Живи с молнией

– Откуда вы это знаете?

– Мне предлагали там место. Комиссия еще не имеет названия, оклад ее членам еще не установлен и даже не установлены их обязанности. Все это придет позже. Пока что главное – подобрать людей. Впрочем, члены комиссии будут получать около пятнадцати тысяч в год. Если вы поступите на должность профессора в Стэнфорде, сколько вы будете получать?

– Шесть или семь тысяч. А что? – Эрик с любопытством взглянул на Фокса.

Фокс рассеянно рассматривал свои пальцы, стараясь вспомнить, давно ли его руки выглядят такими старыми. В последнее время они часто стали неметь. Когда-то они могли делать очень тонкую работу, а теперь это просто старые кости, бесстрастно думал он. Никому не нужные старые кости.

– Вы, вероятно, сможете получить место в этой комиссии, если захотите, Эрик. Была предложена моя кандидатура, но я отказался и назвал ваше имя. Я не могу бросить Колумбийский университет. Я давно уже пережил тот возраст, когда уходят в отставку, но меня все еще терпят здесь. – Он помолчал, затем задумчиво сказал: – Когда-то, очень давно, я смотрел на стариков и удивлялся, как у них мало самолюбия, как они могут цепляться за свои посты, сознавая, что пользы от них уже нет никакой. И вот, приходит время, когда тебе все равно, что думают другие, не щадишь никого, лишь бы удержаться на месте. Здесь я еще могу продержаться, а в Вашингтоне – нет. Одна мысль о подобной работе… Зачем себя обманывать, в самом деле?.. – Он поднял на Эрика глубоко откровенный взгляд. – Вы лучше, чем кто-либо другой, должны понимать, что я не справлюсь с такой работой.

– Какой вздор!

– Нет, это не вздор. С сорок первого года, с тех пор как вы сюда пришли, вы взвалили на свои плечи всю мою работу. Формально мы с вами всегда советовались, но вы же отлично знаете, что решали всегда вы сами.

Эрик на секунду отвел глаза. Вероятно, ему следовало возражать, убеждать Фокса, что он приносил гораздо больше пользы, чем он думает. Но это неправда, и оба это знали. Больше того, Фоксу нельзя льстить, он лишен мелкого тщеславия и не нуждается в снисходительности. Фокс, очевидно, скоро умрет, а Эрику предстояло решать, как ему прожить остальную жизнь. И оба это понимали.

– Во-первых, эта работа в Вашингтоне меня не привлекает, – сказал Эрик. – А, во-вторых, типы, которые собираются прибрать к рукам атомную энергию, никогда не согласятся принять меня из-за моего отношения к атомной бомбе. Оно им слишком хорошо известно.

Бледная улыбка появилась на губах Фокса.

– Ну, либо им это неизвестно, либо совершенно безразлично, – ответил он. – Любопытно, что сенатор Хольцер очень одобрил вашу кандидатуру.

Эрик нахмурился.

– Неужели я им нужен? – недоверчиво спросил он.

– Как только вы решите взяться за эту работу, позвоните в Вашингтон сенатору Хольцеру. Он, кстати, просил меня связать его с вами на будущей неделе.

– Вот даже как? – удивился Эрик.

– Я сказал, что вы скоро приедете в Нью-Йорк навестить свою тещу. И заметьте, он ведь сам мне звонил, а не я ему. Нет, они явно за вами охотятся.

– И как вы это объясняете? – спросил Эрик, донельзя удивленный.

– Я думал, что вы сами можете мне это объяснить, – медленно сказал Фокс. – Может быть, за то время, что мы с вами не виделись, вы переменили свои взгляды?

– Я? Послушайте, сейчас мне страшнее, чем когда-либо. Не забудьте, что я был в Лос-Аламосе во время первого испытания. Я своими глазами видел взрыв этой проклятой штуки. Я бы хотел повидаться с сенатором, но только для того, чтобы рассказать ему об этом.

Высохшее морщинистое лицо Фокса склонилось к столу, глаза его внезапно потускнели, и весь он как-то странно оцепенел.

