Экстази

На улице шел дождь — тоскливая, мелкая морось. Еще было довольно рано, но уже по-зимнему темно, и Боб поднял воротник плаща, спасаясь от пронзительного ветра. Он заметил подходящий автобус Мидланд Рэд, автобус проехал совсем близко, но не остановился, несмотря на его вытянутую руку. В автобусе почти никого не было, Боб стоял на остановке, а он все равно проехал мимо. Эта идиотская несправедливость поразила и одновременно разозлила Боба.

— Сука Мидланд Рэд! — прокричал он вслед удаляющимся, будто дразнившим его, огням задних фар. Тяжело ступая, Боб поплелся пешком.

Еще на подходе к больнице ему почудилось, Что что-то не так. Это было как вспышка, мимолетное чувство, будто случилось что-то нехорошее. «Наверное, так кажется каждому будущему отцу», — подумалось Бобу. Но он вдруг снова ощутил явное беспокойство.

Что — то было не так. Но что? На дворе двадцатый век. В наши дни ничего плохого не случается. К тому же мы ведь в Британии.

Дух его перехватило, когда Боб увидел, как жена, лежащая в постели, рыдала, несмотря на сильные обезболивающие. Она выглядела ужасно.

— Боб… — простонала она.

— Что случилось… Мэри… ты родила… с ребенком все в порядке… где он?

— У вас родилась девочка, здоровая малышка, — произнесла сестра без энтузиазма и не очень убедительно.

— Мне ее не показывают, Боб, мне не дают подержать мою малышку, — жалобно прорыдала Мэри.

—В чем дело? — вскрикнул Боб.

Перед ним появилась вторая медсестра с вытянутым, измученным лицом. Она была похожа на человека, который только что встретился с чем-то одновременно ужасным и непонятным. Ее профессионализм выглядел фальшиво, как новый фрак, надетый на бездомного бродягу.

— С ребенком не совсем все в порядке… — медленно проговорила она.

Сучья привычка

Замок она еще не сменила; знает, что ее ждет, если только осмелится. Я оставил себе свой ключ, после того как съехал из этой дыры. Ей я сказал, что мне нужна своя берлога. И так для всех будет лучше. Но я оставил себе ключи, чтобы навещать пацаненка; ежу понятно, что я его не забуду. Она слышит, как ключ поворачивается в замке, и смотрит на меня так странно, когда я вхожу. Малыш здесь, вот он выбегает из-за ее спины.

Она все — таки курит прямо при нем. Сорок штук в день, сука, смолит. Сучья привычка. Сносная для парня, но унизительная для девчонки, особенно для молодой. Я свою мамашку не имею в виду. Ей и так мало радости в жизни достается, пусть себе смолит. Но для молодой бабы это блядская привычка. Надо же, к тому же, и о здоровье думать. Я все это высказал ей, когда был тут в последний раз. И предупредил по поводу курения прямо при пацане. «О здоровье подумай, сука», -я ей сказал. Не могу даже думать об этом.

— Ему нужны новые ботинки, Дейв, — говорит она.

— Надо? Куплю, — говорю я. Бабок я ей больше не дам. А то купит самые дешевые, а остальное на курево потратит, сучка. Я не такой дурак.

Пацан глядит на меня.

— Ну как мой малыш, а?

— Нормально, — отвечает он.

— Нормально, — продолжаю я, — что это за нормально? А как насчет поцеловать своего папашку, а?

Он подходит и чмокает меня своим мокрым ртом.

Хороший малыш, — говорю я и треплю его по голове. Надо прекращать эти поцелуйчики вообще-то, он уже слишком большой для этого. А то еще вырастет слабаком от этих телячьих нежностей или, еще хуже, станет одним из этих педрил, которые тут кругом болтаются. Это же просто противоестественно. Я поворачиваюсь к ней: 

— Слышь, а этот педик все еще тусуется у школы, а?

— Не-а, больше о нем ничего не слышала.

— Если услышишь, то сразу дай мне знать. Никаких извращенцев близко к моему малышу не подпущу, правда, сынок? Помнишь, что надо сделать, если кто к тебе приставать будет в школе?

