Банда Тэккера

Некоторое время, благодаря махинациям Уилока, Тэккер что хотел, то и делал. Крупные компании наперебой предлагали ему представительство по продаже их изделий. Тэккер стал почти монополистом на нью-йоркском таксомоторном рынке, а Уилок, в качестве его юрисконсульта, купался в деньгах.

Было даже что-то тягостное в том, как на него сыпались деньги. Словно всю жизнь Уилок отчаянно барахтался, стараясь найти точку опоры, которая вечно ускользала у него из-под рук. И вдруг, нежданно-негаданно, он случайно нащупал эту точку, вцепился в нее изо всех сил и теперь мог передохнуть и спокойно постоять под золотым дождем. Год промчался, как день, в горячечном бреду событий-сновидений, и пока деньги заливали и засыпали его, Генри охватывали восторг и омерзение. Он одновременно испытывал и необыкновенную легкость и отвратительное чувство, словно он промок насквозь и его отжимают, как тряпку.

Крупные компании присылали своих виднейших представителей, и когда новый питомец Тэккера, совсем еще юный, круглолицый, ясноглазый, улыбающийся и проницательный поверенный, говорил, важные люди молчали и слушали. Они сидели с Генри за одним столом, обдавали его дымом сигар, приглашали к себе в Уэстчестер и на Лонг-Айленд, прислушивались к каждому его слову, потому что слов он даром не тратил. Он говорил прямо: будет барыш или нет.

Спальный мешок, которым Генри пользовался в старой конторе, и тут тоже лежал у него под столом. Когда Генри в первый раз случайно задел его ногой во время каких-то деловых переговоров, он крепко прижал его каблуком и подумал: это на счастье. Мешок пружинил под ногой, как человеческое тело. И топча его, Генри казалось, что он топчет человека. Однако он продолжал хранить его у себя под столом. «Каждому удачливому человеку позволительно быть суеверным», — говорил он себе.

В конце концов то, что Уилок старался отдалить, жонглируя контрактами и раздавая полуобещания, все же стряслось. Компании, вытесненные Тэккером с нью-йоркского рынка, повели борьбу с его монополией. И первым их маневром был выпуск нарядных такси. Этим они нанесли удар по слабому месту Тэккера. Его администратор, поставленный во главе сборочного завода в Огайо, спешно набивал собственный карман, покупая подержанные моторы и шасси и предъявляя на них счета, как на новые.

Тэккер запретил владельцам таксомоторных парков покупать эти новые машины. С его стороны это была естественная реакция на создавшееся положение, а вытесненные им компании, так же естественно, ответили тем, что предвидел Уилок. Они стали сами эксплуатировать свои машины. Правда, законы против трестов это запрещали, но компании находили способ обойти закон, основывая фиктивные общества и через их посредство эксплуатируя машины.

Этот последний маневр был рассчитан на то, чтобы ослабить профсоюз Тэккера, а его самого принудить заключить с ними сделку. Шоферы, всегда ищущие машины получше, потому что хорошие машины дают хорошую выручку, стали переходить на работу к этим фиктивным фирмам. Но для этого они должны были выйти из союза. Новые фирмы платили не меньше, чем требовал союз, но союзов не признавали, говорили, что тред-юнионизм не соответствует американскому духу и что они будут принимать на работу шоферов, не считаясь с тем, состоят они в союзе или нет.

Уилок так часто представлял себе все, что должно произойти, что даже удивился, когда события и в самом деле сложились точно так, как он предполагал. Он понимал, что Тэккер разбит. С такими людьми, какими он окружен, нечего и думать бороться против крупного капитала. Теперь весь вопрос в том, чтобы сдаться на самых выгодных условиях. Уилок знал, что конкурирующие компании отнюдь не стремились развалить союз или даже выкинуть из него Тэккера. Такой человек, как Тэккер, был им нужен в союзе, чтобы держать рабочих в узде. Это будет крупным козырем в руках Тэккера для предстоящих переговоров. Но чтобы еще больше упрочить свои позиции, Уилок настоял на организации ряда забастовок.

