Иосип Броз Тито. Власть силы

После того, как делегация сербов посетила Рим с мольбой о поддержке, Муссолини распорядился, чтобы итальянские части вернулись в НХГ с тем, чтобы положить конец усташским злодеяниям. Начиная с 9 сентября итальянцы оккупировали большую часть Герцеговины, что позволило сербам вернуться в родные места, а там, где в живых остался православный священник, даже молиться в православной церкви. В Мостаре на главной площади собралась толпа из десяти тысяч сербских женщин и детей. Маленькая девочка, которую усташи сделали сиротой, подошла к итальянскому офицеру и, протянув цветы, умоляла итальянцев от имени всех собравшихся взять их под свою защиту[170].

Собственно говоря, все эти приснопамятные и кошмарные события имели место до того, как Тито вышел из своего убежища в Белграде.

ГЛАВА 6

Первые столкновения с четниками

С самого начала партизанской кампании в 1941 году Милован Джилас был одним из ближайших помощников и боевых товарищей Тито. Его книга «Время войны» поэтому является как важным историческим документом, так и видным произведением автобиографического жанра. Во всех случаях Джилас старается быть честным по отношению к человеку, чья враждебность в дальнейшем вызвала у него горечь разочарования. Несмотря на свое избавление от коммунистических иллюзий, Джилас никогда не сожалел о том, что был одним из руководителей партизан. Он, однако, не пытается скрыть допущенные им ошибки и просчеты. Особенно это касается его руководства восстанием в Черногории в 1941 году. Описывая этот и другой спорный эпизод – потерю раненых в битве на Сутьеске в 1943 году, Джилас спустя сорок лет размышляет о своей неудаче. Читая его, не можешь отделаться от впечатления, что Джилас несет основную долю вины за ссору с Моше Пьяде, которая закончилась в 1954 году катастрофической развязкой. Джилас располагает к себе как писатель тем, что не стесняется представлять себя в невыгодном и даже смешном свете. Из рассказов Джиласа о его беседах с Тито и Ранковичем складывается впечатление, что его черногорское упрямство и горячность временами то забавляли их, то приводили в ярость. Значение Джиласа как источника информации трудно переоценить. Кроме того, он обладает несомненным писательским даром. Благодаря этим особенностям иногда кажется, что фигура рассказчика немного оттесняет на задний план героя повествования – Тито. Возможно, в этом нет ничего плохого. Хотя Тито всегда крепко держал в своих руках поводья власти и за советами чаще обращался к Корделю и Ранковичу, молодые романтики вроде Джиласа и Иво Лолы Рибара заражали его своим вдохновением. После смерти Рибара в 1943 году и отступничества Джиласа в 1954 году Тито в каком-то смысле лишился цели в жизни. А Джилас, несмотря на ссору с ним, прожил так долго, что стал последним из самых видных деятелей, создававших титовскую Югославию.

Тито оставался в Загребе до начала мая 1941 года, однако не предпринимал никаких попыток оказывать усташскому режиму сопротивление. Большинство католиков Загреба и других городов Хорватии ликовали по поводу вновь обретенной их страной независимости и вслед за церковью славили Анте Павелича и его наставника Адольфа Гитлера. Православное крестьянство Крайны и Боснии-Герцеговины ранее никогда не пополняло собой рядов коммунистической партии, и те немногие крестьяне, что брались за оружие, были либо вне политики, либо являлись четниками-роялистами. Коммунистами в НХГ, как правило, становились фабричные рабочие либо молодые люди из буржуазных семей, вступавшие в ряды партии в стенах Загребского университета. В атмосфере репрессий и террора, проводимых министром внутренних дел Артуковичем, принадлежащие к левому крылу хорваты опасались за свои жизни ничуть не меньше, чем сербы, евреи и цыгане. Многие коммунисты вступали в ряды хорватской армии и ополчения, в отряды так называемых «домобранов» – частично ради того, чтобы отвести от себя подозрения, частично – чтобы получить в свои руки оружие и пройти необходимую военную подготовку, чтобы затем при первом удобном случае перейти на сторону партии. В 1943 году эти подпольные коммунисты помогли переманить на сторону партизан целые подразделения хорватской армии.