Птица, спящая в его груди, вдруг проснулась и превратилась в хищного коршуна, который забил тугими крыльями, стремясь вырваться из тесной клетки. Разъяренное существо царапало его грудь клювом и когтями, и Фокс стал задыхаться от боли и страха. Бешеное трепетание, метание из стороны в сторону и тяжесть, навалившаяся ему на грудь, порождали невыразимый страх, острая боль отдавалась в затылке. Ему хотелось разодрать себе грудь, сломать хрупкие ребра, чтобы выпустить наружу этот ужас. Про себя он кричал и рыдал, стремясь заполнить страшную пустоту воплями мучительной агонии. Но он не мог даже пошевельнуться.

Как всегда, в первые секунды припадка он был поражен тем, что муки, испытываемые им сейчас, гораздо сильнее, чем в прошлые разы, но затем боль заглушила сознание, и это было похоже на страшное предательство какого-то существа, которому он рабски отдавал всю свою душу. Каждая частица его тела соучаствовала в этой черной измене. Руки его слабо царапали стол, одеревеневшие губы еле прошептали:

– Пилюли, Эрик… пилюли…

Не только его собственное тело, но и весь окружающий мир; все неодушевленные предметы, все друзья, даже Эрик, сейчас предавали его. Эрик вскочил с места, но Фоксу казалось, что движения его слишком медленны. Ящик стола словно застрял, не поддаваясь его неуклюжим рукам, крохотный пузырек с пилюлями укатился из-под пальцев, а Фокс в это время переживал такой холодный ужас, что, казалось, еще доля секунды – и он больше не вытерпит. Он умолял эту боль отпустить его, он готов был отдать взамен жизнь. Бывало, знойным летним днем он жадно вдыхал прохладный влажный ветерок, предвестник надвигающегося дождя; сейчас он с такою же жадностью ловил леденящее дуновение смерти, обещающей бесконечный покой.

Припадок, как буря, пронесся и утих, оставив Фокса на том же месте, где он застиг его, – среди серой пустыни, которая называлась жизнью. С минуту Фокс сидел в полном изнеможении, чуть-чуть удивляясь тому, что он не чувствует никакой боли. Потом, преодолев сковывающую все тело слабость, он поднял глаза и увидел склонившееся над ним встревоженное лицо Эрика. На столе лежали пилюли, Фокс не помнил, успел ли он положить под язык хоть одну. Он был еще жив, и все остальное уже не имело значения. Он пытался объяснить это Эрику, но понял, что никакие слова сейчас не нужны.

Эрик отвез Фокса домой, в большую пустынную квартиру, выходящую окнами на реку. Пятнадцать лет назад, когда Эрик впервые был введен здесь в круг ученых, комнаты Фокса показались ему огромными и роскошными. И несмотря на то, что это была обычная городская квартира, от всей обстановки веяло старинными традициями, словно эти стены впитали в себя блестящие беседы ученых и самый воздух был насыщен искрами ума и таланта. Теперь комнаты стали холодными, унылыми и мертвыми. Секретарша Фокса наняла ему поденщицу, дважды в неделю приходившую убирать квартиру, но если можно было стереть пыль и сажу, проникавшую через окна, то потускневшей полированной мебели и выцветшим драпировкам уже никак нельзя было придать уютный, обжитой вид. В комнатах стоял какой-то нежилой дух.

Фокс неохотно отправился домой и категорически запретил Эрику вызывать врача.

– К чему? Что он может сделать?

Однако в глазах его так явно отражался страх перед одиночеством, что Эрик решил избавить его от тягостной необходимости сказать об этом вслух.

– Позвольте мне переночевать у вас, – быстро сказал он. – Я позвоню Сабине и предупрежу ее.

Фокс, почти не задумываясь, отбросил всякую гордость и кивнул головой. Только бы пережить эту ночь, сказал он себе, а там будь что будет. Он еще раз увидит утро, почувствует колебание прохладного воздуха, нагревающегося под лучами солнца. Давно уже свежий ветерок, несущий с собой влажные весенние запахи, не доставлял ему такого удовольствия, – пожалуй, с тех давних времен, когда он был очень молод и в душе его бродили неясные мечтания. Много лет он испытывал полное равнодушие к этой надоевшей ему пресной жизни среди скучных дураков, но такого конца он себе не представлял. Смерти он никогда не боялся, и сейчас она была ему не страшна, но он обнаружил, что боль, связанная с умиранием, невероятно унизительна. Должны быть какие-то более легкие, более быстрые способы умирать; впрочем, возможно, что в последние минуты человеком овладевает этот невыносимый ужас, только он уже не может сказать о нем. Все эти дни Фокс ни о чем другом не мог думать.