Забастовки нужны были Уилоку только затем, чтобы досадить большим компаниям, принудить их быстрее пойти на уступки и принять условия, на которых Тэккер соглашался водворить порядок. Словом, забастовки намечались дутые. Но очень многие шоферы не знали этого. Они думали, что борются за свой кусок хлеба. Те, кто бастовал, думали, что борются за профсоюзы. А те, кто отказывался бастовать и продолжал работу, думали, что борются против союза, от которого не видели для себя ничего, кроме вреда. Шоферы устанавливали пикеты, патрулировали по городу, разбивали машины и ожесточенно дрались между собой.

Они казались очень далекими Уилоку, но не Тэккеру. Для Уилока шоферы были так же далеки, как маленькие люди его родного города были далеки для магнатов-лесопромышленников. Уилок вообще о них не думал. Он хлопотал о том, чтобы все фирмы — покрышек, горючего, запасных частей, — агентом которых состоял Тэккер, поддержали своего представителя, когда придет время договариваться об условиях мира.

Но Тэккер был старше и опытнее. Сознание, что люди это не люди, а только противники, не было для него столь новым и ошеломляющим, как для Уилока. Оно стало сложнее и тоньше. Теперь оно уже никак не мешало ему жить. Поэтому он мог хладнокровно думать о забастовщиках. Они начинали выходить из повиновения. Настоящие профсоюзные работники, агитаторы извне, вливались в движение, на бурных заседаниях принимали на себя руководство и начинали вести борьбу уже всерьез. Приостановить это можно было, либо усилив беспорядки так, чтобы вмешались власти, либо разрешив конфликт между шоферами и хозяевами. Но размах, который приняли беспорядки, уже сейчас грозил вмешательством властей. А между тем ни Тэккер, ни лица, возглавлявшие фиктивные общества, не могли позволить себе роскошь предстать перед судом. Обе стороны поэтому поспешили вступить в переговоры. И та и другая одинаково боялись, как бы профсоюз Тэккера не попал в руки красных.

Входя в зал заседания, Уилок твердо рассчитывал на успех. Крупные компании, агентом которых был Тэккер, обещали поддержать его. Это было, пожалуй, главным оружием Уилока. Другая сторона имела деньги и сравнительно чистые руки. Теперь сторона Тэккера тоже будет иметь деньги и чистые руки. Уилок заготовил еще несколько мин. За обещание прекратить забастовки можно было требовать уступок. Кроме того, противник ведь не скрывал, что хочет оставить Тэккера во главе союза и выкинуть оттуда красных. За это опять-таки можно было отвоевать кое-что.

Однако Уилок сам взорвался на собственных минах. Он думал, что связанные с Тэккером крупные компании будут вести честную игру. Ничуть не бывало. Воспользовавшись тем, что Тэккер без их поддержки был бессилен и мог только скандалить, они перешли к неприятелю и установили свои порядки, которым Тэккеру пришлось подчиниться. Если бы он вздумал скандалить, они вышвырнули бы его. Только на этих условиях Тэккеру разрешалось работать на них.

Компании действовали хитро, и на первый взгляд порядки эти не казались такими невыгодными для Тэккера. Но уже спустя несколько недель после заключения сделки Тэккер понял, куда это его заведет. Всем распоряжались крупные компании. Каких бы прибылей он ни добился, все достанется им.

— Форменный пирог с начинкой, — сказал он Уилоку, — и начинка — это я.

— Мы имели бы больше шансов на успех, если бы вступили в борьбу с чистыми руками, вместо того чтобы прибегать к чистым рукам на стороне, — заметил Уилок. — Мы бы затаскали их по судам. Я с самого начала говорил вам, что в агентство надо посадить специалистов по автомобильному делу.