В мае 1941 года Тито, приняв обличье преуспевающего инженера, отправился по делам в Белград, где поселился в добропорядочном пригороде Дединье. Он прибыл в Белград потому что, как коммунист, стремился сделать этот город своей столицей и средоточием власти. Как мы помним, в годы первой мировой войны он воевал против сербов, а будучи партийным функционером, близко познакомился с характером этого народа; неудивительно, что Тито сумел предугадать, что первые всплески сопротивления произойдут именно в Сербии и Черногории, даже если восставшие не будут испытывать к коммунизму особых симпатий.

Многие офицеры и солдаты побежденной югославской армии унесли оружие с собой в горы, чтобы продолжать сражаться там подобно тому, как это делали четники в последние три года первой мировой войны. Среди них был и полковник Дража Михайлович, служивший ранее в Северной Боснии, а затем перебравшийся в мае в Плоские Горы (Ravna Gora), на сербском берегу реки Дрины. Подобно генералу де Голлю во Франции, – кстати в будущем у них обнаружилась близость характеров, вылившаяся в настоящую дружбу, несмотря на то, что лично они ни разу не встречались, – Михайлович не боялся критиковать положение в армии, особенно ее неподготовленность к отражению нападения с воздуха, а также слабость бронетанковых формирований. Как и де Голль, Михайлович изучал тактику ведения партизанской войны. Его привычка читать мораль, а также в достаточной мере левые взгляды, снискали Михайловичу непопулярность среди консервативно настроенного, питавшего слабость к коньяку высшего офицерства, которое, будь оно английским, наверняка бы прозвало его «большевиком».

Тогдашний лидер четников, этого своеобразного клуба ветеранов Турецкой и Австрийской войн, раздражал многих сербов, так как призывал их не оказывать немцам сопротивления. Аура и имя четников поэтому достались таким офицерам, как Михайлович, хотя последний неизменно считал себя обыкновенным солдатом, а не подпольщиком. Югославское правительство в изгнании, находившееся в Лондоне, назначило его первым генералом, а затем и министром обороны. Спланированные Михайловичем операции, начавшиеся уже в мае 1941 года, до некоторой степени способствовали поднятию боевого духа у англичан, которые в то время отступали под натиском немцев в Греции, на Крите и в конечном итоге – в Северной Африке.

Четники в Сербии занимали удобное положение для проведения диверсий на железнодорожной линии, связывавшей Австрию с Салониками и Восточным Средиземноморьем.

Немецкая военщина управляла тем, что осталось от Сербии, вплоть до августа 1941 года, а затем поставила во главе страны генерала Милака Недича – ему отводилась примерно та же роль, что и Петену в вишистской Франции. Кроме того, немцы пользовались поддержкой лидера сербских фашистов Димитрия Льотича и его сторонников, по крайней мере до тех пор, пока перевес был на стороне стран «оси». Патриарх сербской православной церкви отказался сотрудничать с немцами, за что и провел большую часть войны в нацистском концлагере.

Гестапо в Белграде арестовало и посадило за решетку многих выдающихся писателей, художников и научных работников, в том числе и Виктора Новака – автора двух томов по истории хорватской католической церкви. Находясь в концлагере к северу от Белграда, Новак познакомился с несколькими беженцами из НХГ, от которых услышал о зверствах, творимых усташами и их покровителями в сутанах. Выйдя из тюрьмы в 1941 году, Новак сел за написание книги «Magnum Crimen» («Великое преступление»). Это был монументальный труд, посвященный хорватской католической церкви.

Жители Белграда не только слышали рассказы из уст беженцев – ежедневно они становились свидетелями творимых усташами зверств, ведь по Дунаю и Саве плыли тысячи трупов, причем на некоторых из них находили послания чудовищного содержания, вроде: «В Белград, королю Петру».

В середине мая 1941 года немецкие конвои перегоняли через Югославию еще больше грузов, направляясь в Румынию. До Тито доходили слухи о предстоящем вторжении в Россию, о чем он и поставил в известность Москву[171]. Когда Гитлер 22 июня начал операцию «Барбаросса», югославская компартия выступила с формальным призывом к восстанию, однако нападение на Россию всколыхнуло миллионы югославов, даже тех, что не были коммунистами. Впоследствии Тито пытался оградить себя от упреков, что он-де не вступал в войну до нападения Гитлера на Советский Союз, заявляя, что «такая трудная борьба не может быть подготовлена за один день»[172].

