Внедрение

Эта имбеддинговая речь хранит дух племени, их мифы, тайну. Но, кроме того, она позволяет шемахоя воспринять в их мифах жизнь как непосредственный опыт во время ритуала пляски с песнопениями. Обыденный, обиходный язык (шемахоя А) проходит чрезвычайно головоломный процесс записи, теряя черты нормального языка и возвращаясь к шемахоя в таком пространственно-временном единстве, которое недоступно нашему восприятию. Поскольку во всех без исключения наших языках есть барьер – точнее, мощнейший фильтр – между реальностью и нашим понятием о реальности.

В некотором смысле шемахоя Б можно рассматривать как самый истинный из языков, с которыми мне только приходилось сталкиваться. В обиходе же, в быту, такой язык искажает прямолинейно-логическое видение мира. Это безумный язык, вроде русселианского, только хуже. Разум без посторонней помощи не имеет ни одного шанса овладеть им. Однако в своих галлюцинациях индейцы находят жизненный эликсир понимания и согласия!»

Соул выпрямился в кресле. Дотянувшись, он направил пластмассовый раструб кондиционера в лицо, чтобы освежиться. Он чувствовал растущее возбуждение – черные двери начинали раскрываться перед ним, и мир входил в него через легкие аэроплана, когда он читал:

«…Старый Брухо втягивает этот наркотик через камышовую трубку в свой индюшачий нос, багровый, давно потерявший формы человеческого, – стремясь, ни больше ни меньше, к тотальному утверждению Реальности, выражаемому в вечном настоящем наркотического транса. И к контролю за этой реальностью и манипулированию ею. Старая, как мир, мечта волшебника!

Однако каких драконов заклинает этот волшебник? Всю тяжесть американской империалистической технологии. Бразильскую военную диктатуру. Навязывающих свою волю на расстоянии, в то время как индейцы влипли в эту ситуацию, точно мухи в ленту липучки, несмотря на то, что каша заварена и близится великий пир гигантов на амазонских богатствах.

Брухо изничтожает себя. Никто из шаманов прежде не осмеливался так долго употреблять этот наркотик, кроме героя по имени Шемахаво, исчезнувшего в день создания мира, растворившись в мироздании, точно стая разлетевшихся по лесу птиц.

Для Брухо, как и для всех шемахоя, знание не абстрактно, оно закодировано в понятиях птиц и зверей, камней и растений, облаков и звезд – в конкретных понятиях этого мира. Поэтому и описание этого знания не является абстрактным, но удерживает подлинную реальность. А удерживать реальность – это значит и контролировать ее, и манипулировать ею. На это он и рассчитывает!

Скоро он соберет гигантское имбеддинговое изложение всех мифов его племени в своем сознании. День за днем, в наркотическом танце он добавляет все новый и новый материал, в то же время поддерживая осведомленность о прошедших днях и прошлом материале как в вечно сущем с помощью наркотика мака-и – и это несмотря на чудовищное перенапряжение, психическое и физическое.

Скоро он сможет достичь целостного постижения Сущего. Скоро схема заложенных под всем этим символических мыслей прояснится для него полностью.

А если это правда? Невероятная правда. В таком месте! В такой захолустной заводи, в отстойнике!

Среди «примитивных» дикарей!

Невероятно – и чудовищно. Ибо как только это случится, муха гениальности будет утоплена, зачумлена, отравлена – на этой оранжевой липучке дамбы! И если бы хоть часть этого яда могла просочиться на пир прожорливых эксплуататоров…

Пользуюсь благоприятным случаем послать этот глас вопиющего в пустыне с попутным метисом. Он должен добраться до этой треклятой дамбы примерно через неделю и отдать письмо на почту. Он ни за что не хочет открывать цели своего путешествия. Парень себе на уме. Может, нашел алмазы – кто знает? Кстати – на этой мусорной свалке вполне может отыскаться настоящее Эльдорадо!

По крайней мере, я нашел свое: Эльдорадо человеческого сознания – и как раз в тот момент, когда оно должно бесследно исчезнуть с лица земли.

Они превращают Амазонку в море, которое можно увидеть с Луны, – затапливая при этом человеческое сознание.

