Берсеркер - Последняя «виннебаго»

Снимок, который она подала мне, был значительно лучше – на матовой бумаге, сделан хорошим аппаратом. Миссис Эмблер держала чихуахуа на руках, стоя перед своим фургоном.

– Когда мы ехали, она всегда сидела на ручке сиденья у Джейка и, когда впереди оказывался красный свет, смотрела на него, а когда он сменялся зеленым, взлаивала, словно напоминала, что надо двигаться. Чудесная была собачка.

Передо мной были широкие заостренные уши, глаза навыкате и крысиный нос. Собаки никогда не получаются на фото. Десятки раз я снимал их, и всегда получались календарные картинки. Настоящей собаки не видно, совсем не видно. Может быть, дело в отсутствии лицевых мышц? Собаки не умеют улыбаться, что бы ни говорили их владельцы. На снимках людей видно, как меняется человек с годами. А у собаки всегда одно и то же выражение, закрепленное воспитанием, для каждой породы свое: ищейка – мрачная, колли – бодрая, дворняга – озорная. А все прочее – выдумки любящего хозяина, готового утверждать, что не различающая цветов чихуахуа с мозгом величиной с фасолинку замечает перемену цвета в светофоре. Впрочем, моя теория ничего не стоит, разумеется. Кошки тоже не улыбаются, у них тоже нет лицевых мышц, но их можно фотографировать. Снимки великолепно отражают кошачьи самодовольство, хитрость, презрение. Может быть, фотографу не удается «схватить» то единственное, что выражают собаки, – любовь.

Я все смотрел на фото.

– Славная была, видно, собачка, – сказал я наконец, возвращая снимок хозяйке. – Должно быть, совсем маленькая?

– Я могла носить Тако в кармане. Это не мы назвали ее Тако, а один человек в Калифорнии, ее первый хозяин, – сказала она, словно и сама понимала, что разглядеть собачку на фото не удается, и думала, что, если бы это она дала ей имя, получилось бы по-другому: и имя, и собачка стали бы более настоящими. Словно в имени могло содержаться то, что не получалось на фотографии: все поведение собачки и то, что она значила для своей хозяйки.

Увы, имена ничего об этом не говорят. Я ведь сам дал имя своему Аберфану. Помощник ветеринара, услышав это имя, впечатал в компьютер «Абрахам».

«Возраст?» – спросил он спокойно, хотя ему вовсе не надо было вводить данные в компьютер, а следовало помогать ветеринару в операционной.

«Да вот же тут все перед вами, черт побери», – не выдержал я.

«Я не вижу, где тут Абрахам…» – упрямо тянул он.

«Аберфан, черт возьми! Аберфан!»

«Ага, вот где», – равнодушно проговорил помощник, найдя наконец данные.

Кэти, стоявшая за конторкой, подняла лицо от экрана компьютера. Упавшим голосом она произнесла: «У него была эта новая паравирусная инфекция и он выжил?»

«Да, он переболел новым вирусом, но он был жив, пока вы не попались ему на пути».

– У меня была австралийская овчарка, – поделился я с миссис Эмблер.

Тут в фургон вошел Джейк с пластмассовым ведерком в руках.

– Что же ты так долго? – спросила миссис Эмблер. – Кофе стынет.

– Надо уж отмыть как следует нашу старушку Винни. – Он всунул ведерко в тесную раковину и стал энергично нажимать на насос. – Очень уж она запылилась в этих песках.

– Я рассказывала мистеру Маккоуму про Тако, – сказала жена. Она привстала и протянула мужу чашку: – Выпей, а то кофе совсем остынет.

– Минуточку, сейчас. – Он перестал работать насосом и вытащил ведерко из раковины.

– У мистера Маккоума тоже была собака, – продолжала старушка, все еще протягивая чашку. – У него была австралийская овчарка. А я ему рассказала о нашей Тако.

– Это ему неинтересно. – Джейк с женой обменялись понимающими взглядами, на которые супруги бывают такие мастера. – Ты ему про «виннебаго» расскажи. Он ведь за этим приехал.

