В мире животного (История одного нашествия)

      За месяц работы наш спецназ стал чуть более любопытным соперником для “чудес природы”, как кликали гадов пышные консервные дамочки. Однако отличились мы, в основном, на уровне мелкого вредительства. Где кладку яиц выудим, где молодняк накроем, если вовремя гражданин обеспокоится помутнением мозгов и потихоньку звякнет нам. Впрочем, недолго нам оставалось подличать — покуда матка не отвыкнет “метать икру” на стороне. А вот “лежбища” и “охотничьи угодья” у гадов скромнее не стали. На этом фронте борьба велась вничью. Только мы выбьем гарнизон из какого-нибудь старинного их удела, сразу отряд монстров перебирается в место, где раньше они считались сказками и инсинуациями. Похоже было, что гады даже раздували сферу приложения своего коллективного разума. Принялись калечить предприятия и институты, которых раньше в упор не видели. Наверное, проводили профилактические работы там, где чудилась им опасность. Перестраховывались, что ли — во многих стенах мысль еще не ночевала. Впрочем, гадам можно доверять, они же обоняют эти самые предательские субэлектронные волны. А Федянин считал, что противник просто задирается, показывая, что он плюет, чихает и мочится на все наши усилия.
      А наши усилия, что касается “спорных территорий”, были примерно таковы. Есть, допустим, у нас на примете здание, где раскидываются курени нынешних гуннов, значит, выставляем там пост. Сидим в фургоне неподалеку, прислушиваемся. Контрольные наши системы уже потоньше стали — научились, наконец, очищать сигналы от всякого дерьма, в смысле, от помех, напускаемых монстрами. И датчики-передатчики теперь не так-то просто засечь, потому что меняют они по спецкоду несущую частоту. Только монструшки как следует засветятся где-нибудь, забойщик с помощью пожарной лестницы вламывается в самое дикое место, то есть в окно нужного этажа и начинает зарабатывать очки.
      В тот сентябрьский вечерок с киношными эффектами умирало лето. За забором наяривал казачий хор: “Черный ворон, что ты вьешься…”. Мы укрывались в фургоне на заболоченной территории третьего петербургского университета, что сбоку от Казанского собора, исполняли тему “козла”, в полтона постукивая по столу костяшками. Нас было трое: правый сигнальщик-электрик-командир, левый сигнальщик-химик-радист и простой забойщик, то есть я. Еще и пожарная машина с лестницей. Студентами здесь давно не пахло, они съехали в загородный кампус, вовремя унесли задницы. Вместо юнцов несколько лабораторий, складов, вычислительный центр и гады, нуждающиеся в радости человеческого общения. Мы им должны помочь. Вчера робот лазал в кое-какие щели и установил там подслушивающую-поднюхивающую аппаратуру. Теперь знаем, когда новоявленные самураи переходят границу.
      В час ночи “забибикал” третий этаж главного корпуса. Затарахтела пожарная машина, я на лестнице въехал, как ангел, прямо в окно, и мазер-глушак не забыл включить, для начала все вроде грамотно. Сразу за подоконником в коридоре приятная встреча — адская семейка, матка и ее три мужа с зажатыми в ручках сперматофорами. Их попытки сделать мне больно были неудачны. Я перешпокал всех, как персонажей своего почившего охотничьего аппарата. Считайте, что за него тоже мстил. Конечно, я им испортил приятное времяпровождение, но сексом пробавляться здесь было так же неуместно, как и на партсобрании. Чуть правее от того лобного места, где случилась экзекуция (не люблю, честно говоря, побеждать), на план-карте центр компьютерной обработки. У кого-то компьютеры, а у меня на пеленг-экране там жирная клякса расположилась. Я красиво, как в фильме про бесчинства карателей, выбил дверь, ворвался — кому здесь выписать? Но вокруг ни тела, про душу уж я молчу. Впрочем, пыхтят несколько блоков вычислительной машины “Джониван”, они же фонят и пачкают мне картинку. Я зачем-то распечатку с принтера снял, которая сразу не понравилась. Какой-то безымянный соратник Никанора дня три назад запустил задачу и исчез, наверное, отправился по его стопам. Машина рассчитывала траектории мутационных изменений по методике Файнберга.
