Банда Тэккера

— Да что это за имя? О чем вы толкуете?

— О том, что все мы слышали, мистер Минч. О чем мы читали в газетах.

— Тэккер?

— Да, это то, что нужно для дела. Его имя в один месяц сделает вас богачом, даже если вы весь месяц будете сидеть сложа руки.

— Вы хотите, — закричал Лео, и голос его сорвался на какой-то тонкий, испуганный писк, — вы хотите, чтобы я вошел в дело вместе с Тэккером?

— Нет, нет, — сказал Кэнди. — Вовсе нет, нам нужно только имя. В глазах людей вы и он… вас называют вместе, после того что здесь произошло.

— Я не имею ничего общего с Тэккером, — сказал Лео. Он повысил голос. — Я его в глаза не видал. Я не узнал бы его, если бы увидел. Я знаю о нем не больше, чем о крысе, которая тут скребется под полом. — Он встал. — А этот братец мой, который связался с ним! — закричал он. — Хотите знать правду? Я и брата-то видел не больше двух раз, с тех пор как мы расстались еще совсем мальчишками. И видеть не хочу. Для меня он все равно что покойник.

Самсон поднялся тоже. Лео в сердцах повернулся к нему спиной и сделал несколько шагов по комнате. Затем снова обернулся к Самсону и внимательно вгляделся в его лицо. Но в мясистых складках цвета дубленой кожи он прочел только одно: Кэнди озадачен. Лео ужа не испытывал страха. Он ждал, что как только имя Тэккера будет упомянуто рядом с его именем, он даст почувствовать Самсону свою силу. Но этого не случилось. И сейчас мозг Лео работал быстро и четко: Самсон не поверил ему. Никто не поверит ему. Все будут думать, что он скрывает свою связь с Тэккером. Но если дело обернется так, что придется доказывать правду, — что ж, тогда он может сослаться на свои собственные слова. Разве он не говорил им? Чем он виноват, если они не хотели верить? А пока что имя Тэккера будет служить солидным обеспечением для дела. Что-то вроде золотого запаса. Неважно, что его нет в действительности. Нужно только, чтобы люди верили, что он имеется.

Лицо Самсона утратило теперь изумленное выражение и сделалось бесстрастным. Он видел, что злобный страх в глазах Лео сменился сначала задумчивостью, а затем веселым, хитрым огоньком.

— Вы хотите сказать, что вы лично никогда не обращаетесь к ним и они лично не обращаются к вам? — спросил Самсон.

Кэнди чуть заметно улыбнулся. Затем улыбка расплылась, и из-за раздвинутых губ высунулись зубы. Лео с минуту вглядывался в улыбку Кэнди, но, казалось, не видел ее. Потом и на его лице проступила хитрая улыбочка.

2

Самсон не понимал причин своей власти над Лео, не понимал их и Лео. И сколько бы Самсон ни пытался их понять, он бы не смог, и, вероятно, не смог бы и Лео. Причины были слишком сложны. Не только то, что пережил сам Лео, сыграло здесь свою роль, но и множество иных, ему неведомых событий, происходивших: одни — вне поля его зрения, другие — еще до появления его на свет. Одно из таких событий произошло в небольшой меблированной квартирке, которую его родители снимали в восточной части Манхэттена, в той самой спальне, где родился Лео, а потом и его брат Джо. В тот вечер, когда произошло это событие, Лео было двенадцать лет, а Джо — восемь, и они спали рядышком в детской.

Мальчики спали, а их мать, Сара Минч, уже давно прикованная к постели тяжелым недугом, умирала в соседней комнате. Отец возился около постели, стараясь не глядеть на жену. В комнате было очень тихо, и Джейкобу казалось, что тишина обволакивает его, как облако, Джейкоб и сам был болен. Уже много лет его преследовало ощущение, что его тело заживо гниет. Ему было просто не под силу смотреть на Сару, видеть, как она лежит с закрытыми глазами, словно в гробу. Джейкоб, согнувшись, возился около постели; кровь приливала к его склоненной голове, и шум крови прорывался сквозь обволакивавшее его облако тишины.

