Улав, сын Аудуна из Хествикена

Все это немало радовало Ингунн. Она принимала каждый подарок как залог того, что скоро ей вернут Улава, и тогда уж он увезет ее к себе домой. Она так тосковала по нему… И все же, когда он был с ней в последний раз, он так мало с ней говорил. Она понимала: это подсказывал ему разум; ему надобно было более думать о том, как завоевать дружбу ее родичей и сохранить имущество их обоих. Она верила — стоит ему лишь взять ее в жены, и он станет любить ее, как в прежние дни. Хотя он уже не был столь ослеплен любовью и горяч, как тогда. Став взрослым, он переменился; лишь глядя на него, она по-настоящему поняла, сколько лет прошло с тех пор, когда они детьми жили во Фреттастейне.

Когда следующей весной, после троицы, Хафтур, сын Колбейна явился получить вторую долю пени за убийство Эйнара, он привез в Берг и вести об Улаве.

Первую долю Улав велел выплатить в Хамаре на четвертой неделе великого поста. Немецкий купец из Осло привез туда серебро, а Ивар встретился с ним; Хафтур же принял пеню, чтобы передать ее отцу. Следующую долю надо было выплатить теперь, после троицы. А последнюю Улав сам намеревался вручить душеприказчикам Эйнара на летнем тинге, который собирался в Хамаре из года в год, после того, как кончался тинг в Эйдсиве. А потом уже Улав должен был получить Ингунн из рук ее родичей.

Но на сей раз никто не явился от Улава; зато Хафтур передал удивительные вести про ярла, господина, у которого служил Улав. Королева Ингебьерг, дочь Эйрика, скончалась в Бьергвине ранней весною, и господин Алф тут, верно, испугался, что ныне настал конец его власти в Норвегии. Молодой герцог Хокон с малолетства всем сердцем ненавидел советников своей матери. Теперь же он повелел передать ярлу, чтобы тот отослал в Осло наемников, которых взял на службу в Британии прошлым летом. Нанимал их господин Алф от имени норвежского короля, но содержал у себя в Берге, нанося тем самым немалый урон жителям окрестных селений и ввергая их в распри. Господин Алф послушался на свой лад: он приплыл в Осло с целым флотом кораблей и высадился на берег в городе со своими людьми — а было их более двух сотен. Сам он поселился со своей свитой в королевской усадьбе у господина Халкеля Крекеданса, военачальника герцога. Однажды вечером кто-то из этих фипортунгов, как прозывали британских наймитов, ворвался в усадьбу, неподалеку от города, ограбил ее и избил до полусмерти хозяина. Господин Халкель потребовал, чтоб ему выдали злодея; когда же британцы отказались выдать виновного, он повелел схватить целую ватагу, выбрать из нее пятерых наугад и повесить. После того британцы пошли войной на королевскую усадьбу, и дело дошло до открытой схватки между людьми ярла и горожанами. Город был разграблен, а та его часть, что лежит ниже по склону близ королевской усадьбы и причалов, меж церковью Святого Клементия и рекой, вовсе сожжена. Дело кончилось тем, что ярл отплыл из Фолдена со всей своей дружиной, увозя плененного им рыцаря Халкеля, — ярл хотел свалить всю вину на этого военачальника. Герцог получил весть о приключившейся беде, когда находился к югу от города и возвращался с похорон матери. Он тотчас же поспешил созвать рать и захватил с собой своего брата-короля. Вскоре они перевалили через горы в Боргесюсселе; Сарнсборг и Исегран были взяты приступом, а три сотни или около того дружинников ярла, сказывают, пали или же были убиты крестьянами той округи. Хевдинга из замка Алфа в Исегране и многих из его дружины герцог повелел казнить. В народе шла молва, будто то была месть за Халкеля Крекеданса, герцогского военачальника, коего лишили жизни в здешнем замке по велению ярла. Сам же Алф-ярл с остатками рати вроде бы спасся бегством в Свею, а король Эйрик объявил его вне закона вместе с людьми, что состояли в его дружине.

