Живи с молнией

– Если б я когда-нибудь тебя ударил, то только левой рукой, о которой не ведает правая, – сказал он и затем, с досадой передернув плечами, откровенно признался: – Сам не знаю, что на меня нашло.

– Отлично знаешь, как и я, и поэтому мы уезжаем, – твердо заявила Сабина.

Целый день они ехали до Провиденс, а оттуда направились к мысу Код; автобус был переполнен, день стоял душный и жаркий, но это их не смущало. Упиваясь ощущением необычного, они не замечали ни шума, ни громких голосов и чувствовали себя как бы в отдельном купе.

В долгих сумерках пейзаж за окном автобуса казался Эрику таинственным и жутким. Временами дорога вырывалась из редкого леса и дюн и бежала по берегу моря; впереди, насколько хватал глаз, расстилалась водная гладь, синяя, ровная и пустынная. Резкий дневной свет понемногу тускнел, море становилось темнее. Глядя на пустынный горизонт, Эрик думал, что и там когда-то была жизнь, ее поглотила или снесла эта вода, и ему казалось, что в море таится какая-то смутная, но грозная опасность. В любую минуту этот величавый покой может исчезнуть, горизонт всколыхнется, и на мир обрушится страшная катастрофа.

За окном синели сгущавшиеся сумерки, похожие на дым костра; Эрик постарался отогнать от себя жуткие видения. В автобусе зажегся свет, и внешний мир потонул в темноте. В открытое окошко врывался прохладный ветерок, и Эрик теснее прижался к Сабине. Она обняла его одной рукой, притянула его голову к себе на плечо, и он почувствовал себя исцеленным, словно одного ее прикосновения, одной ласки было достаточно, чтобы прогнать призраки. Наконец взошла луна, и в ее бледном сиянии земля стала казаться менее мрачной.

В десять часов они приехали в Провинстаун; им указали дом, где сдаются комнаты. В прохладной ночной темноте белые домики, прижавшиеся один к другому, казались ненастоящими и походили на театральные декорации. Хозяйка ждала приезжих; в маленьком десятицентовом блокноте, служившем регистрационной книгой, Эрик записал: «Мистер и миссис Горин из Нью-Йорка».

Комната была просторная, с широкой двуспальной кроватью и тремя окнами. Оба по очереди долго плескались в ванне, потом сразу же легли спать. Ложась рядом с нею, Эрик потушил свет. Он чувствовал умиротворение, радость и усталость. Они что-то пошептали друг другу и поцеловались без страсти, но с огромной нежностью.

Никогда в жизни он не видел такого яркого солнца. В детстве бывало и яркое солнце, и высокое чистое небо, и широкие просторы, но он не помнил такого сверкающего воздуха, насыщенного мириадами мельчайших водяных брызг; каждая отражала и преломляла солнечный свет и переливалась ослепительным алмазным блеском. Небо над морем играло всеми оттенками голубого и синего – такие чистые тона Эрику приходилось видеть только в стеклянных призмах. Лазурная бухта всегда была покрыта мелкой сверкающей рябью, а океан беспрестанно катил свои синие воды на белый песок. Почти каждый день Эрик и Сабина на взятых напрокат велосипедах ездили к морю, захватив с собою сандвичи и бутылку молока. В городе они отыскали маленький ресторанчик, где хозяин согласился отпускать им ежедневно завтрак и обед со скидкой.

Вечерами они снова возвращались на пляж или же отправлялись на окраину города, к длинному каменному молу. Там можно было пройти четверть мили среди огромных скал, наблюдая, как луч маяка скользит по спокойным водам лагуны. В чинном молчании Эрик и Сабина шли по узкой дорожке следом за гуляющими парами, мимо других парочек, сидящих на скамейках. К девяти часам сумерки сгущались и на темной массе мола, вдоль дороги к берегу, попарно загорались крохотные красные огоньки сигарет.