      На дисплее по моей просьбе показался забавный пузатый монстрик-гид и вдруг начал рассказывать о домашнем задании Родиона Михайловича. Про те самые магнитные ловушки в защечных мешках. Мол, мешки скоро пойдут на повышение, станут преобразователями и накопителями энергии субэлектронных волн. Я просил поподробнее про такие волны. Монстрик откликнулся проповедью, дескать, каждый живой и не совсем живой предмет — это стяжка (он сказал хуже — концентратор) замкнутых волн. Разомкни, так сказать, круг, и концентратор “потечет”, передаст свое напряжение другим точкам интенсивности. Я тут врубился и поинтересовался у лектора, не его ли приятели-гады “утечку” устраивают. Он слегка возмутился, заявил, что Гады (с большой буквы) такими вещами не занимаются, это-де “работа для клерков”. Я так понял, что он имел в виду двуногих сосальщиков, родионов-дуевых. Монстры, продолжил гид-гад с улыбочкой, давно научились подключаться к уже раскрывшимся системам, чтобы выведать чего-нибудь новенькое. Ага, про антенны еще Никанор заикнулся. Ну, и под конец бутафорный монстрик сделал шажок вперед, подкинул стоящие сведения. Скоро-де защечные ловушки гадов, согласно рассчитанной траектории эволюции, примутся превращать длину субэлектронной волны в частоту — хоть чушь, но за неимением лучшего приходится всему верить. Согласно пророчеству, любители остреньких ощущений вскоре смогут ознакомиться с бедовым явлением, которое назовется бегущий огонь, или по-привычному, шаровая молния животного происхождения.
      Очень хотелось бы побеседовать с автором программы, если он жив или хотя бы здоров, а пока расстроенная рука в кольчужной перчатке отключила надменно витийствующего монстра и потянулась к холодильнику. Правильно делает, что не отстает, вкалывает наряду с “Джониваном”, лелея в себе заначенное истинным доброжелателем пивко. Раздавим банку, война и это спишет. Откупорил, задрал забрало, потянулся, а контрольная система вдруг долбанула мне по маковке: “Показания датчиков: внимание, всплеск активности на участках 5-02, 5-03”, и давай на экране размазывать кляксы, символизирующие электрическую опасность. Летят кляксы, как черти, сквозь стены и перекрытия. По старой привычке качнулся во мне лазутчик-гном, но только ткнулся в пространство над головой, как стало ему так больно и светло, что он, скуля, забился в угол. Я прикрылся щитом, погрозил пушкой потолку, из которого вынырнет хана.
      Эх, тикать надо было, а не пополнять багаж знаний. И вот, в унисон с криком измерителя: “Взрывное изменение поля…” вспышка над башкой. Светофильтры успели отозваться, но я слегка замандражировал — никто там случайно ядерную бомбу не швырнул ли? Мой верный товарищ гном раньше меня врубился, узнав новинку сезона — “бегущий огонь”. И как серфингист, оседлав волну, должно быть, ту самую сверхдлинную, проскочил сквозь боль, ослепление и ворвался в темный погреб гадского сознания. Увидел оттуда меня ненавидящим взглядом монстра, с вывороченными наизнанку всеми клеточками — пеной на воде. Навстречу ей шуровала свора разъяренных горящих точек. Прежде чем вражеский погреб выкинул его вон, гном заставил гада сделать втяжку, прокачать волну сжатия назад.
      Шаровая молния прилипает к потолку, но тут же другие злые огоньки делают заходы на меня. Я тикаю, участвую в настольном беге и скачках через стулья, направления эвакуации особенно не выбираю, оказываюсь в узком помещении типа кишка, какой-то замусоренной подсобке. Прессинг продолжается, кишка начинает светиться и исчезать в классическом синем пламени, причем с двух сторон. Ну, думаю, нет причин для грусти, просто жизнь не удалась, в следующий раз все наладится, а сейчас я с разбега сигаю в этот свет и дальше по этапу в райскую зону. Красиво скопытиться не запретишь! Но вижу, надо повременить, потому что на глаза попадается скрепленный замком стальной люк мусоропровода. Всаживаю гранату в него, едва резанули осколки по щиту, бросаюсь на выход из надоевшей ситуации вниз головой. Только успеваю крюком тросового механизма уцепиться за края получившейся дыры.