Когда Хафтур спокойно и сухо поведал эти новости, обитатели Берга надолго притихли. Имя Улава он вовсе не поминал, но под конец Ивар робко спросил Хафтура, не слыхал ли тот что-нибудь о нем, — не было ли его среди павших дружинников ярла?

Чуть помедлив, Хафтур ответил: нет, Улава там не было. Случилось так, что люди, от коих Хафтур это впервые услыхал — двое белых монахов из Тунсберга, — как раз были хорошо осведомлены про Улава, сына Аудуна. В то время, когда случился пожар в Осло, он обретался в женском монастыре в Мариаскуге. Прежде чем двинуться к Осло, ярл отпустил Улава, и тот поехал на юг, в Эльвесюссель, чтобы продать кое-какие из угодий, которыми он владел в тех краях, монахам в Драгсмарке. Когда его там спросили, чем кончилось могущество ярла, Улав якобы ответил: всем, чем он ныне владеет и обрел вновь, он обязан господину Алфу. И потому не желает без его согласия расстаться с первым своим господином, коему поклялся в верности. После этого он уехал в Свею, дабы отыскать ярла.

— Везет же Улаву с покровителями, которых он себе выбирает, — сухо сказал Хафтур. — Все они кончают опалой: сперва епископ, а после ярл… Но это у Улава в роду: слыхал я, будто у них в Хествикене во времена его предков свили себе гнездо баглеры.

— Да ведь «логовом баглеров» и «гнездом риббунгов» звались в народе в стародавние времена и Хув, и Галтестад, и другие из наших отчин, Хафтур, — попытался было обратить все в шутку Ивар, но слова его звучали не очень-то твердо.

Хафтур пожал плечами.

— Да… Улав, может статься, сам по себе и неплох, да только ему, видно, суждено стоять на стороне тех, кто проигрывает битву. Моим другом ему не бывать; друзей же его, кому он по душе, я понять могу. Но ежели Ингунн собирается дожидаться Улава, придется ей набраться терпения.

Ивар возразил, что на сей раз, может статься, дело Улава быстро уладится. Но Хафтур в ответ лишь пожал плечами.

Ивар-то и сказал Ингунн: мало надежд на то, что Улав увезет ее летом к себе домой. Ему и в голову не приходило подробно говорить с молодой женщиной о бунте Алфа-ярла. Ведь Ивар почитал ее не шибко умной, да и легкомысленной. Потому-то Ингунн сначала не поняла, что дела Улава были ныне столь же плохи, как и до того, когда он нашел покровителя в лице Алфа, сына Эрлинга. Но только теперь все толки об ее замужестве разом смолкли. Ивар и фру Магнхильд немного растерялись. Они взялись уладить брачную сделку племянницы с превеликим рвением и приняли Улава столь радушно, что им трудно было отречься от него, когда он нежданно-негаданно попал в новую беду. Вот они и порешили выбрать из двух зол меньшее — вообще молчать об этой свадьбе.

Колбейн, сын Туре, жил дома в своей усадьбе и по большей части лежал в постели — с ним случился удар. Потому-то Ингунн и не довелось узнать о том, что он говорил об этом деле. Молчал и Хафтур. Он получил половину пени за убийство Эйнара в звонкой британской монете, и теперь ему казалось невыгодным пытаться порушить замирение. Кроме того, ему было немного жаль двоюродную сестру и он думал, что хорошо бы Улаву в конце концов взять ее в жены и увезти подальше в другие края. Родичам от нее ни чести, ни пользы. Когда старая фру Оса умрет, Ингунн будет только в тягость сестре и братьям. А он, Хафтур, был ныне приемным отцом Халварда и Йона, сыновей Стейнфинна, и добрым другом мальчиков. Хокон же, сын Гаута, затеял тяжбу и с юными своими шуринами.