Через четыре дня им стало казаться, что иной жизни у них никогда и не было и что впредь всегда будет так же. Они были совсем одни в совершенно новом мире, населенном такими же влюбленными парами, и это восхитительное ощущение наполняло их бесконечной умиротворенностью. Они все больше и больше становились похожи на идиллических островитян Тихого океана.

Это была жизнь, насыщенная ленивым покоем, яркими красками, тишиной и полным взаимопониманием, жизнь, похожая на сон, – сочетание товарищества и любви. Впрочем, неудовлетворенность по-прежнему не оставляла Эрика, – она, как подземные воды, никогда не прорывалась наружу, но невидимо влияла на все, что находилось на поверхности. Порою его одолевали мрачные мысли и сомнения; тогда он ложился на песок или на гальку, закрывал глаза и притворялся спящим, пока голос Сабины не отрывал его от бесконечных размышлений. На пятый день она неожиданно спросила его:

– Хочешь, давай поговорим?

И Эрик безошибочно понял, о чем она думает. Только сейчас ему стало ясно, что все это время, каждую минуту, она знала, что творилось в его душе.

Они сидели на голых песчаных дюнах, глядя вниз, на пустынный пляж. Немного поодаль начиналась полоска жесткой травы. Узкая черная лента шоссе, извиваясь, уходила вдаль и терялась между холмами, жгло горячее полуденное солнце, кругом царило безлюдье и тишина. Далеко впереди голубой купол неба спускался к морю, образуя четкую линию горизонта. Воздух был неподвижен. Листва на деревьях словно замерла, трава не шелестела. Слова Сабины повисли в этой величавой тишине.

– Не знаю, что и сказать, – немного погодя ответил Эрик. Он нагнул голову к своей тени на песке, подставив шею под горячие лучи солнца. – Иногда мне кажется, что надо было бы бросить этот опыт совсем и начать все сначала с кем-нибудь другим.

– Что же ты этим выиграешь?

– Ничего, – грустно ответил он. – На это понадобится еще год. Но кто знает, может быть, с Хэвилендом каждые полгода будут случаться такие истории. Да что себя обманывать, Сабина! Я так его ненавижу, что даже не представляю, как я буду дальше с ним работать.

С минуту она молча пересыпала между пальцами песок.

– Это пройдет, – сказала она. – Ты же сам понимаешь, что это пройдет.

– Как ты все хорошо знаешь!

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты даже не можешь толком сказать, почему ты злишься на Хэвиленда.

– Ах, перестань, пожалуйста!

– Нет, я говорю серьезно. Ну скажи, почему?

– И скажу, – отрезал Эрик. – Потому что он отнял у меня счастье. Я уже держал его в руках, я почти добился его своим собственным трудом. А этот негодяй все у меня отнял.

– Ну? – спросила она, как бы ожидая дальнейших объяснений. – Что же, собственно, он у тебя отнял? Скажи точно. – Теперь Сабина заговорила так же настойчиво, как и он. Захватив горсть песку и пропустив его между пальцев, она взглянула на Эрика. Ее лицо, обрамленное растрепанными кудрями, казалось совсем юным. – Что он у тебя отнял?

Эрик уставился на нее злыми глазами.

– Возможность жениться на тебе, вот что! Если б не он, мы сейчас могли бы все время быть вместе, всю жизнь! Тебя удовлетворяет этот ответ?

– Это далеко не ответ, Эрик. Ты многого еще не досказал.

– Ты считаешь, что я лгу, когда говорю, что хочу на тебе жениться?

– Нет, – сказала она спокойно, но с какой-то горечью. – Ты не лжешь. Ты говоришь искренне. Но поверь мне, если б ты не встретился со мной, если б даже у тебя не было никакой другой девушки, все равно с тобой происходило бы то же самое.

– Как будто вместо тебя могла быть другая! – раздраженно сказал он.

– Ох, Эрик, будь же наконец взрослым. Я прекрасно знаю, что, если б я не встретила тебя, я бы влюбилась в кого-нибудь другого. И ты тоже. Конечно, это было бы не так, как у нас с тобой, – согласилась она. – Но речь не об этом. Я хочу сказать, что наша свадьба – для тебя сейчас не главное.

