Берсеркер - Последняя «виннебаго»

Кэти жила в доме с солнечным отоплением старого типа: с плоскими черными панелями на крыше. Дом выглядел прилично, но не был чересчур чистеньким. Трава вокруг не росла – водовозы не находили нужным заезжать в такую глушь, Узел Апачей был во всех отношениях не так важен, как узлы Финикса и Темпе. Но все-таки перед домом был палисадник, выложенный плитами черной лавы и чередовавшимися с ними срезами опунции. Во дворике за домом росло чахлое деревце пало верде [дерево с зеленоватой корой на ветвях, в жаркое время года теряющее листву], к нему была привязана кошка, а под ним маленькая девочка играла с автомобильчиками. Я вытащил айзенштадт, подошел к двери дома и позвонил. В последнюю минуту, когда уже поздно было передумать и уйти – она уже открывала решетчатую дверь, – мне пришло в голову, что она может не узнать меня и мне придется объяснять ей, кто я такой.

Нос у нее не был загорелым, и она пополнела – в тридцать лет естественно весить больше, чем в шестнадцать, но в остальном она выглядела так же, как тогда, перед моим домом. И лицо ее еще не совсем замкнулось. Я сразу увидел, что она узнала меня и что она знала, что я приеду. Наверное, она сделала в своем досье указание, чтобы ей сообщили, если я стану разыскивать ее. Надо подумать, как это следует понимать.

Она приоткрыла решетчатую дверь, как я перед представителями Гуманного Общества, и спросила:

– Что вам нужно?

Я не видел ее раньше сердитой, даже тогда, когда напустился на нее у ветеринара.

– Я хотел повидаться с вами.

Я подумал было, что скажу, будто мне попалась ее фамилия, когда я работал над очерком, и захотелось узнать, не та ли это особа, с которой я когда-то встречался, или что я пишу о последних домах с солнечным отоплением старого типа. Но я произнес лишь:

– Сегодня утром я увидел на шоссе мертвого шакала.

– И подумали, что я убила его? – Она хотела закрыть дверь, но я придержал ее.

– Нет. – Я отнял руку от двери. – Нет, конечно, я этого не думаю. Можно мне войти? Я просто хочу поговорить с вами.

Маленькая девочка подошла к двери, держа игрушечные автомобильчики в подоле розовой маечки, и с любопытством смотрела на нас.

– Иди домой, Яна, – сказала Кэти и открыла решетчатую дверь пошире. Девочка проскользнула в эту щель. – Иди на кухню. Я тебе сделаю прохладительный напиток.

Кэти посмотрела на меня:

– Сколько раз мне снился кошмарный сон: я подхожу к двери и вижу вас перед собой.

– Тут на самом деле очень жарко, – проговорил я совсем как Хантер. – Можно мне войти?

Она открыла дверь настежь.

– Мне надо дать дочке попить. – Она пошла на кухню, а девчурка, приплясывая, бежала впереди.

– Какой ты хочешь напиток? – спросила дочку Кэти.

Та крикнула:

– Красный!

Кухонный столик стоял напротив плиты, холодильника и охладителя для воды, а дальше кухня немного расширялась, и в этом углублении стоял стол со стульями. Я положил айзен на стол и сел возле сам, чтобы она не предлагала перейти в другую комнату. Кэти сняла с одной из полок пластмассовый кувшин и подставила его под кран бака с водой. Яна запихнула свои автомобильчики в кухонный столик, залезла на него и, усевшись, стала открывать дверцы стенного шкафчика.

– Сколько лет вашей девочке?

Кэти, не ответив, достала из ящика возле плиты деревянную ложку, взяла кувшин, уже полный воды, и подошла к столу.

– Ну, ты нашла «Прохладу»? – спросила она дочку.

– Да, – ответила девочка. Но это была не «Прохлада», а какой-то розовый кубик, с которого она содрала пластмассовую обертку. Когда она бросила его в кувшин, вода зашипела и стала красной. Настоящая «Прохлада», должно быть, исчезла так же, как отходили в прошлое фургоны «виннебаго» и дома с солнечным отоплением старого типа. Или изменилась до неузнаваемости. Как Гуманное Общество.