— По яйцам врезать! — отвечает он. Я смеюсь и боксирую с ним в шутку. Рука у него тяжелая для такого малыша; в папашу пойдет, если Сучка его правильно воспитает и все такое.

Смотрю на Сучку. Выглядит сегодня просто супер; намазалась и все такое.

— Встречаешься с кем-нибудь, старушка? — спрашиваю.

— В данный момент нет, — отвечает она, надменно так.

— Снимай тогда свои сучьи трусики.

— Дейв! Не разговаривай так при ребенке, — говорит она и указывает на пацаненка.

— Да, верно, слушай, парень, вот тебе бабки, пойди купи себе конфет. А вот ключи от тачки, вот этим дверь открывают, ясно? Сейчас я выйду — поговорить надо с мамой, типа, взрослый разговор.

Пацан линяет с бабками, и тут она начинает мне зудить.

— Не хочется, — говорит она мне.

— Мне наплевать, чего тебе хочется, блин, — говорю я ей. Совсем уважения нет, вечная проблема Сучки, что-то вроде недостатка в характере. Она делает мне лицо, но свое дело знает, и вот уже стягивает одежку и бежит в спальню. Я заваливаюсь с ней на постель и начинаю целовать ее, залезая языком в эту отвратную пепельницу. Раздвигаю ей ноги — войти в нее не составляет труда, у грязной сучки между ног просто влажная губка — и начинаю трахать. Я просто хочу поскорей кончить и свалить — обратно в чертову машину. Но беда в том, что, когда я ей вставляю, мне никак не кончить… и вот — та же самая история, надо было раньше думать. Она уже с ума сходит; ведь говорила, что не хочется, сучка; она уже в экстазе совсем, а мне, бля, не кончить.

НЕНАВИЖУ ПИЗДУ, ГРЯЗНУЮ СУКУ, И МНЕ НИКАК НЕ КОНЧИТЬ.

Мне хочется разорвать ее вонючую пизду, сделать грязной сучке по-настоящему больно, но чем я сильнее ее трахаю, тем ей прикольнее, она наслаждается каждой секундой, грязная сука, мерзкая похотливая блядина… так не должно быть… я вижу перед глазами его — Лионси из милвалльской команды, вижу его внутри своей головы. И я пытаюсь представить себе, как трахаю Лионси вместо нее. Та заварушка в Роттерхайтском туннеле, где я первым вмазал громадному ублюдку аж три раза, а он просто стоял и смотрел, смотрел на меня, будто я маленькая игрушка какая-то.

Потом он ударил меня.

— ДЭЭЭЭЙВИИИ! ДЭЭЙВИИ! — Она сейчас себе глотку порвет, правда, — ОСТАНЬСЯ, НЕ УХОДИ, МЫ ПОСТАРАЕМСЯ ВСЕ РЕШИТЬ, АХ, ДЭЙВ… АХ, ДЭЭЭЙВИИ! — Она дергается, как жеребец, я чувствую ее силу под собой, и ее размер на мне, но внутри у меня все мертво, когда она, наконец, обмякает, и я вытаскиваю свой член, все еще твердый, как кирпич, и мне нужно сваливать от мерзкой сучки, потому что, если я не свалю, я за себя не ручаюсь.

Я одеваюсь, а у нее на лице улыбка до ушей, и она бухтит про то, как меня ничто не может изменить. Когда она мне это раньше говорила, я чувствовал себя особенным, это точно, но сейчас я чувствую себя огромным глупым лимоном, над которым весь мир потешается исподтишка.

— Ага, — говорю я ей, сваливаю и иду к машине, но настроение побыть с ребенком пропало. Только не сейчас, когда гадкая сука все испортила. Я забрасываю его к сестре — там ему будет веселее, поиграет с ее малышами.

Я, вообще-то, с мальцами не очень люблю болтаться, по правде говоря.

Я возвращаюсь к себе и достаю свой Плейбой, с сучкой Опал Ронсон. Скрепки я еще раньше вынул, и цепляю журнал к холодильнику на магниты. Вообще-то я обычно не покупаю порнуху, только если в них звезды шмотки скидывают. Прикольно смотреть на знаменитостей в чем мать родила, будто на знакомых своих смотришь. Пелена чертовой тайны спадает, и они кажутся доступней, что ли.

