Он был сильный зверолов перед Господом
Берешит, 10,9
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Завелся у меня неожиданный дружок — не приведи Боже таких много. Он важными сведениями со мной поделился, что мне боком выйдет когда-нибудь; помнится, один прогрессивный деятель приговаривал, разряжая ствол, приставленный к умной голове: “Слишком много знает”.
Святочная история начиналась так. Впрочем, это была не зима, а замечательная осень со здоровым ядреным воздухом и уважаемым мужиком — все в духе поэта-охотника. Наш охотник являлся, по счастью, поэтом только в душе. Звали его Дуев Родион Михайлович, был он начальник какой-то Камчатки, если точнее, директор научно-производственного монстра, и вдобавок его рефлекторные дуги включали органы власти. В общем, весомый человек и тонкий любитель охоты. Тонкий, но своеобразный, дед Мазай наоборот. Гонять зайца, поджидать в засаде друга желудка — кабана, травить лиса, поднимать важную птицу — это не его стихия. Родиона Михайловича интересовали совсем другие вещи. Он просил — а кто откажет такому уважаемому человеку — чтобы в те кормушки, куда сыплется жрачка-подкормка для животных, мы добавляли его порошка. От дуевского снадобья зверь становился мечтательный, полудремлющий, подпускал директора на десять шагов и просыпался уже от первой пули. Но спектакль был еще впереди. Родион Михайлович никогда не стрелял в башку, начинал он с ноги, бока или загривка, ну и развивал тему помаленьку. Наверное, удовлетворял какую-нибудь потребность. Надеюсь, что подчиненные Дуева регулярно сталкивались с его способностями. А вообще, Родион Михайлович животных любил, особенно тех, у кого вкус получше.
Познакомились мы, когда я отдыхал у мужика-егеря в заказнике, изредка постреливая в клопов и мух. Временами отдыхал и от отдыха, помогая лесному человеку по хозяйству в знак признательности за приют. По ходу дела ошивался неподалеку от Дуева. Егерь в классическом советском стиле перед значительным товарищем холуйствовал, скалился шуткам, подносил-уносил, и мне по эстафете приходилось. В заказнике кроме развлекательной стрельбы, приятной баньки, соленых грибков Родион Михайлович уважал монологи. Свои, конечно. Мы с егерем обслуживали ему такой вид удовольствия. Поваляется он с солисткой балета у себя в номере и, спустившись в гостиную, рассуждает о разном среди мореного дуба, подергивая щипчиками красноглазые угольки. Передо мной и егерем Евсеичем оживала юность Дуева, проведенная в дерьме, молодость, когда подбирал он клавиши к людям, и зрелость, в которой научился вдыхать и выдыхать ближних и дальних, как воздух.
После десятой рюмки скотча (хаф-на-хаф с содовой) Родион Михайлович светлел ликом и рассказывал о тайне власти. И получалось, верь не верь, что никакой власти в помине нет. Простые граждане подобны цветам, Дуев и похожие на него, напротив, смахивают на пчелок. Пчелки совместными колхозными усилиями опыляют цветы, давая возможность прорастать им пестрой толпой. А взамен за свою работенку заботливые опылители всасывают там и сям капельку нектара. Эта жидкость — сгущенный жар цветочной души, заплетающимся, но восторженным ртом пояснял сосальщик. Где-то после четырнадцатой рюмки командир, однако, мрачнел, разоблачался до майки и трусов, затем выдавал тайну тайн. Он и его ближние не могут вполне переварить нектара, который, проходя по их кишкам и выбираясь наружу, становится медом. А этого добра Дуев сотоварищи безжалостно лишаются. Кто-то косматой лапой сгребает себе сладкое золото кала. Стиснутое обидой, затухало бормотание морды, растекшейся по ковру. Дошедшего до момента истины человека споласкивали водой и, обтерев насухо, несли в койку.