      Мусора на дне было столько, чтоб погрузиться по талию. Идеальное гнездо птеродактиля, где вы, учитель зоологии и дети с экскурсией? То, что отбросы сухие, несколько меня смутило, а потом обстановка прояснилась — трусливые люди давно зацементировали мусорную камеру снаружи. Стрелять в стенку не стоит, меня разнесет в первую очередь. А наверху вот-вот друзья примутся мутить своими пятками огненную воду. Я стал рыть, я рыл дерьмо носом, добираясь до решетки, через которую стекает жидкая дрянь. Вот, наконец, я одолеваю мусор; железяка в моих руках-клешнях, выдергиваю секцию. Вверху становится чересчур солнечно, поскорее отбросив гордость и тому подобное фуфло, соскальзываю вниз, как рыбка в ведро рыбака.
      Там проходило отнюдь не высохшее, а вполне полноводное русло канализации, я начал купаться в ливневых, фекальных стоках и прочих отходах от доходов. Где обязаны барахтаться и ловить полный кайф всякие Пентастоматида, Тардиграда, Леписматида и прочие гады с красивыми женскими именами, пресмыкаюсь и членистоножествую теперь я, вернее, бреду на сильно согнутых. Снизу хлюпает, сверху капает. Настроение такое, будто действительно в чем-то виноват. Вроде был подготовлен, хоть песню пой: “Если завтра война…”, а получилось как всегда.
      Делать нечего, полевые измерители предупредят в самый последний момент, что меня вот-вот должны поджарить и схавать, а пока можно побалдеть в полной прострации. Психика ведь, если ей не мешать, сама себя защитит. Я уже посторонним, не очень заинтересованным слушателем внимал чьим-то тяжко чавкающим ногам, что однажды и вовсе застряли в гуще отстойника. А когда стало совсем скучно, я провалился в уже знакомый пищеварительный туман, который на этот раз даже разнообразил впечатления. Тем более, не стал я задерживаться подле таких малоприятных товарищей, как пиявки да поганки, итти их налево. Как стайка пузырьков, поднимался верх с той разноцветной трухой, что сочилась в небо из грибочков. Напряжения гуляли во всех направлениях, но я их осмысленно не использовал, потому что не чувствовал собственного тела, только понимал: посмотрись сейчас в зеркало — ахнешь. Стал вслушиваться для затравки в свое дыхание, как писатель Тургенев в песни пьяных мужиков. И вот уже разобрался, движется моя жизнь, кружит бурунами и водоворотами меж полюсов. Вместе с ее потоком окунулся в первый сгусток, он же вихрь, он же шар возможностей, закрученный полюсами строгости и милости. Как ни забавно, но это руки. Те, что хватают, и те, что отталкивают; которые несут и которые бросают; руки, передергивающие блатные аккорды и выколачивающие Шопена из пианино; жмущие гашетку пулемета и высекающие девушку с веслом; хватающие даму за мясное и выводящие на розовой бумажке про испытывание тонкого чувства. А потом я ухватился за комок ног: идущих перед, вбок, вдаль, вблизь, интеллигентно плетущихся и по-солдатски бодро марширующих.
      Наконец, оценил я колыхания и трепетания среды; те, что несут образы неподвижного и образы бегущего; подобия целого и подобия частного; пульсы внешней жизни вещей и пульсы внутренней. Вот теперь я такой, что мне можно позавидовать — пучок неиспользованных способностей, причем известно каких.
      Находясь в обществе пестрой искрящейся трухи, выпущенной грибами, я пробовал ее на вкус. Я набрался то ли мыслей, то ли образов, которые значили для меня вначале не больше, чем агентурные шифровки Центру. Но я их разоблачил.