Кэти перелила красную жидкость в стаканчик, на котором был наклеен бумажный кит.

– Она у вас одна?

– Нет, есть еще мальчик. – Она отвечала как бы нехотя, хотя, раз я запросил ее биографию, мне все эти сведения уже были доступны. Яна спросила, можно ли взять булочку, и ушла с булочкой и стаканчиком во дворик. Я слышал, как затворилась решетчатая дверь.

Кэти поставила кувшин в холодильник и прислонилась к кухонному столику, скрестив руки на груди.

– Что вам надо?

Она стояла не в поле зрения айзенштадта, и лицо ее было в тени.

– Сегодня утром на шоссе я увидел мертвого шакала. – Я нарочно говорил негромко: чтобы расслышать, ей надо было наклониться вперед, к свету. – Его раздавило машиной, и он лежал так странно. Он был похож на собаку. Мне захотелось поговорить с кем-нибудь, кто помнит Аберфана, с кем-нибудь, кто знал его.

– Я его не знала. Я только убила его, помните? Так вот почему вы приехали, потому что я убила Аберфана, да?

Она не смотрела в сторону айзенштадта, даже не взглянула на него, когда я ставил его на стол, но мне вдруг показалось, что она знает, чего я добиваюсь. Она все еще держалась вне поля зрения аппарата. А если прямо сказать ей: «Да, это правда. Я это сделал, потому что вы убили его, а у меня не осталось его фотографий. Вы у меня в долгу. Я ведь уже не смогу получить фотографию Аберфана, но вы обязаны дать мне возможность сфотографировать ваше воспоминание о нем».

Но она ведь не помнила его, ничего не знала о нем, видела его только, когда мы ехали к ветеринару и Аберфан лежал у меня на коленях, смотрел на меня и уже умирал. Незачем мне было приезжать сюда и все это раскручивать заново. Совершенно незачем.

– Сначала я думала, что вы посадите меня в тюрьму, – сказала Кэти, – а потом, когда все собаки поумирали, – что вы убьете меня.

Стукнула наружная дверь, девочка сказала: «Я забыла автомобильчики» – и собрала их в подол маечки. Кэти мимоходом взъерошила ей волосы и опять скрестила руки.

– Я была не виновата. Я так и хотела сказать вам, когда вы придете убивать меня. Шел снег. Ваш пес выбежал прямо на меня. Я его даже не видела. Я потом прочла все, что могла достать, о том новом вирусе. Я готовилась защищаться. Я прочла про мутацию обычного паравируса, а еще раньше – вируса кошачьей чумы, узнала, что вирус мутировал так быстро, что специалисты не успели создать вакцину против него. А уже перед третьей волной возник критический минимум. И виноваты были владельцы последних оставшихся в живых собак, которые боялись позволить им размножаться. И когда ученые создали наконец вакцину, остались одни шакалы. Я бы вам сказала: «Вы не правы. Это вина владельцев собачьих питомников, разводивших щенят на продажу. Если бы они не держали щенят в антисанитарных условиях, первая вспышка инфекции не приняла бы такого размаха». Я приготовила все доводы для защиты. Но вы уехали из Колорадо.

Яна опять хлопнула дверью и принесла пустой стаканчик с наклеенным китом. Лицо ее было испачкано красным. «Еще хочу пить» (слова «еще хочу» слились в одно слово), она протянула стаканчик, держа его обеими руками, и Кэти открыла холодильник и налила девочке еще стакан напитка.

– Подожди, детка. Ты вся перемазалась. – Она нагнулась и вытерла личико девочки бумажным полотенцем.

Когда мы были у ветеринара, Кэти ни слова не сказала в свою защиту, ни «шел снег», ни «он выбежал прямо на меня», ни «я даже не видела его». Она сидела тогда молча передо мной и вертела свои рукавички, пока ветеринар не вышел и не сказал мне, что Аберфан умер. Тогда она проговорила: «Я не знала, что в Колорадо еще остались собаки. Я думала, они уже все умерли».