1
Я в охранном бюро уже три года. Кому ни расскажи, что работаю вышибалой мозгов, никто не верит. И правильно делает, между прочим. Я тоже не уверен, что способен бабахнуть кому-то по кепке; хотя десятку, в принципе, пробиваю так же бойко, как Петр Ильич пишет свои симфонии. Однако, задача у меня может быть суровее, чем у стрелка в цирке, который с подружки яблоки сшибает. Надо засечь момент, когда из вражеского кармана высунется “черноглазый” ростом в девять миллиметров, и уж тогда делать “стоп”. Мы — хлопцы негосударственные, поэтому имеем право возразить оружием в пределах так называемой допустимой обороны. Например, прыгает на меня кто-нибудь с нунтяками или, например, пудовыми кулаками, а в кобуру лезть не смей. Учитывая мои особенности, придется улепетывать. Бегаю я классически, как товарищ на древнегреческой вазе. А вот в рукопашном поединке мне не позволяет отличиться ненависть к побоям и слабая, в определенном смысле, голова. Некоторым же нравится, когда их бьют доской по тыкве. Где я лямку тянул, вернее, мудистикой занимался, даже в моей роте были такие бойцы. Я же там в беге тренировался, когда зимой, образуя тепло, ногами в койке сучил. Мне еще в армии поспособствовало, что я после учебки в писари угодил. Пришлось специализироваться на сочинении любовных писем для нашего капитана. Адресаты у него, помню, не застаивались, но каждый раз подавай ему новые фразы. Ну, и я под конец обнаглел. Пока он не обслужит меня как бармен в пятизвездочном отеле, ничего я очередной “Лауре” не пишу. Матерится он, будто царского времени извозчик, а не красноармеец, но херцу-то не хочется покоя…
Я и нынче, бывает, между фразами “дежурство принял” и “дежурство сдал” изготовляю всякую фигню за мелкую монету, сценарики для рекламных роликов или компьютерных игр. Но это лишь отголоски. Я, вообще, два года ничего полезного не делал, только самовыражался, хотел на полку районной библиотеки попасть между Гоголем и Герценом (моя фамилия Гвидонов), чтоб меня жадно читали даже в уборной. Сляпал роман и три повести, послал по экземпляру каждого магнус опуса в три разные редакции. Ну и меня в ответ послали. Кто уверял, что мое творчество не для толпы, лучше завести попугая и декламировать перед ним; кто посоветовал чаще открывать книги приличных писателей; кто меньше списывать; а кто больше упражняться в сексе. Как бы не так, жена все два года поиски не разделяла, и подъехать с рекомендованными упражнениями я к ней мог разве что во всенародные праздники. В остальное время ее половая жизнь подозревалась и была под вопросом, хоть приделывай к срамным органам потенциометр с самописцем. Впрочем, я быстро оставил надежду ее проконтролировать. Как-никак, первый разряд по кик-боксингу у моей супружницы, только пальцем тронь, сразу на моей морде отзовется. Наконец, догадался я, что из меня писака и семейный человек, как из говна пуля, а фамилия моя годится лишь для заборных надписей.
В самый первый раз сочинительство жизнь мне разрушило на третьем году института. При расчете курсовой работы по всяким кривошипам и шатунам я серьезно уклонился в сторону и навычислял фуфла про гравитационные волны. Получилось у меня, что пока мы с каким-нибудь кривошипно-шатунным механизмом на одной волне, то сосуществуем вместе, а только на разных оказываемся, сразу друг для друга рассыпаемся. Вот такова была моя лебединая песня в сфере образования.