Тэккер сам не раз об этом думал. Он всегда мечтал иметь большое легальное дело, не без жульничества, конечно, но жульничества дозволенного. Одно время ему казалось, что его таксомоторы — это как раз такое дело. Но в критическую минуту собственные подручные связали Тэккера по рукам и по ногам. Люди эти не были настоящими дельцами. Они не знали, как с выгодой производить товары, как с выгодой торговать, им не сошли бы с рук те махинации, без которых нельзя создать ни одно крупное дело. Им бы этого не разрешили. Кроме того, они не могли прикрываться законом, как им прикрываются настоящие дельцы. Но откуда было такому человеку, как Тэккер, взять других людей?

— Дело не в моих людях, а во мне, — сказал Тэккер Уилоку.

— Будь вы одни, не к чему было бы придраться.

— Вы рассуждаете неверно, — возразил Тэккер. — Я слишком недавно ворочаю делами. А чтобы проделывать такие штуки, как эти ловкачи из автомобильных компаний проделали с нами, нужно, чтобы прошло много времени, с тех пор как ты стал тузом. Если прошло много времени, тогда уже никто не спрашивает, с чего ты начал и на что пускался, чтобы стать тузом. Вот моя философия.

— Философия чисто американская, — заметил Уилок. — В этом — вся философия англосаксонских лавочников.

— Тогда уже никто не станет спрашивать, что ты делал когда-то, — повторил Тэккер. — Разве только те, кого ты убрал с дороги, а если ты убрал их с дороги окончательно, то они стали голытьбой и в счет не идут.

Уилок подумал о родном городе и опустошенных лесах вокруг. Если смотреть с холма вниз, то видно, как ряды пней простираются до самого горизонта, точно могильные камни, а окружающая их молодая поросль придает всей местности сходство с заброшенным кладбищем. Крупные лесопромышленники приезжали и уезжали, и единственное место, где они, по-видимому, обосновывались прочно, была светская хроника или американский справочник «Все про всех». Их любили, ими восхищались, им завидовали все, кроме тех, кого они бросали на произвол судьбы в умерщвленных городах. Эти люди их ненавидели, но что значила ненависть таких людей? Это же была голытьба. И они были одиночками. Бизнес изломал их и разъединил. Они не объединялись, чтобы бороться с бизнесом. Они отдавались чувству одиночества и только боролись друг с другом.

Уилок очнулся от задумчивости.

— Буду с вами откровенен, хотя, может быть, вам это и не придется по вкусу, — обратился он к Тэккеру. — Вы ничего не добьетесь, пока не будете иметь положения в обществе.

Тэккер покраснел.

— Вы только что сами сказали, что в этом отношении ко мне лично не придерешься, — пробовал возразить он. — Я смотрю так: если человек имеет монополию где-нибудь на задворках, то каждый норовит очернить его. Одним словом, с ним никто не считается. И обо мне слухи ходят только потому, что со мной никто не считается.

— Как раз об этом-то я и говорю, — ответил Уилок. — С точки зрения всякой вши, с вшивым маленьким дельцем и несколькими вшивыми долларами в банке, монополия есть гангстеризм, и если вы хотите вполне безнаказанно, у всех на виду и совершенно открыто быть гангстером, вам надо иметь положение в обществе. Надо быть и настоящим тузом и иметь положение в обществе.

— Для человека с образованием вы не очень-то разборчивы в выражениях, — неуверенно произнес Тэккер. До сих пор еще никто не осмеливался назвать его в лицо гангстером. Он отвернулся. — Мне все равно начинать уже поздно, — тихо проговорил он.

— Вовсе нет, — возразил Уилок. — Вам нужно быть тузом и иметь положение в обществе, только и всего. Вы должны быть таким крупным тузом, чтобы пустить по миру ваших врагов, тогда сбросят со счетов их самих и все то, что они станут про вас сплетничать. И вы должны занимать такое положение, чтобы даже сплетни тех, кого вы не пустите по миру, тоже не шли бы в счет.