Когда уже нельзя было больше притворяться, будто он что-то делает, Джейкоб разгладил и без того гладко лежавшее одеяло на неподвижном теле жены, все еще не глядя на ее лицо. После этого он выпрямился и застыл на месте. Сперва он смотрел в пол, потом перевел взгляд на стену, обвел ее глазами, добрался до угла, снова опустил глаза в пол и больше уже никуда не смотрел. Так он стоял, уставясь в пол широко открытыми пустыми глазами. Потом взгляд его упал на руку жены. Он старался понять, почему он не может взглянуть жене в лицо? Какая-то сила удерживала его. Голова словно окаменела на окаменевшей шее и не могла подняться. Его мучил стыд. Но почему? Разве он ее чем-нибудь обидел? Должно быть, он просто боится, взглянув на нее, увидеть, что она умерла. При этой мысли лицо у него сморщилось, но он все еще не мог поднять голову. Он робко, просительно коснулся пальцем ее руки. Рука была неподвижна. В испуге он поднял глаза и увидел, что жена умерла.

«Отмучилась», — подумал он.

Эта мысль пришла неожиданно, он даже не сразу понял ее. Он старался ее понять. Слово, выразившее его мысль, запало ему в душу, и от него волнами расходился страх. Страх оседал все глубже и глубже, потом подымался снова, сотрясая мозг.

— Развязалась! — взвизгнул Джейкоб. Облако тишины всосало в себя его крик, и комната ответствовала на него молчанием. Джейкоб взглянул на дверь, за которой спали его сыновья. — Мальчики! — крикнул он, не двигаясь с места, широко раскрытыми глазами уставившись на дверь. — Ваша мать отмучилась!

Лео и Джо заворочались в постели, но не проснулись, и никто не разбудил их.

Сару лечил молодой врач, другой был бы Джейкобу не по карману. Врач этот оказался, как говорится, добрым малым. Врачебная деятельность все еще импонировала ему, и очерстветь он тоже еще не успел. Он с лучшими намерениями принимал на себя любую ответственность, хотя подчас был недостаточно для этого сооружен.

Поэтому за время болезни Сары он неизбежно должен был прийти к выводу, что Джейкобу важно узнать истинную причину смерти жены. Если Джейкоб поймет, что Сара умерла главным образом потому, что хотела умереть, он, может быть, ради сыновей, пересилит себя и не пойдет по ее пути. Врачу не пришло в голову, что отец и мать втайне, без слов, сговорились покончить с собой и что стыд Джейкоба у постели жены объяснялся стыдом за этот их сговор.

Как только мальчики ушли из дому, врач приступил к делу, — очень осторожно, издалека. Предстоящий разговор — та же хирургия, думал он, и поэтому, прежде чем что-либо сказать, тщательно подбирал слова. Джейкоб, несомненно, уже винит себя в смерти жены. «Если бы я поступил так, а не этак, сделал бы это и не делал бы того», — и при этом, верно, вспоминает какую-нибудь мелочь. И если ему прямо, без обиняков сказать: «Да, это правда, в какой-то мере вы виноваты, — вы не пробудили в ней желания жить», — можно сотворить непоправимое зло. Нет, тут требуется хирургия. Правду нужно вскрыть, но искусно, так, чтобы не вызвать шока.

Но вскоре врач обнаружил, что Джейкоб как будто не понимает или не желает понять, что человек может вызвать в себе болезнь и даже умереть от нее, если будет постоянно вбивать себе это в голову. И перед тяжестью задачи, которую он себе поставил, у доктора опускались руки. Нельзя сказать, чтобы доктор был так уж занят, но он был молод, и потому его всегда терзало ощущение, что за всеми делами и занятиями стоит его собственная жизнь и ждет его. Он решил, что этим следовало бы заняться кому-нибудь из друзей Джейкоба, с мнением которого тот считается. Но где найти такого друга? На похоронах, кроме соседей, никого не было, а Джейкоб, казалось, стоял несколько выше окружающей его среды. Врачу на мгновение пришла мысль самому стать этим другом. Однако на это у него действительно нет времени. Где он возьмет время? А потом, при каждом посещении, будет возникать неловкость: платить ему за визит или не платить, и если, допустим, платить, то за что собственно? Кто, в самом деле, станет ему платить за такого рода лечение, если он не специалист в этой области, не вполне специалист, по существу, только дилетант? Нет, нет, он не может делать все для всех.