Стыдливо отказавшись от всякой помощи. Фокс разделся, лег в постель и только тогда позволил Эрику войти в спальню. За окном медленно колыхалась темная река, наступила ночь. Устремив неподвижный взгляд в окно. Фокс время от времени с трудом проглатывал слюну. Наконец он заговорил тусклым тихим голосом, то и дело проводя по губам кончиком языка.

– Нам с вами нужно кое о чем договориться на случай, если со мной что-нибудь произойдет.

– Ну, сегодня вам это не грозит.

– А если завтра? – иронически спросил Фокс. Когда-то он был сильным, плотным мужчиной. Сейчас его тело под одеялом было почти плоским. – Я составил завещание много лет тому назад, но мой поверенный умер, и я даже не знаю, к кому перешла его практика. Завещание лежит у меня в несгораемом шкафу, и я вам дам ключ от него. Весь мой научный архив находится в письменном столе, в моем университетском кабинете, и здесь, в шкафу, который стоит внизу, в моей рабочей комнате. Большая часть моих работ уже безнадежно устарела, но мне хотелось бы, чтобы вы с Фабермахером разобрали мои бумаги; может, вы найдете там что-нибудь полезное. Он вам пишет? – спросил Фокс, и в голосе его прозвучали грустные нотки.

– Боже мой, хорошо, что вы мне напомнили, – сказал Эрик, шаря в карманах. – Сегодня утром я нашел на туалетном столе письмо от Хьюго и, не успев прочесть, захватил с собой. – Он вытащил из кармана письмо. К его удивлению, конверт оказался вскрытым; Эрик медленно повернул его другой стороной и взглянул на почтовый штемпель. – Письмо двухлетней давности, – с досадой сказал он и сунул конверт в карман. – Не знаю, как оно очутилось на столе, но это только лишнее доказательство того, как я беспорядочно живу в последнее время. Я знаю, что Фабермахер сейчас в Вашингтоне.

– Да, – медленно сказал Фокс. – Насколько мне известно, жена его работает в каком-то правительственном учреждении, а он служит в музее. Кажется, вы же мне об этом и рассказывали.

– Возможно, – ответил Эрик и, глядя в другой конец полутемной комнаты, где лежал Фокс, спросил: – Как вы думаете, ведь это только из-за Ригана он все эти годы считался неблагонадежным?

Фокс, освещенный слабым желтым светом ночника, горевшего у его изголовья, пожал плечами.

– Кто его знает! И не все ли равно? Он ничего от этого не потерял. И все-таки мне бы хотелось повидать этого мальчика, – рассеянно добавил он. Немного помолчав, он заговорил снова, и в голосе его послышалось наивное удивление: – Сейчас, вспоминая прошлое, я все больше и больше убеждаюсь, что он всегда побаивался меня, и никак не могу понять почему. Может быть, вы знаете?

– Нет, – сказал Эрик. Он вспомнил то время, когда глубокое равнодушие Фокса настолько подавляло Хьюго, что своей бесплодной нынешней жизнью он был обязан именно этому, а старик до сих пор не понимает, в чем дело. Но сейчас слишком поздно открывать ему глаза – ни для Фокса, ни для Хьюго это уже не имеет значения. – По-моему, вы ошибаетесь. Он всегда относился к вам с огромным уважением. Он ценил вас больше, чем кто бы то ни было.

– Я рад, – просто сказал Фокс и, отвернувшись к окну, снова стал глядеть на реку.