Согласно Джиласу, Центральный Комитет КПЮ не предпринимал каких-либо действий вплоть до 4 июля, когда состоялась встреча на вилле у Владислава Рибникара (одного из самых богатых попутчиков коммунистов, возглавлявшего газету «Политика»). Джилас пишет, что предсказал тогда скорое поражение немцев, но Тито, который был старше и умудреннее опытом, а также отлично знал все слабости Советского Союза, говорил о долгой и трудной войне. На этой встрече Тито приказал Светозару Вукмановичу-Темпо отправиться в Боснию-Герцеговину, а Джиласу – в его родную Черногорию.

Когда же управление Черногорией перешло к итальянцам, те поначалу вели себя в таком милом и непринужденном духе, что снискали себе симпатии хорватов на Далматинском побережье, а кроме того, репутацию защитников евреев и сербов.

Тем не менее в Черногории итальянцы столкнулись с народом гордым, воинственным, подозрительным к чужестранцам, готовым сражаться до последнего вздоха против любого иноземного захватчика, независимо от того, как последний пытается наводить здесь свои порядки – железным ли кулаком или же в лайковых перчатках.

Вместо того чтобы купиться на итальянскую любезность и дружелюбие, черногорцы увидели в этом проявление изнеженности и слабости. Итальянцы пытались завоевать сердца черногорцев тем, что восстановили монархию, павшую во время первой мировой войны и позднее слившуюся с родственной сербской династией Карагеоргиевичей. Однако черногорские сепаратисты, или «зеленые», пользовались в основном поддержкой старшего поколения, а также некоторых кланов юго-запада страны, находясь в извечной вражде с просербски настроенной партией, или «белыми». Черногория явилась одним из немногих районов Югославии, где коммунисты, или «красные», имелись и среди сельского населения, особенно в северной ее части, откуда был родом Джилас.

Хотя и по разным причинам, «красные», «белые» и «зеленые» ощущали связь с Россией, корнями уходящую еще в дни царизма, когда «мы и русские вместе составляли силу в 200 миллионов».

Нападение Гитлера на Советский Союз вызвало целую волну весьма своеобразно выражавшегося протеста – произносились пьяные боевые клятвы, чистились ножи и винтовки, декламировались кровавые строки епископа Негоша о резне в мусульманской деревне. Одну черногорскую девушку, что посмела заигрывать с итальянским солдатом, раздев догола, распяли в назидание остальным.

Для Тито черногорская авантюра была не более чем уловкой, призванной отвлечь страны «оси» от российского фронта и одновременно сплотить в борьбе ряды коммунистов: «Расстреливайте любого, даже членов провинциального руководства, если только он проявит слабость или же совершит нарушение дисциплины», – приказал Джиласу Тито. Но при этом добавил с чувством: «Но смотрите, не начните при этом всеобщего восстания. Итальянцы все еще сильны и хорошо организованы. Они сомнут вас. Лучше начните с небольших операций»[173].

Эти приказы были трудновыполнимы, поскольку коммунистическая партия в Черногории не могла взять под свой контроль даже тех, кто ее поддерживал, не говоря уже о всех «зеленых», «белых» и четниках. Да и Джиласу еще не хватало авторитета среди остальных вождей партии, чьи личные и клановые распри заново всплыли на поверхность, на этот раз под личиной идеологических споров по вопросам марксизма-ленинизма или же интерпретации речей Сталина. В качестве главы армии Джилас остановил свой выбор на капитане югославской армии Арсо Йовановиче – тот еще не состоял в партии, зато был в избытке наделен такими черногорскими достоинствами, как мужество, личная преданность, упорство и настойчивость. С другой стороны, он обладал «полным набором» отрицательных черногорских качеств – таких, как: честолюбие, тщеславие, отсутствие чувства юмора и преклонение перед Россией, – что, кстати, привело к его падению в 1948 году, когда в споре с Тито Йованович занял сторону Сталина. И хотя Джилас любил Йовановича и восхищался им, он неодобрительно отнесся к тому, что товарищи единогласно ввели его в состав членов партии без обычного в таких случаях кандидатства.

