Пан Сатирус

– Нам не положено разговаривать, и мы не должны позволять разговаривать им, – заметил его товарищ.

– Я всегда могу найти работу на бензозаправочной станции, – продолжал шофер.

Доктор Бедоян вздохнул.

– В тебе что-то есть, Пан. Я не встречал никого, кто бы так легко сближался с людьми.

– Все любят шимпанзе, – сказал Пан Сатирус. – Однако шимпанзе любят не всех. Беда людей в том, что каждому непременно нужно заставить других полюбить его. Поэтому, когда появляется шимпанзе, люди чувствуют себя проще, свободнее.

Старший агент, сидевший рядом с водителем, заговорил:

– Черт возьми, а ведь ты прав. Когда я арестовываю кого-нибудь, то в девяти случаях из десяти его нельзя осудить, если он “не расколется”. Но он хочет мне понравиться. И ему приходится сказать, почему он пошел на дело, чтобы я простил его. Чтобы я начал ему симпатизировать. Но он не может сказать, почему пошел на дело, и не сознаться при этом, вот тут я и беру его за горло. Что происходит с людьми?

– Не полностью эволюционировали, – сказал Пан Сатирус. Есть теория, которую называют телеологией; она утверждает, что у эволюции имеется цель, и когда формируется идеальное существо, эволюция кончается. Шимпанзе? Я не слишком разбираюсь в телеологии, так как сторожу, у которого была книга, она наскучила уже через несколько минут и на следующее ночное дежурство он ее больше не принес.

– Шимпанзе не могут быть совершенно независимыми, – сказал доктор Бедоян. – Они живут стадом, им нужна любовь, чтобы быть счастливыми.

– Мы говорим о людях, а не о шимпанзе, – с достоинством парировал Пан Сатирус.

Водитель снова засмеялся, сел попрямее и свернул с мощеного шоссе на грунтовую проселочную дорогу, которая вилась между холмиками и рощицами жалких карликовых пальм.

– Доктор Бедоян, вам следовало бы научить меня есть мясо, – сказал Пан.

Доктор Бедоян промолчал.

Машина подпрыгивала на ухабах. Время от времени на дороге попадались какие-то оборванцы в синих джинсах и соломенных шляпах. У них был бы более правдоподобный буколический вид, если бы все эти соломенные шляпы не были одного фасона и одинаковой степени изношенности. Можно было подумать, что торговец соломенными шляпами проехал здесь однажды, года четыре назад, и больше не появлялся.

– Я откажусь отвечать на вопросы, если вас не будет со мной.

Доктор Бедоян молчал.

– Арам, – спросил Пан Сатирус, – чем я вас рассердил?

– Кто может жить без любви, кто не нуждается в друзьях? сказал доктор Бедоян. – Я просто испытывал тебя. В конце концов, я же ученый.

Впереди показались ворота, опутанные колючей проволокой и украшенные большой вывеской: НАСОСНАЯ СТАНЦИЯ. Под этой надписью значилось название компании по добыче природного газа. Однако никаких трубопроводов нигде не было видно.

Ворота отворил солдат с винтовкой. Три машины въехали в ограду и выстроились в ряд. Появилось еще несколько человек с винтовками, а каждая машина извергла пассажиров и по паре агентов.

Откуда-то возник мистер Макмагон и стал распоряжаться. Терминология, которой он при этом пользовался, звучала зловеще:

– Введите всех четырех заключенных вместе! Не позволяйте им разговаривать!

Снаружи здание напоминало сарай из рифленого железа, служащий для того, чтобы прикрывать от непогоды трубы или насосное оборудование. Внутри же все было как в любом правительственном учреждении страны: невысокими стенками отгораживались кабинеты маленьких начальников, стены до потолка скрывали высокое начальство, а в двух больших загонах, забитых письменными столами, сидели подчиненные.

В той комнате, куда мистер Макмагон ввел четверых преступников-заключенных-гостей, любой бюрократ узнал бы приемную главы учреждения.