У меня в холодильнике свежая дыня, и я выдавил в ней три дырки точно по размеру своей эрекции; две с одной стороны и одну с другой: пизда, рот и задница Опал. Мажу ей «рот» помадой. Потом выжимаю в остальные немного крема для рук — теперь все готово… Куда прикажешь, подруга, — в рот, в задницу или в пизду… Пытаюсь представить себе, как Опал наклоняется, выгибая спину, не могу разобрать, что она мне говорит — то ли в Пизду, то ли в задницу, и что-то в этих темных глазах говорит мне, что, может, Опал не такая девушка, чтобы попку свою подставлять на первом же свидании, и я представляю fee в Соблазнительных Романах… нет…, но тогда, точно, 6 Паранойе ; а потом я думаю: к черту, надо сучке задать хорошенький урок, бля, и вставляю ей… ух-хх, да это тебя Просто на две половинки разорвет, подружка… ух-хх…

УУУУ-АААА-УУУУ!

У меня кружится голова, я заливаю спермой всю дыньку. Несколько секунд в воображаемой заднице Опал, и все получается. Храни тебя Господь, подружка.

Я ложусь соснуть на диван и, когда просыпаюсь, пытаюсь смотреть телек, но не могу, к черту, сосредоточиться. Занимаюсь немного с гантелями и осматриваю свое тело. Уже приобретает нужную форму, но есть еще в нем что-то пидерское, как у этих голубых в клубе. Мне нужны мышцы, чтобы удар был посильнее. Потом отправляюсь в паб Слепой Нищий. Там никого, и я иду в Могильного Мориса. Вот где все собрались: Бал, Риггси, Короче, Редж, Джон и остальные. Беру себе в баре кружечку горького и присоединяюсь к ним. Местечко ничего, и я уже начинаю расслабляться, как слышу шум у стойки.

— ЭЭЭЭЭЙЙЙЙЙААА!

Оборачиваюсь и вижу его. Жалкий старикан, мой чертов папашка. Только взгляни на него: будто только с дерева слез, и уже к людям пристает. Он просто жалок, и всегда таким был. Теперь он, саранча, заметил нас и приближается. Бал, Риггси и Короче, они все этому, ублюдки, рады, им весело, что мне неприятно.

— Вот он, мой мальчуган! Купишь старику своему выпить, а? А! — обращается он ко мне. Да он уже набрался, ублюдок.

— Я здесь с друзьями разговариваю, — говорю я ему. Он приподнимает бровь и смотрит на меня, будто я задница какая-то. Потом встает, руки в боки.

— Ах, разговариваешь, вот как…

— Все в порядке, мистер Т., сейчас я все куплю, хорошо, — говорит Бал и уходит к бару. Возвращается с кружкой и большой порцией виски для старика.

— Вот это человек, — кивает он на Бала. — Молодой Бэрри… Бэрри Литч… вот это настоящий человек! — улыбается он и поднимает кружку за Бала, который отвечает ему тем же. Потом он замечает, что я все еще смотрю на него. — Привет, что это у тебя с лицом?

Ненавижу старого ублюдка.

— Что это у тебя…

Это уродское бордовое от пива лицо грязного шотландца, этот глупый задыхающийся местечковый говорок; он никогда не заткнется, ни на одну секунду. Как мне хочется заткнуть его — этот голос.

— Ничаво! — отрезаю я.

Тогда старик кладет мне руку на плечо и оборачивается к Балу с Риггси. Я убью старого подонка, честное слово…

— Вот вам мой сынок. Настоящий подонок! НА-СТОЯЩАЯ СВИНЬЯ-ААА! Но он все-таки мой сын? — говорит он. Затем: — Слышь, сынок, дашь деньжат, а? Скоро мне придет большой чек по страховке. Сказали, что уже должен был прийти, и я вчера кутанул, думал, что буду при деньжатах и все с утречка решу сегодня… понимаешь, Дэйвид, а, сынок?

Достаю ему пару десяток. Что угодно, лишь бы вонючий козел отвалил поскорее.