Тем не менее, раз начав, он продолжал, правда уже менее осторожно.

— Тут, знаете, все вместе сошлось, одно к одному, у нее не было никакой сопротивляемости. Она катилась под гору, как снежный ком, понимаете, тут все наслаивалось и наслаивалось. Ну вот, так и получилось.

— Но почему же это случилось именно с ней? — воскликнул Джейкоб.

— Я ведь вам сказал, никакой сопротивляемости. Так всегда и бывает. У человека нет сопротивляемости. Он заболевает. Чем сильнее развивается болезнь, тем быстрее падает сопротивляемость.

— Почему же именно у нее не было сопротивляемости? Ведь Сара была крупная, сильная женщина.

Доктор, видимо, смутился.

— Организм изнашивается, — сказал он наконец.

— От родов?

— Да нет же! С чего вы взяли, к данному случаю это никакого отношения не имеет. — Доктор говорил резко. Он знал, сколько зла может натворить такая мысль, если она завладеет вдовцом. А ведь разговор этот он начал исключительно ради сыновей Джейкоба, особенно из-за младшего, Джо, который ему очень нравился.

Теперь врач снова оказался в затруднительном положении и злился на себя. Резкость его тона разрушила настроение, которое он терпеливо создавал, стараясь разъяснить Джейкобу, что случилось с его женой, так, чтобы тот не почувствовал при этом стыда или раскаяния. Он хотел только одного — вызвать в Джейкобе желание побороть присущее и ему тяготение к такого рода смерти. Теперь, чтобы воссоздать соответствующее настроение, потребуется слишком много времени и слишком много слов. А врач не мастер был говорить, да и времени у него в обрез. Нет у него времени.

— Я хочу вам кое-что сказать… Может быть, вам трудно будет понять, уяснить себе, что это значит и какое это имеет отношение к данному случаю, — начал было он и запнулся, потому что никак не ожидал, что выйдет так сухо и деловито. Потом, путаясь все больше и злясь, продолжал: — Мне хочется, чтобы вы поразмыслили над тем, что я вам скажу, подумали как следует и поняли, что это значит и почему я вам об этом говорю. Это очень сложно, так что подумайте хорошенько и не торопитесь с выводами. Нужно долго, очень долго думать, чтобы все это понять, думать месяцы, а может быть, даже годы.

Джейкоб кивнул, поудобнее устроился на стуле и даже весь подался вперед. Все это очень ему нравилось. Он любил, когда его жизни придавали какую-то значительность с помощью громких слов.

— Так вот, — сказал врач, — есть нечто такое в нашем сознании, о чем мы сами и не подозреваем. Это загадка, как и многое другое. Теперь подумайте о том, что происходит в вашем сознании: там что-то есть, а вы об этом даже и не знаете, даже представления не имеете. И если вы себе скажете, что это есть в вашем сознании, вы тут же возразите, скажете — неправда! А оно все-таки там есть — там, в ваших собственных мыслях.

Врач замолчал, и Джейкоб, хоть и сидел все так же подавшись вперед, казался разочарованным.

— Вы понимаете, что это значит? — воскликнул врач и добавил с ожесточением, потому что уже ругал себя за то, что затеял весь этот разговор: — Нет, сразу вы этого не поймете, это невозможно. Но вы поразмыслите над этим. Думайте об этом почаще. Вот ваши мысли. Они в вашем мозгу, а вы о них ничего не знаете, никогда и ничего о них не слышали, вам до них и дела нет. Однако они все же там, и в их распоряжении электричество и химические вещества, в их распоряжении — сила, и они могут воздействовать на ваше тело и сделать с ним все, что захотят, тогда как вы сами ничего об этом не знаете, хотя это ваше собственное тело и ваш мозг.