И вот Ингунн снова была предоставлена самой себе, сидела молчком у бабушки в углу. Первую осень она все же еще занималась кое-какими делами: пряла, ткала и шила свое приданое. Но мало-помалу она утратила вкус, к этой работе. Никто теперь не вспоминал о ее будущем. Она потеряла надежду, что Улав вскорости вернется, а после ей уже казалось, будто она никогда в это не верила. Их свидание в те дни, когда он был здесь в последний раз, оставило в ее сердце безотчетное разочарование. Улав словно стал для нее наполовину чужим. Ей не удавалось связать его облик с прежней мечтой о жизни с ним в его усадьбе, где они заправляли хозяйством и где у них было полным-полно малолетних детей. И все же они были теми же, как тогда, когда любили друг друга во Фреттастейне…

Потом она хваталась за воспоминание о единственном часе, когда в тот последний день они сидели вдвоем внизу, на валу, — лицом к лицу, губы к губам. В мечтах она домысливала их беседу и его единственную жаркую и страстную ласку — когда он, осыпая жгучими поцелуями, прижал ее затылком к земле. Она воображала, будто он уступил своему страстному желанию и ее мольбам и взял ее с собой. Тут на Ингунн нахлынули воспоминания о том, что рассказывала матушка в ночь перед смертью — о своем свадебном путешествии через горы. Ныне дочь Ингебьерг сказывала ее историю на свой лад… На другое лето, уже второе после приезда Улава, ей довелось сопровождать фру Магнхильд высоко в горы, в Гудбрандсдален, на свадьбу в Рингабу. Они провели там несколько недель у родичей в Эльдридстаде, а те повезли их на горный сетер, дабы фру Магнхильд полюбовалась, сколь богаты они рогатым скотом. Впервые в жизни поднялась Ингунн так высоко в горы, что оказалась над вершинами леса. Она видела прямо перед собой голые плоскогорья, лишь кое-где поросшие ивняком, низкими березками да серовато-золотистым мхом. А позади громоздились скалы одна за другой до самой огляди на севере, где в расселинах одетых снегом гор прятались тучи.

На этой богатой свадьбе ей пришлось наряжаться в светлые, яркие платья, надевать серебряный пояс, распускать волосы. Но она по большей части была застенчива и растерянна. Однако же свадьба эта не прошла для нее бесследно. Когда она вновь сидела дома в Берге, у бабушки в горнице, пред ее внутренним взором вставали новые для нее картины. Она видела себя рядом с Улавом, разубранную и ослепительно прекрасную — вроде бы при каком-то заморском королевском дворе, и это было как бы наградою за все те годы, которые она просидела в своем углу. В мечтах она ехала по горам с человеком, объявленным вне закона, с изгоем, — они переправлялись верхом через горные речки, шумевшие яростнее и веселее, чем те, что текли внизу, на горных склонах. Их шум казался скорее пением, нежели грохотом; дно же речек светилось от покрывавших его белых камней. Все звуки под небесным сводом, и свет, и воздух были в горах совсем иными, нежели в долинах. Она ехала с Улавом вперед, навстречу далеким синим вершинам, по глубоким долинам и нагорьям: они останавливались на отдых в таких же каменных хижинах, какие она видела на сетере в Эльдридстаде… И при мысли об этих горах в душе ее вспыхивало какое-то дикое буйство. Она, столь молчаливо и смиренно исходившая тоской и лишь тихо оплакивавшая под меховым одеялом свою горькую участь по ночам, когда ей казалось, что ее притесняли уж слишком жестоко, вдруг почувствовала, как в ней пробуждается прежняя неукротимость… И ее мечты становились все более пестрыми, сказочными — она вставляла в них события, о которых слышала в песнях и в преданиях, привносила в них то, чего сама никогда не видела: каменные крепости под свинцовыми крышами, воинов в стальных кольчугах и корабли под шелковыми парусами, с золотистыми вымпелами. Мечты ее стали богаче и красочней, чем те картины жизни в крестьянской усадьбе с Улавом и их детьми, которые она рисовала себе прежде. Но были они еще более призрачны и беспорядочны — такие, какими бывают лишь истинные сны или мечты…

Арнвид, сын Финна, наезжал в Берг несколько раз за последние годы, и она говорила с ним об Улаве. Но и Арнвид знал о друге лишь то, что Улав, должно быть, жив и обретается в Свее. Однако же зимой после того, как она побывала в горах — а был тогда новый, 1289 год после рождества Христова, — Арнвид явился в Берг веселый, точно под хмельком. Почти ежегодно ездил он на торговый сход в Серне и нынче осенью повстречал там Улава; они пробыли вместе четыре дня. Улав сказал, что ярл сам разрешил его от данной ему клятвы. Он велел Улаву подумать о собственном благополучии и вручил ему заветный знак для господина Туре, сына Хокона из Тунсберга, женатого на его, ярла, сестре. А ныне Улав нанялся на службу к свейскому вельможе, чтоб добыть немного денег, прежде чем вернуться домой. Но после Нового года он намеревался вернуться в Норвегию — может, он был уже в Хествикене.