Эрик просидел полночи в кресле возле дремавшего Фокса. Ночник слабо освещал изрезанное морщинами лицо и белую подушку, и этот тусклый, призрачный свет проникал в самый дальний уголок сознания Эрика, где таились мысли, которых он избегал в течение больше чем половины прожитой им жизни. Сидя в полутьме и глядя на кровать, стоявшую у противоположной стены, он думал о том, как все это похоже на предсмертные часы его отца. Ни разу за долгие годы та тоскливая длинная зима не вспоминалась ему так ярко. Все впечатления подростка, в которых Эрик так и не успел разобраться, но которые никогда не забывал, вновь предстали перед ним, и он мог взглянуть на них глазами взрослого. Эрик понял, что если он тогда и плакал, так только из жалости к самому себе, ибо что же еще может чувствовать в такие минуты ребенок? Джоди, узнав о том, что существует смерть, задавал вопросы, которые могут служить доказательством этой простой истины. Джоди заплакал, узнав, что когда-нибудь должен будет умереть, и эти слезы были вызваны душераздирающей тоской при мысли, что и он в конце концов угаснет и превратится в ничто. Узнав, что и Эрик когда-нибудь умрет, Джоди тоже заплакал, но эти слезы высохли, как только он получил успокоительный ответ на вопрос: – А с кем же я останусь? – Иметь возле себя кого-то, кто о нем заботится, – вот что важнее всего для ребенка. И Эрик, которому пришлось в детстве остаться без отца, теперь понимал, что живые напрасно проливают слезы; только те слезы, которые уже не могут литься из сухих глаз мертвецов, означали бы подлинную трагедию смерти.

И еще одно воспоминание о той ночи всплыло у него в памяти: он вспомнил, что ужасное ожидание у постели умирающего отца было томительно скучным. Это впечатление было правдивым. Очень легко свыкнуться с мыслью о неизбежной кончине другого. Сначала становится грустно, так как понимаешь, что человек навсегда уходит из твоей жизни, потом, еще задолго до его смерти, постепенно свыкаешься с мыслью об утрате – так было с Эриком, когда он узнал о болезни Фабермахера.

Мысленно перенесясь в недавнее прошлое, Эрик вспомнил, как тщательно старался Хьюго избегать Фокса, и невольно сравнил ожесточение Хьюго с собственной непринужденностью, которую он всегда ощущал в обществе старого профессора. Эрик видел в нем просто человека, относившегося ко всему с полным безразличием, утратившего всякий интерес к жизни, потому что дело, которому он себя посвятил, больше его не интересовало. Чем же еще может жить человек, недоумевал Эрик. Жизнь сама по себе не имеет смысла, если человек не наполняет ее переживаниями, переходами от поражений к победам, от любви и счастья к одиночеству. Жизнь дает человеку только одно – способность чувствовать боль, и только благодаря боли Фокс наконец понял, что он живое существо. Но он осознал себя живым слишком поздно, когда гибель уже неизбежна, и тем самым как бы уподобился простейшим организмам. Судьба сыграла с Фоксом злую шутку.

В два часа ночи Фокс вдруг порывисто поднялся, пытаясь сесть в кровати, и замахал руками, словно стараясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Он шумно дышал и отчаянно боролся за каждый вздох. И Эрик, считавший, что он уже свыкся с неизбежной смертью старика, бросился к нему и стал разжимать крепко сомкнутые челюсти, тщетно стараясь засунуть ему под язык пилюлю. Эрик поддерживал старика, вне себя гладил искаженное мукой лицо, стремясь напомнить, что есть еще выход из мрачного, черного тупика. Но все это продолжалось меньше минуты. Эрик присел на кровать и, глядя, как исчезают признаки жизни, с потрясающей ясностью вспомнил последние минуты своего отца. Только сейчас он понял, почему в течение двадцати лет он так упорно избегал мыслей о своих родителях, что в конце концов даже самому себе стал казаться человеком без прошлого, без корней.

Эрик медленно опустил безжизненное тело на кровать и встал. Он был весь в поту. Несколько мгновений он стоял как окаменевший, потом подошел к телефону и позвонил ректору колледжа, старому другу Фокса – одному из тех друзей, с которыми всю жизнь при встрече обмениваешься сердечными приветствиями, и только. Ректор был потрясен этим известием. Он сказал, что сейчас же пришлет своего врача, а потом придет и сам.

Эрик прошел в темную кухню и залпом выпил стакан воды. Потом он вернулся в холодную, нежилую гостиную, подошел к окну, выходившему на реку, и, не зажигая света, сел возле него, дрожа мелкой дрожью. Он жадно вдыхал колючий ветерок, но сейчас ничто не могло прогнать терпкого привкуса, стянувшего ему рот, запаха тления, щекотавшего ему ноздри, и глухой тоски, овладевшей его сердцем, – всех ощущений, навеянных смертью.