Джейк выбрался из фургона. Я завинтил колпачок и убрал телекамеру в футляр. Старушка повернулась к плитке, сняла крошечную кастрюльку, вылила в нее кофе. Я сказал:

– Кажется, я уже все отснял, что требовалось.

Она не обернулась.

– Он Тако никогда не любил. Даже не позволял ей спать с нами. Говорил, у него ноги затекают от этого. А ведь собачка была такая маленькая, ничего почти не весила.

Я отвинтил колпачок телекамеры.

– Знаете, что мы делали в тот день, когда она умерла? Пошли за покупками. Я не хотела оставлять ее одну, а Джейк сказал, что ничего с ней не сделается. В тот день было градусов тридцать, он все таскал меня из магазина в магазин, а когда мы вернулись, собачка уже умерла. – Она поставила кастрюльку на плитку и зажгла горелку. – Ветеринар сказал, что это новый паравирус, но я-то знаю, что она умерла от сердца, бедняжечка.

Я аккуратно поставил аппарат на пластмассовый столик, высчитав направление объектива.

– Когда умерла Тако? – спросил я, чтобы женщина обернулась.

– В девяносто шестом. – Она повернулась ко мне, и я почти беззвучно нажал на кнопку. Но лицо все-таки было, как полагается, на публику: извиняющаяся улыбка, чуть сконфуженно. – Ох, сколько уже времени прошло!

Я встал, собрал свои фотокамеры и вновь сказал:

– Кажется, я все уже заснял, что требовалось. А если нет, я еще раз подойду.

– Не забудьте свой чемоданчик. – Она подала мне айзенштадт. – А от чего умерла ваша собака? Тоже от этой инфекции?

– Мой пес умер пятнадцать лет тому назад. В две тысячи тринадцатом году.

Она кивнула понимающе.

– Это была третья волна.

Я выбрался наружу. Джейк стоял за машиной, под задними окнами, с ведерком в руках. Он перехватил его в левую руку, а правую протянул мне:

– Все сняли, что надо?

– Да. Ваша жена мне вроде все показала.

Я пожал ему руку.

– Приезжайте, если вам еще снимки понадобятся. – Его голос звучал, кажется, еще дружелюбнее, откровеннее, бодрее. – Мы с миссис Эмблер всегда рады помочь средствам информации.

– Ваша жена рассказала мне о собачке, которая у вас была. – Мне хотелось, собственно, посмотреть, как эти слова на него подействуют.

– Да, жена все тоскует о собачонке, хотя уж столько лет прошло, – проговорил он с той же извиняющейся улыбкой, какую я уже видел у его жены. – Умерла от нововирусной инфекции. Я говорил, что надо сделать прививку, а жена все откладывала. – Он покачал головой. – Ну, это не ее вина, конечно. Вы ведь знаете, кто виноват в том, что эта инфекция распространилась, не так ли?

Это я знал. Виноваты были коммунисты; не важно, что и у них все собаки поумирали. Он бы на это ответил, что просто комми в конце концов не справились со своей химической волной, а вообще-то всем известно, что они собак терпеть не могут. А может быть, виноваты были японцы, хотя навряд ли, ведь старик постоянно имел дело с туристами. А может, демократы либо атеисты – что бы он ни сказал, это будет стопроцентно подлинное, точное выражение человека, который водит подлинную машину «виннебаго», – только мне не хотелось все это выслушивать. Я прошел к своей машине и бросил айзен на заднее сиденье.

– А вы знаете, кто на самом деле убил вашу собаку? – крикнул он мне вслед.

– Да. – Я залез в машину.

Я ехал домой, пробиваясь сквозь армаду красных автоцистерн-водовозов, которым наплевать было на автодорожные камеры, и думал о Тако. У моей бабушки была чихуахуа. Ее звали Пердита. Подлее собаки на свете не было. Вечно пряталась за дверьми, чтобы тяпнуть меня посильнее за ноги. И бабушку она тоже грызла. Какая-то у нее была болезнь – чего-то ей не хватало, и оттого она делалась все злее, если это было вообще возможно.