Тебе и Айлин, моя напрасная любовь.

Пьер Дарьян». 

Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.

«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»

Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.

– Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.

Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его – сначала с женой, теперь с работой…

– Очевидно, «население предполагает», – усмехнулся он.

Цвинглер рассмеялся.

– Все отлично, Крис. Эти предположения – пища для слухов. Говорю вам – все идет как надо.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.

Кайяпи отправился вместе с ним – в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:

– Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?

Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.

Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.

Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.

Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.

Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма – авиакатастрофы или пожара.

Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао – будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.

Когда мошкара опустилась жалящим, жаждущим крови облаком, Кайяпи принялся рыться в амуниции Пьера, пока не отыскал тюбик репеллента.

К полудню Кайяпи всунул в руку Пьера сушеную рыбу и заставил съесть.

Пьер часами всматривался в пасмурный зеленый хаос леса, что периодически вспыхивал птицами, бабочками и цветами.

Для чужестранца это был хаос – но в его сознании хаоса не было.

Брезжила заря понимания.

Или, скорее, это была память о зарницах понимания – память, с которой он тщетно пытался совладать.

Его ноздри свербило воспоминание о мака-и, как будто они были до крови искусаны гнусом.

День казался бесконечным, лишенным времени.

Он должен был выйти из транса в какое-то особенное время, сообразил он. И все-таки граница не поддавалась определению. Великое не могло ограничиваться меньшим. Восприятие прошлой ночи не могло быть заключено в понятиях сегодняшнего восприятия, ибо оно было более широким, более опустошающим. И, таким образом, здесь не могло пролегать никаких границ. Разве может двухмерное существо после опытного постижения трех измерений воздвигнуть пограничный пост на своей плоской территории – и заявить, что вот, именно за этой точкой начинается Другое? Другое для него могло быть всюду – и нигде. Пьер предоставил своим часам отсчитывать минуты – они для него были теперь не более чем браслетом. Время казалось неким бесполезным орнаментом – отвлечением. Чувство времени, овладевшее им с прошлой ночи, не имело отношения к календарю или хронометру. Это было не историческое время, но чувство пространственно-временного единства, от которого пространство и время обычно отделялись в иллюзорном контрасте.

Прошлой ночью он без труда постиг поэму Руссе-ля, легко, без напряжения и полностью. Он держал свой имбеддинг в передней части головы. Сдерживал упорно и продолжал этим заниматься, пока субпрограмма за субпрограммой, откладываясь и досылаясь, не сложились вместе. Зрительные образы поэмы перетекали один в другой, сообщаясь, точно сосуды, причудливо сочетаясь на колесе Зодиака, вращающемся на потайной оси самоимбеддинга, спрятанной в глубинах сознания.

И все же это было занятием жутким, крайне опасным. Его до сих пор прошибал холодный пот при одном воспоминании об этом.

Он был покорен этой поэмой – и, как следствие, самим трансом – уже потому, что ощущения, вызываемые чтением поэмы Русселя, запомнил – в порядке их появления. Как и шемахоя, в которых сызмальства закладывались элементы закодированных мифов. На всем протяжении шемахойского распева, этой многочастной фуги языка шемахоя Б, он чувствовал, как сознание его расщепляется, трепеща и разлетаясь по сторонам. Он боялся, что птицы окончательно разлетелись из его головы и вряд ли отыщут себе дорогу в бесконечных лабиринтах джунглей.

Не кто иной как Кайяпи отловил птиц и собрал их в стаю. Он увидел, что случилось с Пьером, притащил его за руку к диктофону и включил запись поэмы.

Кайяпи знал след его потерянной стаи слов.

И теперь с той же уверенностью он вел Пьера сквозь затопленные джунгли, где в панике искали убежища муравьи, а дикие свиньи хрюкали, барахтаясь в воде; где бабочки составляли в воздухе причудливые мозаики, и мошкара садилась обжигающим туманом, и кайманы взрезали рылами волны, отмечая свой путь по субтропическому лесу.

Все эти создания были инструментами мышления шемахоя.

И сами джунгли в этот день казались одним обширным пульсирующим мозгом.