Там сидела женщина с типичным лицом государственной служащей и печатала на машинке. Она не подняла головы, когда они направились к двери, на которой поблескивала табличка с одним коротким словом: КАБИНЕТ.

В кабинете стоял громадный письменный стол. За ним сидели три человека. Хотя на них были рубашки, галстуки бабочкой и хорошо отутюженные эластичные спортивные брюки, по крайней мере двое из них, несомненно, имели вид военных, надевших, как некогда принято было говорить, партикулярное платье.

У того, кто сидел посередине, было загорелое лицо, коротко подстриженные усы и челюсть, которой позавидовал бы сам Пан Сатирус.

– Постройте людей в одну шеренгу, Макмагон, – сказал он, – а сами идите.

Макмагон пробовал возразить:

– Сэр, в целях личной безопасности…

– Для этого у нас здесь есть два крепких моряка.

Макмагона это не убедило, но он вышел.

– Меня зовут Сатирус, сэр, – сказал Пан. – А вас?

– Можете называть меня мистером Армстронгом. А вас зовут Мемом, шимпанзе.

– Совершенно верно, сэр, но я не люблю, когда меня зовут Мемом.

– А мне, Мем, наплевать на то, что вы чего-то не любите.

Мистер Армстронг поднял руки, потом опустил их и стал массировать плечи сильными пальцами.

– Проклятая вентиляция, – проворчал он. – Ну ладно, хватит об изъянах, поговорим об обезьянах, которые пытаются одурачить Соединенные Штаты.

Строгим взглядом он как бы прощупал обоих моряков и доктора.

– Довольно милый каламбур, – сказал Пан Сатирус. – Запишите это, Счастливчик. Радист Бронстейн – мой секретарь, пояснил он мистеру Армстронгу.

– А я камердинер мистера Сатируса, – представился Горилла Бейтс.

Мистер Армстронг воззрился на них.

– Это очень смешно, я понимаю, – сказал он. – Но вы перестанете смеяться очень скоро. Извольте вспомнить, что вы служите нижними чинами в рядах вооруженных сил и подлежите суду военного трибунала.

– Но я не вижу здесь офицеров, – заметил Горилла Бейтс.

У мистера Армстронга хватило совести покраснеть.

– Слушайте, Мем, – сказал он. – Или Сатирус, как вы предпочитаете. Шуткам конец: вы что-то там сделали с системой управления космического корабля “Мем-саиб”. Ладно, ладно, мне все равно, как его называть. То, что вы сделали, не было случайностью. Мы, стоящие у кормила правления вашей родины…

– Нет, – возразил Пан Сатирус. – Это не моя родина. Разве приматы, исключая человека, имеют право голоса? Может ли горилла стать президентом, макака – губернатором, а резус государственным секретарем?

– Черт побери! – сказал мистер Армстронг. – Он требует права голоса для обезьян!

Человек, сидевший справа от него, деловито чистил трубку. Тут он положил ее на стол.

– Ладно. Любые человекообразные и нечеловекообразные обезьяны, достигшие двадцати одного года и умеющие читать и писать, имеют право голоса.

– Забавно, – сказал Пан Сатирус.

Человек взял трубку и другую прочищалку.

– Мы здесь для того, – продолжал мистер Армстронг, – чтобы узнать, что вы хотите получить за ваш очень важный секрет, и мы уполномочены удовлетворить любое ваше желание, если это, конечно, в наших силах.

– Человеческие вожделения шимпанзе неведомы.

– Тогда мы готовы удовлетворить любые шимпанзиные вожделения. Хотите клетку, полную аппетитных молодых самок? Вагон бананов каждый день? Говорите.

Смех Пана Сатируса, как обычно, производил устрашающее впечатление.

– Поскольку вы, по-видимому, довольно сообразительны, продолжал мистер Армстронг, – то вам уже пора почувствовать, что атмосфера в этой комнате не совсем такая, как в других местах, где вам довелось побывать. Мы не агенты службы безопасности, не политики. Если станет ясно, что вы не хотите пойти нам навстречу, мы готовы устранить вас по возможности гуманным способом. Иначе говоря, ликвидировать. Другими словами, вас ждет газовая камера, пуля или что-нибудь в этом роде.