Ближе к концу она даже бабушку не терпела возле себя, а та никак не соглашалась усыпить ее и ласково заботилась о ней, хотя ничего, кроме злости, собака к бабушке не питала. Она и до сих пор портила бы ей жизнь, если бы не налетела новая волна вируса.

Интересно, какой на самом деле была Тако, эта удивительная собачка, которая умела якобы различать зеленый и красный цвета светофоров? Действительно ли она умерла от упадка сердечной деятельности? И каково было пережить это Эмблерам, которые теснились в своем фургончике (150 кубических футов) и упрекали друг друга, не понимая собственной вины?

Приехав домой, я сразу позвонил Рамирез и без предисловий, как обычно делала она, сказал:

– Мне нужно одно досье.

– Хорошо, что ты позвонил. Тебя вызывает Гуманное Общество. Послушай, а что, если назвать твою историю «виннебаго и виннибаги» и развить эту тему? Есть такое племя индейское. Кажется, в штате Миннесота… Да, а какого черта ты не на губернаторской конференции?

– Домой приехал. Что нужно Обществу?

– Они ничего не сказали. Потребовали твое расписание. Я сказала, что ты сейчас в Темпе у губернатора. А досье это с твоей историей связано?

– Да.

– Ну, так ты не говори, в чем дело, прежде чем начнешь писать. Нашей газете никак нельзя конфликтовать с Обществом.

– Нужно досье Кэтрин Поуэлл. – Я продиктовал фамилию по буквам.

Рамирез повторила фамилию и спросила:

– Это как-то связано с историей, которая Общества касается?

– Нет.

– А с чем? Я ведь должна как-то заполнить требование на получение этих сведений.

– Напиши, что это материал для фона.

– Фон для истории «виннебаго»?

– Да, фон для истории «виннебаго». А когда можно получить?

– Как выйдет. А когда ты объяснишь мне, почему не явился на губернаторскую конференцию? Да и в Тальесин не поехал. Господи Боже, придется мне звонить в «Республику» и просить поменяться телекадрами. Они, конечно, будут счастливы получить снимки вышедшей из употребления машины для отдыха. У тебя готовы фотографии? А зоопарк ты поснимал?

– Да. Я сделал видеофотографии, снимал телекамерой, снял виды и обстановку. Даже айзеном воспользовался.

– Так пришли все не откладывая, пока я буду наводить справки о твоей стародавней привязанности. Я не слишком многого прошу? Не знаю, сколько мне потребуется времени на поиски. Об Эмблерах я собирала материал два дня. Тебе все нужно – и фото, и документы?

– Нет, только резюме. И номер телефона.

Она опять отключилась, не попрощавшись. Если бы телефоны до сих пор изготовлялись с трубками, Рамирез прославилась бы тем, что бросает трубку. Я отправил в газету по факсу видео– и телеснимки и фотографии, сделанные айзенштадтом, а затем вставил ролик кадров айзенштадта в проявитель. Мне все-таки было любопытно посмотреть, что этот аппарат наснимал, хоть он и норовит оставить меня без работы. По крайней мере в нем применялась высококачественная пленка, а не та дрянь, которую суют в видеокамеры. На композицию он, конечно, не способен и навряд ли может чередовать снимки спереди и сзади, но в некоторых условиях он, пожалуй, мог сделать такую фотографию, которая мне была бы не по силам.

В дверь позвонили. Я пошел открывать. На верхней ступеньке стоял худощавый молодой человек в гавайской рубашке и широких трусах, а внизу, на дороге, еще один – в форме Гуманного Общества.

– Мистер Маккоум? – Первый протянул руку. – Я Джим Хантер из Гуманного Общества.

Не знаю, о чем я думал. Не надеялся же я, что они не станут отслеживать мой звонок? Что позволят свободно ретироваться человеку, оставившему на шоссе мертвое животное?