Генри боялся одного: как бы ему не оказаться за бортом, когда таксомоторное дело засохнет. Чтобы предотвратить эту опасность, он придумал весьма сложный план, который позволил бы Тэккеру развязаться со своей организацией. Только бы ему удалось уговорить Тэккера пойти на такую сложную и длительную процедуру, а сам он во всяком случае на этом не прогадает. Если дело не выгорит, он будет уже к тому времени юрисконсультом всего концерна. А если выгорит, он на Тэккере сделает карьеру.

Тэккер никак не мог решиться на план Уилока, но за него решили дети. Сыну Тэккера, Джону, было тогда десять лет, Дороти — четырнадцать. Как-то в воскресенье, когда Тэккер подсчитывал расходы по хозяйству и был особенно в духе, потому что они оказались ниже обычного, он сказал сыну:

— Выбирай любое дело. Можешь стать врачом, адвокатом, инженером, архитектором или дантистом; судя по моим зубам, дантист нам в семье очень пригодился бы. Во всяком случае, тебе пора подумать о том, кем ты станешь и в какой колледж поступишь. Страховку на твое ученье я уже почти выплатил.

Дороти обвила руками шею отца:

— А я буду твоим компаньоном.

— И я, — сказал Джон.

— Чтобы стать моими компаньонами, нужно иметь деньги, — сказал Тэккер.

— Я сначала буду работать в конторе, — возразила Дороти. — Многие девушки работают в отцовских конторах.

— Никогда этого не будет, — сказал Тэккер. — Выкинь это из головы.

— А я хочу! — Она топнула ножкой и решительно тряхнула кудрями. Дороти была очень хорошенькая. Отец с улыбкой посмотрел на нее.

— Так тебе хочется работать о твоим стариком? По-твоему, не так уж он плох?

— По-моему, он гадкий, — надулась она.

Тэккер рассмеялся.

— Совсем как мама, — сказал он, глядя на ее пухлые, надутые губы.

— Ну что ж, мама говорит, что ты гадкий.

— Ты только будь такая славная, как мама, тогда тебе не придется торчать в грязной конторе.

— А я хочу! И буду! Вот скажу маме, чтобы она велела тебе взять меня в контору.

— Ну, нет уж! Будешь там все время около меня вертеться и работать не дашь. Я только и буду делать, что тебя, вот так вот, щипать, — и, нагнувшись к ней, он ущипнул ее, а она взвизгнула, сердито хлопнула его по руке и отскочила в сторону.

— Не смей этого делать! — крикнула она. — Я ужа не маленькая!

Тэккер опешил. Раньше он не замечал этого. А ведь правда, она почти взрослая. Он перевел изумленный взгляд на сына. Джон стоял красный как рак. Даже Джон, и тот уже большой.

— Папа, — сказал Джон, стараясь побороть свое смущение, — а что ты делаешь у себя в конторе?

— Да как тебе сказать, — ответил Тэккер, — наживаю деньги. Или стараюсь их нажить. Он заметил, что Дороти насторожилась и наблюдает за ним. Рот у нее был приоткрыт, взгляд пристальный. — Я то, что называется вкладчик, — пояснил он. — Я вкладываю деньги в разные предприятия, а потом слежу, чтобы они приносили доход.

Дороти по-прежнему не спускала с него глаз. Вдруг она судорожно вздохнула всей грудью.

— Чего вы пристали, не понимаю! — Тэккер ткнул пальцем в сына. — Ты, Джон, пойдешь в колледж и станешь зубодером, а Дороти, — он указал на дочь, — постарается всегда быть такой же милой, как мама. Ясно?

Когда он бывал доволен дочерью, то называл ее не Дороти, а Досси.

Чтобы уйти от своей организации, Тэккер должен был действовать не спеша и с большой осторожностью. Кроме Уилока, одна Эдна была посвящена в его план. Макгинес, по отдельным намекам, догадывался о том, что происходит, но его Тэккер не боялся. Макгинес успел привязаться ко всей семье, и Тэккер знал, что пока ему выплачивают жалованье, бояться нечего.