Ингунн обрадовалась; и, пока Арнвид оставался в Берге, она чувствовала, как в ней снова пробуждается мужество. Но потом, казалось, надежды ее вновь поблекли и испарились; она не смела всей душой предаться ожиданию, — неужто в самом деле что-то произойдет? И все же ее мысли и мечты были более светлы нынешней зимой, когда она, расхаживая по усадьбе, видела, как близится весна, и, может, как говорил Арнвид, вернется Улав.

Летом женщины в Берге всегда уходили из усадьбы, когда надобно было коптить мясо или рыбу. В березовой роще к северу от усадьбы высился голый скалистый склон. Они разжигали огонь в трещине камня, опрокидывали сверху ящик с выбитым дном и развешивали то, что должно было коптить, под крышкой. А потом одной из женщин приходилось сидеть там целый день и следить за огнем.

В один из дней перед праздником святого Халварда Осе, дочери Магнуса, понадобилось прокоптить немного рыбы, и Далла с Ингунн поднялись на гору, к коптильне. Старуха разожгла огонь и принялась обжигать и коптить рыбу, как и полагалось, но потом пошла домой, присмотреть за коровой, а Ингунн осталась одна.

Земля здесь, в роще, была почти голой, бурой и какой-то блеклой, но яркое солнце сильно прогревало камни, перистые облака высоко плыли по блестящему, как шелк, голубому небу. Но залив, отблески которого она могла разглядеть внизу, меж обнаженно-белых березовых стволов, был еще покрыт ломким ноздреватым льдом, а на другой стороне, в лесу, бросался в глаза ослепительно белый снег, спускавшийся почти до самого берега. Здесь, на солнечной стороне, повсюду журчала и булькала вода, но весна все еще не обрела своего полного рокочущего голоса тающих снегов.

Ингунн наслаждалась, сидя на солнце и следя за тем, как коптится рыба. Она провела здесь уже немало часов и как раз думала, не подняться ли ей наверх, не наломать ли побольше можжевельника… Вдруг она услыхала, что кто-то едет по конской тропе, идущей в гору, над скалой, где она сидела. Она глянула вверх — то был человек на жалкой косматой гнедой лошаденке… В тот же миг она нечаянно толкнула ведро с водой, и оно опрокинулось.

Ингунн рассердилась, что придется пойти за водой. Деревянный ушат унесла с собой Далла. Ведро было из талькового камня, с деревянной палочкой, продернутой в два ушка по краям; за эту палочку ведро поднимали. Она взяла ведро; тогда человек, ехавший по конской тропе, закричал сверху

— спрыгнув с лошади, он сбежал вниз по склону, топча увядший вереск.

— Нет, нет, моя милая… Я принесу тебе водицы!

Обхватив руками ее стан, чтоб остановить свой стремительный бег, он, расхохотавшись, поспешно прижал Ингунн к себе, взял у нее из рук ведро и бросился бежать вниз по склону к ручью. Она невольно засмеялась, глядя ему вслед, — когда он смеялся, виден был ряд белоснежных зубов.

Он был смугл и кудряв, с непокрытой головой — шлык он откинул назад. Ростом он был очень высок, статен и проворен, но чуть развязен, а голос у него был веселый-превеселый… Незнакомец вернулся с водой, и она увидала, что он очень молод. Его смуглое лицо было узко и худощаво, но не уродливо, а глаза — большие, то ли золотистые, то ли светло-карие веселые и ясные. Рот был великоват, нос — тонкий, крючковатый и дерзкий, а ряд сильно изогнутых блестящих зубов крепко выдавался вперед. Человек этот был нарядно одет в зеленый, точно мох, кафтан до коленей и широкий коричневый плащ; на поясе у него висел маленький короткий меч.