— Ты хороший парень, сынок. Хороший ЧИСТОЙ мальчик.

Он оглядывается, потом закатывает рукав.

— Моя кровь, — говорит он, обращаясь к Риггси. — Чистое кровь.

— Конечно, конечно, на все сто, мистер Т., — говорит ему Риггси, и Бал с Короче и Роджем, и Джонни, и все остальные весело ржут, и я с ними и все такое, но мне не нравится, что говорит Риггси. Козел или не козел, но все же это мой отец. Нужно же хоть немного уважения Проявлять.

— Ну вот, сынок. На сто процентов чистой! — говорит этот старый клоун. Потом он с благодарностью в глазах оглядывается и замечает еще одного алкаша, который вваливается в бар. — Я вас всех люблю и покидаю, ребята. Вот там у стойки мой хороший друг, должен вам сообщить… ну, держитесь, ребята. За футбол не беспокоюсь! Знаю, что вы не подведете. Должны иметь настоящий футбольный характер… интергородскаясукафирма… черт! Вот Билли Бойз… мы могли бы показать вам кое-что… это были по-настоящему крепкие ребята… Бриктин Билли Бойз, я говорю о настоящих Бриктин Билли Бойз! Помните, вы должны быть первыми и пленных не брать. Нужно иметь настоящий футбольный характер!

— В этом вся штука, мистер Т., — говорит Бал. Старый козел поднимается и отползает к своему ублюдочному дружку у стойки.

— НАСТОЯЩИЙ ФУТБОЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР! — оборачивается и кричит он нам.

Это меня еще как завело. Когда ты в таком состоянии, то идти надо только в одно место. Оборачиваюсь к Балу:

— Хочу прогуляться по речке. На автобусе до Лондонского моста, милая прогулка по Тули-стрит, Джамайка-роуд и домой на подземке из Ротерхайта. Вшестером.

Бал улыбается:

— Я — за. Пошли навешаем пиздюлей ублюдкам Риггси пожимает плечами, за ним Короче и остальные. Они, конечно, пойдут с нами, но я вижу, что очко у них у всех играет.

А у меня нет. Заканчиваю свою кружку, расслабив горло и выпив все одним глотком, отчего чувствую, как газированная отрыжка наполняет кишки. Пора идти.

Торонто, 1967

Боб взглянул на малыша в руках жены. В какой-то момент он вспомнил о другой стране, другой жене и другом ребенке… нет. Он заставил себя остановиться и потрепал младенца по теплой розовой щечке. Это было давно и далеко. То был Боб Вортингтон из Волверхэмптона. Теперешний Боб Вортингтон устроил себе новую жизнь в Торонто.

Он провел в больнице еще несколько часов, потом утомленный, но радостный после ночного сидения, отправился на своей машине в долгий путь домой в пригород. На его улице все дома были разные, отличаясь от однотипных бараков из красного кирпича там, откуда он приехал, но все равно в его районе присутствовало какое-то однообразие. Он припарковался на узкой дорожке, ведущей к гаражу.

Боб посмотрел на баскетбольную корзину, подвешенную на установленные десять футов на воротах гаража, и представил, как вырастет его сын; представил его юношей, подпрыгивающим в воздух, как лосось, чтобы закинуть мяч в корзину. У ребенка будет все, чего не хватало ему самому. Боб позаботится об этом. Завтра снова нужно будет идти на работу; это неизбежно, если работаешь сам на себя. Но сейчас он чувствовал себя совершенно разбитым. Укладываясь в постель, Боб молился, чтобы ему был послан глубокий сон и грезы его отражали замечательные события сегодняшнего дня. Он надеялся, что демоны не придут.

На это он надеялся больше всего на свете.

Приличная юбка

Мы сидим в нашем микроавтобусе на парковке, на задних сиденьях. Никому наше дерьмо не нужно — только время теряем. И я думаю, что, если здесь не станет поживее, я сам закинусь хорошим Е и отправлюсь туда, в самое пекло. Бал с какими-то чуваками сидит в другой машине, он не настроен идти внутрь. Пусть делает что хочет, я не буду здесь долго ошиваться, там внутри целый парад девок.