– Полегче, мистер, – крикнул Горилла Бейтс.

Тот из троих, который до сих пор молчал, теперь ожил и рявкнул:

– Смирно, мичман!

Горилла Бейтс вытянулся, Счастливчик Бронстейн тоже.

– Я видел ваше лицо, сэр, – медленно произнес Пан Сатирус. – В газетах. Вы адмирал, которого ненавидит весь военно-морской флот.

Третий человек удовлетворенно хмыкнул и затих.

– Однако вы умны, – продолжал Пан. – И у вас приятная внешность. Немного грима, и вы сошли бы за какого-нибудь гигантского гиббона. Неужели вы думаете, что люди должны знать секрет полета со сверхсветовой скоростью?

– Я считаю, если на то пошло, что рано или поздно он станет известен. Теперь это уже будет скоро, так как мы знаем, что полет возможен. И я считаю, что если кому и знать этот секрет, так только нам. Точка.

– Сатирус, вы умеете говорить, – сказал мистер Армстронг. – Вас с вашей информацией мы не можем отпустить или даже посадить в клетку, пока не будем уверены, что вы решили сотрудничать с нами. Когда дело доходит до сторожа при животных, обеспечение безопасности становится ненадежным и даже невозможным.

– А мой космический корабль вы изучили хорошо? – спросил Пан. – Обследовал ли его какой-нибудь металлург?

Мистер Армстронг не сводил с Пана глаз. Адмирал и тот, третий, чистивший трубку, подняли головы.

– Вы узнаете, что закон Менделеева подтверждается новым способом, – продолжал Пан. – Каждый из металлов прибавил в атомном весе и передвинулся на одну клетку периодической таблицы. Алхимия, джентльмены, алхимия.

Непопулярный во флоте адмирал нахмурился.

– На всякий случай проверьте, Армстронг, – сказал он.

Мистер Армстронг выдвинул ящик стола, достал из него микрофон и поднес к углу рта. Видно было, что он что-то говорит, но в комнате не было слышно ни звука. Затем он отложил микрофон.

– Кажется, я понимаю, в чем дело, но все-таки пусть кто-нибудь объяснит, – сказал он.

Человек с усами объяснил:

– Запускаете груз железа, получаете обратно груз золота.

– Я пробыл в космосе довольно долго, – сказал Пан. – Мне надо было чем-то заняться. Невесомость и безделье для шимпанзе, попавшего в космос, несовместимы. Однако я не ожидал, что регрессирую, или деэволюционирую, или деградирую. В противном случае я бы оставил свои проклятые шалости.

– Вы не очень-то нас порадовали, – сказал мистер Армстронг.

– Да, невесело, – согласился адмирал. – Если это станет известно всем, золото вообще ничего не будет стоить.

Пан Сатирус сел на пол и начал чиститься.

– Я хочу есть, – сказал он.

– Очень жаль, – молвил Армстронг. На лице его появилась ухмылка.

Доктор Бедоян сделал шаг вперед.

– И думать не думайте делать то, что задумали! Я имел дело с шимпанзе, а также с другими приматами очень долго. В определенном возрасте от такого обращения они становятся только еще более непокорными. Даже могут покончить с собой.

– Молодой человек, – сказал усатый, – а на чьей стороне вы, между прочим?

– О, я вполне лоялен. Но Пан Сатирус – мой пациент. И я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас был специалистом по приматам.

– А вы специалист?

– Мистер Армстронг, если я не специалист, правительственное жалованье, которое платили мне годами, выброшено на ветер. Поверьте мне, в жизни шимпанзе наступает момент, когда он поднимает бунт. И Пан Сатирус весьма близок к этому.

– Значит, вы предлагаете… ликвидировать…

Хриплый рев Гориллы Бейтса заполнил комнату:

– Это убийство!

– Отставить, мичман, – строго сказал адмирал. – Ликвидация животного, являющегося казенным имуществом, – это вряд ли убийство.