Разрушьте эти инструменты – и вы разрушите шемахоя. Потому что тогда они окажутся неспособными к мышлению. Они сами станут караиба – чужаками.

Пока длился полдень, фуга мыслей постепенно утихала в голове Пьера, глядящего на мокрые деревья. С приближением ночи дождевые облака рассеялись. Каноэ продолжало свой путь по расширявшимся каналам лунного света. Оно проплывало сквозь затопленные пространства земли, по лагунам, ощетинившимся полузатопленной растительностью. Пьер знал, что лопасти винта уже давно могли запутаться – много миль назад. Но Кайяпи вел челнок без устали и напряжения, выбирая путь с сообразительностью, озадачившей Пьера. И, кстати, осознавал ли сам Кайяпи своим, будто и впрямь затонувшим рассудком, что делает в настоящий момент?

Наконец, уже ближе к ночи, индеец выдохся. Он причалил к некоему подобию островка из полусгнивших бревен и корневищ, где привязал лодку, и тут же заснул.

Пьер также время от времени впадал в сон; он дремал, преследуемый умирающими образами имбеддингового танца. В его сне птичьи перья сформировались в гигантское колесо рулетки. Сон раскручивался вокруг него, его тело собралось в комок, в шар, пока круг «счетных перьев» разлетался по сторонам, разворачиваясь во всех направлениях, теряясь в грандиозном колесе Зодиака. Потрясенный межзвездной тьмой в солнечном свете, он только на рассвете был разбужен стаей воющих обезьян, кочующих по вершинам деревьев.

Кайяпи тут же встрепенулся, сел, ухмыльнулся и вновь повел челнок вперед, а вскоре выдал Пьеру очередную порцию сушеной пирараку и размокших лепешек. На этот раз она оказалась несколько большей, чем обычно. Это означало конец их путешествия?

– Кайяпи…

– Что, Пи-эр?

– Когда мы доберемся…

– Да, Пи-эр?

– Когда мы достигнем дамбы…

Но что? Что дальше – он не знал!

– Кайяпи, когда должен родиться мака-и?

– Когда мы вернемся.

– Скажи, что это за дерево, с которым живет мака-и в джунглях?

– Это дерево называется «ше-во-и».

– И как это будет по-португальски?

– У караиба нет таких слов.

– А ты мне можешь показать одно такое дерево здесь?

– Здесь? Нет. Я же сказал, Пи-эр, только «кай-кай» мест. – Он выставил пальцы на руке.

– Ты не можешь описать, как выглядит это дерево?

Он пожал плечами.

– Маленькое. У него грубая кожа, как у каймана. Помнишь, ты ел чуть-чуть земли? То дерево было как раз рядом.

– Как? Но ведь я не видел рядом никаких следов плесени.

– Мака-и спал. Когда воды приходят и уходят, он просыпается.

– Ах да, понял – плесень растет только после того, как почва покрывается водой. Так?

Кайяпи утвердительно кивнул.

И почему ему не пришла в голову мысль взять в тот день образец почвы на химический анализ, а не просто угощаться ею! Почему Кайяпи не сказал ему, что это и есть то место, откуда появляется мака-и! Вместо того чтобы пичкать его землей, без всяких объяснений. Но, конечно, индеец не понял бы, что земля берется для лабораторного обследования. Его тело было его собственной лабораторией.

Все это напоминало часть тщательно описанного ритуала посвящения, занесенного в устное предание племени шемахоя. Может быть, в поедании земли заключалась необходимая биохимическая подготовка, прежде чем тело его удостоится испытания наркотической плесенью?

Сколь тонкие связи скрепляют воедино психическую и социальную жизнь этих людей! Связи меж деревом, почвой и плесенью; испражнениями, спермой и смехом. Меж наводнением и языком, мифом и насекомым. Где же она – граница между действительностью и мифом? Между экологией и метафорой? Какие элементы могут быть без ущерба убраны с картинки? Поедание пригоршни земли? Проливание спермы? Подсчет перьев? Дерево, на котором растет мака-и?