      Вся эта символика стала как голенькая. Можно, конечно, рассуждать о стяжках субэлектронных волн и строить уравнения вихревых полей, но таким заходам я не обучен. Мне лучше по рабоче-крестьянски.
      Вампиры-колхозники вымачивают приличных людей в пищеварительном соке, чтобы те отдавали наступательную свою энергию. Кто не хочет отдавать, тому клином по башке. Тут уж второй эшелон паразитов подключается. Гадов, собственно, не энергия интересует, своей хватает, а ценные сведения. Из компота и компоста, оставшихся после бурной деятельности пиявок, грибы делают выжимки и передают своему начальству. Такой дорожкой прошли достижения Файнберга, Веселкина и прочих разумников, да попали к тому, кто с их помощью готовит траектории самых поганых изменений. Есть там один зловредный программист, который эволюционные расчеты выдает не в виде значков и буковок. Получаются у него матрицы, что штампуют все более жуткие, на сторонний взгляд, фигуры мутантов. Так он самовыражается, а может, подыскивает наиболее подходящую для себя внешность.
      А вот и “программист” собственной персоной: колпак, яркий, как кабак в летнюю ночь. Сейчас центр, начальник тварей и стержень событий, много симпатичнее, чем при первом свидании, он как компания басовито жужжащих пятен, стерегущих вход в “черный ящик”, то есть таинственное брюхо.
      Проваливаюсь туда вместе с трухой. И наступает, само собой, тьма. Поди догадайся, что это такое — начало вечности, конец заботам или участие в чьем-то пищеварении. Немного похоже на межпланетный перелет с помощью ракеты революционера Кибальчича. Я столько раз в детстве-юношестве представлял, что любитель народа удирает на своей штуке из-под царского ареста и начинает вверчиваться в тьму, не понимая, куда он летит, каким способом и зачем. А вот сейчас реализую его смелый план. Протекло тысячу лет, а может, и десять секунд проскочило, когда я почуял источник притяжения и разглядел Матрицы, похожие на сгущенное северное сияние. Каков мой будет положительный ответ? Разумеется, в конце пути я поспешу к ним, будем сиять вместе.
      Однако, мое сознательное участие в игре света и тени закончилось очень быстро. Мысли стали бегать на пространстве не больше носового платка, а потом вовсе сжались в точку. Правда, был и такой момент, когда я брызнул из этой точки всеми своими способностями. Хлынула огненная вода из рук, ног, глаз, ушей, головы, сердца, хребта, всего тела. Только не забыть бы, что хотел. Я становлюсь лучом, который взращивает поганочных монстров — мелькнуло напоследок, перед тем, как сгорел я дотла и исчез.
      Исчез я, слава богу, не окончательно. Спящий красавец очухался отнюдь не в хрустальном гробу, а возле параши. То есть, куда бы не летал мой маленький гном, физтелом я прочно обосновался в камере отстойника. Оставалось загадкой, сколько проторчал здесь на маленьком сухом выступе стены — таймер-то давно накрылся. А потом послышался писк, немного смахивающий на тот, что у котят. Экраны приборов отказывались показывать кино, но окостеневшим пальцем я все-таки поймал спусковой крючок гранатомета. Гадать долго не пришлось. Показался сам он — малолетка, по мягким светлым покровам заметно, что недавно вылупился. При всех отталкивающих чертах было в нем что-то неуловимо-симпатичное. А может, и вполне уловимое. Никаких свисающих соплей, брызжущих слюней. Тонкие жесткие крылышки цвета дымчатого стекла, тельце — как несколько выложенных в ряд коньячных бутылок, четкая маковка или, прямо скажем, голова, похожая на шлем мотоциклиста. Правда, время от времени нижняя губа раскладывалась в длину, хватала что-нибудь, мяла-жевала, но вскоре отпускала. Мы с малолеткой настороженно, однако, без предубежденности пялились друг на друга, животное и человек. Рожденный ползать и рожденный летать, или наоборот. Его внимательная нижняя губа прикоснулась к моему башмаку и как бы через него послушала меня. Несмотря на то, что палец я держал, где положено, тревога так и не ощутилась. Хотя не исключено было, что мой некогда внимательный организм стал бесчувственной колодой. А потом “слушания” закончились, и мы разошлись. Детеныш прыгнул мимо меня и затерялся в сумерках этой огромной уборной. Экраны измерителей, локаторов и тепловизоров так и не откликнулись на нового знакомого, он не отражал, не излучал. И я снова задремал, может быть, от радости, что не зря взорвался там, наверху, малыш-то все-таки похож на меня!