Но старый мичман стоял на своем:

– Пан никакое не животное.

Счастливчик Бронстейн поддержал мичмана.

– Я не специалист в морской юриспруденции, но, по мне, застрелить говорящего шимпанзе – дело нешуточное. Потом целый год с губы не выйдешь, пока адвокаты будут решать, убийство это или нет. Пан – это человек.

Пан Сатирус вытянулся во весь свой полутораметровый рост.

– Я не человек, – сказал он.

На тайное судилище легла тишина.

Глава восьмая

Ни один компетентный ученый не думает, что человек произошел от какой-либо из существующих человекообразных обезьян.

Эрнст Хутон. От человекообразной обезьяны, 1946

Я летел в Нью-Йорк, и на душе было тревожно. Этому Игги Наполи, моему помощнику, пальца в рот не клади. Теперь у него был мой автобус с оборудованием и мой микрофон, и он мог выступить самостоятельно, если бы в мое отсутствие во Флориде случилось какое-нибудь событие. И конечно, все запомнили бы человека с таким именем и фамилией – Игнац Наполи. Я потратил десять лет, чтобы заставить публику помнить Билли Данхэма, но Игги мог сделать это за два интервью, если бы провел их успешно.

Итак, я отправился в правление компании с докладом, а на душе у меня кошки скребли.

Моя передача о шимпонавте нашумела, спору нет, – это была сенсация в старомодном духе, но беседу вел не я – ее вел Пан Сатирус. А в нашем деле так: стоит споткнуться, как кто-нибудь отхватит тебе обе ноги напрочь да еще пришлет букет роз, выражая сожаление по поводу твоего нездоровья.

В аэропорту я взял такси. Не в том я был настроении, чтобы ехать со всякой швалью в рейсовом автобусе. Мы выскочили из туннеля, и я увидел, что Нью-Йорк совсем не изменился все куда-то спешили, никому не было никакого дела до других… Старший лифтер в здании телевизионной компании помнил меня, и я почувствовал себя немного лучше. Эти ребята первыми пронюхивают, когда кому-нибудь дают пинка в зад.

– Поднимите мистера Данхэма наверх, – сказал он, и мой дух поднялся сам, без помощи механических приспособлений. На тридцать второй, мистер Данхэм?

– На тридцать второй, – сказал я и сунул ему пять долларов. Он сказал, что рад моему возвращению.

Пинка сегодня не будет.

Порядок. Маленькая секретарша с красивыми бедрами, что сидит в приемной, показала мне в улыбке все тридцать два зуба и, наклонившись, – ущелье между двумя холмами. Всегда можно определить, как высоко стоят твои акции в компании, по тому, как глубоко тебе дадут заглянуть за корсаж. Ловко у нее это получается – она, должно быть, практикуется все ночи напролет; не знаю уж, когда она спит, зато обычно знаю с кем…

Раз-два, и я уже сижу с двумя вице-президентами и директором компании. Появляется бутылка, и родной дом встречает нашего славного мальчика Билли, который вернулся с войны цел и невредим.

Пинка сегодня не будет. Может быть, завтра или послезавтра, но не сегодня.

Райкер, директор, вел совещание.

– Билл, я полагаю, вы знаете, почему мы вас вызвали, сказал он.

Что уж он там понял из моей улыбки, это его дело. Я поднес стакан ко рту, и льдинка звякнула о мои зубы.

– Этот ваш шимпанзе… как вы его там назвали… шимпонавт – самая большая сенсация со времен Джеки Глисона.

– Большая и жирная, а?

Неостроумно, но это мой обычный ход. Когда они смеются над твоими глупыми шутками, можно просить о прибавке жалованья. Когда они смеются над шутками умными, такой уверенности нет, впрочем, я думаю, эти ребята ничего не делают с бухты-барахты…

Сейчас они смеялись, и я понял, что мои акции и в самом деле котируются высоко.

– Пейте, Билли, дружище, – сказал Райкер.

Я выпил. В поездках я пью виски попроще, но в районе Мэдисон-авеню тебя не будут считать за человека, если ты не пьешь марочных напитков. Да еще с указанием всяких дат на горлышке. К чему эти даты, приятель, они годятся только для надгробных плит.