– Я просто хотел заехать к вам и поблагодарить вас от имени Общества за то, что вы позвонили и сообщили о шакале. Можно мне войти?

Он улыбался – так открыто, дружелюбно, уверенно, словно полагал, что у меня хватит глупости сказать: «Не понимаю, о чем вы говорите» – и захлопнуть решетчатую дверь, за которую он держался.

– Просто исполнил свой долг, – улыбнулся я в ответ.

– Мы высоко ценим таких понимающих свою ответственность граждан, как вы. С такими нам гораздо легче работать. – Он вытащил из кармана рубашки сложенный листок-выписку. – Мне надо только кое-что проверить. Вы работаете репортером в «Сан», не так ли?

– Фотожурналистом.

– А машина «хитори», в которой вы ехали, принадлежит газете?

Я кивнул утвердительно.

– В ней есть телефон. Почему вы не воспользовались им? – Человек в форме нагнулся над «хитори».

– Я не сообразил, что в ней есть телефон. Газета только что приобрела эти машины. Я лишь второй раз ехал на ней.

Раз они знали, что газета поставила в «хитори» телефоны, значит, им было известно и то, что я сейчас сказал. Интересно, откуда они получили информацию. По общественным телефонам-автоматам можно было Свободно звонить, и разговоры по ним вроде бы не записывались. Если они прочли номер моей машины на кадрах дорожной камеры, то узнать, кто на ней ехал, могли только от Рамирез, а если бы они с ней говорили, она вряд ли стала бы так весело заявлять, что ей ни к чему конфликты с Гуманным Обществом.

– Вы забыли, что в машине есть телефон, и потому поехали по… – он заглянул в свою выписку, и мне показалось, что он что-то отмечает, наверное, в кармане у него лежал магнитофон, – дороге 7-11 к углу улиц Макдауэлла и Сороковой и позвонили оттуда. А почему вы не дали дежурному Общества своего имени и адреса?

– Я торопился. Я должен был исполнить два поручения до полудня, второе в Скоттсдейле.

– Значит, поэтому вы и не оказали помощи животному, потому что торопились.

«Ах ты подлец!» – подумал я, а вслух сказал:

– Нет. Помощи я не оказал, потому что никакой помощи оказывать не надо было. Он… животное было мертво.

– А как вы убедились в этом, мистер Маккоум?

– У него сочилась кровь изо рта.

Тогда я счел добрым признаком, что больше ниоткуда у него кровь не течет. Когда Аберфан попытался поднять голову, у него потекла изо рта маленькая струйка крови и капельки стали просачиваться в утоптанный снег. И тут же перестала сочиться, даже прежде, чем мы внесли его в машину.

«Все в порядке, дружок мой, – сказал я ему. – Скоро приедем».

Кэти запустила машину, остановила, снова запустила и погнала ее туда, где можно было повернуть. Аберфан обмяк у меня на коленях, хвостом на коробке скоростей. «Не двигайся, дружок», – сказал я и провел рукой по его шее. Там было мокро. Я поднял руку и со страхом взглянул на ладонь. Но крови не было. Просто влага от растаявшего снега. Я обтер ему шею и голову рукавом свитера.

«Далеко ехать?» – спросила Кэти. Она крепко сжимала руль обеими руками, спина ее была напряжена. «Дворники» метались по стеклу машины, не успевая счищать густо валивший снег.

«Примерно пять миль. – Она нажала на педаль, ускорив ход, а потом, когда машина забуксовала, чуть сбавила скорость. – С правой стороны шоссе».

Аберфан поднял голову с моего колена и посмотрел на меня. Десны его посерели, он тяжело дышал, но кровь как будто больше не шла. Он попытался лизнуть мне руку.

«Ты справишься с этим, Аберфан. Ведь ты уже один раз справился, помнишь?»

– Так вы из машины не вышли и не подошли удостовериться, что животное мертво? – спросил Хантер.

– Нет.

– И вы не догадываетесь, кто мог сбить шакала? – Слова звучали как обвинение.