— Вот так-то, — сказал он с улыбкой. — Ежели тебе понадобится еще помощь, стоит только попросить!..

Ингунн тоже улыбнулась и сказала: ей, мол, больше ничего не надо, хватит и того, что он помог ей, — ведро-то тяжелое.

— Слишком тяжелое для такой пригожей и юной девицы. Ты из Берга?

— Да, — ответила Ингунн.

— Мне как раз туда — я с посылом и грамотой от моего господина к твоей хозяйке. Но покуда я останусь здесь и пособлю тебе — тогда я появлюсь в усадьбе так поздно, что фру Магнхильд придется оставить меня на ночлег. Может, мне дозволят лечь с тобой?

— Ясное дело, дозволят. — Ингунн решила, что парнишка зубоскалит; она видела, он был очень юн — и смеялась ему в ответ.

— Но сейчас я останусь тут и поболтаю с тобой немного, — сказал он. — Докучная у тебя работа, и боязно, должно быть, сидеть здесь, в безлюдном лесу, одной, да еще такой молодой и пригожей, как ты!

— Было б куда хуже сидеть здесь, будь я стара и уродлива. И вовсе в этом лесу не безлюдно. Я просидела здесь не более четырех часов, и ты проехал этой дорогой.

— Да, уж верно, я ниспослан сюда свыше, чтобы помочь тебе скоротать время… Погоди, я пособлю тебе; для этой работы я гожусь куда больше, чем ты!..

Ингунн двигалась неловко — дым ел глаза и горло. Юноша смочил ветки можжевельника в воде и положил их на уголья; когда же дым потянуло к нему, отскочил в сторону.

— Как зовут тебя, красавица?

— А зачем тебе знать?

— Тогда я скажу мое имя. Тебе оно еще пригодится — ведь я буду спать с тобой нынче ночью, верно?

Ингунн только покачала головой и засмеялась.

— Но ты не из здешних мест, правда? — спросила она; он так чудно коверкал язык.

— Нет, я исландец. А зовут меня Тейт. Так скажешь мне свое имя?

— О, у меня не такое чудное имя, как у тебя. Меня зовут всего лишь Ингунн.

— О, ничего, оно подходит тебе. Это одно из самых красивых имен, какие я только знаю. Ежели я встречу более красивое, я выпишу его позолоченными буквами и подарю тебе, Ингунн, цветик мой!

Он помог ей снять уже готовую, прокоптившуюся рыбу и повесить над огнем новую. Лежа на земле, он выискал себе форель, очистил ее и принялся уплетать за обе щеки.

— Ты взял самую жирную и лучшую, — смеясь, сказала Ингунн.

— А что, разве фру Магнхильд, твоя хозяйка, столь скаредна, что пожалеет нам, бедным людям, рыбий хвост? — засмеялся Тейт ей в ответ.

Ингунн догадалась: он принимает ее за служанку. Она была одета в коричневое домотканое платье, перехваченное простым кожаным ремешком, а волосы ее, как обычно, были заплетены в две косы безо всяких украшений и только перевиты синей шерстяной тесьмой.

Тейт, видать, собирался надолго расположиться с ней рядом. Он следил за дымом, окунал в воду и подкладывал в огонь можжевельник, а между делом вытягивался во весь рост и болтал без умолку. Она узнала, что он был писцом у ленсмана при окружном наместнике в здешних краях. Сын священника, которого звали отец Халл, сын Сигурда, Тейт учился в церковной школе в Холаре. Но у него не было охоты стать священником. Ему мечталось поглядеть белый свет и попытать счастья.

— Ну, и как, нашел его? — спросила Ингунн.

— Я отвечу тебе на этот вопрос завтра утром, — он хитро улыбнулся.

Ей понравился этот веселый паренек. И когда потом он попросил у нее поцелуя, она подумала: «А что в том худого?» — и не ответила ни да ни нет, а так и сидела молча с улыбкой. Тейт же обнял ее и поцеловал прямо в губы. Но потом не захотел ее отпустить, стал бесстыдно приставать к ней, лезть за пазуху. Ингунн стало страшно — она пыталась защищаться и просила его перестать.