Я тогда повернулся к ней, к шестнадцатилетней девочке, еще не научившейся даже скрывать свои чувства, и бросил безжалостно: «Теперь умерли все. Благодаря вам».

«Не надо так говорить», – предостерегающе заметил ветеринар. Он хотел положить мне руку на плечо, но я вывернулся и закричал на девочку: «Вы понимаете, что это значит – убить одну из последних собак на свете? Что вы чувствуете, сознаете ли, что отвечаете за исчезновение целого вида?»

Снова послышался стук решетчатой двери. Кэти смотрела на меня, не выпуская из рук бумажного полотенца, испачканного красным.

– Вы тогда уехали в другой город, и я подумала, что, может быть, вы простили меня, но вы ведь не простили? – Она подошла к столу и вытерла красный кружок из-под стакана. – Зачем вы это сделали? Чтобы наказать меня? Или вы решили, что последние пятнадцать лет я тем только и занималась, что ездила по дорогам и убивала животных?

– О чем вы?

– Общество уже было здесь.

– Общество? – Я ничего не понимал.

– Ну да. – Она все еще смотрела на испачканное красным полотенце. – Они сказали, что вы сообщили о задавленном животном на Ван-Бюренском шоссе. Они хотели знать, где я была сегодня утром между восемью и девятью часами.

На обратном пути в Финикс я чуть не задавил дорожного рабочего. Он едва успел отпрыгнуть к еще влажной цементной стенке, выронив лопату, на которую опирался весь день, а я ее переехал.

Итак, Общество уже побывало там. Уйдя из моего дома, они поехали прямо к ней. Но ведь тогда я еще не думал ехать к Кэти. Я еще не видел фотографии миссис Эмблер. Значит, уйдя от меня, представители Гуманного Общества сразу отправились к Рамирез, а Рамирез да и газета вообще очень не хотели вступать в конфликт с Обществом. Должно быть, Рамирез сказала им: «Мне показалось подозрительным, что он не поехал на губернаторскую конференцию, а вот теперь он позвонил и попросил биографические данные этой особы, Кэтрин Поуэлл. Живет в доме 4628 по улице Голландца. Он был знаком с ней в Колорадо».

– Рамирез! – крикнул я в автомобильный телефон. – Я хочу поговорить с тобой! – Ответа не было.

Я проехал добрых десять миль, не переставая ругать ее, пока наконец не сообразил, что у меня выключен телефон. Я отжал кнопку и рявкнул:

– Рамирез, куда ты запропала, черт побери?

– Я могла спросить у тебя то же самое. – Ее голос звучал еще более сердито, чем голос Кэти, хотя и не так сердито, как мой. – Ты же сам отключил меня и не хочешь сказать мне, что делается.

– А ты решила, что сама все можешь сообразить, и потом свои выдумки сообщила Гуманному Обществу.

– Что? – В голосе Рамирез было то же недоумение, что и в моем собственном, когда Кэти сказала мне, что к ней приезжали из Общества. Рамирез никому ничего не сообщала, она даже не понимала, о чем я говорю, но я уже так разогнался, что не мог остановиться и закричал на нее:

– Значит, ты сообщила Обществу, что я запрашивал биографические данные Кэти?

– Нет, ничего подобного. Слушай, не пора ли тебе рассказать мне, что происходит?

– К тебе приходили сегодня днем представители Общества?

– Нет. Я же сказала тебе. Они позвонили еще утром и хотели поговорить с тобой. Я сказала им, что ты уехал на губернаторскую конференцию.

– А больше не звонили?

– Нет. У тебя неприятности?

Я отключил телефон и сказал про себя: «Да, у меня неприятности».

Итак, Рамирез ничего им не говорила. Может быть, кто-нибудь в редакции газеты сказал, но навряд ли. Остается утверждение Долорес Чивир, что Общество имеет нелегальный доступ к биографическим досье. «Как это вышло, что у вас нет снимков вашей собаки?» – спрашивал Хантер. Это значит, что они и мое досье прочли. И узнали таким образом, что я и Кэти жили в штате Колорадо, в одном и том же городе, когда погиб Аберфан.