– Ребята, – сказал я, – чем могу служить?

Номер не прошел. Они вызвали меня в Нью-Йорк будто бы просто для того, чтобы узнать, как мне понравилась Флорида. Но эту волынку долго тянуть нельзя, и наконец Райкер кивнул Маклемору. Маклемор кивнул Хэртсу, а Хэртс уже обратился ко мне:

– Билли, вы когда-нибудь мечтали уйти с репортерской работы?

– Нет.

Держи карман шире!

– Вы когда-нибудь мечтали стать продюсером?

– Нет.

– Продюсером телевизионной постановки? – Маклемор продолжал гнуть свою линию. – Распределять роли между хорошенькими девочками, командовать актерами, давать указания писателям?

– Нет. Я старый репортер и, наверно, умру им.

– Вы будете главным продюсером. У вас будет режиссер и заместитель продюсера.

– Послушайте, Райк, когда я просыпаюсь в одной и той же постели или даже в одном и том же городе три утра подряд, я чувствую себя не в своей тарелке. Я работал репортером в газетах, на радио и телевидении еще тогда, когда интервьюировать Долли Мэдисона[5] было модным делом.

– Когда-нибудь всем нам приходится остепениться, – сказал Райкер, который остепенился лет в одиннадцать, получив от отца наследство в три миллиона долларов. – Вы внесли ценный вклад в работу нашей компании, Билл. Пора пожинать плоды.

Пинка еще не было, но от разговора уже попахивало пинком. И все же тут тебе и бутылка, и старший лифтер, и крошка мисс Глубокий Вырез из приемной.

– Райк, куда вы клоните? – спросил я. – Давайте перестанем ходить вокруг да около. Вы меня знаете: у компании нет вернее человека. Что хочет от меня компания?

– Вот это разговор, Билл, – сказал Райкер. – Вы же нас не бросите на произвол судьбы и нью-йоркского муниципалитета? Все дело в этой обезьяне, Билл, в шимпанзе. В Пане Сатирусе. В шимпонавте.

– А что такое?

Теперь мы все забыли и про бутылку, и про то, какие мы друзья и как мы все любим нашу компанию, наши обязанности и Соединенные Штаты. Теперь мы работали.

– Часовая передача, – сказал Райкер. – Платит один из наших лучших рекламодателей – “Северо-юж­ная страховая компания”. С затратами просили не считаться. Но поставили условие – в главной роли должен быть шимпанзе. Точка. Абзац.

– В таком случае купите шимпанзе.

Все они посмотрели на меня так, будто я наплевал на их фамильные библии. И это было неплохо – надо же поддерживать свою репутацию профессионального хулигана.

– Дает жизни Билли, – сказал Хэртс.

– Все шумит, – добавил Маклемор.

Но директор Райкер заправлял всем.

– Личностями не торгуют, – сказал он. – А шимпанзе – самая выдающаяся личность за последние месяцы. После Джона Гленна или Кэролайн Кеннеди.

– Можно сказать, на экранах телевизоров вы оба имели успех, – сказал Хэртс. – Вы говорили так, будто знаете друг друга с пеленок.

– Ему-то всего семь с половиной лет, – сказал я.

– Он прирожденный телевизионный актер, – сказал Маклемор.

– Это то, что надо нашему заказчику, – закончил круг Райкер.

Теперь были поставлены все точки над “i”, а в нашем деле так: понял – слушай.

– Провалиться мне в тартарары, как сказал поэт. Но ведь: а) он принадлежит правительству, б) он чертовски вспыльчив, в) вокруг него столько агентов безопасности, словно он русский посол. Эта обезьяна что-то знает, и правительство не может допустить, чтобы она это разболтала.

Райкер кивнул Маклемору, Маклемор кивнул Хэртсу, а Хэртс сказал:

– Только вы, Билл, можете это утрясти.

– Для меня найдется местечко и в Эн-би-си, и в Си-би-эс, – сказал я, – да и Эй-би-си знает меня не первый год.