      По скручивающейся спирали вдоль длиннющего тела к голове вязко тянется волна. Я в канализационной трубе, пейзаж знаком до боли. Но нынче изощренный взгляд мой подобен спиральке и даже пульсирующей воронке. Она забирается за один угол, другой, третий. Все, что должно встретиться, вертясь выплывает из ее глубины и, поровнявшись со мной, начинает разлетаться, как ракеты. Осуществилась, наконец, вековая мечта ночного прохожего: знать, что тебя ожидает за следующим поворотом, и что осталось отдыхать за предыдущим. Вот показался маленький, но вредный, который хочет выдуть солнышко; до него сто витков, не меньше. Пора, я делаю резкий вдох, жидкая сила несется от головы к хвосту, в такт с потоком воронка сокращается, и тот, кто мне пока не по душе, притягивается к моему носу в виде пузырька. Волна, тяжелея, катится ко рту, легкое сдавливание, и злыдень лопается, брызгая, как ягодка. Визг тоже разлетается, не успев расцвести. И вот я продолжаю делать “прыг-прыг”, очень легко скачется, словно меня подхватывают вихрики, щекотно носящиеся по животу.
      Натыкаюсь на совершенно безобидный притопленный и вполне законный труп незнакомца, разинувшего навсегда ножи челюстей. Будем считать, что он сам себя убил, осознав, что так дальше жить нельзя.
      И вот старая добрая мусорная камера, начало и конец начал. Видны следы пыток, тут не только веревочка моя стала атомарной, вместо параши лишь тень на оплавленной стене. Как выбираться пока не понятно, но впечатление обуревает, что многое могу, словно член победившей партии. Поймал такт трепыханий воронки. Выдох, тяжелая кровь отжимается по правилу винта от кожицы к середке, становится горячей, плывущие стены подаются вслед за ней и прилипают к пальцам. На вдохе жидкость продавливается от середки к животу и легчает, стена старается удалиться. Вот люк первого этажа. Волна бросается в голову, мыслительное орудие, помощнев, проламывает люк, как печенье. Я, не вполне уверенный в своих умственных способностях после такой процедуры, выбираюсь в коридорчик кишечного вида. Извивающийся взгляд приносит радостное известие, что за дверью большая полость, где можно спокойно гулять, никого не ловя на зуб. Так и есть, там спортзал, нынче похожий на мятую грушу. Но покой хочет только сниться, хобот взгляда ловит очередные происки. Интриган засел между перекрытий, такой забавный в своей активности. Он тихонько, вдумчиво готовит мне горячее блюдо, старательно катает его между щек, можно сказать, заботу проявляет. Вхожу в такт с тем витком воронки, где мой новый дружок, вдох — и вот поваренок уже сам съедобен, висит на расстоянии вытянутой губы. Одно смыкание отяжелевших челюстей, и он становится похожим на раздавленную сливу. Перед тем, как превратиться в такую неаппетитную жижу — я, признаюсь, с мерой воздействия переборщил — дружочек успел алаверды послать в мою физиономию порцию разваристой, пышущей жаром каши. Со следующим выдохом метнувшаяся к носу волна отдает свою тяжесть, которая расходится темным нимбом и шпокает огненные зернышки, как толстая газета мух. Все, танцев больше не будет.