– Ты думаешь, что я хочу увильнуть?

Сабина с досадой взъерошила ему волосы обеими руками.

– Ты просто мальчишка! Мальчишка, напичканный романтическими бреднями! Больше не стану водить тебя в кино, если оно так на тебя влияет! Ты думаешь, что мы должны все время ворковать да целоваться, как Элоиза и Абеляр? Может, ты боишься признаться, что в жизни для тебя существует не только любовь? Хочешь быть ученым, а цепляешься за всякую чушь, которая лезет тебе в голову! Я просто стараюсь простейшими словами растолковать тебе, что ты ужасно честолюбив. И прежде чем ты начнешь грозить самоубийством, чтоб доказать, как ты меня любишь, разреши мне сказать одно: я вовсе не считаю твою работу своей соперницей. Ведь иначе и быть не может.

Как бы подчеркивая искренность своих слов, Сабина грациозным жестом положила руку на горло, но тут же снова заговорила наставительным тоном школьной учительницы:

– Ты очень честолюбив. Ты настолько честолюбив, что готов убить себя работой. И не для того, чтобы доказать мне свою любовь – это ты делаешь другим путем, а чтобы доказать самому себе, какой ты талантливый физик. Послушай, Эрик, ты все время твердишь о том, как тебе хочется жениться на мне. Тебе никогда не приходило в голову, что в летнем университете ты можешь зарабатывать достаточно, чтобы снять квартиру и поселиться вместе со мной?

– Я об этом никогда не думал, – признался Эрик. – Все было некогда.

– Ты об этом никогда не думал, – ласково передразнила она, – потому что это помешало бы опыту, над которым ты собираешься работать.

– Собирался, – поправил он.

– Оставь, пожалуйста! Ведь лаборатория не заперта, правда? И ты знаешь, что делать, ты сам мне это говорил. А Хэвиленд будет приезжать раз в неделю, и ты сможешь себя проверять.

Эрик молчал. Сначала он рассердился, затем был вынужден признать, что она права.

– Должно быть, я все время так и думал поступить. К чему хитрить с самим собой? Я буду работать с ним на любых условиях. И я действительно честолюбив, Сабина. Так честолюбив, что боюсь, если я дам себе волю, честолюбие меня одолеет. Помнишь, я когда-то тебе говорил, как я мечтаю добиться успеха. – Он беспомощно покачал головой. – Это не значит, что я хочу быть знаменитым или богатым. Оказаться достойным славы ученого – вот чего я хочу, ради чего я себя сжигаю, за что я готов отдать почти все в жизни. Дарование, способности, талант – в общем, называй это как хочешь, – вот о чем я мечтаю. Слушай, Сабина, я тебе скажу, что требуется для того, чтобы стать великим ученым. Вовсе не нужно понимать самые сложные вещи. Совсем наоборот. Надо уметь так посмотреть на самое сложное явление, чтобы сразу найти лежащую в его основе простоту. Талант находить простейшее в самом сложном – вот что необходимо настоящему ученому. Иной раз, когда я читаю о крупных теоретических открытиях, у меня бывает такое чувство, словно я вижу, как человеческий ум опускается в страшную трясину невежества и взлетает оттуда к блестящим достижениям. И поверь мне, для этого нужно особое мужество. Человек должен уметь доверяться своей интуиции. Все говорят – иди и добивайся сам, но попробуй предложи новую идею, – тебя заклюют. Значит, нужно еще уметь не бояться того, что говорят другие, и не бояться собственных суждений. А тут еще опыты, от которых можно сойти с ума, столько приходится над ними думать. И вот представь себе, с каким волнением ты вдруг начинаешь понимать, что обладаешь такой интуицией! Милая, любовь прекрасна, но то, о чем я говорю, – совсем другое, и именно этого я и хочу. Хотя бы каплю. Боже, боже, как я хочу этого!