Но ничего, я свое “я” найду. И открою тогда собственное охранное бюро или там булочную, или стану чистить южанам ботинки на вокзале. Главное, что смогу в любой момент встать, взять свои манатки и уйти в любом направлении. А пока что, изволь двенадцать часов на стуле “отпахать”, если это слово уместно. Можно, конечно, журнал, насыщенный девками, полистать или помозговать рекламный ролик, но разлитая по рубке грусть-тоска словно переваривает меня. Через мониторы набрасываю взгляд на вымоченные в желтом свете подходные дорожки, и глаза киснут. Ни одна сволочь не пробежится, затаилась она и, посмеиваясь золотящимся ртом, что-то планирует. Разве не заинтригует воров хоромина, напичканная оборудованием, как огурец семечками? Фирм с компаниями тут, что мусора. Разве им не понравится, что здание технопарка на этаком отшибе, на месте бывшей гатчинской овощебазы, и долгими вечерами-ночами здесь пусто, как в животе у жителя Бангладеш, в смысле, людей негусто… Вот сегодня, едва звездочки покатились по небу, поковыряться в науке лишь доктор Файнберг и его верная помощница Нина остались. И, конечно, большие сомнения у меня, занимается ли эта парочка той самой эволюционной машиной, или на повестке у них то, что в эволюции не нуждается. В норке, куда они затырились, в компьютерном центре, нам подсматривать видеокамерой нельзя — ученые стесняются, хотя все для их же блага. Впрочем, я при каждом обходе доктора с лаборанткой навещаю, не боясь показаться назойливым. И что интересно, раньше Файнберг с Ниной располагались на почтительной дистанции, а теперь притянулись на расстояние вытянутого пальца, как Абеляр с Элоизой. Никого, правда, осуждать я не намерен, изогнув брови домиком. Нина — дама местами интересная. Рот — как косяк у ворот, ноги — что столбы на дороге, глаза — для бандитов тормоза, ягодицы — как две перелетные птицы, так, наверное, выразился бы автор “Песни Песней”. Зачем же время убивать на скоротечные научные достижения? Однако, хочу сказать в свою пользу, захожу к ним не только, чтоб со скуки роман их подсматривать, но заодно и поесть пищи для ума. Эволюционная машина доктора Файнберга — это в сущности программа такая — определяет, какие мутации зверью пригодятся, а от каких проку не будет. Заодно вычисляет, что за свойства у тварей от того прогресса могут объявиться. Меня пробрало лишь то, что запросто какие-то животные разживутся способностями гробить нашего брата, разумного примата, похлеще, чем у пулемета и танка. Правда, Файнберг утешает, дескать, расслабься, браток, эдакие пожиратели и истребители естественным путем придти к нам не могут. Природа, по его мнению, подслеповата и занимается простым перебором вариантов. А вот Самуил Моисеевич, в отличие от природы, и чутьем, и матметодами выискивает самую интригующую траекторию изменений. Он при мне на графическом экране малевал эти траектории. Вырисовывается в результате усилий что-то вроде цветика-семицветика, а потом такая мазня эволюционной машиной интегрируется в ряд жутких образов, самый последний начинает еще прыгать и выть — что, доложу вам, будет похлеще всякого мультфильма. Какая-нибудь харя с экрана тебе улыбнется, считай, настроение на день испорчено. Хотя и не исключал док, что иногда природе кое-кто помогает поумнеть против обычного. Вот, например, до потопа царил такой серьезный неслучайный зверь, как змей, он же дракон, которому удалось набедокурить даже в райском саду. Само собой, что и наш общенародный предок тоже вырос под особым присмотром. А почему нет никакой культуры в море? Потому что там акулы, которые сами не слагают поэм и другим не дадут. Но зато они — биологическое совершенство.