Джейкоб сидел, вытаращив глаза. Он уже не был разочарован. Электричество, химические вещества, сила… Его огорошенный мозг неуклюже ворочал все эти неожиданные слова. Путь, который избрала Сара, был ему теперь ясен. Он, собственно, с самого начала это понимал. Обвинение само, непроизвольно, вырвалось у него, когда он увидел ее мертвой. «Развязалась!» — крикнул он. Но тогда это не было для него так ясно, как сейчас, так ясно, как проторенная тропа, внезапно открывшаяся путнику.

— А я и не подозревал, — сказал он, так и оставшись с вытаращенными глазами и разинутым ртом.

— Ну конечно, но вы должны поразмыслить над этим, почаще думать об этом, и тогда вы поймете, что так оно и есть, что в мозгу происходит таинственный процесс, который влияет на вас. А когда вы убедитесь, что это так, тогда поймете, к чему я это все говорил. Но не воображайте, что вам это удастся с первого раза. Заранее скажите себе: нет, это, мол, не то. Не так я себе это все объясняю. И во второй и в третий раз вы наверное потерпите неудачу, пока, наконец, может быть, через несколько лет, все не станет вам ясно.

— А я об этом даже никогда и не подозревал, — повторил Джейкоб.

На доктора вдруг напал страх, словно он сделал пациенту укол и забыл, что именно он ему впрыснул. Он испуганно впился в лицо Джейкоба, стараясь разгадать, ввел ли он ему под кожу состав спасительный или смертельный. Но лицо Джейкоба ничего ему не раскрыло. На нем было написано изумление, печаль и тревога.

«Вся беда в том, — уходя, говорил себе врач, — что я принимаю все слишком всерьез».

Мальчики вернулись домой уже после ухода врача.

Джейкоб позабыл слова врача быстрее, чем о них забыл врач. Во всяком случае, он быстрее изгнал их из своего сознания. Но слова эти оставили свой след в его мозгу, потому что это было то, что он искал.

С того дня Джейкоб всегда чувствовал усталость. Он думал, что это от горя, но горе сравнительно скоро утихло, а усталость все не проходила. Она стала хронической. «Я и сам очень болен», — думал Джейкоб.

Борьба за смерть началась в нем. Она происходила где-то за пределами сознания. Жена и врач показали ему выход из жизни, которую он влачил. Он боялся пойти по этому пути и знал, что все равно по нему пойдет. Он отвергал этот путь ради детей и из чувства самосохранения и в то же время упорно приближался к нему. Страх и борьба истощали его тело, лишали сил. Он плохо спал, плохо ел, но не понимал, что причиной тому его страх, его борьба; он чувствовал только полный упадок сил и думал, что это от горя.

«Разве я могу болеть? — мысленно восклицал он. — Что же будет с моими мальчиками?»

Потом он почувствовал, что скоро умрет. Такова его судьба. Ему не везло всю жизнь, судьба всегда была против него. Если бы не мальчики, он бы ничуть не опечалился. Нет, он очень устал, и близость смерти не опечалила бы его.

У него в организме, как у всякого горожанина, гнездились туберкулезные бациллы. Они и стали теми хищниками, которые принесли ему смерть. Его мозг воздействовал на нервы, нервы воздействовали на железы внутренней секреции, те воздействовали на реакции органов. Слаженная работа организма нарушилась, химические и электрические процессы и силы разбушевались в его теле и разбудили дремавших хищников. Стенки легкого, державшие их в плену, истончались, крошились, распадались.

«Я долго не протяну», — думал Джейкоб.

Разбуженные хищники зашевелились, потянулись за пищей. Они глодали Джейкоба и жирели, глодали и жирели.

«У меня нет сопротивляемости, — думал Джейкоб. — Моя грудь словно из бумаги — ветер продувает ее насквозь».

У Джейкоба открылась чахотка. Вскоре он умер.

Перед смертью Джейкоб привел в порядок хозяйство и дела, — он сделал все, что может сделать портной, не имеющий ни гроша в кармане. Как-никак Джейкоб чувствовал ответственность за Лео и Джо. Он переехал с сыновьями на другую квартиру, совсем маленькую, с которой они могли управиться одни, и научил их вести хозяйство — стряпать, убирать комнату, ходить на рынок, стирать и даже шить.