Все в нем кипело от возбуждения. Его давно угнетало чувство вины перед Сабиной, и теперь у него словно гора свалилась с плеч. Все прошло, осталась только воля к осуществлению своих стремлений, и он чувствовал себя гораздо бодрее, чем когда-либо, гораздо бодрее, свободнее и сильнее.

– Вот об этом-то я и говорю, – сказала Сабина.

– Ты говоришь! – насмешливо воскликнул он. – Знаешь, не читай мне, пожалуйста, наставлений!

– Ладно, – сказала она и легла на песок лицом вверх, раскинув руки. – Я буду тебя соблазнять.

Он отвернулся, уткнувшись лицом в поднятые колени.

– Эрик!

– Странно, как здесь тихо. Ни одного человеческого голоса.

– Эрик!

– Ни звука не слышно, – рассеянно сказал он.

– Эрик, милый!

– Как забавно быть совсем одному, – пробормотал он. – Хочется лечь на спину и смотреть в небо.

Он положил голову ей на живот, она легонько обняла его рукой. Эрик закрыл глаза и вздохнул.

– Ну как, весело было одному? – спросила Сабина.

– Нет. С тобой – куда лучше.

– И ты уже не сердишься?

Он поцеловал ее руку.

– Я вдруг почувствовал в себе столько энергии, что мне надо было куда-то ее девать.

– Я понимаю, – сказала она.

Эрик открыл глаза и стал смотреть в безоблачное небо. Оно возбуждало в нем такое же волнение, какое ощущают поэты – даже большее. Он смотрел в бездонную прозрачную синеву и с гордостью думал, что только он, его учителя, его студенты и товарищи могут постичь умом это пространство. Люди точной науки чувствуют себя во Вселенной как дома, потому что они посвятили свою жизнь замене мелких чудес великим чудом познания.

Теперь он был волен предпринять любое путешествие в область науки, и на любой срок. Сабина предоставила ему полную свободу и сделала это так, что возвращение к ней всегда будет для него желанным.

И все же он ясно и трезво сознавал, что опыт во что бы то ни стало необходимо закончить этим летом.

Когда Эрик вернулся в Нью-Йорк, ему показалось, что в лаборатории стало еще больше солнца, чем прежде. В здании было пусто, но даже тишина отдавалась в его ушах деловитым гулом. В раскрытые окна виднелись залитые солнцем светло-зеленые крыши университетского городка, вливался теплый летний воздух, доносился шелест густых вязов, трепетавших под легким ветерком. Эрика больше не мучило ощущение напряженной, неистовой спешки. Стремительные вихри и водовороты остались позади, и работа шла плавным потоком, но намного быстрее, чем раньше.

У Эрика появилось новое чувство уверенности в себе, настолько сильное, что сначала постепенное отдаление Хэвиленда не вызывало у него никакой тревоги. В первой половине июля Хэвиленд дважды появлялся в лаборатории и каждый раз казался Эрику случайным посетителем. Эрик вспомнил свой первый разговор с Хэвилендом в его кабинете, когда он получил разрешение работать в лаборатории. После этого разговора Хэвиленд ушел со своими друзьями. Лили и Дональдом Питерс, и у Эрика тогда осталось неприятное ощущение, будто Хэвиленд ушел от него в какой-то другой мир. Такое же ощущение он испытывал и теперь, во время еженедельных посещений Хэвиленда, тем более что тот никогда не проявлял прежнего энтузиазма. Теперь он казался туристом из какого-то чужого мира. Но Эрик заглушал в себе раздражение, он был уверен, что рано или поздно Хэвиленда подхватит могучий поток, которому он не сможет противиться. Как бы осторожно он ни переходил вброд по мелким местам, течение неизбежно собьет его с ног и увлечет за собой.