– Не говорите так, – сказал Райкер. – У компании нет вернее человека.

Тогда я снял трубку с телефона, стоявшего на его столе, и сказал:

– Дайте юридический отдел, кого-нибудь, кто там у них сейчас главный.

– Минуточку, мистер Данхэм, – ответила девушка. Все они в радиокорпорации знают мой голос… пока не последовало пинка. – Вам нужен мистер Россини.

– Ну, передайте ему смычок, детка.

Мистера Россини я не знал. Но его музыкальный голос очень соответствовал его фамилии.

Он осведомился, чем он может быть полезен уважаемому мистеру Данхэму.

– Каково правовое определение человека? – спросил я.

Долгая пауза. И ответ:

– Такого определения не существует.

– Как вы поступаете, когда оно вам требуется?

– Я не знаю такого случая, – осторожно сказал мистер Россини. – Пока не требовалось никому. Я хочу сказать, что со времен Великой хартии у суда было время заниматься почти всем… Наверно, по этому поводу надо обратиться в суд, чтобы он вынес мотивированное решение?

– А какое определение дает толковый словарь?

Мистер Россини сказал, что посмотрит. Я сказал, что не буду вешать трубку. Хэртс сказал, что он знал – дружище Билли все устроит. Райкер ничего не сказал.

Наконец послышался голос Россини:

– Тут что-то неясно. Получается: человек, который человек, это человек. Человеческий, человечий – свойственный, присущий или принадлежащий человеку.

– Стоп, Россини. Достаточно. Теперь надевайте шляпу и отправляйтесь к судье Мэнтону. Я ему позвоню. Нам нужно предписание суда об освобождении некоего Пана Сатируса, незаконно задерживаемого правительством Соединенных Штатов.

– О, – сказал Россини, – я слышал, что мы им интересуемся.

– Я сейчас в кабинете Райкера. Двигай, дружище.

– Мистер Данхэм, нельзя учинять иск правительству Соединенных Штатов без согласия шимпанзе.

– Вы с Мэнтоном все уладите. Я позвоню ему.

Я позвонил в суд, но Мэнтона не застал. Позвонил ему домой.

– Судья, однажды вы мне сказали: я к вашим услугам в любое время. Это время пришло. Я сейчас направил к вам в суд юриста по фамилии Россини. Мне нужно предписание, в котором значилось бы, что шимпонавт Пан Сатирус – человек.

– Погодите, мистер Данхэм…

– Вы говорили, судья: в любое время…

– Я помню, но…

– Судья, имейте в виду, после этого вы мне еще дважды скажете “в любое время”. Я вас сделаю самым известным юристом в стране.

– Да. Да. Но достоинство судьи…

– Достоинство судьи зиждется на защите прав человека. Если бы вы только могли поговорить с этим Паном Сатирусом, судья… Поверьте мне, это угнетаемая личность.

– Но я судья штата Нью-Йорк. Вам придется сделать так, чтобы он подлежал моей юрисдикции.

– Это я устрою.

С юридической стороной проблемы было покончено. Дальше все пошло как по маслу. Я позвонил одному малому из муниципалитета.

– Мак, я только что прилетел из Флориды, чтобы комментировать прибытие Пана Сатируса, шимпонавта. Я знаю, что у вас не положено давать предпочтительную информацию, но хотя бы один намек – как город готовится к встрече? Триумфальный проезд по улицам, конечно. Вручите ключи от города? Может, повесите бронзовую памятную доску в его честь?..

– Видишь ли, Билли, я точно не знаю…

Голос у меня зазвенел, как у актера, игравшего главную роль в старой пьесе “Первая полоса”. Ли Трейси, кажется?

– Не подготовили бронзовую доску? А я думал, город и Зоологическое общество будут драться за право ее оплатить. Самый выдающийся сын Бронкса, родившийся прямо в клетке зоопарка! Как это так – без бронзовой доски?

– Ясно, – сказал Мак. – Я понял. Спасибо, что подсказал, Билл. Я просто не знал, в каком зоопарке он родился.