— Да, на прошлой неделе настоящий бардак вышел в том пабе, — говорит Короче.

— Точно, когда я оттащил от тебя этих пацанов, — говорю я ему. Если б не я, парню бы конец пришел. — Просто полный пиздец бы вышел.

— Да уж, по-моему, мне здорово там досталось. Но когда я до стаканов дотянулся, уффф… раздавал им направо и налево и еще по центру.

— А тот толстяк за стойкой, — говорит Джонни, — вот кто был прикольный, черт его дери.

— Ага, — вступаю я, — пока я его не уложил этим железным стулом. Вот это было красиво. Помню, как сейчас, — просто как на картинке, как у гада весь лоб в кровь разбил.

Замечаю, как Короче роется в полиэтиленовом мешке в поисках пива.

— Эй, Короче! Подкинь-ка и мне баночку, парень, — кричу ему. Он передает мне банку светлого — «МакЭванс».

— Мерзкое шотландское пойло, — говорит он, и сразу: — Прости, друг, забыл.

— Да ладно, не бери в голову.

— Но слушай, ты же не настоящий шотландец, правда. Вот мой старик, он из Ирландии, а матушка — полька, вот. Но я же от этого не поляк, так ведь?

Я пожимаю плечами:

— Мы все тут дворняги беспородные, приятель.

— Ну да, — говорит Короче, — но мы ведь белые хотя бы. Чистота расы и все такое.

— В общем, да, здесь ты в точку попал, дружище, — отвечаю я.

— Я не хочу сказать, что Гитлер был обязательно прав, пойми. Он же не виноват, что не был англичанином.

— Да уж, Гитлер был настоящий мудак, — говорю я, — две мировые войны и один Чемпионат мира, приятель. И все выиграны под нашим ало-голубым флагом.

Короче запел. Его не удержать, когда он начинает распевать старые Вестхамовские песенки.

— Не про-и-гра-ет — алый с голубым, всегда от-ме-ча-ет — алый с голубым…

Риггси влезает в наш автобус. За ним Бал с этим чуваком Роджером.

— Пошли внутрь, парни, — говорит Риггси, — там круто! От звука, говорю вам, просто мурашки бегут!

— Я тебе скажу, от чего у меня мурашки бегут, — говорю я.

— От волынки, — отвечает мне Короче.

— Да нет, там ребята продают внутри, и не из Фирмы, — говорю я Риггси. Бал встрепенулся:

— Да, ты прав, блин, Задира. Кто-то сейчас там по

роже получит.

На этом Риггси затыкается надолго. Какой он все же мягкотелый, тупой ублюдок. Эти приторные худые суки с полными мешками таблеток, они к нему в душу влезают. Неудивительно, что нам не скинуть свои парацетамолы и

бикарбы.

— Да нет же, — начинает Риггси, — на самом деле все уже закинулись еще до того, как сюда прийти сегодня.

Он протягивает Балу таблетку:

— Вот, проглоти одну.

— Да пошел ты, — фыркает Бал. Он все еще не в настроении.

К черту все, я глотаю свою Е и иду внутрь вместе с Риггси. Короче тоже закинулся и плетется за нами.

Внутри я разглядываю группку девчонок у стенки. Не могу глаз отвести от одной из них. Мне как-то нехорошо становится, как будто срать захотелось, и я понимаю, что это из-за того, что у меня крыша начинает съезжать от нашего дерьма и от этих безумных звуков.

— Чего уставился? — она подходит и говорит мне прямо в ухо.

Я вообще — то никогда не смотрю на девку пристально. Мне кажется, все дело в манерах. Вот Короче, он и в самом деле смущает бабу. Уставится и смотрит на нее; ей, наверное, кажется, что он ее изнасилует или что-то в этом роде. Я его предупреждал на этот счет. Говорил ему, чтобы не пялился так. Если хочешь с кем-нибудь в смотрелки играть, иди на Оулд Кент Роуд и попробуй сделать это с кем-нибудь из миллвалльских парней. А с девчонками нужно вежливым быть, я ему сказал. Как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь бушмен или охотник за головами уставился бы так на твою сестрицу?