Однажды в середине июля Фокс привел с собой в лабораторию посетителя, которого представил Эрику как молодого исследователя, тоже недавно получившего стипендию от студенческой ассоциации. Звали его Хьюго Фабермахер. Это имя показалось Эрику знакомым, но он не мог сразу вспомнить, где он его слышал, и вскоре забыл об этом, приглядываясь к посетителю, который казался совсем юнцом и с первого взгляда мог сойти за студента-первокурсника. Он был немного ниже Эрика, но гораздо тоньше. У него были коротко остриженные белокурые волосы и нежно-розовые щеки – признак редкого употребления бритвы. Черты его лица были тонки, но больше всего привлекали к себе внимание его темно-синие глаза – они быстро перебегали с одного на другое, избегая смотреть на собеседника прямо. Однако, когда Эрику удалось поймать его взгляд, он увидел в нем такую острую и непроницаемую настороженность, что ему стало не по себе, и он поспешил отвернуться. Он снова постарался припомнить, где он слыхал это имя, но так и не вспомнил.

Фокс объяснил Эрику, что Фабермахер – физик-теоретик и интересуется теорией атомного ядра. Затем он извинился, сославшись на дела, и ушел. За все это время Фабермахер не произнес ни слова. Пока говорил Фокс, беспокойный острый взгляд юноши быстро скользил по комнате. Когда Фокс назвал его имя, румянец на его щеках стал чуть-чуть ярче, а на губах появилась слабая, не то смущенная, не то лукавая, улыбка. Немного погодя он обратился к Эрику, выговаривая слова тщательно, но с легким акцентом и все еще избегая смотреть ему в глаза.

– Должно быть, мои вопросы покажутся вам глупыми, – сказал Фабермахер. – Боюсь, что у меня, как у большинства физиков-теоретиков, совершенно беспомощные руки – я умею обращаться только с карандашом. – Покраснев, он слегка пожал плечами. – В смысле техники я лишен всякой интуиции, так что, пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Вот, например, объясните мне, пожалуйста, как вы фокусируете пучок альфа-лучей на мишень?

Эрик стал объяснять принцип устройства прибора; Фабермахер кивал в знак того, что ему все понятно. Время от времени он перебивал Эрика вопросами; экспериментатору они сначала могли показаться наивными, но затем оказывалось, что ответить на них не так-то легко, потому что Фабермахер доискивался до самых основ. От застенчивости его не осталось и следа; присмотревшись к нему ближе, Эрик заметил на его лице тонкие морщинки. Трудно было угадать его возраст. Но вдруг Эрику наконец пришло на память, где он встречал имя Фабермахера.

– Ваш отец тоже физик-теоретик? – внезапно спросил Эрик.

– Нет.

– Значит, ваш дядя? Или двоюродный брат?

– Нет, – ответил Фабермахер. Он не спросил, почему это интересует Эрика, и попытался перевести разговор на прибор. Но через несколько минут Эрик снова вернулся к интересовавшему его вопросу.

– Я спросил вас об отце потому, что, помнится, несколько лет тому назад в «Цайтшрифт фюр физик» мне попадались статьи вашего однофамильца, – объяснил он. – Я, признаться, их не читал – тогда они были мне еще недоступны. Я и подумал, что, может быть, вы имеете к автору какое-то отношение. Фамилия Фабермахер не так уж часто встречается, не правда ли?

– Да, пожалуй. – Фабермахер немного помолчал, на лице его попеременно отражались досада, растерянность и смущение. – Я действительно имею некоторое отношение к нему. Впрочем, это не совсем так, – признался он. – Вероятно, я должен был сразу же ответить вам прямо. Статьи, которые вы видели, – мои. – Он взглянул Эрику в глаза острым, пронизывающим взглядом, но тут же густо покраснел и отвернулся. – Видите ли, я уже привык к таким вопросам. Может быть, мне следовало бы отпустить бороду. Я слишком молодо выгляжу, хотя печатаюсь уже пять лет.

– Пять лет! – недоверчиво сказал Эрик. – Сколько же вам лет в таком случае? По-моему, вы не старше меня. Мне двадцать три года.