До этого времени Лео всегда был в тени — младший брат заслонял его. Появление Лео на свет было не только нежданным, но и нежеланным для его родителей. В те годы Сара и Джейкоб еще вели упорную борьбу с нищетой, и эта борьба заполняла всю их жизнь. С появлением на свет ребенка борьба стала казаться безнадежной.

Они делали все, что могли, для Лео. Они ласкали его, возились с ним, твердили себе и друг другу о своей любви к нему. Но всем своим существом они были втянуты в борьбу с той жизнью, которую вынуждены были вести. Ребенок был в стане врагов. Какой бы противоестественной ни казалась им неприязнь их к ребенку, как бы они ни противились ей, как бы ни негодовали на самих себя, как бы ни пытались ее подавить — неприязнь эта жила в них. Они глубоко запрятали ее, но она жила. Они уверяли всех, что любят своего ребенка, уверяли в этом друг друга, и самого ребенка, и даже — в тайниках души — самих себя. Но нищета сделала ребенка их врагом, и они не могли любить Лео.

Когда же, четыре года спустя, на свет появился Джо, Сара и Джейкоб уже прекратили бесполезную борьбу и сложили оружие перед нищетой, приняв ее как неизбежную спутницу своей жизни. Но для Лео это пришло слишком поздно и уже не могло ничего изменить.

Отказавшись от борьбы с нищетой, Сара и Джейкоб научились от нее прятаться. Для этого они хватались за любую возможность. Они ухватились за Джо, за второго ребенка, который никогда не был предметом их неприязни. Они стали прятаться за него от жизни, державшей их на цепи. Они любили его. Их любовь питала его душу. Его взлелеянная любовью душа питала его тело. Он рос здоровым, толстым крепышом. Здоровье озаряло его лицо и делало его красивым. Мозг, не скованный отупляющим страхом, развивался вольно — он впивался, вгрызался во все и все одолевал.

— Этот малыш — настоящий гений, — говорили про него. — Смышлен, как бес.

Любить людей — естественное побуждение человека, и мальчики любили друг друга. Любовь пустила крепкие, надежные корни. Но она не могла расти прямо. Она росла, как росли они сами, — в нищете. Нищета — вот кто был их злейшим врагом. Это было их духовное наследие, та бесконечная цепь, которою прошлое приковано к будущему. Нищета заставила Сару и Джейкоба ожесточиться против Лео и любить Джо, и от этого любовь мальчиков друг к другу развивалась уродливо. Любовь Лео к младшему брату превратилась в восхищение, потом в зависть. Любовь Джо к Лео превратилась в жалость. Лео отвечал на жалость Джо благодарностью. Джо отвечал на благодарность Лео еще большей жалостью.

Все же оба мальчика не могли обходиться друг без друга. В той жизни, которой они вынуждены были жить, любовь не могла развиваться свободно и давать здоровые плоды. Вскоре от внешних признаков любви осталось очень мало, а потом и вовсе ничего не осталось, и мальчики сами перестали ее сознавать. Между братьями не было заметно любви: и все же они никак не могли обойтись друг без друга, и это было удивительно. Жизнь в нищете могла искалечить их любовь, но не могла уничтожить ее. Эта любовь была неотделима от них и от их судьбы.

Обучение домашнему хозяйству пошло на пользу одному только Лео. Джо стал упрямым, вялым, не способным к учению лентяем.

«Гадкий утенок оперяется», — думал Джейкоб, глядя на Лео. Старший сын ставил его в тупик. Младший тревожил.

В том, что братья неожиданно поменялись ролями, не было ничего загадочного, — разве только для близких им людей. Теперь Лео был счастлив. Он стал хозяином в доме; он видел, что его служба в экспедиции шерстяной фирмы поддерживает семью. У отца уже не было к нему прежнего равнодушия. В нем самом не было угнетавшей его всегда благодарности к Джо и, следовательно, не было и ощущения униженности от бессилия его отблагодарить. Теперь уже он помогал Джо. Он прочно обосновался в своей квартирке и хорошо справлялся с хозяйством, прочно обосновался на работе и с ней справлялся тоже хорошо.