Эрик вспомнил, с какими надеждами и планами он пришел вчера к Фоксу; он был убежден, что все ошибки позади и только теперь можно будет по-настоящему начать жизнь. Вопрос для него был только в том, какую дорогу выбрать. А ведь ему тридцать шесть лет, прожито больше половины жизни, израсходовано много творческих сил и энергии. Если остальное время, которое ему суждено прожить, промелькнет так же быстро, значит, ему осталось еще несколько мгновений жизни, и это так мало, что нельзя тратить времени на раздумье и подготовку.

Взять того же Фокса. Обстоятельства его смерти, самая смерть и даже вся его жизнь – сплошное опровержение присущих ему, Эрику, достоинств. Бесполезность даваемых себе обещаний и бренность всяких успехов были теперь слишком очевидны для Эрика. Вот урок, который он извлек для себя из сегодняшней ночи: человек должен взять от жизни все, что может, прежде чем наступит эта неизбежная агония конца. Надо пользоваться своей смертной плотью, выжать из нее все до конца, иссушить ее, пока не будет слишком поздно.

Когда Фокс говорил о работе в вашингтонской комиссии и упомянул о жалованье, Эрик почти не обратил внимания на названную им сумму – пятнадцать тысяч долларов в год. Сейчас каждый доллар как бы засверкал перед его глазами ярким блеском, приобрел огромный смысл, вселяя радужные надежды. Эрик спрашивал себя, чувствует ли он, как ученый, отвращение к тем политическим целям, в которых используется атомная бомба? Да, несомненно, он ненавидит эту политику с яростью обманутой жертвы. И, как ученый, не предпочел ли бы он, чтобы атомная энергия стала источником благосостояния и залогом мира? Конечно, разве нормальный человек может хотеть иного!

Но страшная истина заключалась в том, что человек в нем был сильнее ученого, а сегодня он убедился, что в последнюю минуту каждый умирает как человек, ни больше и ни меньше. Слишком долго он потворствовал самому себе; пора начинать жить по-настоящему, любой ценой!

Каждое утро солнце вносило веселое оживление в квартиру семьи Вольтерра, наполняя комнаты теплым желтоватым сиянием, в котором даже старая, потертая мебельная обивка выглядела нарядной. Эрик открыл глаза, и яркие солнечные лучи вытеснили из его памяти события позавчерашней ночи. В темные предрассветные часы в обитель смерти устремились запоздалые посетители – ректор, его врач и, наконец, гробовщик. Они пришли и ушли, и Эрику уже незачем было оставаться там. Он отправился домой пешком и прошагал кварталов двадцать мимо темных спящих домов. Несмотря на твердое намерение не будить Сабину, он прошел прямо к ней, зная, что одно ее присутствие вольет в него бодрость.

Сегодня, в ярком свете солнечного зимнего дня, он не сразу вспомнил, что в полдень ему предстоит присутствовать при отпевании в университетской церкви. Утро было такое ясное, что зловещее ощущение смерти, казавшейся позавчера неизбежной, совсем исчезло, но через несколько минут в памяти Эрика снова всплыло все случившееся. Момент пробуждения был лишь временной передышкой.

Он понял, что его разбудил Джоди, расхаживавший по комнате осторожно, но с явным намерением как-нибудь нечаянно разбудить отца. Эрик сел в узкой кровати, на которой до замужества спала Сабина; ее уже не было в комнате – она ушла на кухню.

– Проснулся, пап? – приветливо спросил Джоди. В десять лет он был стройным худощавым мальчиком со смуглым, загоревшим под солнцем юго-западной пустыни лицом. Неделю назад он опять стал ходить в школу, где дети сотрудников Колумбийского университета обучались бесплатно. Под мышкой Джоди держал учебники. – Я нечаянно тебя разбудил.

– Ничего, – сказал Эрик и, взглянув на сына, подумал, не о Фоксе ли он хочет поговорить. Но вряд ли Сабина рассказала ему об этом. Мальчик и так был потрясен смертью деда. – Ты что-нибудь хочешь мне сказать, Джоди?

– Нет, пап, ничего.

«Неправда», – подумал Эрик.

– В школе у тебя все благополучно? – ласково спросил он. – А что, в твоем классе те же мальчики и девочки, что были до нашего отъезда?

– Да, все та же компания, – с деланной небрежностью ответил Джоди.

Эрик пристально посмотрел на него.

– Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте.

– Да нет, папа, это ничего; мне наверняка понравится жить в Пало-Альто.

– Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем.

– Да? – в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. – Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке?

Эрик испытующе поглядел на него.