Именно в Черногории начались раздоры между двумя любимцами Тито – Джиласом и Моше Пьяде, которые со всей силой проявили себя лишь двенадцать лет спустя.

Как еврей, прошедший через тюремную камеру, коммунист и художник, чье имя и лицо были хорошо известны в артистических кругах, Моше Пьяде, – что вполне естественно, – опасаясь за свою жизнь, отправился в оккупированный нацистами Белград. В начале 1941 года он уже успел побывать в тюрьме, но после переворота 27 марта 1941 года новый режим выпустил его на свободу, и он направил свои стопы в Черногорию, где, согласно непроверенным данным, надеялся присоединиться к англичанам.

Возможно, подобно евреям в Независимом Хорватском Государстве, Пьяде понимал, что будет чувствовать себя у итальянцев в большей безопасности, чем у немцев, однако так и остался без объяснения тот факт, каким образом он надеялся переправиться из оккупированной итальянцами Черногории в оккупированную британцами Африку или же на Ближний Восток. Как бы то ни было, слухи о том, что Пьяде собрался бежать к капиталистам, распространились по всей Черногории и достигли Белграда, причем в этом Пьяде в первую очередь винил Джиласа.

Взаимную обиду усугубило еще и то, что когда Джилас созвал 8 июля заседание регионального комитета компартии, он демонстративно не стал приглашать на него Пьяде. Несмотря на жизненный опыт последнего, его престиж и дружбу во время тюремного заключения с Тито, Джилас считал, что Пьяде слишком стар и слишком увяз во внутрипартийных склоках, интригах и теоретических мудрствованиях. Эта ссора с Пьяде в будущем ему дорого обошлась – на Джиласа обрушились обвинения в самонадеянности, отсутствии уважения к старшим товарищам и даже в антисемитизме. Пьяде порой бывал неуживчив, педантичен и ворчлив, – как этакий дедушка в комедии о жизни нью-йоркских евреев, – однако его остроумие снискало ему популярность среди товарищей по партии, так же как его несгибаемость и личная преданность Тито. И хотя теперь он был вынужден носить крестьянское платье и называл себя «дядя Янко», черногорцы вовсе не считали его своим, хотя и любили таким, как есть, – интеллектуалом-евреем с богемными замашками.

Черногорский кризис разразился в тот момент, когда итальянцы попытались воплотить в жизнь свой план реставрации монархии. Единственный имевшийся в тот момент кандидат на черногорский престол отказался от столь высокой, но сопряженной с немалой опасностью чести, и поэтому 12 июля, в православный праздник святого Петра, итальянцы провозгласили королевство под властью собственного ставленника. И хотя «зеленые» приняли участие в ликовании, 13 июля подавляющая часть черногорцев восстала с оружием в руках, громя по всей стране итальянские гарнизоны. Вскоре восставшие убили или захватили в плен более двух тысяч итальянских солдат, а также взяли под свой контроль все города, кроме столицы Цетинье. Скорость, с какой произошло восстание, и его масштабы не только повергли в ужас, но и опечалили Джиласа – человека, который теоретически должен был явиться его вдохновителем: «Народ превзошел своих вождей, выйдя за рамки наших ожиданий и наших усилий… Согласно наставлениям Тито, мы должны были начать с небольшой акции и соответственно проводить подготовительную работу, но народ неожиданно опередил нас»[174].

Оставаясь верным Тито, но в то же время действуя вопреки собственному черногорскому инстинкту, Джилас попытался приструнить восставших, но те отказывались подчиняться ему, отменяли его приказы. Коммунисты недоумевали и злились. «Я двадцать лет ждал этого восстания, – заявил Джиласу Моше Пьяде, – и теперь, когда этот момент настал, вы доказываете, будто в этом нет никакой необходимости, и рассылаете приказы разбиться на небольшие группы». Джилас попытался объяснить, что он всего лишь следовал указаниям Тито, когда же ему стало ясно, что они противоречат ситуации, то отменил их по собственной инициативе. Пьяде это не убедило, и он бросил в ответ: «Революционер должен обладать даром предвидения»[175].