Между тем Джо приобретал жизненный опыт совсем иного свойства. Кончина матери и меры, которые принял отец, готовясь к смерти, выдвинули на первый план Лео и отняли у Джо весь источник его энергии. И прежде чем Джо успел найти другой источник, он оказался в зависимости от старшего брата, которого до сих пор только жалел и перед которым всегда должен будет стыдиться этой своей жалости. Лео хотел, чтобы Джо продолжал ученье до тех пор, пока не приобретет какой-нибудь специальности или не станет, по крайней мере, «человеком с дипломом средней школы». Им руководило естественное чувство, в основе которого лежала любовь. Раньше, пока еще братья не поменялись ролями, Джо хорошо учился. Сам Лео всегда терзался мыслью, что он недостаточно образован. Считая самого себя хуже других и не понимая, что причиной этому была неуверенность, которой его наградили родители, он был убежден в своей неполноценности и объяснял ее недостатком образования. Джо, решил он, должен стать образованным человеком.

Но Джо не шел ему навстречу. Отец и брат думали, что у него просто такая «полоса», что это пройдет, но «это» не проходило. Напротив, дело все ухудшалось. Джейкоб и Лео только руками разводили. Никто не знал, что Джо привык жалеть Лео. Джо и сам уже не отдавал себе в этом отчета. Никто не мог понять, даже сам Джо только смутно чувствовал, как гибельно для человеческого существа, лишенного уверенности, оказаться во власти того, к кому он привык испытывать только жалость и кто теперь не нуждался в жалости и не мог стать предметом ее.

Джо понимал только, что каждый успех Лео, каждая даже попытка его добиться успеха будила в нем что-то похожее на ненависть. Не к Лео. Нет, чувство его было не столь прямолинейно. Этому мешала любовь. Это не была даже ненависть к тому, что делал Лео. Просто бессильная, разъедающая душу ненависть ко всему, что было вокруг. Джо казалось, что он хуже Лео. Вскоре он и стал хуже Лео.

Но любовь между братьями продолжала жить — все такая же больная, исковерканная и коверкающая.

Жизнь, которую Джо вел после смерти отца, рано или поздно должна была кончиться для него бедой. И вот однажды беда стряслась. Джо было пятнадцать лет. До сих пор ему всегда везло. На этот раз счастье от него отвернулось.

Первое время Джо просто жил в доме Лео. Он старался быть таким, каким был в детстве, и оправдать надежды окружающих, но у него не хватало выдержки. Он хотел иметь свои деньги, чтобы не зависеть больше от брата. Это было его заветным желанием. Оно заполняло его всего. Ему казалось даже, что если он стиснет зубы, то вопьется в это желание.

Но за что бы он ни брался, чтобы заработать деньги, все как-то было не по нем. Стоило ему устроиться на работу, как его увольняли или он сам бросал место и снова начинал слоняться без дела и в конце концов не выдерживал и срывался, — либо потому, что нужно было добыть денег, либо просто потому, что надо же было чем-то заняться. А потом пугался того, что натворил, и решал взяться за ум. Со страхом вспоминая, какому он подвергался риску, Джо стыдился признаться самому себе, кем он стал. Тогда он опять устраивался на место и держался дней пять, а то и неделю.

Однажды он проработал целых четыре месяца, и все уже думали, что на этот раз он остепенился, но он снова потерял работу и снова началось беспокойное шатание.

Джо чистил сапоги и продавал газеты, был мальчиком на побегушках и курьером в телеграфной компании, помогал шоферам на погрузке, был учеником на шляпной фабрике, и подмастерьем у скорняка, и рассыльным на фруктовом рынке, и подручным в велосипедной мастерской, — в общей сложности за три года он переменил тридцать четыре места. Чаще всего его выгоняли, иногда он бросал работу сам. Обыкновенно его выгоняли за то, что он вступал в пререкания, когда ему что-нибудь приказывали, и за то, что на работе он всегда был угрюм и неуживчив.