— Не очень-то пристойно ты ведешь себя, Тейт, — сказала она. — Я здесь сижу, занимаюсь своим делом… Не могу же я убежать отсюда, это ты понимаешь?

— Об этом я и не подумал! — Он тотчас отпустил ее, устыдившись. — Пойду взгляну, куда девалась моя клячонка, — тут же сказал он. — Увидимся в Берге! — крикнул он ей вниз с конской тропы.

Когда Ингунн и Далла спустились вечером вниз по склону в усадьбу, на туне не было ни души, но едва они подошли к двери жилого дома фру Магнхильд, оттуда послышались смех и громкие речи. У фру Магнхильд гостили две молодые девицы, Дагни и Маргрет, близнецы, дети одной из приемных дочерей хозяйки, а в тот вечер пришло немало юношей и девиц, родичей близнецов и друзей их родичей.

Ингунн пошла в бабушкин дом. Она села у кровати, и, держа на коленях миску, стала кормить старуху кашей и поить ее молоком, время от времени отправляя ложку себе в рот… Потом она отыскала корзинку, ножик и вышла из горницы. Вечера стояли уже погожие и светлые, и на обращенном к солнцу склоне, спускавшемся к заливу, чуть ниже Невестина поля, как называли самое большое и самое лучшее поле в усадьбе, уже показались ростки лугового тмина и других полевых трав. Она хотела накопать корешков, набрать полную корзинку трав и сварить бабушке целебное питье: старушке пользительно избавиться от мокроты и сукровицы после зимы.

Растения были малы и нежны; прежде чем она набрала корзинку доверху, землю плотно окутала серовато-голубая полутьма весеннего вечера. Когда Ингунн поднималась вверх по склону к усадьбе, она увидела высокого и статного молодца, спускавшегося ей навстречу в сумерках. То был Тейт, исландец.

— Голубушка моя… Неужто тебе приходится надрываться до позднего вечера? — ласково спросил он. Порывшись в корзинке, он взял пригоршню зелени и понюхал ее. Потом, обхватив рукой запястье Ингунн, стал осторожно поглаживать его.

— Они забавляются в горнице. Ты не пойдешь туда, Ингунн? Пойдем, я тогда спою самую красивую песню, какую знаю.

Ингунн покачала головой.

— Неужто она столь сурова к тебе, твоя хозяйка? У нее сейчас все домочадцы…

— Все диву дадутся, коли я приду, — тихо сказала Ингунн. — Давным-давно не бывала я там, где забавляются молодые. Дагни и Маргрет изумятся, коли я пойду к ним и к их друзьям.

— Это они тебе завидуют, ведь ты красивее их. Им, верно, не по душе, что прислужница пригожее, чем… — Он крепко обнял ее, и соломенная корзинка, которую она держала в руках, затрещала. — Я приду к тебе попозднее, — шепнул он.

Ингунн постояла недолго на порожке, вглядываясь в серо-голубую весеннюю ночь и прислушиваясь к звукам песен и музыки, приглушенно доносившимся из горницы фру Магнхильд. Ей не хотелось идти туда — гости были молоды и веселы. А может, и ничего в том нет худого, коли она нынче ночью впустит к себе Тейта. Ей ведь тоже охота поболтать хоть разок с человеком нездешним. Оставив дверь полуоткрытой, она пошла и прилегла одетая.

Время тянулось медленно, и она пыталась скрыть от себя самой разочарование, что он все-таки не пришел. Под конец она, должно быть, заснула — внезапно ее разбудило то, что на кровать к ней плюхнулся мужчина и повел себя непристойно. Но когда она отшвырнула его, он тотчас же присмирел. Он попросил прощения, что так поздно пришел, сказал: в хозяйском доме, мол, было очень весело. Но так как Ингунн лежала тихо и отвечала холодно на все его россказни о том, как они забавлялись, Тейт становился все более и более кротким. Под конец он умоляюще сказал:

— Знай же, там я радовался тому, что смогу поболтать с тобой… А теперь ты наверняка гневаешься… Милая моя, что бы мне сказать тебе хорошее?