– Что вы рассказали им? – спросил я у Кэти. Она стояла там в кухне и все вертела в руках испачканное полотенце, а мне хотелось вырвать его у нее из рук и заставить ее смотреть на меня. – Что же вы сказали этим людям из Общества?

Она подняла на меня глаза:

– Я сказала им, что сегодня утром была на дороге Индейской школы и собирала материалы по нашей фирме за этот месяц. К сожалению, я вполне могла бы проехать и по Ван-Бюренскому шоссе.

– Про Аберфана! Что вы рассказали им об Аберфане? – крикнул я.

Она спокойно отвечала:

– Я им ничего не говорила. Я подумала, вы сами все уже рассказали им.

Я схватил ее за плечи:

– Если они опять придут, ничего не говорите им. Даже если они вас арестуют. Я постараюсь, я…

Я так и не сказал, что сделаю, потому что сам не знал. Я выбежал из дома, столкнувшись в передней с Яной, которая шла за новой порцией прохладительного напитка, вскочил в машину и помчался домой, хотя не знал, за что взяться, когда приеду.

Позвонить в Общество и потребовать, чтобы они оставили Кэти в покое, сказать, что она никакого отношения к этому не имеет? Это будет еще подозрительнее, чем все, что я до сих пор делал, хотя и так уж подозрительнее некуда.

Я увидел на шоссе мертвого шакала (по крайней мере так я заявил) и, вместо того чтобы сразу сообщить об этом по телефону, находящемуся в моей машине, поехал к телефону возле магазина за две мили оттуда. Я позвонил в Общество, но отказался сообщить свое имя и номер. И потом я самовольно отказался от двух заранее намеченных служебных поездок и запросил биографические данные некоей Кэтрин Поуэлл, с которой был знаком пятнадцать лет назад и которая могла бы проезжать по Ван-Бюренскому шоссе в то время, когда произошел этот несчастный случай.

Связь была очевидна. А потом им нетрудно было бы установить, что пятнадцать лет назад – это как раз то время, когда погиб Аберфан.

Шоссе Апачей заполняла масса легковых машин – это был час пик – и целое полчище водовозов. Легковушки, видно, привыкли мчаться по шоссе с разделителями, они даже и не думали сигналить, что переходят в другой ряд. Вроде бы они и представления не имели, что такое полоса на дороге. На повороте от Темпе к Ван-Бюрену скопилась беспорядочная масса автомобилей. Я перебрался на полосу автоцистерн.

В моем досье фамилия ветеринара не упоминалась. Тогда досье только входили в употребление, и много было волнений по поводу связанного с ними нарушения прав личности на конфиденциальность. В досье ничего не включали без разрешения самого лица, ни в коем случае не вводили медицинских, банковских данных, так что тогда это были лишь немного расширенные анкеты: происхождение, семейное положение, занятие, хобби, домашние животные. В моем досье рядом с именем Аберфана ничего не стояло, кроме даты его смерти, да еще был указан мой адрес в то время. Но, пожалуй, этого было довольно: в городе было всего два ветеринара.

Ветеринар не внес тогда имени Кэти в запись об Аберфане. Он вернул ей права, даже не взглянув на них, но Кэти назвала свою фамилию помощнику, и тот мог записать ее. Выяснить это я теперь никак не мог. Я не мог запросить досье ветеринара, потому что Гуманное Общество все равно добралось бы до него раньше меня. Редакция газеты, наверное, могла бы добыть для меня это досье, но для этого надо было бы рассказать все Рамирез, а телефон газеты, весьма вероятно, прослушивался. Если же я приеду в редакцию, Рамирез заберет у меня машину. Нельзя мне туда являться.