— Слабак ты этакий! — возмущался Лео. — Распустился! Пороть тебя некому.

Обычно, когда период безделья кончался бедой, Джо как-то всегда удавалось из нее выпутаться, прежде чем об этом узнавал Лео. Но на этот раз Джо чувствовал, что не может ничего придумать. Уже второй месяц он был должен одному мальчишке, по имени Шорти, 5 долларов, которые проиграл в пари, и, так как Шорти был парень покладистый, Джо все время водил его за нос, обещая отдать долг, как только доберется до его фамилии по списку своих кредиторов. Но сегодня в кондитерской, где мальчишки любили околачиваться, когда им надоедало торчать в бильярдной, Шорти сказал: пусть Джо выкладывает деньги, он будет ждать до восьми часов, а Джо слушал его с таким чувством, точно давно знал, что это должно случиться. Денег у него не было, и он не знал, где их взять.

«Прикидывается зайцем, а кусает, как собака», — подумал Джо.

Шорти знал, что Джо на днях пробрался в бар на Лексингтон-авеню и вертелся там возле стойки, пока кто-то из посетителей не выложил на стойку доллар. Джо схватил этот доллар и удрал. И теперь Шорти заявил, что либо он получит свои 5 долларов, либо в восемь часов, когда бармен выйдет на работу, он скажет ему, где живет Джо.

Шорти был маленький и костлявый. Ему шел уже семнадцатый год, но он выглядел двенадцатилетним. Ему всегда казалось, что все над ним измываются, и над ним действительно измывались. Видит бог, он получит свои 5 долларов, заявил он, а нет — так хоть поглядит, что сделают с Джо. Джо может его избить, уложить в больницу, а только все равно он ничего этим не добьется. Шорти ему не спустит — хоть год пролежит в больнице, а как только выйдет оттуда, все равно пойдет к бармену и расскажет, где найти Джо.

— Ладно, Шорти. — Джо поднял кулак и, указывая на него пальцем, сказал: — Ты получишь свои пять долларов, а как насчет этих пяти?

— А мне наплевать, — сказал Шорти. — Я прав. Вы все придираетесь ко мне и вытворяете надо мной всякие штуки, и всю жизнь я был у вас на побегушках, а теперь хватит с меня — вот что. Даю тебе сроку до восьми часов и больше ни минуты — вот что.

Шорти стоял вытянувшись, весь дрожа от волнения. Джо видел по его лицу, что с ним творится, и внезапно подумал, что и он бывает такой же, когда ссорится с Лео. Все же он двинулся на Шорти — медленно, подняв кулак и постукивая по нему пальцем. Он надвигался на Шорти, грозно хмурясь, но ему казалось, что он движется, словно во сне, и, как призрак, проходит сквозь свои собственные мысли, притягиваемый бледным, застывшим лицом Шорти.

Потом он остановился. Он понял, что с Шорти ничего нельзя сделать. От этого будет только хуже. Он сам не раз бывал в таком состоянии и знал, что Шорти уперся и его уже не сдвинешь с места. Пусть это глупо, пусть он сам понимает, как это глупо, — все равно, он сделает то, что надумал, и ничем — ни угрозами, ни побоями — его уже не запугать.

На секунду Джо даже почувствовал жалость к Шорти, и эта жалость почему-то пробудила в нем желание рассказать Лео, что он украл деньги в баре. Это желание было почти непреодолимым. Мысль об этом доставляла ему странное удовольствие, но он понимал, что это безумие, и отказался от нее.

— Ты знаешь, что бывает с фискалами? — спросил он Шорти. Он опустил кулак и сплюнул Шорти под ноги.

— Я знаю, что будет в восемь часов, — ответил Шорти.

Джо трясло, когда он выходил из кондитерской. Он стоял на тротуаре, засунув руки в карманы, и думал: «Вот оно. На этот раз мне не вывернуться».