– А мне двадцать один, – сказал Фабермахер. – Первую статью я написал шестнадцати лет. Профессор Нернст прочел ее вслух на одном научном собрании в Берлине. Статья была не очень хорошая, – прибавил он виновато и засмеялся. – Профессора Нернста поразил главным образом мой возраст. Я шел к решению проблемы слишком сложным путем. – Он снова взглянул на Эрика, и на лице его была откровенная досада, но, увидев выражение глаз собеседника, он сразу погрустнел и, резко переменив разговор, снова вернулся к вопросу, на который тот еще не дал ему удовлетворительного ответа.

Эрик отвечал, но мысли его были заняты другим. Он думал о том, что пять лет назад, когда он был студентом предпоследнего курса и изучал элементарную термодинамику и вводный курс дифференциальных уравнений, Фабермахер уже овладел тензорным исчислением, теорией вероятности и комплексными функциями и обращался с ними так же легко, как Эрик с отверткой. Эрик прикинул «в уме сроки и пришел к заключению, что в то время, когда он в колледже благоговел перед научными авторитетами своих преподавателей, работы Фабермахера уже обсуждались выдающимися физиками с мировой известностью. Он посмотрел на бледного юношу, почти мальчика, страдавшего от своей застенчивости, и преисполнился к нему таким благоговением и восторгом, какого до сих пор еще никогда не испытывал.

Он подумал о том, что все выдающиеся физики-теоретики, от Ньютона до Эйнштейна, достигли расцвета творческих сил в двадцать с небольшим лет и все свои знаменитые открытия в области теории сделали до тридцатилетнего возраста. Только физики-практики, экспериментаторы, входят в силу с возрастом, но ни один экспериментатор никогда не приобретал такой славы, как теоретики. Эрик так искренне восхищался Фабермахером, что в душе у него не оставалось места для мелких чувств вроде зависти. И в то же время он понял, почему Фабермахер так неохотно говорил о своей работе. Старики, очевидно, не признавали его, считая подобную скороспелость недопустимой в науке, а ученые одного с ним поколения, сравнивая его способности со своими, настолько поражались превосходству этого юноши, что он рисковал прослыть каким-то своеобразным уродцем, вроде теленка о двух головах. Должно быть, ему так часто приходилось видеть на лицах выражение откровенного любопытства, что он научился безошибочно различать первые его признаки. Вот это и тяготило Эрика: ведь он ни капельки не завидует таланту Фабермахера, и мысль о том, что Фабермахер может заподозрить в нем зависть, была ему чрезвычайно неприятна.

– Перестаньте, – сказал он. – Ведь это же нелепо, что вы задаете мне вопросы и ждете каких-то объяснений. Это я должен спрашивать вас.

Фабермахер мучительно покраснел. В конце концов ему удалось улыбнуться, но только из вежливости.

– Я говорю совершенно серьезно, – настойчиво сказал он. – Я ровно ничего не смыслю в технике опытов и сильно ощущаю этот недостаток. Мне бы очень хотелось время от времени приходить сюда и беседовать с вами, если позволите.

– Приходите хоть каждый день. Может быть, вы даже захотите немножко помочь мне.

– Ну, пользы от меня мало, – мягко возразил Фабермахер. Он, видимо, не знал, куда девать глаза. Эрику стало неприятно и немного досадно. Чем больше он старался, чтобы Фабермахер почувствовал себя непринужденно, тем больше осложнялось положение. – Я только наделал бы вам лишних хлопот. А этот опыт слишком важен, и тормозить работу просто недопустимо.

– Вы в самом деле считаете его важным? – спросил Эрик.

– Разумеется! – Фабермахера как будто даже слегка покоробил этот вопрос. – Наука должна иметь как можно больше данных о свойствах нейтрона, а без соответствующих опытов эти данные получить нельзя. Разумеется, это очень важный опыт. – Фабермахер помолчал, затем, в качестве последнего довода, добавил: – Разве вы стали бы работать над ним, если бы не считали его важным!