Как бы то ни было, я гнал, как мог. Когда шедший впереди меня водовоз снизил скорость до девяноста миль в час, я чуть не врезался в него. Я даже не заметил, как промчался мимо того места, где был сбит шакал. Да там скорее всего не на что было смотреть, даже не будь этого потока мчащихся машин. Если Общество и не убрало какие-нибудь следы происшествия, движение по шоссе смело все. Да и не было там ничего, иначе дорожные фотокамеры зафиксировали бы номер машины, наехавшей на шакала, и Обществу незачем было бы посылать своих представителей ко мне. И к Кэти.

Общество не могло обвинить ее в смерти Аберфана – в то время убийство животных не считалось преступлением, но если они разузнают про Аберфана, то могут обвинить ее в смерти шакала, и тогда – пусть хоть сотня свидетелей видела ее на дороге Индейской школы, пусть хоть сотня дорожных автокамер отметила там ее машину, на которой и в помине нет никаких отпечатков, – ничто ее не спасет. Ведь она убила одну из последних собак, не так ли? И Общество расправится с ней.

Не следовало мне оставлять Кэти. Я сказал ей: «Не говорите им ничего», – но она ведь не боялась признать свою вину. Когда у ветеринара ее спросили, что случилось, она просто сказала: «Я сбила его». Так и сказала, не пытаясь оправдаться, объяснить, свалить вину на кого-нибудь.

Я спешил, чтобы найти способ помешать Обществу узнать, что Кэти сбила Аберфана. А вдруг представители Общества опять явились к ней и выпытывают, как она познакомилась со мной в Колорадо и как умер Аберфан.

Однако я ошибся. Они явились не к Кэти, а ко мне. Стояли на крыльце, ждали, чтобы я впустил их в дом.

– Нелегко вас поймать, – сказал Хантер, а человек в форме ухмыльнулся: – Куда вы ездили?

– Извините, – сказал я, вытаскивая ключи из кармана. – Я думал, что наш с вами разговор закончен. Я сообщил все, что знаю об этом случае.

Хантер отступил немного, так что я смог открыть решетчатую дверь и всунуть ключ в замок:

– Нам с офицером Сегурой надо задать вам еще несколько вопросов.

– Куда вы ездили сегодня днем? – спросил Сегура.

– Навестить кое-кого из старых знакомых.

– Кого?

– Погоди ты, – оборвал его Хантер. – Дай человеку в дом войти, а потом уж будешь приставать с вопросами.

Я отпер дверь:

– А что, дорожные камеры засняли тот грузовик, который раздавил шакала?

– Грузовик?

– Я ведь говорил вам, что, по-моему, это была автоцистерна-водовоз. Шакал лежал на их полосе. – Я первым вошел в комнату, положил ключи на компьютер и отключил телефон. Мне только не хватало, чтобы Рамирез ворвалась со своим «Что случилось? Может, у тебя неприятности?».

– А может быть, его сбил какой-нибудь кретин, уж он-то не стал бы останавливаться. – Я знаком пригласил их сесть.

Хантер сел, а Сегура подошел к дивану, но остановился, увидев фотографии, висевшие над ним.

– Господи, сколько же тут собак! Это все вы снимали?

– Некоторых я. Вот эта в середине – Майша.

– Последняя собака?

– Да, она.

– Без обмана? Самая, самая последняя?

Без обмана. Ее держали в карантине в исследовательском отделении Общества, в Сент-Луисе, когда я увидел ее. Я уговорил их позволить мне сфотографировать ее, но снимать пришлось снаружи, через затянутое проволочной сеткой окошко в двери, и правильная фокусировка была невозможна. Впрочем, если бы меня и впустили внутрь, лучше бы не получилось. У Майши не осталось никакого выражения, нечего было снимать. Она к тому времени уже неделю ничего не ела и все время, что я пробыл там, лежала на полу, уткнувшись головой в лапы и глядя на дверь.

– Вы не согласились бы продать этот снимок Обществу?

– Нет, не согласился бы.

Они понимающе кивнули: «Верно, здорово тогда все расстроились, когда она умерла?»