И с этой забавной чепуховиной носился Моисеич, не расчесав всклокоченной головы, в свое свободное время. Естественно, ничем другим он не занимался и в рабочие стулочасы. Начало такой, с позволения сказать, деятельности было положено, когда из-за бугра прибыл консультант концерна “Ай-Би-Эм” доктор Шмуэль Файнберг. И за смехотворное для птицы такого полета денежное довольствие — “пернатый” наглядно смеялся, глядя на зарплату — стал консультантом товарищества “Гаврилов и компания”. Что товарищи отмечали при помощи интенсивного пьянства как неслыханную удачу. Потом уж выяснилось, если Шмулик и работал в “Ай-Би-Эм”, то не больше трех дней. Явился одесский ховер Моисеича и проявил до поры темную кинопленку Файнберговой жизни. С десяток лет тому, раздувшийся от идей Самуил перебрался с мансарды дома номер три по Малой Арнаутской в академические круги Иерусалима, Кембриджа и Гарварда. Однако там “дичок” не прижился, лишь стал известен как тот, кто не имеет приличного образования и признанных работ, зато собирается быть на передовом рубеже науки и переключать лаборатории на изучение ведомых лишь ему эволюционных сюрпризов. Также не задержался Файнберг ни в одной из фирм как человек, мало интересующийся производственными заданиями. В конце концов “там” он приобрел некоторую, увы, целиком отрицательную известность, и, оставив жену у одного знакомого ученого, а дочку в израильских ВДВ, повернул назад. Через неделю он полностью засветился и на последнем месте работы. Однако, бывший таежный охотник Гаврилов из упрямства — того самого, с которым подстерегал сохатого — оставил не признанного никем ученого у себя. Правда, попросил маячить в рабочее время перед другими сотрудниками как можно меньше. Естественно, что и область смешного — деньги — резко сузилась. Но судя по плавленным сыркам, которые поглощал вдумчивый Самуил Моисеевич, многого ему не требовалось. Наверное, Нина была среди тех редких личностей, на кого Файнберг производил впечатление “крупного спеца оттуда”, с которым она рано или поздно отправится “туда”. Такая наивность делала ей честь по нынешним ушлым временам. Может, отчасти ее гипнотизировали невоплощенные демоны Самуила Моисеевича.
Все-таки посеял в каменистом грунте моего сердца семена боязни этот пресловутый ученый. А ведь совсем было дрейфить перестал. Уже не боялся двоек, “сундуков”-прапорщиков, триппера, ментов и таких красных уголков пыток, как кабинеты зубных врачей. Кстати, последний мой визит к частной отличной дантистке, рекомендованной хорошим знакомым, протекал так. Принимала она в рубашке и колготках; несмотря на успокаивающую музыку с охами и вздохами, от первого же прикосновения бора я встал на дыбы. Женщина не унималась, вывернуться без риска быть пропоротым я не мог, потому и схватил ее за талию. Дантистка приняла жест за начало, стала форсировать события, и я не отставал из-за надежды облегчить свою участь. Одну участь я облегчил, а вот другую утяжелил: в конце веселой недели обнаружил себя под венцом вместе с этой мало знакомой мне дамой. Таким образом, зубовный ужас привел в действие механизм моей женитьбы, который, по счастью, на нынешний день уже израсходовал весь свой завод. Не послужило ли мне это уроком бесстрашия? Отлично послужило. И вот результат. Некоторые дергаются или даже потеют при виде змей, червей, пауков и крыс. Я же к ним отношусь приветливо. На мой взгляд они не хуже других. У меня проживала, пока не сдохла от обжорства, ручная, как мне иногда казалось, крыса. Я еще славен тем, что тапком не тронул ни одного паука и за тараканами всегда наблюдал с нескрываемой симпатией, а не со злобным недовольством, как некоторые.
Однако позавчера, благодаря стараниям дока Файнберга, пришлось сдрейфить по-настоящему, без всяких прикрас. Выбрался я из-под земли на станции метро “Приморская”, не бежал, задрав штаны, за попкой в “варенке”, а шел домой отдыхать от своей монотонной службы. Темно уже, я отдых начинаю с того, что опускаю взгляд в небесный погреб — кстати, пару раз такое начало в глубокой луже заканчивалось. Вот глянул я и весь внутренне заиндевел. Черный бархат неба проколот, и сквозь пятнышки сочатся красно-зеленые лучи, напоминая в целом граненый стакан или колпак. Как привлечь внимание прогрессивной общественности? Не будешь же посторонних злых людей за рукав хватать. Я застенчивый, поэтому могут мне и авоськой заехать, и газовым баллоном прыснуть. Но тут же сообразил, что раз я первый их заметил, то мной они займутся особо и отдельно. Сразу втемяшилась в башку такая дикая мысль, хоть я и не умственный дикарь. Ведь не купишь же меня всякими фраерскими байками про мужицких заступников, капиталистов-эксплуататоров, русских этрусков, предводителей-пассионариев с вечным жаром в заднице, про У-райские горы, с которых великий йог Шива, он же Сивый, свел русичей, про благодать, спускающуюся на каких-то деревенских олигофренов. Чем мои “стаканы” лучше?