Фабермахер нисколько не преувеличивал, говоря, что у него неумелые руки. Но Эрику наконец удалось побороть его сопротивление, и Фабермахер согласился работать с ним, тем более что ему самому очень хотелось ощутить атмосферу лаборатории; тут Эрик убедился, что даже во времена своей полной неопытности он был в тысячу раз искуснее Фабермахера, который решительно ничему не смог научиться. Фабермахер старался изо всех сил и приходил в отчаяние от собственной неуклюжести, но Эрик ни за что не позволял ему бросить работу. Ему было приятно общество Фабермахера, при нем он работал с еще большим воодушевлением, а главное – ему хотелось посмотреть, как юноша встретится с Хэвилендом, и услышать, что скажет Хэвиленд в ответ на серьезное заявление: «Ваш опыт слишком важен, и тормозить работу просто недопустимо». В устах Фабермахера это звучало очень веско.

Хэвиленд пришел через неделю после того, как Фабермахер начал работать в лаборатории; имя молодого физика сначала не произвело на него никакого впечатления, и он стал осматривать схему, сконструированную Эриком. Но через минуту он, вопросительно подняв брови, обернулся к Фабермахеру, и Эрик с тайным злорадством услышал его вопрос:

– Кстати, ваш отец не физик-теоретик? Или, может быть, это ваш дядя?

На этот раз Фабермахер не стал уклоняться от прямого ответа, и Хэвиленду пришлось извиниться за свой промах. Но это произвело на него гораздо меньше впечатления, чем хотелось бы Эрику. Хэвиленд отнесся к Фабермахеру, как к очень одаренному новичку, и вполне непринужденно чувствовал себя в роли профессора, беседующего со студентом. Фабермахер отвечал ему вежливо, но всячески избегал обсуждать вопросы, касающиеся его самого. Он превосходно владел собой, и это было так на него непохоже, что Эрик заподозрил в нем скрытую враждебность. В конце концов Хэвиленд переменил тему беседы.

– А над чем вы собираетесь работать у нас? – спросил он.

– Я хочу развить теорию, объясняющую ядерные силы.

Спокойная самоуверенность этого заявления заставила Хэвиленда улыбнуться.

– И только? Вам не кажется, что это чересчур смело с вашей стороны?

Фабермахер поднял на него свой глубокий взгляд, требующий предельной ясности, – взгляд, под которым Эрик всегда невольно робел. В присутствии Хэвиленда Фабермахер чувствовал себя совершенно свободно, в нем не было и следа застенчивости, мучившей его в разговоре с Эриком.

– Чересчур смело? – повторил Фабермахер. – Разумеется. Это самый смелый замысел, какой я могу себе представить. Видите ли, на меньшее у меня просто нет времени. Вот почему я считаю ваш опыт наиболее важным из всего, что сейчас делается.

Теперь он заговорил уже не сдержанно вежливым, а резким и деловым тоном. То, что Хэвиленд был старше по летам и положению, казалось, смущало его не больше, чем собственная неспособность к лабораторной работе.

– Ваш опыт чрезвычайно для меня важен, – продолжал он, – потому что мне необходимы сведения о взаимодействии нейтрона и протона. Ответ вы получите из опытов по рассеянию в водороде. Затем мне нужно знать, как ведут себя нейтроны в альфа-частицах. Для этого вы проведете опыты по рассеянию нейтронов в гелии. Вот что надо бы сделать в первую очередь.

Впервые за все лето Эрик заметил в Хэвиленде проблески интереса. Он смотрел на Фабермахера слегка насмешливым взглядом, но, когда он заговорил, голос его был почти ласков.

– Вот как? – небрежно сказал он. – Я примерно так и предполагал, но, знаете ли, это потребует немало дней.

– Не обязательно, – решительно сказал Фабермахер. – Как только прибор будет готов, а этого, видимо, осталось ждать недолго, вам придется провести опыт возможно быстрее. Повторяю: у меня очень мало времени.

– Но ведь это мой опыт, а у меня времени сколько угодно, – возразил Хэвиленд, все еще улыбаясь.