Расстроились! Да, тогда люди ополчились на всех, кто хоть какое-нибудь отношение имел к собакам: на владельцев питомников, на ученых, которые не сумели вовремя придумать вакцину, на ветеринара, который лечил Майшу, и еще на всяких людей, которые ее не лечили. Народ передал тогда все права кучке шакалов, которые могли хватать кого хотели, потому что все чувствовали себя виноватыми. Расстроились!

– А это что за пес? – спросил Сегура, перешедший уже к другой фотографии.

– Это Вилли, бультерьер генерала Паттона.

Кормили Майшу и убирали за ней роботы, такие же, что применяются на атомных станциях. Хозяйке ее, усталой женщине, разрешали смотреть на собаку через затянутое металлической сеткой окошко, но сбоку, потому что Майша, увидев ее, бросалась с лаем на дверь.

– Вы должны добиться, чтобы вас впустили, – втолковывал я этой женщине. – Ведь жестоко держать ее тут взаперти. Вы должны потребовать, чтобы вам позволили забрать ее домой.

– Чтобы она подхватила этот проклятый вирус?

Майше уже не от кого было заразиться, но я не стал объяснять это. Я устанавливал выдержку фотоаппарата, стараясь сам не попасть в поле зрения несчастного животного.

– Вы знаете, отчего они все поумирали? – спросила женщина. – Это озоновый слой, вернее, дыры в нем. Через них проникла радиация и убила собак.

– Коммунисты тому причиной, мексиканцы, правительство. Только те, кто признавал свою вину, на самом деле ни в чем не были виноваты.

– А вот этот немного похож на шакала, – сказал Сегура, глядя на снимок немецкой овчарки, который я сделал уже после смерти Аберфана. – Собаки ведь были очень похожи на шакалов, правда?

– Нет. – Я присел на полку, перед экранчиком проявителя, напротив Хантера. – Я уже рассказал вам все, что знаю о шакале. Я увидел, что он лежит на дороге, и позвонил вам.

– Вы сказали, что, когда увидели шакала, он лежал в крайнем ряду справа, – заметил Хантер.

– Правильно.

– А вы ехали в крайнем левом ряду?

– Да, я был в крайнем ряду слева.

Они собираются заново расспрашивать меня, пункт за пунктом, и если я собьюсь, станут спрашивать: «А вы уверены, мистер Маккоум, что видели это? А вы уверены, что не видели, как сбили шакала? А его сбила Кэтрин Поуэлл, не правда ли?»

– Сегодня утром вы сообщили нам, что остановились, но шакал был уже мертв. Так? – спросил Хантер.

– Нет.

Сегура поднял голову. Хантер незаметно поднес руку к карману, потом положил ее на колено – включил записывающий аппарат.

– Я проехал дальше, не останавливаясь, около мили. Потом дал задний ход и вгляделся в него. Но он был уже мертв. Изо рта у него сочилась кровь.

Хантер ничего не отвечал. Он держал руки на коленях и ждал – старый прием журналистов: если выдержать достаточно долгую паузу, собеседник скажет то, чего не собирался говорить, – лишь бы нарушить тишину.

Я продолжал в том же тоне:

– Тело шакала лежало под углом. В этой странной позе он казался не шакалом, а собакой. – Я некоторое время помолчал, а потом проговорил: – Это вызвало у меня тяжелые воспоминания. Я даже не думал ни о чем. Мне просто хотелось поскорее уйти от этого зрелища. Через несколько минут я вспомнил, что надо известить Общество, тогда я и остановился на дороге семь-одиннадцать.

Я опять замолчал. Сегура забеспокоился наконец и стал бросать вопросительные взгляды на Хантера. Надо было продолжать.

– Я подумал, что это ничего, что я смогу работать, но, когда приехал на место первого своего задания, понял, что ничего не получается, и вернулся домой. – Искренность, открытость. Вон как у Эмблеров это здорово получается. И ты сможешь не хуже. – Я был, должно быть, в шоке. Даже не позвонил своей начальнице, чтобы она послала кого-нибудь другого на губернаторскую конференцию. Единственное, что мне пришло в голову, – я остановился и потер лоб рукой, – надо с кем-то поговорить. Я попросил газету найти адрес моей старой знакомой Кэтрин Поуэлл.