Но уже вчера я постарался о колпаке забыть. Без особого сопротивления вылетают из меня, как из распахнувшегося портфеля “дипломат”, всякие изнурительные мысли, когда я балуюсь, вернее, своеобразно тружусь на своем аппарате “Охота всех времен и народов”. Раньше у меня имелась установка “Охота в джунглях”, но я добился второго в целом Питере результата, и фирма за спасибо притащила усовершенствованную машину. Если дал промашку, она портит воздух — такое вот наказание. Пальба не только по готовым зверям, вшитым в память установки, но и по тем, кого сам спроектируешь. Ну, я постарался в стиле дока Файнберга. Приятно напасть не на какого-нибудь левика Леву, а на урода с зубами-серпами и лапами-мясорубками.
Видеоряд в моей киснущей голове внезапно обрывается, потому что прилетает вдруг вопль из породы самых надсадных. Тут у меня непродуктивные мысли табуном понеслись. И про колпак, и про кучу добра, которую надо стеречь с почти связанными руками. Правда, неслись табуном они только одно мгновенье, потом я вскочил, взвел курок своего нагана; как раз на мониторе, то есть в коридоре четвертого этажа, появилась Нина. Она покачивалась, как молящийся сектант, и странно раскрывала рот, как участник пантомимы. Может, мы еще в границах нормального? Просто в порыве страсти безнадежной Файнберг набросился на нее, как пес на баранью ногу, а она ему случайно откусила какую-нибудь настырную деталь. Я даже немного обрадовался — сейчас разряжусь за их счет. Включил у телефона автоответчик и отправился, ликуя, на третий этаж. Пока ждал лифт, готовил язвительные слова, укоряющие Нину за виктимность, ну и, конечно, обличения в адрес старца, подкравшегося к слабо одетой Сусанне. Дескать, взяли вас сюда, уважаемый Самуил Моисеевич, за рвение головы, а не причинного места; теперь понятно, какой вопрос у вас болит…
Когда я, наконец, доехал, Нина торчала еще в коридоре, выжатая и пожелтевшая, как сухая курага. От ее вида я заготовленными словами сразу поперхнулся и, с пальцем на спусковом крючке, вступил на квадратные метры компьютерного центра. Только я там оказался, сразу взмок. Я вначале красную лужу увидел, очень яркую на сером фоне, а потом уже, за креслом, тело навзничь, из которого она натекла. Стал разглядывать распознавательный знак лица. Но знак весь залит. Как же иначе, когда в голове застрял клин. Заколочен в правый висок. Однако костюм, с характерной потертостью на заднем месте выдавал доктора Файнберга. Йисгадал вэйискадаш шмэй рабо… может, тебе нужны слова древнего прощания, док. От возбудившейся крови забил колокол в ушах. А что если некий клинописец, смачивая губы слюной, выбирает следующей целью мой кумпол. Вдруг сама Нина? Овечка овечкой, а сейчас развяжет еще один узелок на ниточке жизни. Я согнулся, как получивший под дых, отскочил “закорючкой” к двери, осторожно выставил глаз из-за косяка. Стоит себе, скулит в тряпочку. Юбчонка в обтяжку, свитерок тоненький, где тут спрячется еще одна долбилка для головы или какая другая убойная штука. Я, опускаясь по обезьяньему примеру чуть ли не на пальцы, прочертил кубик комнаты вдоль, поперек и вокруг. Но никаких подсказок. Стекло оконное тоже целенькое. Скатился по лестнице в рубку, проверил записи всех видеокамер, пленка замазана только застоявшимся воздухом. Кипящей до булькания головой вспоминаю строки из какого-то приказа: “Эмиссаров, изменников, космополитов немедленно задерживать и подвергать допросу”. Хоть слова не из той оперы, но я возвращаюсь к тошнящей Нине, хватаю за зыбкие плечи и требую ответов на все вопросы. А она вместо ответов приникла ко мне и лопочет: “Пили кофе, задача на исполнении была. Самуил Моисеевич поднялся, стал вроде вглядываться в угол, даже глаза прищурил. Вдруг звук… будто бутылку шампанского откупорили. И сразу брызги из головы…” Если разыгрывает меня, то ловко. А если невиноватая, то может с катушек свалиться, станет как Офелия — без обувки с чушью на устах бегать. На всякий пожарный утешаю ее:
— Ничего, Нина, это бывает, нормальное убийство.