Научно обоснованный ответ состоял бы в сборе проб земли и образчиков плесени, а также анализов крови у членов племени шемахоя. Проанализировать, синтезировать, свести в конечном счете результаты в круглую пилюлю, годную к употреблению. Двадцать пять миллиграммов «Шема». Как бы они назвали наркотик? «Имбедолом» или чем-нибудь в этом роде? Сначала он появится в научных журналах, затем – на черном рынке.

Бесспорно, в мозгу могут иметь место биохимические изменения, которые можно измерить приборами, зарегистрировать и, таким образом, изучить. Сам мозг можно рассматривать как аппарат для производства информации. Такой аппарат, как продвинутый компьютер, может производить сложные и недоступные на привычном уровне понимания подсчеты. Но разве возможно, чтобы мака-и имел подлинную власть над природой – силу, позволяющую вмешиваться в ее законы и изменять их по своему усмотрению? Что представляет собой природа, весь этот физический мир, как не информацию, закодированную химически и генетически? И теперь он, получивший доступ к информационным символам в их общности, совокупности, воистину держал на ладони хрустальный шар легендарных волшебников. Даже в состоянии «отходняка» после транса логика и рассудок сражались с этой фантастической грезой.

Последний пария из шемахоя имел свой «торч», не замешанный на мескалине, псилоцибе или ЛСД. Их транс был более специфичен по воздействию, нежели психоделические препараты. И мог превратиться в очередной ходкий продукт стараниями парафиновых выжиг-плейбоев Западного мира!

Двадцать пять миллиграммов мака-и. Или имбедола. Очищенного от прочих сопутствующих моментов. Поедания почвы. Деформации ноздрей. Чертовски выгодный товарец.

И все же для индейцев именно это в комплексе реальных и символических событий – почвы, спермы и окровавленных ноздрей – означало жизнь и смысл существования.

В жестяном убежище лагеря за оранжевой лентой липучки, разложенной для того, чтобы поймать их, они станут лишь тенями, утратив материальность.

Призраками, вышептывающими подлым караиба увядающие слова. Птицы из их голов разлетятся над бескрайней, неисчислимой по перьям прорвой вод, чтобы никогда не вернуться домой…

Когда они с Кайяпи окажутся у дамбы, он должен…

Но что? Что должен он? И что от него зависит? Кто направляет его туда?

Солнце вновь выглянуло на некоторое время. Они прошли сквозь облака мотыльков. Сквозь рои мух.

В полдень снова пожевали сушеной рыбы и разбухших лепешек. Облака стали гуще и вскоре привели за собой серую завесу дождя, окутавшую затопленный лес.

Вопрос о том, что он должен сделать, когда доберется до дамбы, был снят с повестки дня этим же вечером.

Их челнок под проливным дождем скользил меж железными, красными и каучуковыми деревьями, когда с ними поравнялась плоскодонка с мощным подвесным мотором. В ней сидели двое мужчин и женщина. Пьер внезапно пришел в себя, завороженно уставившись на дула автоматов…

– Отведите свою лодку под прикрытие, – приказала женщина. Она говорила глухо, как бесстрастный солдат из расстрельной команды. Глаза ее буквально прожигали – столько там было недоверия и сдерживаемого гнева. Если бы не пятна мазута и волдыри от мушиных укусов, ее можно было бы назвать красивой. Вид у ее соратников был крайне усталым; их широкие штаны и рубахи из серой холстины, точно маскировкой, были расцвечены пятнами грязи. В глазах пылал азарт охотников.

Так же, вероятно, выглядел и Пьер.

Вскоре обе лодки скрылись в листве.

Женщина тряхнула головой, устало и раздраженно.

– Кто вы? Что делаете здесь? Старатели?

– Нет, сеньора. Но я тороплюсь. У меня срочное дело.

– Американец? – Ее взор посуровел. – Странный акцент. У вас какие-то дела на дамбе?

Пьер усмехнулся.

– Дела на дамбе? Вот уж точно, дела! Да, мне действительно предстоит кое-что с ней сделать. Например, поднять ее на воздух для начала!

Тонкая, точно камыш на ветру, женщина высокомерно посмотрела на него.

– И, как понимаю, вы собирались это сделать голыми руками?

– Это сбрендивший священник, Иза, – бросил один из ее компаньонов.

– Никакой я, к черту, не священник, и не старатель – и уж точно не полицейский!