Теплый осенний день клонился к вечеру. Двери магазинов были распахнуты настежь. Джо медленно шел по улице. В пятнадцать лет он выглядел почти таким же взрослым, как Лео, которому шел уже двадцатый год. Лео был несколько приземист, Джо был выше ростом, шире в плечах, плотней; он унаследовал от отца широкую кость и крепкое, мускулистое тело. Улица уже наложила отпечаток на его лицо, на его походку, на его речь. Хотя Джо больше походил на взрослого мужчину, чем Лео, это не придавало ему уверенности. Рядом с более миниатюрным братом он чувствовал себя громоздким и неуклюжим.

Теперь он думал о том, как нелепо, что какое-то пятидолларовое пари с Шорти должно его погубить, тогда как столько других, более серьезных, дел сходило ему с рук.

Однако, если Лео непременно должен узнать о его проделках, пусть уж лучше узнает о таком пустяке. «Господи, и всего-то пять долларов! — думал он. — Мало ли где можно раздобыть пять долларов». Он поймал себя на том, что заглядывает в магазины, мимо которых проходит, и мысленно рисует себе пачки денег, лежащие в кассе, и смотрит на женщин с маленькими сумочками в руках, и думает о том, как легко подкрасться сзади, схватить сумочку и убежать. Бежать, бежать со всех ног до угла, потом за угол и шмыгнуть в подъезд — пока женщина не подняла крик.

«Нет, — подумал он. — На этот раз я влип, и будь, что будет».

Он устал от мыслей. Остановившись перед мясной, он заглянул в раскрытую дверь. В лавке было пусто. Мясник вышел в холодильник позади лавки. Стащить кусок мяса было бы пустячным делом. Внезапно Джо повернулся и пошел домой.

«Всю жизнь я только и делал, что выпутывался из беды, — подумал он. — Надоело. Теперь будь, что будет, а я пальцем не шевельну. К черту!»

На будильнике в кухне было четыре часа, когда Джо вернулся домой. Лео не мог прийти раньше половины восьмого. Джо бесцельно слонялся из комнаты в комнату, не зная за что приняться. Он начал шарить по всем ящикам, и ему казалось, что он ищет, чем бы занять руки, — починить что-нибудь, что ли, — и внезапно понял, что ищет денег.

Он не надеялся найти деньги, но все-таки искал, а потом подумал, не попросить ли у Лео пять долларов. «А на что они тебе?» — спросит Лео, и он ему ответит: «Я, видишь ли, проиграл пари». Джо услышал, как он сам над собой расхохотался. Если бы Лео знал, что Джо бьется об заклад на деньги, он наверняка решил бы, что Джо уже одной ногой в тюрьме.

Он заглянул во все ящики, какие только были в доме, и во все миски, горшки и кастрюльки. «Этот скряга и десяти центов на столе не оставит без того, чтобы не приколотить их гвоздем», — сказал себе Джо. Он пошарил за картинами, и в умывальнике, и в башмаках у Лео. Он вдруг решил, что у Лео непременно должны быть где-то припрятаны деньги. Раньше он никогда не думал о деньгах Лео, но сейчас, поразмыслив над этим, пришел к выводу, что Лео ни за что не истратит все до последнего цента, как бы ни был ничтожен его заработок. Лео — кладезь всех добродетелей, настоящий пай-мальчик, как в книжках. Джо чуть не вывернул наизнанку башмаки Лео, шаря в них. Он ощупал подкладку старого пиджака Лео и даже своего старого пиджака. Лео мог запрятать туда деньги, он знал, что Джо к старым вещам никогда не притронется, а Лео хранил их потому, что вообще никогда ничего не выбрасывал.

На подоконнике стоял цветочный горшок с землей, но в нем ничего не росло. Джо потыкал землю карандашом и взволновался, когда карандаш уперся во что-то твердое. Это был просто камешек. Джо его выковырнул, взвесил на ладони и усмехнулся. Но под этой усмешкой крылась безнадежность. Он перелистал все книжки Лео, и все свои школьные учебники, и все книги, оставшиеся от отца. Потом пошел в чулан и вытащил оттуда сундук, в котором Лео хранил кружевное белье из приданого матери. Он перебрал все вещи до одной и даже осмотрел обивку сундука, ощупывая все выпуклости, ища, не спрятаны ли там деньги.