Я опять остановился и решил, что хватит. Я уже и так сознался, что солгал им, и признался в двух преступлениях: уехал с места происшествия и прибегнул к помощи газеты для получения досье, нужного мне лично. Авось они этим удовлетворятся. Сначала я не хотел говорить им, что поехал к Кэти. Они поняли бы, что она рассказала мне про их приезд, и решили бы, что мой рассказ – это попытка оправдать ее. Но может, они следили за ее домом и знали уже, что я там побывал, так что нечего и стараться.

Молчание затянулось. Руки Хантера зашевелились на коленях и опять легли неподвижно. Из моего рассказа было неясно, почему я выбрал собеседницей Кэти, с которой пятнадцать лет не виделся, которую знал еще в Колорадо, но, может быть, они не догадаются, в чем тут дело.

– Эта Кэтрин Поуэлл, – спросил Хантер, – вы с ней были знакомы в Колорадо, не так ли?

– Мы жили в одном маленьком городке.

Опять пауза.

– Это не тогда умер ваш пес? – брякнул вдруг Сегура; Хантер бросил на него яростный взгляд, а я подумал, что в кармане рубашки у него не магнитофон, а копия записей ветеринара, где упоминается Кэти.

– Да, – сказал я. – Он умер в сентябре девяносто восьмого года.

Сегура раскрыл было рот, но, прежде чем он успел заговорить, Хантер спросил:

– Его третьей волной захватило?

– Нет. Его сбило машиной. Оба приняли искренне потрясенный вид. Эмблерам можно было поучиться у них.

– И кто же его сбил? – спросил Сегура, а Хантер наклонился вперед, и рука его механически скользнула к карману.

– Не знаю. Кто-то сбил и сразу уехал. Бросил его на дороге. Вот почему, когда я увидел шакала… Вот как я познакомился с Кэтрин Поуэлл. Она остановилась и помогла мне. Помогла внести моего пса к ней в машину, и мы довезли его до ветеринара, но было уже поздно.

Маска «на публику» на лице Хантера сидела плотно, не то что у Сегуры, чье лицо выражало одновременно удивление, догадку и разочарование.

– Вот почему мне захотелось повидаться с ней, – добавил я, сам не зная зачем.

– А в какой день была сбита ваша собака? – спросил Хантер.

– Тридцатого сентября.

– А как звали ветеринара?

Он задавал вопросы все в том же тоне, но на ответы не обращал внимания. Ему ведь показалось, что он сумел связать все ниточки, поймал меня на попытке выкрутиться, а оказалось, что он имел дело просто с людьми, любящими собак, и все его предположения лопнули. От этого допроса больше нечего было ждать, он уже заканчивал его. Только бы не расслабиться раньше времени.

Я нахмурился:

– Не помню. Кажется, Купер.

– А какая машина сбила вашу собаку?

– Не знаю. – В мозгу стучало: не джип. Что угодно, только не джип. – Я не видел, как его сбили. Ветеринар сказал, что, наверное, машина была большая, может быть, пикап. Или «виннебаго».

И тут я понял, кто сбил шакала. Все встало на свои места: старик, не пожалевший воды из своего сорокагаллонного бака, чтобы отмыть бампер, вранье о том, что они прибыли из Глоуба… Но сейчас мне надо было сосредоточиться на том, чтобы не дать им догадаться о Кэти и о том, как я хотел увидеть в ее глазах образ Аберфана. Похоже было на ту проклятую инфекцию. В одном месте с ней разделались, так она вспыхнула в другом.

– А следов от колес не было, по которым можно было бы узнать? – спросил Хантер.

– Что? Нет. В тот день шел снег. – Что-то отразилось, должно быть, на моем лице, он ведь с меня глаз не спускал. Я провел рукой по лицу: – Извините. Эти вопросы заставляют меня пережить все опять.

– Простите, – сказал Хантер.

– Может быть, мы найдем все сведения в полицейском отчете? – заметил Сегура.