Эти люди не походили ни на один из видов прямоходящих существ, которыми изобилует Амазонка – из тех, кто носит огнестрельное оружие. Не из шайки местных громил или старателей, не искатели приключений. И на полувоенных типов, чей вертолет опустился тогда на деревню, они не походили тоже. Внезапно Пьера озарила догадка, кем они могли быть и кого искали те люди в вертолете. Пусть даже это казалось невероятным в такой глуши.

– С чего это вы заговорили о полицейских? Подумали – мы из полиции?

Пьер рассмеялся.

– Нет, друзья мои. Ясно и так, кто вы такие. Какой-то вертолет садился на деревню. Они искали вас. Вы – партизаны. Для меня это ясно как день. И похожи вы не на охотников, нет – а на тех, за кем охотятся. Однако какая самонадеянность! Как они пыжатся! Особенно офицерик. А сами, по всему видно, порядком трусят.

– Пайшау… – пробормотал один из партизан, и голос его дрогнул.

– И что вы сказали этому офицеру?

– Мы с ним не разговаривали. Я скрылся в джунглях. Точнее, вот этот индеец затолкал меня в джунгли, чтобы никто из посторонних не увидел. Я решил было, что вернулись священники с новой порцией пудры для мозгов – для спасения индейцев в селениях горних. Подумали, что вертолет вполне сойдет за Ноев Ковчег для доверчивых дикарей! Вы-то хоть понимаете, что угроза наводнения исходит от дамбы?

Пьеру ответили саркастическим взглядом.

– Жоам, обыщи его и лодку.

Как только человек по имени Жоам шагнул в их челнок, Пьер заметил, что рука Кайяпи незаметно опустилась за ножом, и вовремя схватил его за запястье.

– Все в порядке, Кайяпи, – это друзья.

И – Жоаму:

– Сам увидишь – я француз. Антрополог-социолог. Изучаю племя индейцев, которое находится под угрозой вымирания из-за этой треклятой дамбы.

Жоам стянул полиэтилен в сторону и стал рыться в куче сушеных припасов, медикаментов, одежды – сноровисто и профессионально выбросив оттуда зачехленный карабин Пьера и диктофон вместе со всеми записями.

Танец-песнь шемахоя прозвенела внезапно среди ветвей, как только он тронул кнопку воспроизведения. Оставшиеся в соседней лодке не видели, что он делает, – и вскинули винтовки.

– Хорошая машинка, – хмыкнул Жоам, выхватив диктофон из рук Пьера.

Из сумки он извлек паспорт Пьера, полевые заметки и дневник.

Паспорт он передал Изе. Она внимательно изучала французский документ.

– Значит, ты в Бразилии всего несколько месяцев – а между тем отлично говоришь на португальском. Где ты изучал язык, в Португалии?

– Нет, в Мозамбике.

– Тут нет визы в Танзанию.

– Зато есть виза в Мозамбик. Я переходил границу в свободной зоне, вместе с вашими товарищами по оружию, партизанами ФРЕЛИМО.

– Вот как, – пробормотала женщина недоверчиво. – Похоже на правду. Что ж, проверим.

Тем временем Жоам перелистал прочие бумаги Пьера и его дневник, прочитав наугад несколько отрывков.

Пьер навис над ним.

– Это заметки о народе, который близок к полному вымиранию. И сознает это. О народе, который сражается тем способом, который ему известен. В понятиях собственной культуры.

– Есть и другие способы борьбы, – оборвала его Иза.

– Именно! Есть путь борьбы, известный мне и вам. Это борьба политическая. Но бессмысленно этим дикарям принимать политические позы. Ах, как же все было иначе там, у народа маконде!

– Что ж, продолжай, мусью. Расскажи нам о маконде и ФРЕЛИМО. В подробностях.

Пьер криво усмехнулся.

– Чтобы выстроить себе алиби?

– Тебе нечего бояться, если ты человек доброй воли.