Он обернулся к человеку в форме, который обходил мою машину с другого бока.

– Фу, ну и жара, словно в печке! – Он встряхнул воротник рубашки. – Вы не позволите мне войти? – Это значило, что не следует мешать человеку в форме производить расследование. Пожалуйста, пускай обследует. Я ему мешать не буду. Чем скорее он обрызгает бампер и шины специальным составом, чтобы закрепить для обвинения следы шакальей крови, которых там не было, сложит смоченные листки в пакетики для улик и присоединит их к тем, которые уже наполняли карманы его формы, тем скорее они уберутся. Я открыл пошире решетчатую дверь.

– Ну прямо чудо! – сказал Хантер, все потряхивая воротник. – В этих старых глинобитных домах так прохладно. – Он оглядел комнату: проявитель, увеличитель, диван, фотографии на стенах. – Вам не приходит в голову, кто мог сбить шакала?

– Думаю, автоцистерна-водовоз. Кто же еще мог оказаться на Ван-Бюренском шоссе в эти утренние часы?

Я был почти уверен, что это был легковой автомобиль или маленький грузовик. Автоцистерна оставила бы от шакала мокрое место. Но у водителя водовоза разве что заберут на время права и заставят пару недель возить воду в Санта-Фе вместо Финикса, а может быть, и без этого обойдется. У нас в редакции ходил слух, что Гуманное Общество в лапах Бюро водоснабжения. А вот если это была легковушка, то Общество конфискует машину, а водителя засадит в тюрьму.

– Все водовозы стараются поскорее проскочить мимо дорожных фотокамер. Этот, наверное, даже не заметил, что задавил зверя.

– Что? – переспросил он.

– Я сказал, что это скорее всего был грузовик. В часы пик больше никто не ездит по Ван-Бюренскому шоссе.

Я думал, что он скажет: «Кроме вас», – но он не сказал. Он даже не слушал, что я говорю.

– Это ваша собака? – спросил он, глядя на фото Пердиты.

– Нет. Это была собака моей бабушки.

– И какая она?

Противная была тварь. А когда умерла, бабушка плакала по ней, как ребенок.

Я сказал:

– Это была чихуахуа.

Он стал оглядывать другие стены.

– Это вы фотографировали всех этих собак? – Его манера изменилась. Он говорил вежливо, и я только теперь понял, как нагло он держался раньше. Шакалы, видимо, не только по мостовым бегают.

– Некоторых я снимал. А вот эту нет. – Он смотрел на соседнее фото.

– Это боксер, да? – Он показал пальцем.

– Английский бульдог.

– Ах вот как. Это их изничтожили за злобность?

– Нет, не их.

Он шел дальше, словно турист по музею, и остановился перед снимком, висевшим над проявителем.

– Ручаюсь, это тоже не вы снимали. – Он показал на туфли с высокими каблуками, старомодную шляпу на полной старой женщине, обнимавшей собак.

– Это фотография Беатрис Поттер, английской детской писательницы. Она написала «Кролик Питер».

Это его не интересовало.

– А какие у нее на руках собаки?

– Пекинесы.

– Замечательно сняты.

Они были сняты ужасно. Одна отвернулась от камеры, а другая мрачно сидит на руках у хозяйки и думает, как бы удрать. Совершенно ясно, что ни та, ни другая сниматься не хотели, хотя их приплюснутые мордочки и маленькие черные глазки ничего не выражают.

А вот Беатрис Поттер выглядит превосходно, несмотря на попытки улыбнуться для камеры и необходимость изо всех сил удерживать собак, а может быть, именно благодаря этому. Лицо выражает всю ее упрямую, своенравную любовь к этим упрямым, своенравным собачонкам. И несмотря на славу, которую принес ей «Кролик Питер», она так и не научилась, видно, делать «лицо для публики». Ее чувства выражались прямо и неприкрыто. Как у Кэти.

– А ваша собака есть тут? – спросил Хантер. Он остановился перед снимком Майши, висевшим над диваном.

– Нет.

– Как же это получилось, что у вас нет фотографии вашей собаки?