Но, так или иначе, я сам сейчас уставился на эту девчонку. И не только потому, что она такая красивая, а она красивая, она просто прекрасна, блин. А это потому, что я только что экстази сожрал и смотрю на девчонку, у которой нет рук.

— Тебя по телеку не показывали? — Единственное, что я придумываю сказать.

— Не-а, по телеку не показывали и в цирке уродов, блин, тоже.

— Я совсем…

— Ну, так проваливай, — отрезает она и отворачивается. Подружка обнимает ее за шею. А я так и стою, как тупой овощ, блин. Никто, конечно, не любит, когда сучка варежку разевает, это как божий день ясно, но что ты скажешь девчонке, у которой рук нет ни хрена?

— Ты что, Дэйв, позволишь какой-то уродине с тобой так разговаривать, что ли? — усмехается надо мной Короче, обнажая свои гнилые зубы.

Их с такой легкостью можно выбить.

— Заткни свою мерзкую пасть, мудила, а то я это за

тебя сделаю.

Я, конечно же, разозлился на мудака; такая красивая девчонка — и без рук, такая подлость, любой скажет. Ее подружка подходит ко мне, тоже ничего себе, зрачки во весь глаз, набралась Е до краев.

— Извини за нее. Плохой трип на кислом.

— А что с ее руками-то?

Не надо было этого спрашивать, но иногда просто выскакивает. Наверное, иногда лучше говорить прямо, что у тебя на уме.

— Это все из-за теназадрина. Короче надо все же влезть:

— Вот оно — маленькое чудо: теназадриновые ручки.

— Заткнись, ты, урод! — обрываю я мудилу, который знает, что значит, когда я смотрю таким взглядом, и он отваливает. Приятель или нет, но парень явно напрашивается на хорошую взбучку. Поворачиваюсь к девчонке.

— Скажи своей подруге, что не хотел ее обидеть. Она улыбается мне в ответ:

— Пойди и скажи ей сам.

Тут меня совсем прибивает, потому что я очень смущаюсь перед девчонками, которые мне сильно нравятся. Речь не о сучках-дешевках, а о девчонках, которые нравятся, — с ними все по-другому. Но с экстази гораздо легче. Я подхожу.

— Слушай, прости, что уставился на тебя, а?

— Да я уж к этому привыкла, — говорит она.

— Я обычно на людей так не смотрю…

— Только на тех, у кого рук нет…

— Да это не из-за рук… меня просто Е накрывало, и мне так вдруг хорошо стало… и ты… ты такая красивая, — выпаливаю я все, — меня зовут Дэйв, кстати.

— Саманта. Но только не зови меня Сэм. Никогда. Меня зовут Саманта, — отвечает она, почти улыбаясь. Для меня это почти слишком.

— Саманта, — повторяю я, — а ты меня не зови Дэвидом. Просто Дэйв.

Она улыбается в ответ, и внутри у меня что-то происходит. Эта девчонка похожа на белого голубя, и внутри у него столько МДМА, сколько я в жизни своей не употреблял.

Лондон, 1979

Она сидела со своим шоколадным коктейлем в фаст-фуде на Оксфорд-стрит [прим.5], втягивая сахаристую жидкость через соломинку. Она решила поехать в город на подземке, после того как зарегистрировалась на бирже труда в Хаммерсмите. Ей совсем не хотелось возвращаться в сквот, где она жила со всяким сбродом; на днях туда въехала группка шотландских парней, которые проводили большую часть дня в безделье с бесконечными бутылками сидра, с бессмысленным догматизмом споря о группах, которые им нравятся. В этот жаркий день Вест Энд казался ей более приемлемым выбором, хотя в голове у нее царила вязкая пустота — опиумный притон, в который изредка вламывалась непрошеная осмысленная фраза. Она вспомнила о другом концерте, другой группе, другом лице, другом сексе; еще одном механическом сексе без любви. Она напрягла мышцы вагины, и ее тело с головы до ног пробрала конвульсивная дрожь. Начиная ощущать приступ отвращения к себе, она усилием воли заставила себя переключиться на созерцание суеты, где обыкновенные люди со своими покупками пробираются в этот и так заполненный народом фаст-фуд.