И Пьер поведал им о народе маконде, кочевавшем меж границ Танзании и Мозамбика, – о независимой африканской республике и колонии, которую правительство в Лиссабоне заставило стать неотъемлемой частью португальской метрополии, используя в качестве авторитарных аргументов крейсеры «Хьюи Кобра», бомбардировщики и напалмовые налеты. В городах и деревнях плакаты: белые солдаты с разноцветными младенцами на руках и под ними слова: «Мы все – Португальцы».

И все же три четверти земель Мозамбика находилось вне контроля Португалии уже более десятилетия. Рассказал Пьер и о том, как он переправлялся через реку Рувума на челноке в провинцию Кабо Дельгадо, куда пролегал путь партизан и где, вдали от португальского владычества, находилась свободная зона деревень, санитарных пунктов и школ. Охранялась она китайскими боеголовками класса «земля-небо», что делало заходы на низколетящих вертолетах и газовые атаки невозможными. Главная опасность исходила от бомбардировщиков, которые шли на большой высоте: нерегулярные бессмысленные налеты, вырывавшие черные дыры в диком кустарнике, наполнявшие диспенсарии изувеченными телами и змеями боа, отяжелевшими от убоины. Пьер рассказывал об атаках на дамбу Кабора Басса, что на Замбези, отложивших проект эксплуататоров на многие годы, повысив тем самым шансы этой крошечной крестьянской империи Португалии. Рассказал и о своем участии в одной из таких атак.

В конце концов они поверили Пьеру, расслабились и вернули ему бумаги и даже карабин.

– Твой друг индеец оказал тебе неоценимую услугу, мусью, – сказала Иза. – Капитан, которого ты видел, – сам Флорес Пайшау, собственной персоной. Один из самых жутких ублюдков. Свинья, какой свет не видывал, потрясающий мерзавец. Вымуштрован на американских военных базах в контр-повстанческих операциях. Мучитель. Профессиональный живодер. Держись от него подальше.

– То, что вы очутились здесь, не означает ли, что огонь освободительной борьбы распространяется по всей Бразилии? – срывающимся голосом спросил у нее Пьер.

– По всей Бразилии! – эхом откликнулась Иза, и голос ее был больным и усталым. – Как можно охватить всю Бразилию? Не будьте так наивны. Все, на что способно наше марионеточное правительство в управлении Амазонкой, – это затопить район, сняв таким образом все проблемы! И мы здесь для того, чтобы разрушить иллюзию. Правительственные чинуши просто заложили амазонский бассейн Америке. Строят дороги для «Вифлеемской Стали» и «Королевских Ранчо Техаса». Эти «Великие Озера» разобьют нашу страну на две части. Одна из них станет американской колонией, устроенной специально для откачки сырья и минералов в промышленность США. Другая, режим в стиле Виши на бразильской почве, – станет супермаркетом, лавкой для пассивного потребителя.

Пьер подумал с тоской: «Эти люди так же близки к последней черте, как и я. И их враг – мой враг».

– Мы должны дать всему миру понять, что думают патриоты об этой цивилизаторской авантюре! – воскликнула Иза. – Довольно играть с нами. Доводить до нищеты. Выкачивать наши ресурсы. Удерживать нас от разработки собственных богатств. Северная Америка крайне нуждается в этом. Так называемая «гуманитарная помощь» состоит в том, что Латинская Америка помогает Северной сотнями миллионов долларов ежегодно! И наличность всегда течет одним путем. К Северу! Эти амазонские дамбы – величайшая тайна нашей политики и в то же время величайшее извращение. Поэтому мы боремся с ними.

Она замолчала. Энергия словно разом иссякла в ней. Но глаза продолжали полыхать – не болезненным огнем, но яростью, жаждой действий, смешанной с отчаяньем.

– Знаю, – успокаивающим тоном отвечал Пьер. – Дамбу надо разрушить во что бы то ни стало. Потому что иначе она разрушит… чудеса, спрятанные здесь, в джунглях. Чудесный народ смоет в концентрационные лагеря – к пасторам. Их язык… стал для меня поразительным открытием. Это новое слово в науке, культуре. Вы даже не представляете себе, насколько это связано с будущим человечества! Хотя, к сожалению, вас, ребята, это не заинтересует. Но вы не правы. И еще – похоже, я убил двух зайцев, встретив вас.

– Зачем вы шли на север?

Пьер поежился.