Я положил трубку. Райкер смотрел на меня со странным выражением лица.

– Райк, выкладывайте, что у вас на уме. Я не хочу работать здесь, в правлении. Я люблю разъезжать.

– Но продюсером постановки вы будете. Или в крайнем случае будете вести программу.

– Разве что для начала… Это очень дружелюбный шимпанзе, Райк. Он привязывается к людям. Мы найдем ему продюсера и ведущего, который ему понравится. Может быть, какую-нибудь хорошенькую девушку.

– Я не знал, что он нью-йоркец. Я не знал, что он родился в Бронкском зоопарке, – сказал Хэртс.

– Я тоже не знал. Забыл спросить его, где он родился. Ну и что? Плевать! Мои передачи смотрит вся страна.

Глава девятая

Всякая попытка активно воздействовать на его биологическую наследственность “скатывается” с животного этого вида, во всех остальных отношениях умно го и послушного, как с гуся вода.

Вольфганг Келер. Умственные способности человекообразных обезьян

Врата захлопнулись со звоном, но замки защелкнулись бесшумно – они были хорошо смазаны. Агенты службы безопасности отобрали у всех шнурки от ботинок, а у Гориллы Бейтса еще и пояс. У Пана Сатируса отбирать, разумеется, было нечего, поскольку он не носил одежды с тех пор, как сбросил космический скафандр.

Потом их оставили одних, рассовав двух моряков и шимпанзе по разным камерам-загончикам, отделенным от общего коридора сплошной решеткой.

– А где доктор? – спросил Счастливчик. – Они с ним ничего не сделают?

– Его допрашивают, – сказал Горилла. – Я думаю, они порешили, что он расколется быстрее, чем ты или я. Или вот Пан.

– А для чего им нужно, чтобы он раскололся? – спросил Пан.

– У нас международный заговор, – пояснил Счастливчик. Зря ты приземлился так, что тебя выловил “Кук”. Это совершенно секретный корабль. То, что называется экспериментальным прототипом.

– Ты говоришь как писарь, – сказал Горилла.

Пан потихоньку лазил по решетке: от стены до стены и от пола до потолка.

– Не так уж плохо, – сказал он. – Я привык к клеткам.

– А мы нет, – заметил Счастливчик.

– Не трави. Счастливчик, – проворчал Горилла. – Не знаю, как ты, а я провел на губе больше времени, чем Пан на свете живет. Сколько ему? Семь с половиной? Да, я могу поучить тебя, как сидеть в клетке. Другое дело, что я так и не привык.

Пан прилег отдохнуть на койку.

– Значит, ты думаешь, что мы попали сюда, потому что я слишком много знаю о “Куке”? Но я ничего не видел, кроме палубы и вашей столовой.

– Мичманской кают-компании, – поправил Горилла.

– Вот видишь! Я не разбираюсь в кораблях. Это был первый корабль, на котором я побывал. Я не мог бы сравнить его с другим кораблем или хотя бы описать. Как ты думаешь, если я скажу им это, они нас выпустят?

– Как ты разогнал космический корабль быстрее света? спросил Счастливчик. – Вот что они хотят узнать.

– Но человек не подготовлен к таким знаниям, – сказал Пан. – Он применил бы их в войне.

– Да, – согласился Горилла. – Потому-то мы и попали на губу. И верно, надолго.

Пан прыгал в своей клетке, хватаясь за прутья решетки и взбираясь все выше, пока не добрался до самого верха. Повиснув на одной руке, он для пробы отковырнул кусок известки там, где в потолок входил прут решетки, и отправил известку в рот. Потом выплюнул ее и прыгнул на койку.

– Я проголодался.

– Ты им этого не говори, – посоветовал Горилла. – А то они не будут кормить тебя, пока ты им не скажешь все.

– А он не скажет, – вставил Счастливчик.

– Он и не должен говорить, – сказал Горилла. – Война плохое дело.

– Ты рассуждаешь как горилла. Голодать – тоже не дело.