Я подумал: откуда же он знает, что у меня была собака, и что он еще знает?

– Мой пес не любил фотографироваться.

Он сложил свою выписку, засунул ее в карман и повернулся еще раз к фотографии Пердиты:

– Похоже, славная была собачка.

Его спутник в форме ждал на крыльце, видимо, покончив с обследованием моей машины.

– Мы сообщим вам, если выясним, кто за это в ответе, – сказал Хантер, и представители Гуманного Общества удалились. Когда они выходили на улицу, человек в форме начал было рассказывать Хантеру, что ему удалось установить, но тот оборвал его. У подозреваемого полно снимков собак, значит, это не он сбил нынешним утром на Ван-Бюренском шоссе жалкое подобие этих животных. Дело можно считать законченным.

Я подошел к проявителю, запустил туда пленку из айзенштадта, скомандовал: «Позитивы, в порядке раз, два, три, пять секунд», – и стал смотреть, как снимки появляются на экранчике проявителя. Рамирез сказала, что айзенштадт, если его аккуратно поставить на ровную поверхность, автоматически снимает все кругом. Так оно и было. Аппарат снял несколько кадров по дороге в Темпе. Сделал два снимка «хитори» – должно быть, когда я поставил его и стал загружать машину, потом я увидел ее открытую дверцу на фоне больших кактусов-опунций, смазанный снимок пальм и домов, очень четкий кадр шоссе с мчащимися машинами и людьми. Хороший был кадр с красным водовозом, который задел шакала, и еще с десяток снимков юкк, возле которых я поставил машину у подножия холма.

Четко получились мои руки – это когда я ставил аппарат на кухонный столик внутри «виннебаго» – и несколько великолепных натюрмортов – пластмассовые чашки с ложечками. Дальше была только даром истраченная пленка: моя спина, открытая дверь душевой, спина Джейка и «лицо для публики» миссис Эмблер.

Вот только самый последний ее снимок… Она оказалась как раз перед айзенштадтом, глядя прямо в объектив. Она тогда говорила: «Когда я думаю, что бедняжка была совсем одна…» – и тут же повернулась, сделав «лицо для публики», но мгновением раньше, глядя на то, что она считала чемоданчиком, и отдавшись воспоминаниям, она была такой, какую я все утро пытался поймать своим объективом.

– Значит, ты был знаком с этой Кэтрин Поуэлл в Колорадо? – Рамирез, как всегда, заговорила без обращения, и тут же заработал бесшумный факс, печатая биографические сведения. – Я всегда подозревала, что у тебя на душе какая-то мрачная тайна. Это из-за нее ты переехал в Финикс?

Я следил за появившимися на листке бумаги словами. Кэтрин Поуэлл: 4628, улица Голландца, Узел Апачей. Сорок миль отсюда.

– Матерь Божья! Ты что же, детей совращал? По моим расчетам, ей было семнадцать лет, когда ты там жил.

Ей было шестнадцать.

«Это ваша собака?» – спросил ее ветеринар, и лицо его сморщилось от жалости, когда он увидел, как она молода.

«Нет, – сказала она. – Это я сбила ее».

«Боже мой, сколько же вам лет?»

«Шестнадцать. – Она говорила честно, открыто. – Я только что получила права».

– Так ты собираешься рассказать мне, какое отношение она имеет к «виннебаго»? – спросила Рамирез.

– В Финикс я переехал, потому что тут не бывает снега, – ответил я и выключился, не прощаясь.

Биографические сведения продолжали бесшумно печататься. Работала на автомобильном заводе «Хьюлетт-Паккард» штамповщицей. Уволена в 2008 году, возможно, в результате объединения предприятий. Разведена. Двое детей. Переехала в Аризону через пять лет после меня. Работает программистом в управлении автомобильной фирмы «Тошиба». Имеет водительские права, выданные в Аризоне.