– Может быть, мы переедем в Вашингтон.

– В Вашингтон! – почти с ужасом пролепетал Джоди.

– Почему это тебя пугает? – медленно спросил Эрик.

– Пап, я должен с тобой поговорить, – Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. – Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был… Что я был в Лос-Аламосе и все такое… ну, и я им сказал… я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили.

– Ну? – сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать.

– Ну вот, я потом стал об этом думать, – запинаясь, сказал Джоди. – У нас есть мальчики – их отцы судьи или адвокаты… и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал… ведь я же не имею никакого права…

– Ну?

Джоди страдальчески взглянул на отца.

– Пап, они не подумают, что я шпион?

Эрик обнял рукой худенькие плечики.

– Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят.

Но это не успокоило Джоди.

– Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон.

– Кто это тебе сказал?

– Один мальчик. Его отец адвокат.

Эрик взял мальчугана за руку.

– И все-таки тебе ничего не грозит, – сказал он серьезным, успокаивающим тоном. – У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это.

– Ты думаешь?

– Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово.

Джоди прислонился к отцу.

– Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться.

– Это не так-то легко, не правда ли?

– Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно.

– Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово.

– Честное слово?

– Честное слово.

Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть; он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати.

Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик.

– Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, – сказала она. – То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка; то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. – Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. – Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон?

Эрик задумчиво улыбнулся.

– Когда он успел тебе сказать?

– Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил?

– Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки.

Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье.

– Он не сказал, с какой целью оно это делает?

– Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны!

Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась.

– Но это ведь почти политическая деятельность!

– Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, – сказал он.

– Может быть, они не знают о твоих взглядах?

– Как они могут не знать, – нетерпеливо отмахнулся он. – Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже.

– Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия.

– Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, – задумчиво сказал он. – В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе.

Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, что и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко.

– Какое же тебе предлагают жалованье? – спросила она наконец.

– Около пятнадцати тысяч.

– Порядочно, – сказала она и снова обернулась к нему. – Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы?

– Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом.

Она снова погладила его по руке.

– Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму.

Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясностью, что он снова ощутил запах смерти. Надо будет списаться с Хьюго по поводу бумаг Фокса.

Он вытащил письмо и увидел, что оно начиналось словами: «Дорогая Сабина». Эрик сдвинул брови и взглянул на конверт. Письмо было адресовано не ему, на конверте стояло: миссис Горин. Из чистого любопытства, без всякой задней мысли, он стал читать письмо, написанное два года назад.

«Дорогая Сабина!

Это мое последнее письмо к Вам. Если, как я полагаю, я не вернусь оттуда, куда еду, то наиболее вероятно, что писать мне больше не придется; если же я вернусь, то при встрече с Вами я буду вести себя так, словно этого письма никогда и не существовало.

Вы, должно быть, сочтете это очень неуклюжим предисловием к письму, написанному из чисто эгоистических побуждений. Я вполне согласен с Вами и охотно признаю свою вину.

Курс лечения, который я прошел несколько лет назад, помог мне только на время, поэтому мне придется повторить его еще раз. Я бы ни за что не стал этим заниматься, но Эдна настаивает, и я решил уступить, чтобы ее успокоить. Мне легко это сделать, так как я уверен (и искренне надеюсь), что все это окажется бесполезным.

Если не считать детства, которое прошло у меня на редкость счастливо и безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это даже чересчур мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь – для тех, кто ее любит, но не для меня. Я рад, что жить мне осталось недолго.

Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете, как я к Вам отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом можно бы кончить письмо, но сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще немного поговорить с Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле, где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую встречу. Как чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь – это страданье; либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.

Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с вокзала. В первые минуты я почти не замечал Вас, для меня Вы были просто женой Эрика, которая находилась в той же комнате, что и мы. Но в тот же вечер чем дальше, тем больше я убеждался, что мне доставляет удовольствие просто смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой красотой, и я понял, почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной – в таких случаях описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому, что оно – Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами пальцы, Вами уши, прядки Ваших волос, выбившиеся из прически. А Ваше имя – это сама нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.

То лето было самым радостным периодом моей жизни, потому что я мог часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой темы. У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был еще и другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди в коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили. Вы хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не могу вспомнить, о чем шла речь, но в этой минуте было тоже свое особое, неповторимое очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я сказал «да».