      И дреме конец. Приятно было поработать чудовищем. Я потягиваюсь, деятельно участвуя в газообмене с окружающей вонью. Пора домой, потому что терять мне уже нечего и при любом раскладе я выигрываю. Через час был уже в спортзале, сон в руку и все путево. Тот малолетка, что родом из отстойника, размазывал всех встречных и поперечных. Детсадовец с силищей чемпиона по штанге. Малыш, плескающийся в гравитационных волнах. Знаток моей двоечной курсовой работы. Даже в мусоропроводе, где он карабкался, остались вмятины-продавлины от его лапок. Так что даже с моими куцыми познаниями в области скалолазания — пару раз перед девочками выпендривался — можно было по этим следам пройти. И вот бухнул гранатомет, визгнули гасители отдачи, что впервые показалось приятной музыкой. В дыру развороченного оконного щита проникло милое слюнявое утро.
      Восхищенные зрители не встретили рукоплесканиями, очевидно, спектаклю с моим участием недоставало хорошей рекламы, эстетики, патетики, вечных ценностей, смысла жизни и всякого такого духовного жира. Правые и левые сигнальщики давно смылись. Наверное, из-за моего молчка решили, что от меня осталось не больше, чем пара подметок. Подогревающий заряд аккумулятора выдохся, было студено, как в заднице у эскимоса. Я приник к красивому решетчатому забору, разделяющему улицу и университетский двор. По Невскому шуровала незаинтересованная во мне пешая и автомобилизированная публика, сквозь туман и оконные стекла сочились мелким теплом лампадки Казанского собора. Какие-то яркие представители детско-юношеского кретинизма присвоили мне имя — Источник Постоянной Вони силой в сто Унитазов, а совсем маленькие назвали “Дед Говняй и какашки”. К противоположной стороне улицы причалил шикарный белый автомобиль, как его еще иногда кличут, лимузин. Из него элегантно вышли двое красивых по-своему людей. Нина, которую подбросили сюда для отдачи последнего долга, и владелец машины со следами начальственной жизни на лице. Слышны были его страстные речи насчет того, что надо поскорее порвать с таким-сяким прошлым, стереть его родимое пятно и слишком тут не задерживаться. Одной окольцованной рукой при этом он поддерживал дамочку чуть ниже талии, наверное, чтоб в штопор не свалилась; другой, оперстневанной, подкручивал сладкую музычку на приемнике. “Она его за бабки полюбила, а он ее за…”,— как выразился бы классик.
      — Значит, сделаешь все-таки социалистический выбор в пользу товарища? — уточнил я у Нины, выстукивая заодно зубами тему Щелкунчика из одноименной оперы Чайковского.
      — Ну ты, житель уборной,— автомобилист ударил о капот машины журналом “За рублем”.
      — Совсем не остроумно,— пришлось мне, за неимением других аргументов, просунуть сквозь прутья решетки свой гранатомет, кстати, с пустым рожком. — Скажи-ка, дядя, что тебе дороже, машина или Нина?
      Проблема выбора не встала перед лимузинщиком, и, заурчав мощным движком, он гордо скрылся с места встречи, напевая арию из оперы: “…И закаленному судьбой бойцу с огромною елдой…”
      — Я твоя Сьерра, а ты мой Леоне,— мигом переметнулась дама, скрыв смущение под густым слоем румян. Нравится мне, что она такая неприхотливая и понимает, что лица приходят и уходят, а какой-нибудь мужчина остается.
      — Ты мои Права, а я твой Человека,— поддержал “перебежчицу”, но предупредил, в гуманитарных целях, чтоб ближе, чем на десять шагов, она ко мне не приближалась.
      — Это был деятель искусства,— тем не менее подначила Нина.
      — А я деятель физиологии, анатомии, плюс знатный фекаловед. По-моему, гордо звучит. Кстати, чуть не забыл, я теперь производитель монстров.