— Нормальное, да? — с надеждой отозвалась Нина и даже потерлась об меня. Я ее телесность почувствовал через куртку, кое-какие мысли, вернее, эмоции посторонние зароились. Но прикрывать даму собственным телом от бандитского клина не стал, а, напротив, оповестил службу любителей здорового быта, то есть РУВД. Там мне грубым и заспанным голосом велели не рыпаться, ничего не трогать, не пытаться что-либо спрятать. Однако мчались резкие люди из органов сорок минут, или, может, решили еще покемарить. Я после своего звонка в отведенное мне время рыпаться не стал, правда, перетащил Нину в холл, чтоб была под присмотром, а сам в свою будку-рубку — готовить к приезду следователей собственную версию. Однако, несмотря на все потуги версия не слепилась. Была, конечно, слабая зацепка. Файнбергу что-то померещилось в уголке. Ну, если бы там злодейская морда торчала и прицеливалась, то доктору было бы незачем вглядываться и щуриться. Тут уж тикай или ори. Файнберг мог высматривать только что-нибудь небольшое, веселое, вроде крысы. Я ведь встретился в коридоре с кусочками дряни, похожей на крысиное дерьмо.
Очень пришлось пожалеть, что впустил ментов. Когда поздно было, своим задним, самым сильным умом сообразил, что вначале стоило сюда начальника бюро высвистать. Он бывший “органист” и повадки этой стаи знает. Вместо того, чтоб вынюхивать след подлеца или хотя бы с Ниной лялякать, внучки Феликса Железного за меня взялись. Револьвер попросили посмотреть, а когда надо было отдавать, фигу сальную показали. Про бюро мое всякие низкопробные параши пускали, дескать, это нажопник для мафии и дельцов. Я все стерпел; так сказать, не ответил плевком на плевок. По их тяжелым мутным взглядам понял, что обшаривать углы и щели, выуживая мокрушника, им будет скучно. Капитальным людям довольно, что я у них в кармане, раскрутят меня на своем “чертовом колесе”, и дело в шляпе. Оттого и вопросы дешевые задавали. Злобничал ли на ученого из-за Нины, балуемся ли мы втроем бухалом, травкой и оргией, есть ли у меня царские монеты, не добывал ли мой соперник золото из электронных плат. Я оборонялся тем, что раз пятьдесят предложил прокрутить видеозаписи со всех камер, особенно с той, которая мне в затылок пялится. Но мусора видеозаписью заинтересовались, лишь когда старший группы капитан Белорыбов отплясал над трупом и познакомился с ним поближе через компьютер МВД. К несчастью для тела выяснились его фамилия-имя-отчество, а также другие обстоятельства личной жизни. Поступившие справки отнюдь не украсили Файнберга в глазах Белорыбова. Напротив, капитан стал виртуозно импровизировать на тему безродного космополита, меняющего одну родину на другую для увеличения “парнуса”. По наличию иудейских словечек во владении следователя, я сразу догадался, что, в первую очередь, он специалист по гражданам с выдающимися носами типа “шнобель”. Я, конечно, печалиться не стал, когда Белорыбов отвалил от меня в другую сторону, но не удержался, вякнул. Мол, было бы неплохо для всех, если бы Файнберг гонялся за хрустами, а не за туманом. Капитан быстро, как эхо, поинтересовался, в кого у меня такие черные маслянистые глазки. Я спокойно его выпады отфутболил: мои глаза-бусинки от татаровьев злых и братьев-мусульман. Капитан, съев “пилюлю”, сразу успокоился, такие специалисты мусульман уважают, они вообще к любой силе с почтением относятся. Наконец, добряк Белорыбов совсем угомонился, примирительно сказал, что на сей раз голову спасти не удалось, да и умчался сотоварищи и трупом пострадавшего. Увы, уцелей Файнберг с небольшой раной, капитан Белорыбов поколдовал бы над Уголовно-процессуальным кодексом, превращая потерпевшего в подсудимого, за статьей дело не встало бы. Как же ты не почувствовал, док, какие на тебя любители здесь найдутся?