Порвать сразу Тэккер не мог. Людям, от которых он хотел избавиться, нужно было оставить какое-то хлебное дело, чтобы они могли прокормиться. Если оставить их голодными, они могут стать опасны, а вместе с тем просто взять и передать им все предприятия тоже было нельзя. Они сразу бы догадались, чего он хочет, и постарались бы этому помешать. Они хорошо понимали, что ни одно дело с их участием долго не продержится, и нуждались в Тэккере, который в случае чего мог найти для них что-нибудь новое. Поэтому ничего другого не оставалось, как позволить своим подручным мало-помалу разворовать все его предприятия. На воровство своих администраторов он и раньше смотрел сквозь пальцы, ибо считал, что чем больше они будут красть, тем больше они будут стараться добывать. Он знал, что вполне может на них положиться: дай им только волю, и они оберут его до нитки. А возможность разворовать целый концерн — перспектива достаточно заманчивая, чтобы заставить их позабыть о том, что без Тэккера им ничего нового себе не подыскать. И в довершение всего Тэккер должен был так уйти от своих подручных, чтобы они были уверены, что он не воспользуется своим знанием их прошлого и их дел с целью напакостить им или заставить их принять его обратно.

Это был единственный способ вырваться. Сделать организацию независимой — хотя бы в ее представлении, — а самому прикинуться совершенно беспомощным. И делать это надо исподволь, не торопясь, так, чтобы его подручные не заподозрили, что он хочет от них избавиться. Только тогда они оставят его в покое.

По мере того как план осуществлялся, Уилок знакомился с концерном в целом. Вся юридическая часть, звено за звеном, сосредотачивалась в его конторе, и дело его расширялось. Конечно, этим он был обязан Тэккеру, и Уилок это знал, но особой признательности к нему не чувствовал. Отношения, установившиеся между ними, были обычными для людей делового мира, где все чувства неизбежно чахнут и извращаются. Уилок был к Тэккеру расположен, но хорошо знал, что никогда не приблизится к этому человеку, если не сделается ему необходим и не завоюет его доверия. А поэтому было совершенно неважно, расположен он сам, Уилок, к Тэккеру или нет. Тэккер тоже был к Уилоку расположен, однако поручил ему эту работу только потому, что в нем нуждался и считал, что с ним он всегда справится. Тэккеру необходим был верный человек на тот случай, если пришлось бы пойти на попятный и вместо того, чтобы рвать с организацией, снова водвориться на старое место. Так что и тут расположение не имело никакого значения и ничего не меняло.

Когда Тэккер впервые обратил внимание на лотерейный бизнес, он уже почти развязался со своей организацией и приискивал себе что-нибудь подходящее, какое-нибудь новое, большое и уже вполне легальное дело. После отмены сухого закона он легализовал свои пивоварни и теперь наблюдал со стороны, как его собственная организация и политические деятели, которые участвовали в ее создании, понемногу разворовывают весь бизнес. То же происходило и в ассоциации электроподрядчиков. Без политических деятелей ему не обойтись, за какое бы дело он в будущем ни взялся, и хорошо иметь такое средство, чтобы держать их на привязи, — Тэккер это хорошо понимал. Таксомоторные предприятия и союз пекарей достанутся их собственной администрации. Тэккер все еще получал доходы от всех этих предприятий и все еще номинально числился их главой, и пока что, если бы захотел, мог бы и фактически занять прежнее место.

И Тэккеру и Уилоку лотерея казалась превосходным бизнесом. Как раз в это время группа крупных налогоплательщиков и некоторые газеты подняли кампанию за легализацию лотерей, надеясь этим путем снизить налоги. Тэккер рассчитывал, что, утвердившись в лотерейном бизнесе, он заставит своих политических деятелей поддержать эту кампанию и протащить закон.