      Пока она вызывала по телефону “похоронную команду” из моего спецподразделения, я набросал очередной рекламный ролик. Про то, как Буденный занял с боями Ясную Поляну, нашел в куче жмыха Льва Николаевича Толстого, да и женил его на Катюше Масловой. Для чего? А для того, чтобы жизнь была ближе к искусству. Ну и дальше агитация за приобретение портативного аппарата фирмы “Зеленые братья”. За считанные секунды вашего знакомства он сделает у потенциальной невесты анализы на сифилис, гонорею, трихомоноз, СПИД, что позволит вам жениться сколько угодно раз в любом экологически чистом месте.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

1

      Животные приходили на водопой, вернее, винцом побаловаться, нерегулярно, но часто. Когда-то из-за этой страсти на винно-водочном предприятии “Красный змий” производство замирало и на неделю, и на две. Ведь ставили посетители на попа все, что ставилось, и дырявили все пробиваемое, добираясь до сладкого крепленого винца. Теперь уже начальство умнее стало и предпочитало иметь полную цистерну приоритетного напитка на случай приема гостей. При появлении первой же заинтересованной морды кто-нибудь из впередсмотрящих рабочих поворачивал кран на полную и пускал живительную жидкость в систему поилок и корыт. Вот и сегодня опытный Лексеич, заметив высунувшегося из трещины в асфальте “передовика”, сказал: “Нехай, гондоны, подавятся и лопнут”, после чего излил запланированную струю портвейна. Рабочий, посещавший когда-то библиотеку, называл цистерну “Пенелопой”, а хамское нашествие — визитом “женихов”. Обычно “женихи”, насосавшись, нахлебавшись, напускавшись соплей и наплескавшись, ложились отдыхать в живописных позах где попало. С мордоворотов у них шел пар, рты пускали пузыри довольства, сшибаемые легкими разрядами, а тела блаженно сокращались и вытягивались. Потом, один за другим, они зарывались в землю, проводили остаток кайфа чуть пониже, и пар уже валил из трещин и расселин. Когда их присутствие заканчивалось, было такое ощущение у Лексеича, что любимая жидкость пролилась в бесплодную почву.
      Однако то, что случилось на сей раз, Лексеич позднее смог описать лишь отрывочно, в общих чертах, путаясь в словах и заменяя их чаще необходимого на инвективные (как еще говорят, матерные) эквиваленты.
      Некоторые “гондоны”, особенно те, что не добрались до бадьи, вдруг возбудились и покрылись сеткой разрядов, а их панцирные кольца стали съезжаться. Плохой признак, догадался рабочий, сейчас кто-то кого-то будет мочить. Побежали, поскакали и полетели мурашки вдоль Лексеича, он порыскал руками в поисках какого-нибудь оружия, а ногами попытался сбросить пудовые чоботы, непригодные для бегства. Руки не нашарили ничего лучшего, чем штопор, а чоботы наотрез отказались прощаться с ногами. Усилия были напрасны, однако для рабочего все обошлось.
      Из-за крыш ближайших корпусов вдруг посыпались черти совсем другого сорта. Лексеичу показалось, что они с пропеллерами, потом уж сообразил, до чего быстро бились у них крылышки. От летунов в сторону алканавтов по воздуху будто черные трещины побежали. Как уткнется такая стрелка в ползучего гада, мигом от того остается одна дресня. “Валтузят “женихов”,— потер руки радостный Лексеич. Многие члены проигрывающей команды успели пустить свои шаровые молнии, но те брызнули огненными соплями, разбившись о какие-то затемнения, окружившие летунов. “Стрекозки”, как ласково назвал авиахищников Лексеич, смылись так же быстро, как и возникли. От всей же пирующей братии осталась только грязь, которую иначе, как бульдозером, не сгребешь. “Халява кончилась, и Вас спущу я нынче в унитаз”,— выступил в жанре эпитафии вполне счастливый рабочий и подставил свою фамильную кружку под милую струю.