Албанцы и славяне мусульманского вероисповедания выступили на стороне итальянцев, а прибывшая 5 августа Венецианская дивизия окончательно положила конец беспорядкам. Коммунисты пустились в бега, на них свалилась вся вина за предпринятые итальянцами меры по подавлению восстания, а также за ту свободу грабить и жечь, что была предоставлена мусульманам.

В борьбе за популярность у населения четники стремились оттеснить коммунистов, однако до открытых столкновений между ними еще не дошло. В сентябре 1941 года появилось связующее звено с внешним миром, когда югославское правительство в изгнании, находившееся в Лондоне, прислало к черногорскому берегу на подводной лодке свою делегацию. В нее входил и британский офицер капитан Д. Т. Билл Хадсон, по гражданской профессии горный инженер из Южной Африки, который когда-то работал в Югославии и говорил по-сербскохорватски. Хадсон оценил общую мощь «Черногорских освободительных сил», наиболее закаленную и агрессивную часть которых составляли боевые соединения коммунистов, примерно в пять тысяч человек. Тем не менее Хадсон и югославы не стали задерживаться в Черногории, а отправились дальше в Сербию, на встречу с Дражей Михайловичем. Джилас, который в то время подозревал всех до единого англичан в сотрудничестве со спецслужбами, не позволил, однако, своим людям уничтожить непрошеных гостей.

В начале ноября Джилас получил от Тито исполненное раздражения письмо, в котором говорилось, что он снят с поста председателя Черногорского комитета за допущенные им «серьезные промахи». В том, что он начал восстание, не было ничего дурного, однако это следовало делать лишь после «основательной политической проработки».

Тито не желал принимать никаких скидок на характер черногорцев, которые наверняка подняли бы восстание и без коммунистической партии и ее разъяснительной работы. Тем не менее через много лет после ссоры с Тито Джилас соглашался с одним из критических замечаний: «В Черногории мы слишком запоздали с формированием вооруженных соединений, способных действовать за пределами собственных территорий»[176].

Джиласа вызвали в Сербию, где партизаны вместе с четниками выступили против немцев.

Окончательное слово по вопросу июльского восстания в Черногории сказано Стеваном Павловичем в его книге «Югославия».

Настолько различны были условия в разгороженной Югославии, что за один год там произошло три разных массовых выступления в трех разных районах, по трем разным причинам, против трех разных врагов. В НХГ сербы поднялись на свою защиту против истребления их хорватскими, прогерманскими экстремистами.

В Сербии они выступили против немцев на волне патриотического, просоюзнического оптимизма.

В Черногории они поднялись против формальной попытки итальянцев перевести стрелки часов вспять.

Вскоре, разделенные на коммунистов и антикоммунистов, мятежники развязали между собой гражданскую войну, которая часто затмевала собой первоначальные цели каждого из этих восстаний[177].

И пока Джилас сражался в Черногории, Тито продолжал отсиживаться в оккупированном нацистами Белграде. Поскольку любые нападки на немцев повлекли бы за собой разрушительные репрессии, партизаны выбрали себе легкую добычу в виде югославских полицейских, убивая последних прямо на улице. По мере того, как боевые действия по плану «Барбаросса» охватывали все большую территорию Советского Союза, немцы облепили стены белградских домов и трамваи картами, на которых был показан мощный прорыв танковых частей вермахта. Из громкоговорителей доносились передаваемые на сербскохорватском новости, а специальные газетные выпуски вещали о германских победах.

Чтобы противостоять этой пропаганде, коммунисты захватывали и сжигали пачки газет, в которых печатались новости с фронта, а Ранкович даже пытался подложить динамит под здание Белградского радио. Однако он пал жертвой предательства, был до полусмерти избит и помещен в тюремный лазарет, откуда его спасли партизаны – надо сказать, эта вылазка была совершена в настоящем голливудском духе.

В конце августа немцы передали административные функции по поддержанию порядка генералу Недичу, этому сербскому «маршалу Петену». Когда германские соединения покинули страну для переброски в Россию, Тито счел, что для восстания в Сербии настал удобный момент. В начале сентября он в компании одного православного священника и владевшего немецким партизана поездом уехал из Белграда, держа путь на юг, пока не оказался в области Валево. Там, сойдя с поезда, он затем верхом или на телеге добрался до партизанских постов[178].