И именно тогда она ощутила на себе его взгляд.

Она не знала, сколько времени он вот так смотрел на нее. Сначала она заметила его улыбку, твердо решив про себя не обращать внимания. Еще один чертов урод. Самыми неприятными всегда были те, кому хотелось поговорить о ее недостатке. Один мудак сказал ей, что он священник англиканской церкви. И сейчас она совсем не желала выслушивать это дерьмо еще раз.

Когда он подошел и сел рядом, она почувствовала знакомое ей чувство узнавания. Еще один панк. С розовыми волосами, в кожаной куртке, без воображения застегнутой на булавки. В его облике было что-то стерильное: слишком правильный, слишком неестественный. Чисто пластик.

— Ничего, если я присяду? — поинтересовался он. Он говорил с акцентом, — возможно, немец. Она отметила это, так же как и то, как он одет. Его куртка, накинутая на плечи, сумела на какое-то время скрыть от нее, насколько похожи они были.

— Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, — рассмеялся он, — но, думаю, это не совсем удачное предложение. — Он стряхнул с плеч куртку, обнажая культи, как и у нее, растущие прямо из плеч. — Может, — с улыбкой предложил он, — мы вместо этого поцелуемся?

Саманта агрессивно сжала челюсти, но почувствовала и нечто другое, совершенно противоположное — головокружительный, нервозный, на грани дурноты приступ смущения от того, что ее тянуло к этому человеку.

— Я не собираюсь, на хер, целоваться, — обрубила она, стараясь говорить, как панкушка. Хотя это прозвучало так же фальшиво, как и примочки Андреаса.

— Меня это расстраивает, — сказал Андреас. Он и вправду выглядел расстроенным. — А ты — очень сердитая девушка, да.

— Что-что? — переспросила она, по-настоящему рассердившись, но все же заинтригованная этим вмешательством в ее дела.

— Как я и думал. Это хорошо. Злость — хорошо. Но, когда ее прячешь слишком долго, она портится, правда? Эта испорченность внутри. Я много про нее знаю. Но, как это говорят: мирись-мирись. Знаешь такую поговорку?

— Да.

Саманта и раньше встречала теназадриновых ребят. И всегда это заканчивалось разочарованием. Их недостаток, постоянная тема для разговора, навязывалась сама по себе. Как можно не замечать его, как можно забыть о нем?

Он нависал, как темная туча, над любым, самым обыденным разговором. И больше того: она ненавидела их. Они напоминали ей о том, как она выглядела сама, как ее видел мир вокруг. Ущербный инвалид: ущербный безрукий инвалид. И раз на тебе висел ярлык ущербности, он становился всеобщим, распространяясь на все стороны жизни: интеллект, успех, надежды. Тем не менее Андреас не вызывал в ней знакомого ощущения неприязни и ненависти. В нем как будто не было никакой ущербности, несмотря на физический облик. Он излучал удивительную ауру избытка: она просто чувствовала, как уверенность переполняет его. Сама она привыкла скрывать свои страхи за усмешками, но Андреас ей показался человеком, способным диктовать миру свои собственные условия.

— Ты не пойдешь сегодня в Водоворот?

— Может, и пойду, — сказала она неожиданно для самой себя. Ей не нравилось в Водовороте, она ненавидела местную публику. Она даже не знала, кто играет.

— Сегодня будут 999. Слабая группа, но все они одинаковы, когда накачаешься спидом и пивом, правда?

— Ну да, в общем, правда.

— Меня зовут Андреас.

— Ага, — слегка грубовато ответила она, но затем, поддаваясь на его приподнятые в ожидании брови, которые делали его лицо смешным, сказала: — Сэм. Не Саманта, а Сэм.

— Саманта лучше. Сэм — имя для мужчины, а не для красивой девушки. Не позволяй себя укорачивать, Саманта. Не позволяй больше это с собой делать.

Она почувствовала в себе небольшой взрыв ярости. Кем он себя считает? Она уже готова была ответить, когда он сказал:

— Саманта… ты очень красивая. Мы должны встретиться в пабе Корабль на Вардаур-стрит в восемь часов.

Хорошо?