2

      Гражданин Воропаев, бомж, с неделю совсем не питал свое тело, которое, лежа на мокром темном чердаке, уже немного разложилось и слегка заплесневело. Последнее время Воропаев старался не шевелиться, чтобы не упустить из себя ни капельки силы, но вдруг, как наяву, увидел, что последние отмеренные ему песчинки жизни падают в дыру времени. Итак, орел или решка? Он подбросил монету своей судьбы и нырнул в водоворот событий, может быть, в последний раз. Почти на брюхе Воропаев сполз в подъезд, немного полежал там, изображая пьяного, потом выбрался через черный ход прямо во двор. Решил вначале навестить помойку, авось там найдется что-нибудь вкусненькое — таковым у него считалось все съедобное и не совсем тошнотворное на вид. Толкнулся он три раза локтями и заколдобился. Из окошка подвала, едва поднявшегося над асфальтом, дружелюбно глядело на него мурло зверя. “Ну, жри меня, откуси кусочек, а потом слопай без останков”,— решил сыграть ва-банк Воропаев. Злыдень будто бы не обращал внимания на странные предложения. И тогда бомж, у которого нервишки пошаливали с самого рождения под забором, бросился в атаку. Вернее, дотянулся до мурла и тюкнул его консервной банкой. Было сделано все необходимое для самоубийства. Однако, монстр стрекотнул и, срыгнув какую-то белую массу, скрылся в подвальном помещении. От массы попахивало так же, как от сладкого творожка. И хоть слюни моментально наполнили воропаевский рот, распробовать странную “вкуснятину” страшным напряжением воли он себе запретил. Однако, увязаться следом он себе, как ни старался, запретить не мог. И вот люмпен свалился в темный подвал. Но на этом падение не закончилось, еще один нырок, и бетонного пола под животом не стало. Воропаев куда-то провалился, но потом будто резиновые ленты затормозили его, и, совсем застопорив, даже подбросили вверх. В итоге он опустился на что-то мягкое, пружинистое, похожее этими качествами на диван. Воропаев отдыхал недолго, потому что заметил, рука его, точнее, рукав не лежит на месте, кто-то теребит и таскает его. Бомж мысленно обделался от страха несколько раз (физически уже было никак), но чуток успокоился, заметив, что заигрывания с его рукой отчего-то затягиваются. Глаза его привыкли к мраку, слабо разжиженному светом, он даже разобрал очертания монстра, который, видимо, забавлялся с конечностью прежде, чем ее оттяпать. Прослеживаемый в характере хищника садизм вызвал ответное остервенение человека. С воплем: “Жри всерьез или вали отсюда” резанул он вражину острым краем неразлучной консервной банки крест-накрест. Несколько капель освежило ему лицо и губы, а животное фыркнуло и неожиданно затихло. Капли были вкусные, не в силах унять инстинкт съедания ближнего, бомж поддался бурлению в животе. Бурление это прошло волной по мышцам и расправило их. Воропаев, размышляя не больше, чем сомнамбула, навалился на тушку смертельного врага, содрал несколько панцирных щитков, которые на удивление легко поддались, и дикарски впился в мякоть. Она была похожа, даже при очень быстром сжирании, на смесь осетрины и индюшатины, причем вареной. Люмпен хавал (иными словами не назовешь) и откидывался, засыпая; отдремав, снова хавал. И так далее, в этой же незамысловатой последовательности. В один прекрасный момент он обнаружил, что от благородного по гастрономическим и моральным качествам животного осталось только несколько щитков, трубочек и усиков. К этому праздничному событию острота Воропаевского зрения увеличилась настолько, что он ясно различал себя и обстановку вокруг. Бомж был сыт, доволен и больше похож на человека. Физиономия, ранее напоминавшая взъерошенную воблу, перестала шелушиться, там и сям не болело (как полжизни до того), затянулись нарывы в разных частях тела, ушли в темное прошлое чирьи.
      Обиталищем Воропаева была яйцевидная полость с жесткими, но теплыми стенками. Пол скрывало что-то похожее на обрезки лент и веревок. Эластичные канаты пробегали помещение вдоль и поперек, уходили вверх, к круглой дыре в потолке — там, очевидно, был вход-выход. К большой полости примыкало и несколько пещерок помельче. Одна смахивала на камеру хранения. В ней на полочках подрагивали мягкие комочки. А вот в другой, более студеной, в ячейках вылеживалась густая золотистая масса.