– Многие шимпанзе умирали, но не теряли достоинства, сказал Пан. Он ухватился за прутья решетки и немного покачался. Затем снова прыгнул на койку, почистился и закрыл лицо руками.

Вошли два человека, по-видимому выполнявшие здесь обязанности надзирателей и одетые в комбинезоны, которые обычно носят рабочие нефтяных компаний; тут они заменяли униформу. Держа оружие наперевес, они остановились у самой решетки. Следом вошел еще человек и подал еду сначала Горилле, а потом Счастливчику. И вышел.

– А Пану? – спросил Горилла.

– Ему жрать не дадут, – сказал один из стражей.

Горилла фыркнул и взял со своего подноса кусок хлеба.

– Держи, Пан.

– Нельзя, морячок, – сказал страж и поднял дуло своего автомата.

– Ребята, это же не по-человечески! – воскликнул Счастливчик.

– Наоборот, – сказал Пан. – Именно по-человечески.

– Я не хочу есть, – заявил Горилла. – Можешь забрать эту баланду.

– И мою тоже, – сказал Счастливчик.

Один из стражей свистнул, холуй вернулся и убрал подносы. Звякнул металл, и наши друзья снова оказались одни.

– Теперь нам все понятно, – сказал Счастливчик.

– Думаю, нам лучше уйти отсюда, – предложил Пан.

Моряки посмотрели на него.

– Люди – слишком узкие специалисты, – продолжал Пан. По-видимому, одни строят тюрьмы, а другие строят клетки. По крайней мере, ни в одном почтенном зоопарке никто не посадит шимпанзе в такую клетку.

Он протянул руку и вырвал прут решетки из гнезда в полу.

Потом согнул еще один.

– Воображаю, что натворил бы здесь горилла, – сказал он. – За кого они меня принимают? За мартышку?

Он согнул еще один прут.

Когда образовалась дыра достаточно большая, чтобы в нее пролезть, он связал два прута решетки в узел.

– Знак Зорро, – пояснил Пан. – Я читал об этом комиксе.

– Не из-за плеча ли доктора Бедояна? – спросил Счастливчик.

Пан уже выбрался из камеры.

– Вряд ли, – сказал он и засмеялся: по крайней мере это прозвучало как смех. – Глупо. Я регрессировал, или деградировал, или уж не знаю там что. – Он протянул руку и сорвал замок с решетки Счастливчика. – С этого надо было начать. Но я люблю физические упражнения, от них лучше себя чувствуешь.

Он сорвал замок и с решетки Гориллы и направился вприпрыжку к единственному зарешеченному окну, опираясь на руки как на костыли. Выдирая один за другим прутья решетки, он передавал их Горилле.

– Не стоит производить излишнего шума, – сказал он. – Готово. Дай-ка мне руку, Счастливчик.

Держась за раму окна одной рукой, другой он помог Счастливчику выкарабкаться наружу. Затем помог и Горилле взобраться на окно и спрыгнул на землю, оставив мичмана наверху.

Горилла, приземлившись, крякнул.

Они зашли за фальшивое газохранилище и оказались у ограды из колючей проволоки. Пан взглянул на ограду и крякнул, подражая Горилле.

– С этим мы справимся в два счета.

– Осторожней, – сказал Счастливчик. – Проволока может быть под током. – Он огляделся и показал на росший неподалеку дуб. – Тут такой казенный порядок, что нам придется отломать ветку от дуба. Даже палки не найдешь.

– Большое дело, – сказал Пан. Он вскарабкался на дерево, отломил увесистый сук и слез. – Держи, старик.

Счастливчик осторожно прислонил сук к колючей проволоке. Искры не было, и он сказал:

– Давай, Пан.

Пан оттянул проволоку к земле, и все перешагнули ее.

Оба моряка ковыляли с трудом – ботинки, лишенные шнурков, соскакивали с ног. Пан привел их к холмику, на котором росла рощица лиственных деревьев, изредка встречающихся среди сосновых лесов Флориды. Тут он стал прыгать с дерева на дерево и вскоре вернулся с пучком тонких стебельков каких-то вьющихся растений.