— Нет уж, придумай сам, — ответила Ингунн; на нее напал смех. — Хочешь присвататься, так не спрашивай, как к этому приступить.

— Да, а как? Ежели бы я мог тобой завладеть… А ты не хотела б уехать из Берга, Ингунн?

— О… О!.. Может статься…

— А тебе не охота перебраться в Исландию и поселиться там?

— Далеко до Исландии? — спросила Ингунн.

Тейт ответил — далеко. Но в той стране житье привольное, не то что в Норвегии, — да уж и всяко лучше, чем в Опланне, зима-то здесь больно холодна. Дома у них снег иную зиму быстро стаивает, овцы — так те всю зиму пасутся на воле, да и лошади тоже… Ингунн показалось это заманчивым; ей тоже омерзела зима… Особливо когда скот голодает в хлеву, ночи стоят холодные и меховое одеяло накрепко примерзает к стене по утрам, а ради каждой капли воды приходится прорубать лед.

Тейт стал даже красноречив, когда рассказывал о своей родине. Ингунн думала: должно быть, там красиво!.. Эти высокогорные равнины с вересковыми пустошами, откуда они по осени пригоняли овец, были, верно, похожи на те горы, куда она поднималась, когда ездила на север в долину. Мир велик и широк — для мужей, которые могут разъезжать повсюду. Она подумала об Улаве: где он только не побывал — и в Британии, и в Дании, и в Свее. Тейт же не видел других стран, кроме Исландии да Норвегии. Хорошо бы и Улав рассказывал ей о том, что ему довелось повидать. Но Улав не любил говорить о своем житье-бытье. Это от учености Тейт так красно говорит. Ингунн дивилась: парень он совсем юный и озорной, а до чего искушен в книжной премудрости! Да, никогда прежде не встречала она мирянина, который был бы писцом, — кроме Арнвида; но тот был много старше и умудреннее.

Под конец Тейту с Ингунн захотелось спать, много раз беседа их прерывалась. Потом юноша придвинулся к ней, хотел побаловаться и приласкать ее. Ингунн защищалась, сперва чуть сонно и равнодушно, но потом испугалась — Тейт становился все более настойчивым и грубым. Она напомнила ему: в другой, мол, кровати спит фру Оса. Ежели она проснется и заметит, что Ингунн приветила ночного гостя, ей не поздоровится…

Тейт стал сетовать и хныкать в шутку, но после снова одумался, пожелал ей спокойной ночи и поблагодарил. Ингунн проводила его до двери, чтобы запереть за ним, — и тут она увидала: было уже далеко за полночь.

На другое утро она поднялась поздно, и когда вышла на тун по какому-то делу, был уже полдень. Вдруг она увидала исландца; он стоял без дела у дверей конюшни с разочарованным, вытянувшимся лицом, будто продал масло, а деньги потерял. Ингунн подошла к нему, пожелала доброго утра и поблагодарила за вчерашний вечер.

Тейт прикинулся, будто не замечает протянутой ему руки, и мрачно смотрел перед собой.

— Неплохо ты позабавлялась, видать… Я, по-твоему, дурак дураком, и меня можно водить за нос как вздумается?

— Ты о чем? Что-то не пойму.

— Хорошую шутку ты сыграла, соблазнив бедного молодого парня посвататься к тебе, дочери хозяйки Берга.

— Я не хозяйская дочь, Тейт, я племянница. А это совсем иное дело.

Тейт недоверчиво взглянул на нее.

— А я думала, ты шутишь: говорил — посватаешься, а сам дал волю рукам… Вот я и не считала, что ты и вправду сватаешься. Мне и в голову не приходило, будто ты хочешь высмеять меня… за мою глупость. Знай же, я никогда не выезжала из родных краев, мало что знаю и умею, и мне радостно было потолковать с тобой. Ведь ты человек умный, ученый и столько всего на свете повидал.

Она улыбнулась ему ласково и просительно. Тейт смотрел себе под ноги.

— Неправду молвишь!

— Чистую правду. Я думала, ты, может, останешься здесь на несколько дней… а я еще послушаю тебя да поучусь уму-разуму.