Где-то во время этого путешествия у Тито произошла встреча с Александром Ранковичем, которого он назначил руководить операциями в Сербии, как Джиласа – в Черногории. Согласно Ранковичу, Тито развлекал себя в северо-западной Сербии тем, что указывал места, где ему выпало сражаться на стороне австрийцев в 1914 году, и рассказывал об этом долгие истории.

– Там была одна сербская гаубица, – обожал рассказывать он, – что постоянно попадала в нас. Мы даже научились ее распознавать и прозвали ее «Святым Николаем».

Ранкович предупредил Тито, чтобы тот не слишком распространялся о своей службе в габсбургской армии, поскольку это было бы оскорбительно для сербов[179].

И все же Тито и его партизаны уже были непопулярны буквально во всех сельских районах Сербии. Коммунистическая партия пополняла свои ряды в основном за счет студенчества Белградского университета, в некоторых шахтерских поселках и среди кустарей провинциальных городов, однако на сербского крестьянина ее деятельность не производила особого впечатления. Эти мужественные, свободолюбивые люди были согласны сражаться за короля, родную землю и церковь, однако не имели ни малейшего желания участвовать в переустройстве общества. Они были готовы взяться за оружие, чтобы противостоять иноземным захватчикам, если для этого подвернется удобный случай, но отнюдь не рисковать понапрасну своими жизнями, как то делали черногорцы. Сербы увидели в Драже Михайловиче вождя, понимавшего их чаяния, их верования, их интересы. Партизаны же были, по существу, аутсайдерами, пытавшимися заработать себе очки на войне, которая не имела к ним никакого отношения.

В то время как партизаны происходили главным образом из Белграда и удаленных районов страны, четники были из местных и опасались за собственные семьи и хозяйства. Именно их первых ставил под удар гитлеровский приказ от 16 сентября, требовавший смерти пятисот сербов за каждого убитого немца и ста – за каждого раненого.

Отношение партизан к четникам хорошо понятно из слов биографа Тито Владимира Дедиера, бывшего осенью 1941 года политическим комиссаром в Крагуеваце:

Отряды четников обычно состояли из более пожилых людей, женатых мужчин, крестьян из зажиточных семей. Они оставались в деревнях, спали дома и время от времени, для прохождения боевой подготовки, их вызывали в штаб. Мне стоило больших трудов убедить их командиров вокруг Крагуеваца сражаться вместе с нами против немцев. Они говорили, что не имеют соответствующих приказов. С другой стороны, они критиковали наше командование за то, что мы «безжалостно» проливали кровь сербского народа, сражаясь против немцев в неравной борьбе[180].

В своей книге «Тито рассказывает» Дедиер не упоминает о чудовищной резне в Крагуеваце, за которую он сам частично несет ответственность и которая, более чем что-либо другое, настроила четников против партизан.

В окрестностях Крагуеваца, где Дедиер призывал к борьбе против захватчиков, группа повстанцев-четников или партизан – доподлинно неизвестно – убила 10 немцев и ранила 26.

20 октября все мужское население города согнали на площадь – в соответствии с гитлеровским приказом. Около 7 тысяч пошли под расстрел, среди них – несколько сот мальчишек школьного возраста и один немецкий солдат, отказавшийся участвовать в этом злодеянии. Еще полторы тысячи гражданского населения были расстреляны в Валево.

Эти массовые экзекуции научили четников тому, что бороться против немцев до того, как чаша весов перевесится на сторону союзников, равносильно самоубийству. До тех пор они должны беречь свое вооружение и силы ради сохранения сербской нации!

Тито же из того самого кровавого примера сделал для себя вывод, что местные повстанцы слишком чувствительны к угрозам против их родных и близких. Постепенно он все яснее начинал осознавать назревшую необходимость в мобильной армии, готовой воевать в любых частях страны, независимо от последствий.

Поскольку причиной немецких репрессий теперь являлись партизаны, четники, как, впрочем, и большинство сербов, стали считать их своими врагами.