Я вернулся к проявителю и всмотрелся в снимок миссис Эмблер. Я всегда говорил, что собаки не получаются на фотографиях. Да, Тако не было ни на смазанных полароидных фото, которые миссис Эмблер так старалась показать мне, ни в тех мелочах, о которых она старалась рассказать. Но собачка Тако ожила в чувствах боли, любви и сознания потери, что выражались на лице миссис Эмблер на этом снимке. Собачка появилась передо мной как живая – сидит рядом с водителем и нетерпеливо тявкает, когда зажигается зеленый сигнал светофора.

Я вставил в айзен новую катушку и поехал к Кэти.

Ехать пришлось по Ван-Бюренскому шоссе: было уже около четырех часов дня, на разделенных трассах начинался час пик. Однако шакала уже убрали. Гуманное Общество действует расторопно. Как Гитлер со своими нацистами.

«Почему у вас нет снимков вашей собаки?» – спросил у меня Хантер. Естественно, что человек, у которого стены увешаны фотографиями собак, должен иметь и снимок своей собственной собаки, но дело было не в этом. Хантер уже знал про Аберфана, следовательно, он получил доступ к моему досье. Поскольку оно было закодировано, меня должны были известить, прежде чем разрешить кому-нибудь доступ к моим биографическим данным. Но для Гуманного Общества, видно, закон не писан. Не так давно Долорес Чивир, одна из знакомых мне по газете репортеров, пыталась опубликовать статью о нелегальных связях Общества с банками биографической информации, но не сумела собрать достаточно доказательств, чтобы убедить редактора. Не пригодился бы ей этот случай со мной?

В моей биографии Общество могло найти сведения об Аберфане, но не о том, как он умер. В те годы убийство собаки не считалось уголовным преступлением, а в суд на Кэти за невнимательность при вождении я не подавал, даже в полицию не заявлял.

«Я считаю, надо заявить в полицию, – сказал помощник ветеринара. – Осталось в живых меньше сотни собак. Нельзя же позволять людям давить их почем зря».

«Побойся ты Бога, ведь шел снег, машины заносило, – рассердился ветеринар. – Она же еще ребенок».

«Ну, она достаточно взрослая, чтобы получить права, – сказал я, глядя на Кэти, которая рылась в сумочке, отыскивая свое удостоверение. – Достаточно взрослая, чтобы ездить по дорогам».

Кэти нашла удостоверение и протянула его мне. Оно было совсем новенькое, даже блестело. Кэтрин Поуэлл. Две недели назад ей исполнилось шестнадцать лет.

«Это пса к жизни не вернет. – Ветеринар взял у меня права Кэти и вернул их ей: – Поезжайте домой».

«Мне надо занести ее имя в записи о происшествиях», – настаивал помощник.

Она вскинула голову и произнесла:

«Кэти Поуэлл».

«Оформлять будем позже», – решительно сказал ветеринар.

Но они так ничего и не оформили. На следующей неделе началась третья волна инфекции и, видимо, уже не было смысла что-то оформлять.

Подъехав к зоопарку, я притормозил возле стоянки. У Эмблеров дело прямо кипело. Вокруг старенькой «виннебаго» крутился с десяток ребятишек, и рядом стояло несколько машин.

– Куда ты, черт возьми, запропастился? – раздался голос Рамирез. – И где твои снимки? Я договорилась с редакцией «Республики» о том, что мы меняемся материалами, но они требуют права первой публикации. Мне нужны снимки сию минуту!

– Я пришлю их, как только буду дома. А сейчас я еду по делу.

– Черта с два по делу! Сейчас ты едешь к своей старой приятельнице. Эту поездку тебе газета не оплатит, не надейся.

– А ты раздобыла сведения об индейцах племени виннебаго? – спросил я.

– Да. Они жили когда-то в Висконсине, но больше их там нет. В середине семидесятых годов их насчитывалось еще около тысячи шестисот в резервации, а всего четыре с половиной тысячи, но к 2000 году осталось только человек пятьсот, а теперь вроде бы их уже не осталось, и неизвестно, что с ними случилось.