А кроме всего прочего, лотерея была таким бизнесом, которым можно было заниматься, не боясь столкнуться с сильным конкурентом и не прибегая к услугам бывших подручных Тэккера. Администраторы, необходимые для управления банками, уже имелись — это были сами владельцы банков. Они отойдут к синдикату вместе со своим активом. Джо был единственный из старых администраторов, которого Тэккер решил сохранить.

Уилок был против того, чтобы брать Джо. Он считал, что к деловым отношениям нечего припутывать родственные. От одного из братьев, убеждал он Тэккера, надо отказаться. А так как банк Лео — один из самых крупных и синдикат много потеряет, если оставит его в стороне, значит, должен уйти Джо. Тэккер не соглашался с Уилоком. У него самого братьев не было, и на работу братьев в одном и том же деле он смотрел так же, как Джо. Кроме того, Тэккер уже сталкивался с Лео и знал, что тот не захочет вступить в объединение и тут может пригодиться Джо, чтобы его уговорить. В конце концов Тэккер сделал по-своему. Хозяин-то как-никак был он.

— И вы думаете, что все на самом деле получится так, как вы говорите? — спросил Тэккер. — Я хочу сказать, впоследствии, когда лотереи станут легальными? Вы думаете, что мне и тогда позволят вести этот бизнес?

— Я на многое нагляделся и могу сказать вам одно, — ответил Уилок. — Если у вас хватает денег, чтобы занимать должность господа бога, можно быть каким угодно сукиным сыном. Все равно останетесь господом богом для всех, кто идет в счет.

Тэккер одобрительно ухмыльнулся. «Мальчишка, — подумал он. — Смышленый, но все же мальчишка. Что он понимает в жизни?»

Однако до сих пор ничего такого не случилось, что заставило бы Уилока изменить свое мнение. Все происходило в точности так, как он предполагал, вплоть до мельчайших подробностей: он действительно напился в среду, в канун праздника Благодарения, Джо и Лео действительно рано ушли домой, а Тэккер, Эдна и Макгинес действительно остались ужинать. Только он не думал, что ему потребуется столько времени, чтобы напиться. Нервничал он больше, чем ожидал.

2

Как только Джо и Лео ушли, вошел слуга с подносом. Он подал яичницу с ветчиной, сыр, печенье, булочки, варенье двух сортов и кофе. Пока он все это расставлял на столе, зазвонил телефон. Уилок сказал, что подойдет сам, и пошел в спальню. Стакан виски с содовой он захватил с собой.

С его уходом воцарилось молчание. Тэккер и Эдна поглядывали на беззвучного филиппинца. Они проголодались. Глаза Эдны путешествовали от подноса к столу вслед за губчатой дымящейся яичницей, за розовато-желтым сыром, и она прикидывала, в чем ей лучше завтра себя урезать: в утреннем кофе, обеде или ужине. Она чувствовала себя утомленной и решила, что лучше урезать завтрак. Она встанет поздно и выпьет только чашку кофе до традиционного праздничного обеда, который они устраивали для детей.

— Давайте разговаривать, — вдруг нарушил молчание Макгинес, — не то еще Эдна услышит.

Эдна отвела взгляд от кофейника, который филиппинец ставил на стол.

— Что я услышу? — Она откинулась на спинку стула и разгладила юбку, словно готовясь опять принять на себя обязанность души общества.

— А то, что мальчики говорят девочкам, — Макгинес кивнул в сторону спальни.

Эдна изобразила на лице удивление, а Тэккер спросил:

— А почему ты решил, что это девушка?

Макгинес выставил вперед руку и указал на браслетку с часами; было около трех.

— Одно из двух: либо девушка, либо разносчик молока, — сказал он.

— Этого я за вами что-то не замечала, — сказала Эдна. — Раньше вы никогда ни о ком не злословили.