— Ну да, может быть, — сказала Саманта, но она уже знала, что придет. Она посмотрела ему в глаза. В них она увидела силу и тепло. Ей показалось, что они выглядели забавно — голубые на фоне его розовых волос.

— Ты что, лондонский зоопарк ограбил, что ли? Что это у тебя за хуев фламинго на голове?

Андреас вопросительно поглядел на нее. Саманте показалось, что она заметила жесткость и гнев в его взгляде, но он сменился таким полным спокойствием, что она решила, что ей привиделось.

— Понятно… фламинго. Саманта пошутила, да?

— У тебя что, чувства юмора нет, что ли?

— Ты очень молода, Саманта, очень молода, — заметил Андреас.

— Да ты что? Мне столько же лет, как и тебе. У нас наверняка разница-то всего в пару недель.

— Я тоже очень молод. Разница, однако же, в опыте. Она снова готова была поддаться приступу ярости, но Андреас уже вставал из-за стола.

— А теперь я пошел. Но сперва мы все же поцелуемся, ладно?

Саманта не пошевелилась, когда он наклонился и поцеловал ее в губы. Его поцелуй был нежен. Он задержался, и Саманта почувствовала, что отвечает взаимностью. Потом он поднялся.

— В восемь нормально, да?

— Да, — ответила она, и он ушел. Она осталась одна и осознала это с болью. Она понимала, что подумали про них окружающие: двое теназадринов целуются.

«Так или иначе», — подумала Саманта, — его, по крайней мере, моя компенсация не интересует».

Вскоре после этого она ушла, безо всякой цели прогулялась по Чаринг-Кросс-Роуд, свернула на Сохо Сквэйер, повалялась на солнышке с офисными служащими. Потом она прошлась по улочкам Сохо и дважды прошагала всю Кэрнаби-стрит, и, только почувствовав себя без ног от усталости, она спустилась в подземку и отправилась на Шепердз Буш, в сквот, который делила с группой молодых панков, чей персональный состав периодически менялся.

На кухне болезненно худой рыжеволосый шотландский парень, покрытый прыщами, по имени Марк, поедал яичницу с беконом и фасолью прямо со сковородки.

— Все нормально, Саманта? — улыбнулся он ей. — У тебя спида случайно нет?

— Нет, — с вызовом ответила она.

— Мэтти и Спад поехали в город. А я не мог пошевелиться с утра. Повеселился круто прошлой ночью. И вот только завтракаю. Жрать хочешь? — Он кивнул на свернувшиеся в жире остатки пищи.

— Нет… нет, спасибо, Марк, — Саманта выдавила из себя улыбку. Она начала чувствовать, как на ее лице растут прыщи, только потому, что она стоит рядом с его сковородкой. Ребятам-шотландцам, которые жили на этой квартире, было всего по шестнадцать, но они были настоящими свиньями: грязные, шумные, с наивными вкусами в музыке. Они были довольно дружелюбны; но проблема была в избытке их дружелюбия; они дышали за твоей спиной, как семейство жизнерадостных щенков. Она зашла к себе в комнату, которую занимала с еще двумя девушками, Джулией и Линдой, включила черно-белый телек и не сводила глаз с настенных часов, пока не настало время уходить.

Она опоздала в Корабль на десять минут. Он уже был там — сидел в углу. Подойдя к стойке, она заказала себе сидра. И села к нему за столик. Путь к столику показался ей вечностью, она чувствовала на себе взгляды всех людей в баре. Улыбнувшись ему в ответ и нервно оглядываясь по сторонам, она с удивлением отметила, что никто, похоже, не обратил на них никакого внимания. Они много выпили и нюхнули спида, который у нее все-таки был и которого она не дала Марку-шотландцу.

В этот вечер под разъяренные звуки выступающей группы Андреас и Саманта скакали по танцполу, забыв обо всем, как безумные. Саманту охватило ощущение свободы и спокойствия, какого она никогда еще не испытывала. Это чувство было вызвано не алкоголем и наркотиками: его источником был Андреас со своей заразительной уверенностью в себе и жизнелюбием.

Она знала, что пойдет с ним домой. Ей хотелось одновременно и веселиться здесь дальше, и поскорей закончить.