Тито и Михайлович трижды встретились осенью 1941 года, однако так и не смогли найти точек соприкосновения. Михайлович стремился к спасению сербов, в то время как Тито хотел использовать войну для установления коммунистической диктатуры, причем себя он видел президентом.

Из того, что нам известно об их встрече, создается впечатление, что двое командующих не почувствовали друг к другу никакого расположения. Тито критически отозвался о недостаточной организованности четников и слабой их дисциплине, а также о «примитивности» штаба Михайловича[181].

В книге «Тито рассказывает» немало повидавший на своем веку хорват вспоминает свое удивление, когда, принимая от Михайловича стакан – как ему казалось – с чаем, обнаружил, что жидкость в нем не что иное, как сливовица. В действительности этот «шумадийский чай» делается из самой слабой сливовицы и является распространенным напитком в этом районе, откуда и получил свое название. Однако несмотря на весь свой притворный ужас, Тито был не прочь пропустить стаканчик спиртного, хотя и предпочитал в таких случаях сербской сливовице шотландское виски или французский коньяк.

После массовой экзекуции в Крагуеваце немцы восстановили контроль над подавляющим большинством сербских городов, за исключением Ужице, неподалеку от границы с Боснией и Санджаком. Этот район наряду с православными сербами населен также и мусульманами. Именно в Ужице, городке, насчитывавшем около 12 тысяч жителей, Тито провозгласил символическую «Красную республику», которая могла похвастаться своей собственной гостиницей, банком, фабриками, местной газетой и тюрьмой. Все будущие лидеры Югославии уже занимали в зачатке свои посты: Тито занимал пост президента, в ведении Ранковича находилась секретная полиция, Кардель занимался разработкой политики, а Джилас – выпускал газету «Борба».

Тито работал и ночевал в банке, чьи сейфы служили партизанам казначейством. На крыше банка Тито водрузил партизанскую звезду, сиявшую по ночам красным светом, привлекая к себе немецкие бомбардировщики. Фабрики выпускали винтовки, боеприпасы, спички и военную форму, кстати, последней Тито уделял неустанное внимание. Себе он заказал советскую пилотку. Позднее она получила название «титовка», став неотъемлемой принадлежностью обмундирования солдат народно-освободительной армии Югославии. В то время как пилотки других партизан-бойцов украшали матерчатые звезды, Тито щеголял советской эмалированной звездочкой с серпом и молотом[182].

Джилас поделился со своей женой Митрой, приехавшей к нему в Ужице, что большинство тех, кто входил в Центральный Комитет, включая самого Тито, держали при себе хорошеньких секретарш, отношения с которыми, как было видно, выходили далеко за рамки служебных.

«На то у них и власть, – отозвалась Митра. – В Сербии невозможно представить себе министра без любовницы».

Джилас сильно переживал из-за того, что его жена постепенно заражалась цинизмом. В своей автобиографии он отмечает, что первая партизанская тюрьма была устроена по всем правилам и мало чем отличалась от послевоенных заведений, в которых ему было суждено провести немало лет.

«Пытки применялись выборочно, лишь в особых случаях, – говорил он, – казни же проводились по ночам, под покровом секретности»[183].

Взрыв – не исключено, что это был акт саботажа, – уничтожил пороховые склады Красной республики и ее ружейную фабрику, поэтому, когда 29 ноября к Ужице приблизились немецкие танки, Тито отдал приказ отступать на юг к Златибору, захватив с собой раненых, печатный станок и несколько ящиков серебра. Оставив Ужице за двадцать минут до прихода туда немцев, Тито вскоре оказался отрезанным колонной вражеских танков и попал под ружейный обстрел пехоты, находившейся от него всего лишь в ста пятидесяти метрах. Чуть позднее, в тот же самый вечер, Джилас, Кардель и Ранкович с беспокойством дожидались, когда же он, наконец, даст о себе знать. Тито появился лишь за полночь, совершив тридцатикилометровый марш-бросок. Джилас заключил его в объятия, а Кардель так разволновался, что впервые в жизни у него не нашлось слов. Тито снял с себя автомат, попросил стакан воды и затем объявил, что отступление придется продолжить. Те раненые, что могли идти сами, были отправлены вперед заранее. Когда же на рассвете Тито повел свои силы дальше на юг, ему вслед уже грохотали немецкие танки.