— Я и не злословлю, а только говорю. — Восковое лицо Макгинеса покрылось красными пятнами. Голос звучал несколько натянуто. — Это же типичный шалопай с Бродвея. Все повадки у него оттуда. Я только и говорю, что он шалопай с Бродвея, а такие не очень-то стесняются в выражениях, когда разговаривают с девушками по ночам.

— Нет уж, теперь давай говори, — сказал Тэккер. — Осточертело мне видеть, как вы с Джо ходите и бормочете себе что-то под нос про Уилока, все норовите подковырнуть его, только он отвернется.

— Я же…

— Говори прямо, начистоту. Что ты имеешь против Уилока?

— Кто, я? С чего ты взял? Я только сказал, что у него бродвейские замашки. А ты сам знаешь, не хуже меня, как такие франты разговаривают с женщинами.

Тэккер по-прежнему хмурился и ждал. Макгинес кивнул на столик, на котором выстроились бутылки с виски, потом опустил взгляд на огонь.

— Если на то пошло, Бен, — сказал он, — я скажу тебе прямо. Мне кажется, что этот юристик становится, как бы это выразиться, немножко того… словом, он какой-то взвинченный весь.

Тэккер вскочил и начал беспокойно шагать по комнате.

— Уилок и всегда-то был комок нервов, — сказал он.

Макгинес продолжал смотреть в пламя, а Эдна следила взглядом за мужем.

— Не думаю, чтобы это звонила девушка, — сказал Тэккер.

Он быстро вышел из комнаты, пересек коридор и остановился на пороге спальни. Генри сидел сгорбившись на краю постели; перед ним на маленьком столике у стены стоял телефон. Трубка была на месте. По всему было видно, что сидит он так уже довольно долго. Он опирался локтем о колено, голову уронил на руку, глаза были устремлены на телефон.

— Яичница стынет, — сказал Тэккер.

Генри вскочил. Улыбка запрыгала по его лицу.

— Простите, — сказал он.

Стакан виски с содовой стоял тут же на столике, возле телефона. Уилок взял его, отхлебнул и направился к двери медленными, заплетающимися короткими шагами. Тэккер двинулся было к нему навстречу.

— Я уж подумал, не стало ли вам дурно.

Генри остановился и взглянул на него с комическим возмущением.

— Мне — дурно? — переспросил он и широким жестом поднес стакан к груди.

Их разделяло несколько шагов, и они с минуту постояли, уставившись друг на друга. Деланная улыбка медленно сползла с лица Генри. Он казался усталым и озабоченным.

— Знаете что, Бен, — Холл приставил слухача к моему аппарату, — сказал он.

Холл был прокурор, которого губернатор недавно уполномочил провести основательную чистку местной администрации. Губернатор хотел убрать со всех постов сторонников оппозиции и на их место посадить своих людей.

— Откуда вы знаете? — спросил Тэккер.

— Кто же, как не он?

— Я спрашиваю, откуда вы знаете, что вас подслушивают?

— Слухач, должно быть, задремал. Я слышал, как он снял трубку.

Глаза Тэккера блуждали по лицу Уилока. Он ничего не выпытывал, он смотрел на Генри потому, что тот стоял перед ним. Он думал о Холле и о том, через кого бы добраться до Холла. У Тэккера были связи только в противоположном лагере.

— Кто вам звонил? — спросил он.

— Девушка одна, вы ее не знаете.

— Вы не сказали, что вас подслушивают?

— Ну уж знаете, Бен!

— Я только спрашиваю. С вашими нервами… А ведь говорят, что подслушанные разговоры не могут служить уликой. Что это противозаконно.

— В штате Нью-Йорк это допускается.

— Вы вообще-то этим телефоном пользовались?

— Я говорил с вами несколько раз.

— Отсюда? Ах да, припоминаю. Ну, это ничего.

— И один раз звонил Эду Бэнту.

— Ну вот. Теперь понятно. — Тэккер сердито посмотрел на телефон.

— Да разговор был самый безобидный. Просил для вас билеты на бокс.

— Все равно. Не следовало этого делать.