Фабермахер пожал плечами.

– Значит, мы с вами по-разному относимся к делу, – сказал он. – Я не могу тратить время зря. Что же касается плана, о котором мы говорили, то ваш опыт – только первая его половина.

– В чем же заключается вторая? – Хэвиленд перестал улыбаться. Эрик понял, что он уязвлен тем, что Фабермахер относится к нему как бы свысока.

– Вам придется постепенно увеличивать напряжение – удваивать его, утраивать или даже удесятерять.

– Только и всего?

Фабермахер сделал нетерпеливый жест.

– Но это необходимо. Откуда вы знаете, что у вас сейчас достаточное напряжение? Ведь ваш опыт может ничего не дать в этом смысле. Разве вы можете ручаться, что подаете достаточное количество энергии? Вы только докажете, что ваш нынешний максимальный вольтаж недостаточно высок, чтобы преодолеть потенциальные барьеры. Вы даже не сможете определить насколько.

– Выше головы не прыгнешь, – сухо сказал Хэвиленд.

Фабермахер кивнул, но в глазах его блеснуло молчаливое торжество и легкое презрение к одержанной победе.

– Вы совершенно правы, – сказал он. – Если подходить к вопросу с субъективных позиций, то большего требовать нельзя. Человек не может прыгнуть выше себя, как бы одарен он ни был. Но существует другое мерило, гораздо более объективное. Ваши благие намерения никого не интересуют. Вас просто спрашивают: сделали ли вы что-нибудь значительное для науки? Ответить можно только «да» или «нет». Это жестоко. Но тем не менее это закон, установленный объективным миром. И в таких случаях фраза «выше головы не прыгнешь» означает просто попытку уклониться от слова «нет».

Хэвиленд лениво вертел клочок бумаги и, казалось, глубоко задумался.

Но пауза длилась слишком долго. На глазах у Эрика суровость Фабермахера исчезала, уступая место хмурой растерянности, словно он вдруг испугался, что обошелся с Хэвилендом слишком жестоко. Он взглянул на Эрика, как бы зовя на помощь, но тот только кивнул в знак тайного одобрения. Ему хотелось, чтобы сосредоточенное молчание Хэвиленда продлилось еще немножко. Эрик холодно и бесстрастно следил за своим начальником, ожидая появления первых признаков внутренней борьбы. Он ждал до тех пор, пока не почувствовал, что ждать больше не может.

– Не смогли бы вы на той неделе прийти на целый день? – тихо спросил Эрик. – Мне хотелось бы провести еще одно испытание.

Виновато вздрогнув, Хэвиленд оторвался от своих дум. Он не смотрел на Фабермахера.

– На той неделе? Хорошо, я вам дам тогда знать. – В голосе его слышалась странная покорность. – Должно быть, вы тут без меня много сделали. Давайте посмотрим.

Однако на объяснения Эрика он почти не обращал внимания. Эрик заметил его рассеянность, но принял ее за своего рода симптом. Он удивлялся своему самообладанию и опасался только, как бы не выдать своего намерения. Хэвиленд, однако, ничего не замечал. Он был занят собственными мыслями. Вдруг он быстро обернулся, словно найдя наконец, что ответить Фабермахеру. Но было уже поздно. Фабермахер незаметно выскользнул из комнаты.

– Ушел! – сказал Хэвиленд. – Когда же это он успел?

– Я не видел, как он вышел. Он часто исчезает незаметно. Он такой застенчивый, что больно смотреть. – Хэвиленд взглянул на Эрика, словно заподозрив, что тот насмехается над ним. – Но когда дело касается физики, он становится безжалостным и к самому себе и к другим. И может черт знает как обидеть.

Хэвиленд криво усмехнулся.

– Охотно верю, – сказал он.

Когда Фабермахер вернулся в лабораторию, Хэвиленда уже не было. Фабермахер был очень недоволен собой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь его выбранил, так как он чувствовал, что вел себя глупо.