2
Несколько дней жил под впечатлением. Менты не доставали, только пару раз к ним сходил. Даже наган отдали в пакетике, а я им взамен конфет подарил. Я все газеты изучал, торопился к открытию киоска, так же, как морячок, всплывший из подводного плавания, в ресторан. Хотел узнать, чиркнули ли где-нибудь про колпак или смертельные клинья. Но вместо того, чтоб об этом страдать, газетки давились разным фуфлом. “Консервные” листки, то есть консервативные издания вызывали сладкий зуд своими ужасами и катастрофами, заговорами и заклинаниями, поэмами про колдунов Абрамычей и святителей с безупречными фамилиями. А “каловые” газеты — те, что от радикалов кормятся — радовали меня расхристанными дамочками, которые у них по всем страничкам снуют, бегающими по морям-волнам яхтами, красивыми зубами, смачно кусающими пеструю яркую жвачку, да инструкциями по изготовлению сотен тысяч и миллионов за месяц-другой. Потратился я на бумажную продукцию, хотя привык денег зря не расходовать — все на коньяк и водку — а что узнал в итоге? Что все землетрясения от греховодниц в кружевных панталонах. Что с затеями да идеями нынче не миллион сколотишь, а попадешь в плотные слои руководящих “консервов”, таких, как Дуев, где высохнешь и упадешь в кучу мусора пожухлым листиком.
Следующее дежурство ничем особенным от предыдущего не отличалось, за исключением того, что обошлось без людских потерь. Я револьвер перед собой положил, все дрессировался, цапая его и наводя на лампочки. Боеготовность росла, мишеней хватало и, должно быть, не только у меня. Этим вечером целая кодла коптела, как я выведал, над жидкостными МГД-генераторами. Я, конечно, донимал эмгэдэшников своими звоночками, все ли еще живы-здоровы? Они мне отвечали, скрипя челюстями, как мелкому надоеде, вроде комара: а ваше здоровье? животик не болит, в попке не свербит? Кстати, такое поведение было вполне оправдано. Они не знали, что случилось с Файнбергом. Сочным рассказом я мог бы сделать их грустнее, но Белорыбов решил иначе, и мой пахан в бюро с ним согласился. Застрессованную же Нину послали колотить по клавишам в какую-то особую комнатку и в час дня неумолимо спроваживали домой. При неизбежной встрече со мной на вахте она словно слышала “хенде хох” и, взметнув пропуск, сразу шарахалась вперед. Кажется, капитан Белорыбов ей что-то напел про меня невдохновляющее. А я бы, между прочим, пообщался бы с ней бед-на-бед, конечно, по истечении траура. Правда, в отличие от доктора Файнберга, я вряд ли способен пробудить какие-либо радужные надежды или мечты о светлом будущем. Стороннему наблюдателю с первого взгляда на меня бросается в глаза, что я не стану богатым, умным и красивым даже при хорошей рекламе и поддержке прессы. Именно поэтому красавицы бегут от меня, как от зверя. А впрочем, посади рядом со мной любого эрудита-лауреата и пусти нас играть. Например, кто больше слов назовет из трех букв. Я себя аутсайдером в этом деле не считаю. Могу еще в “балду” и в “города” посражаться. Я в конце армейской службы, когда напряженка уже отошла в былое и думы, все изучал толковый словарь и географический атлас. Другая литература в ротной канцелярии не водилась.