— Я же не знал, что меня подслушивают. Может, и подслушивать-то стали только с сегодняшнего вечера.

— С таким паршивцем и сукиным сыном, как Холл, надо быть осторожней. Почему когда я разговариваю по телефону, я всегда говорю так, как будто знаю, что меня подслушивают?

«А с чего ты взял, что я такой же, как ты, — думал Генри, — или должен быть, или могу быть таким?»

— Что Холл — сукин сын, это, конечно, правда. Но паршивцем его, к сожалению, назвать нельзя. — Уилок взглянул на стакан. Лед весь растаял. — Тут уже не виски, а одна вода, — сказал он и направился к двери.

Он прошел мимо Тэккера и благополучно добрался до порога, но потом ударился плечом о косяк, отшатнулся, неуверенно протянул руку и, покачнувшись, похлопал ладонью по косяку. Он, видимо, хотел поставить его на место.

— Странно, — засмеялся он. — Еще сегодня утром стоял и никому не мешал. — Он повернулся к Тэккеру и громко расхохотался. — Ну что, повелитель, отшучивайся! — Он поднял над головой руку и помахал ею, словно приветствуя Тэккера. — Одари нас своей лучезарной, чудодейственной золотой улыбкой!

Тэккер взял Уилока под руку и повел его в гостиную. Генри слегка дрожал. Даже сквозь рукав Тэккер чувствовал эту мелкую внутреннюю дрожь, такую частую, что, казалось, все нервы у него гудят, как телеграфные провода.

Уилок все продолжал пить. Он поставил стакан перед своей тарелкой и, съев яичницу, запил ее виски. Потом налил коньяку себе в кофе и зажег его. Все смотрели на маленькое голубое пламя. Эдна тоже захотела попробовать, она находила это очень изысканным, а за ней и Макгинес и Тэккер тоже попросили себе коньяку к кофе.

— В таком изысканном напитке, наверно, нет никаких калорий, — пошутила Эдна.

Но Макгинес все же решил выпить коньяк неразбавленным. Он сказал, что он человек простой, не любитель всяких модных смесей.

Потом Эдна стала уговаривать Генри жениться на какой-нибудь хорошей девушке. Она его уже не раз знакомила то с одной, то с другой, и у нее были еще новые на примете, но пока она о них молчала. Генри уверял, что, на его несчастье, ему только одна девушка нравится, но тут его опередил Бен.

— Я не шучу, — сказала она.

Генри ответил, что не будь здесь Бена, который и так уже на него косится, то и он бы не шутил. Тэккер громко расхохотался.

— Я уже вижу, как бы вы давали свидетельские показания, — сказал он Генри. — Из вас не так-то легко что-нибудь вытянуть.

Генри бросил на него быстрый испуганный взгляд. Вся веселость его разом исчезла, и он спросил:

— А к коммутатору они тоже могут присоединиться? — Он вспомнил о коммутаторе в своей конторе.

— Нет, не думаю, — ответил Тэккер. — Но все-таки надо будет разузнать.

— Травля началась, — сказал Генри. — Очевидно, охота на нас разрешена.

— Боюсь, что так.

Эдна сидела, наклонившись вперед, стараясь заглянуть мужу в глаза. Теперь она вдруг выпрямилась. Рука ее соскользнула со стола и упала на колени, лицо застыло.

— Я впервые попадаю в такой переплет, — сказал Генри. — Не знаю даже, что я должен теперь чувствовать. Злиться, что ли? Злиться, нервничать, лезть в драку или еще что-нибудь в этом роде?

— Как это — должен чувствовать? — сказал Макгинес. Его раздражала склонность людей, наделенных воображением, выдумывать себе чувства. — Вы должны чувствовать то, что чувствуете, вот и все.

Тэккер не слушал. Он смотрел на жену.

— По-моему, все уладится, — сказал он ей. — Мы просто напоролись на одного мальчишку, которому хочется выслужиться.