– Полицейского отчета не было. В то время, когда погиб Аберфан, убить собаку не считалось преступлением.

Это и следовало сказать. Теперь их потрясение было искренним, и они смотрели с недоверием друг на друга, а не на меня. Потом задали еще несколько вопросов и встали. Я проводил их до выхода.

– Благодарим вас за содействие, мистер Маккоум, – произнес Хантер. – Мы понимаем, что вам пришлось пережить.

Я закрыл решетчатую дверь. Да, конечно, Эмблеры старались ехать побыстрее, чтобы камеры их не засекли. Им вообще не полагалось ехать по Ван-Бюренскому шоссе. Это было незадолго до часа пик, а они катили по полосе водовозов и, конечно, шакала заметили только тогда, когда уже сбили его и поздно было что-то делать. Они знали, что за сбитое животное им грозит тюрьма и конфискация машины, а на шоссе тогда никого, кроме них, не было.

– Простите, я забыл еще спросить, – обернулся Хантер с дорожки. – Вы сказали, что сегодня утром ехали по заданию редакции. А какому?

Помни: выражай простодушную искренность.

– Это возле старого зоопарка. Какое-то зрелищное предприятие по соседству.

Я смотрел им вслед, пока они шли к машине, садились в нее, ехали по улице. Потом запер решетчатую дверь, захлопнул внутреннюю и запер ее тоже. У меня перед глазами стояли хорек, который обнюхивал колесо и бампер, Джейк, тревожно следивший за дорогой. Я-то думал, что он высматривает возможных зрителей, а на самом деле он боялся, что приедут представители Гуманного Общества. «Ему это неинтересно», – отозвался он, когда жена сказала ему, что вспоминала их Тако в разговоре со мной. А на самом деле он слушал весь наш с ней разговор, стоя у заднего окошка со своим преступным ведерком, готовый в любую минуту вмешаться, если она скажет что-то лишнее. А до меня тогда ничего не доходило. Даже глядя в объектив, я ничего не замечал, потому что в мыслях у меня был только Аберфан. А что могло оправдать их? Кэти даже не пыталась сказать, что не успела увидеть собаку на дороге, а ведь она только еще училась водить машину.

Я достал свой фотоаппарат и выдернул из него пленку. Со снимками из айзенштадта и телекамеры уже ничего нельзя было сделать, но на них ничего вроде и не было. К тому времени, как я начал телесъемку, Джейк уже вымыл бампер.

Я опустил телепленку в проявитель и скомандовал: «Позитивы, в порядке раз-два-три, пятнадцать секунд» – и стал ждать появления снимка на экране.

Интересно, кто вел тогда машину. Наверное, Джейк. «Он не любил Тако, – сказала миссис Эмблер, и в голосе ее звучала явная горечь. – Я не хотела покупать »виннебаго".

Права отберут у них обоих, не важно, кто вел машину, и Общество конфискует «виннебаго». В тюрьму, пожалуй, этих двух восьмидесятилетних представителей американского прошлого не посадят. Да и необходимости в этом не будет. Суд отнимет шесть месяцев, а к тому времени и в Техасе примут, наверное, закон, запрещающий ездить в машинах для отдыха.

На экране появился первый снимок: дерево окотилло [большую часть года ветви этого дерева похожи на вязанку хвороста, но ранней весной они покрываются листьями и ярко-красными, как огоньки, цветками], освещенное солнцем. Даже если все теперь кончится для Эмблеров благополучно, если «виннебаго» не конфискуют ни за проезд по запретной полосе водовозов, ни за отсутствие каких-нибудь необходимых бумаг, все равно супругам остается не больше шести месяцев. В Юте вот-вот примут закон об оснащении всех дорог разделителями, а затем на очереди Аризона. Как ни лениво работают дорожники, к тому времени как судебное разбирательство закончится, разделители будут установлены на всех шоссе вокруг Финикса, и Эмблеры никуда выехать не смогут. Останутся запертыми здесь навсегда. Постоянными обитателями зоопарка. Как койоты.