В срок со второго на третье дежурство я преодолел путь от человека прямоходящего, он же хомо эректус (извините за выражение), до человека почти-разумного. Даже стал мучительно думать. Чтоб поменьше мучиться, делал себе местную анестезию в виде стаканчика столичной. В результате такое умозаключение получилось. Раз Файнберг, гражданин с прибабахом и приветом, тем не менее стал нужен кому-то в совершенно молчаливом виде, значит был намного глубже, чем всем казалось. Выходит, и в его лепете блистали умственные перлы, которые один Гаврилов третьим глазом смутно различал. Может, док рассекретил кого-то, кто должен был явиться в конце траектории изменения, вдруг эволюционная машина разоблачила некоего грядущего жлоба? И колпак был не случаен, не за мной он приглядывал, а охотился за Файнбергом. Однако связь между колпаком и основной уликой — крысиным дерьмом — не прощупывалась. Это и довело меня в итоге до тяжелого расстройства желудка. Ведь для стимуляции работы мозга пришлось налегать на сахар, содержащийся в домашних наливках и заводских портвейнах. Поэтому на третьем дежурстве, успокоив душу и тело фталазолом, делал я безыдейные наброски к рекламным роликам.
В квартиру Наташи Ростовой из ста комнат входят друг за другом Иван Грозный, Петр Великий, Лев Толстой и еще какой-то джигит с конем. Через девять месяцев у Наташи родится сынок. Знаменитый вопрос: кто виноват? В виде ответа на диване одной из ста комнат лежит без сапог счастливый отец Лев Толстой. Вот единственный из посетителей девичьей светелки, кто бежал на улице от пирожков государственного жиртреста “Мясо-Сила”, зато умял пирог с капустой торгового дома “Зеленые братья”. Дурь, конечно, но есть в ней и внушение, и контрпропаганда.
Интеллигент настигает в чистом поле Буденного, Семен Михайлович с удивлением оборачивается и, крякнув, разрубает догоняющего очкарика от головы до седла. “Я ж хотел быть ближе к народу”,— говорит пострадавший и делится на две половинки. “Ты бы, мать твою, какой-нибудь знак подал”,— огорчается честный рубака. Хотите на место интеллигента? Если нет, то быть ближе к народу вам позволит чеснок торгового дома “Зеленые братья”! Его запах говорит о вашем присутствии и духовном родстве на расстоянии до двадцати метров.
Так я заигрался, что едва вспомнил мужика с вихрастой бородой, ученого Веселкина, специалиста по жидкостным МГД-генераторам. Он сегодня единственный пузырек из той пены, что в прошлый раз обтекала гранит науки. Не вдруг вспомнил, а после того, как мелкая тень шмыгнула по холлу. Как-нибудь догадался, что это оптический обман и объегоривание, как в тот раз, когда я принял Петра Филимоновича за Раиса Абдурахмановича, хотя два совершенно различных мордоворота. Но все равно эта тень пробудила всякие подозрения, которые, может, еще с пещерных времен в моих генах застряли. Стал я упорно добиваться разговора с ученым Веселкиным. Набираю номер раз, другой. Не откликается. У меня, конечно, уже дурные картинки в голове ожили, поползли. Браню я невротика, то есть себя. Ведь мог бородатый всхрапнуть часок, вылеживая думы, а то и бросить якорь в павильоне грез (как обозначали сортир китайцы). Бесполезно звякнул я в последний раз и поехал на пятый этаж, в место пребывания осточертевшего уже ученого. Еще в холле, около лифта, я рассмотрел немного слизи, но принял ее за плевок какого-то жлобоватого доцента. А на пятом, близ лифта, опять эта дрянь, вдобавок к ней прилипло что-то вроде чешуйки. Тут я соображаю со скрипом: и внизу был вовсе не плевок доцента; поэтому отскоблил гадость, да в пакетик из-под орешков сховал. А в главном коридоре пятого этажа — полумрак и жужжание. Не понравились мне эти звуки; рукоятку нагана в ладонь, большим пальцем взвожу курок, указательный опускаю на спусковой крючок, двигаюсь в полуприседе, рывками, готовый бабахнуть в любую неожиданность. И тут что-то мокрое мохнатое влетает и вылетает из моего “растопыренного” глаза. От такой обиды я чуть не выстрелил себе в гляделки, плюс возненавидел автора “Мухи-Цокотухи”. Но, в основном, продолжал действовать грамотно.