«Я могу тебе сказать, что», – подумал я. Почти все погибли в первую волну. В этом обвиняли правительство, японцев, озоновый слой: после второй волны Гуманное Общество издало всякие законы для защиты оставшихся в живых, но было уже слишком поздно, критический минимум сохранения популяции был перейден. А потом уж третья волна стерла с лица земли последних. Может, кто-то из них сидит еще где-нибудь в клетке, и, окажись я в тех местах, я бы его сфотографировал.

– Я послала запрос в Бюро по делам индейцев, – сказала Рамирез, – и они обещали еще связаться со мной, а тебе, как я вижу, на «виннебаго» наплевать. Ты только хотел сбить меня с толку и отвлечь. Чем ты занялся?

Я повернулся к щитку управления и хотел было выключиться, но Рамирез продолжала:

– Что с тобой творится, Дэвид? Два больших материала ты бросил, а теперь даже снимки не можешь прислать. Господи, если что-то у тебя не заладилось, ты ведь можешь поделиться со мной. Я готова помочь. Это как-то связано с Колорадо, признайся.

Я нашел кнопку и выключился.

Шоссе было заполнено машинами, которых становилось все больше с наступлением дневного часа пик. Дальше они разбегались по дорогам с разделителями. За поворотом Ван-Бюренского шоссе к бульвару Апачей сооружали новые полосы. С восточной стороны уже стояли бетонные формы, а на двух полосах из шести с моей стороны сооружали опалубку для новых форм.

Эмблеры, видно, пробрались мимо строителей дороги, хотя у них на это могло уйти недель шесть, стоит только посмотреть, в каком темпе дорожники работают, как они потеют и опираются на лопаты под жарким послеобеденным солнцем.

Шоссе на Месу еще было открытым, многополосным, но, как только я миновал город, вновь пошло строительство разделителей. На этом участке работы уже подходили к концу: с обеих сторон стояла готовая опалубка, и большая часть форм была уже залита бетоном. По этой дороге Эмблеры не могли приехать из Глоуба. Полосы тут такие узкие, что и «хитори» едва проходит, а ряды, предназначенные для автоцистерн, отгорожены. Шоссе Сьюперстишен все разделено, старая дорога из Рузвельта – тоже, так что никаким образом не могли они приехать из Глоуба. Непонятно, как они вообще могли проехать. Разве только по какой-нибудь многополосной дороге, в ряду для водовозов.

«Ах, Боже, чего мы только не насмотрелись», – говорила миссис Эмблер. Интересно, что они вообще могли видеть, мчась ночью по пустынной дороге, словно пара тушканчиков, стараясь, чтобы дорожные фотокамеры не зафиксировали их номер.

Рабочие еще не поставили новые дорожные знаки, я проскочил Узел Апачей и был вынужден проехать половину шоссе Сьюпириор, не имея возможности выбраться из своей узкой полосы, отгороженной бетонными стенками. Только на середине этого шоссе оказался разрыв, и я смог повернуть назад.

Кэти жила в поселке Сьюперстишен, сооруженном у самого подножия горы Сьюперстишен. Что я скажу Кэти, когда увижу ее? За те два часа, что мы провели вместе, я произнес не более десятка фраз, в основном кричал и командовал. В джипе, по дороге к ветеринару, я разговаривал с Аберфаном. А потом и вовсе не обращался к ней.

А может быть, я и не узнаю ее. Мне ведь запомнился только загорелый носик и поразительная открытость. Спустя пятнадцать лет и то, и другое могло измениться. Носиком давным-давно занялось, наверное, солнце Аризоны. Ну, и она вышла замуж, и развелась, и ее увольняли с работы, и мало ли что еще произошло с ней за эти пятнадцать лет, отчего лицо ее могло потерять прежнюю открытость. А тогда, собственно, незачем мне было тащиться в такую даль. Но на что уж непроницаемой маской было закрыто лицо миссис Эмблер, и все-таки оказалось возможным поймать ее врасплох. Если завести с Кэти разговор о собаках. И если она не будет знать, что ее фотографируют…