– У меня не было конкретного плана. И меня пугала, пока я не встретил вас, беспомощность. Инстинктивность, бессознательность действий. Эта навязчивая идея отправиться в путешествие. Наш разговор напомнил мне о существовании другого мира, который не значит ровным счетом ничего здесь, среди индейцев. Я чувствую как вы, думаю как вы. Однако что можно сделать в данном случае? Неужели эту чертову дамбу так просто разрушить? Верно, потребуется вагон взрывчатки, чтобы поднять на воздух такую махину?

– Взрывчатка найдется, – пообещала Иза. – К тому же давление воды будет помогать нам. И еще – придется перебить американских инженеров и их лакеев.

– На другие дамбы будут также произведены налеты, – с азартом вмешался второй партизан, Раймундо. – Причем даже в самом Сантарене. И, что бы ни случилось, ложь о развитии Амазонии будет выставлена перед лицом целого мира.

– А что у вас за оружие?

Иза колебалась.

– Но ведь это чистое самоубийство, вы – смертники, не так ли? – спросил Пьер в лоб.

Жоам пожал плечами.

– Местность не особенно благоприятна.

– Дамбу надо взорвать, а то всем хана! – Страсть прорывалась в этой девушке сквозь усталость, и каждая новая вспышка ярости, казалось, вызывала в ней прилив новых сил.

– Все должны узнать о нашем присутствии здесь – мы должны заявить о себе самым шокирующим и символическим образом. Еще в прежние дни борьбы Карлос Маригелла писал, что для нас не существует ни расписаний, ни пределов. Однако ныне ситуация изменилась. Схема янки – чудовищное отклонение от реальности. Огнетушитель, который зальет революцию на годы и годы! Амазония – на сегодняшний день та страна, на которой сомкнулась хватка империализма. Наша задача – вызвать панику среди американцев. Именно в том месте, где, как им кажется, они прикрылись наводнением. Спрятались от ненависти городов и побережья.

Кайяпи все это время праздно сидел в лодке. Наконец Пьер повернулся к нему.

– Кайяпи?

– Да, Пи-эр?

– Эти люди собираются напасть на «забор для воды». Мы ведь тоже должны идти с ними? – спросил он на португальском.

– Если они делают это, нет нужды идти тебе, – отозвался Кайяпи на шемахоя. – Они – твои тени. Ты – существо. Мака-и скоро родится. Ты должен присутствовать. Эти люди сделают твою работу.

– Неужели мнение индейца значит так много? – раздраженно спросил Жоам. – Или этот дикарь все решает за тебя?

Пьер бросил гневный взгляд на Жоама.

– «Дикарь» – говоришь ты!

– Погоди, – поправился Жоам. – Действительно, социализм – для всех. Я имел в виду другое: индеец еще недостаточно сознателен.

«Ты делаешь свой выбор между Марксом и Христом. А что получается в этом случае с шемахоя? Кто бы ни взял над ними контроль – они погибнут. Птицы их мыслей растворились в джунглях. Завязли в птичьем клее хижин с жестяными крышами».

– Желаю вам удачи, – сказал Пьер, заставив себя сделать другой выбор. – Как товарищам по оружию и врагам дамбы. Я, как и вы, хочу уничтожить ее.

– Кроме того, – вмешался Кайяпи, – ты никогда никого не ранил из своего ружья, Пи-эр. Ты слушатель и ученик, не воин. Брухо знает. Почему, ты думаешь, он разрешил тебе прошлой ночью встретиться с мака-и? Почему, ты думаешь, девушка пришла к тебе в гамак? Почему, ты думаешь, я показал тебе, как едят землю? Твоя Говорящая Коробка – вот твое оружие, Пи-эр, а не твое ружье. Я не говорю, что тебе не хватает мужества. Ты встретился с мака-и. Ты – другой человек. Жизнь твоя приняла другую форму. Решай – и да будет твой выбор мудр. Не дай твоим птицам улететь в сторону – не туда, куда им надо.

– Но ты же позволил мне идти к дамбе, Кайяпи – видишь, как далеко мы зашли!

– Так летели твои птицы. Теперь они должны возвращаться. Эти люди сделают за тебя.