— Нет, мне надобно вернуться домой. Однако же Гуннар, сын Берга, собирался снова послать меня сюда после праздника, — сказал он чуть смущенно.

— Будешь желанным гостем! — Ингунн подала ему руку на прощание и пошла в дом.

4

Ко дню святого Йона Арнвид, сын Финна, приехал в долину проведать тетку. Старой Осе, хозяйке, становилось то лучше, то хуже; она могла угаснуть в любую минуту. А могла прожить еще долго, будь на то божья воля. Об Улаве Арнвид ничего уже давно не слыхал.

На другой день после его приезда они с Ингунн прогуливались по туну. Тут появился Тейт, сын Халла; он проскользнул мимо них и прошел в дом Магнхильд. Арнвид остановился и поглядел ему вслед.

— А часто он является сюда с посылами, этот писец?

Ингунн кивнула в ответ.

— Думается, не подобает тебе так долго беседовать с ним, Ингунн.

— Почему? Ты знаешь про него что-нибудь худое? — немного погодя спросила она.

— Я слышал кое-что о нем в Хамаре, — сказал Арнвид.

— И что же? — подавленно спросила Ингунн. — Что о нем говорят? Что-нибудь худое?

— Он играет в зернь на деньги, — тихо, словно чуть нехотя, ответил Арнвид. — Первым взял к себе на службу этого вертопраха местер Тургард, певчий, и немало его хвалил. Почерк у исландца, дескать, отменный, пишет он быстро и грамотно. К тому же умеет изукрасить рукопись цветными узорами, так что местер Тургард доверил ему выписать и раскрасить заглавные буквы в «антифоне» и в копии Закона страны. И то была отменная работа. А когда жена переплетчика, которая пособляла мужу, занемогла, Тейт, говорят, вызвался помочь. Оказалось, он столь же искусен в переплетном деле, как и переплетчик самого епископа. Потому-то местер Тургард с неохотою отослал от себя этого молодца. Но есть у Тейта слабость: он просто ума решается, когда к нему в руки попадают игральные кости или шахматная доска с фигурами. А такими играми частенько балуются в торговом городе. Тейту ничего не стоит проиграть и штаны, и башмаки, так что он не раз являлся к своему хозяину в одолженной одежонке. По правде говоря, нет у него разума блюсти собственную выгоду: он брал в долг и у хозяйки, содержавшей питейный дом, и у мелочных торговцев. Как ни жаль было местеру Тургарду расстаться с искусным писцом, все же он счел, что ради блага самого юноши надобно определить его туда, где не будет для него на каждом шагу таких больших соблазнов. Вообще-то парень неплохой, обходительный, это и певчий говорил. Ну, а поелику ленсману в Рейне нужен был грамотей, местер Тургард и определил туда исландца.

О том, что за Тейтом водились кое-какие грешки по женской части, Арнвид полагал, говорить Ингунн нет надобности; да и не хотелось ему распускать сплетни об этом юноше, каков бы он ни был. Иное дело — то, что Тейт-исландец взял якобы в долг деньги у старушек сестер местера Тургарда, да и другое в том же роде — об этом, считал Арнвид, сказать должно…

За день до праздника святого Йона все домочадцы из Берга пошли к заутрене — была как раз годовщина смерти господина Викинга. А когда они возвращались домой, разразилась страшная гроза. Лил такой дождь, что можно было бы подумать — земля не видывала подобного потопа со времен Ноя. Прихожане укрылись под большими, нависшими над тропой скалами, и все равно вымокли до нитки, когда к вечеру добрались домой.

Тура, дочь Стейнфинна, приехала к тетке погостить на праздник и привезла двоих старших детей. На этот раз она была чрезвычайно ласкова с сестрой и под вечер пришла в горницу Осы, чтоб увести Ингунн в застольную

— в усадьбе нынче было много гостей.

Ингунн сидела съежившись у очага — в одной рубахе; волосы она распустила, желая получше просушить. Поначалу она отговаривалась — не может-де оставить бабушку. Тура сказала в ответ, что с ней, мол, посидит Далла. Тогда Ингунн снова стала отговариваться: у нее и платья-то подобающего нет; единственное ее праздничное — промокло до нитки, когда она возвращалась из церкви.