Рыцарь Святого Гроба

      – Вот как! – облегченно вздохнул Робер. – А я-то уж, грешным делом, подумал, что за обещанную награду мне нужно будет биться еще и с вами. Только мне не хотелось вас не то что убивать, но даже и ранить, сир. Уж больно вы мне по сердцу пришлись.
      – Благодарю вас, сир, – склонился в ответном поклоне де Барн. – Сегодня же во время вечерней молитвы я буду просить Господа, дабы он никогда не свел нас с вами на поле боя. Ну а сейчас ступайте за обещанной наградой, и я даю вам слово, что, пока вы находитесь в этих стенах, ни один волос не упадет с вашей головы.
      Де Барн повернулся в сторону караульного помещения и отдал несколько жестких команд на германском наречии. Из-под арки выскочили три пеших сержанта с тевтонскими крестами и стали за спиной у Робера. Русич скрипнул зубами, резко развернулся и начал подниматься по лестнице. Вслед за ним двинулся и Робер. Его, все так же безмолвно, сопровождали тевтонские телохранители.
      Винтовая лестница привела их сразу на третий этаж. Здесь в большом холле находились еще четверо стражников-сицилийцев, которые наотрез отказались пропустить тевтонцев внутрь покоев. Мало того, они потребовали, чтобы рыцарь сдал на входе меч и кинжал. Робер поднял на русича вопросительный взгляд. Тот насупился, пожал плечами и угрюмо мотнул головой, словно таким странным образом давая обещание не атаковать безоружного.
      – Ладно, поверим, – пробормотал Робер, передавая оружие сицилийцу.
      Робер вместе с гриднем зашел внутрь и оказался в длинной комнате со стенами, драпированными кроваво-красным шелком, с единственным узким стрельчатым витражным окном. Дальнюю половину комнаты отгораживала занавесь из тяжелой парчи. В передней, открытой взору части, несмотря на теплую погоду, горел очаг, над которым булькал котел с кипящей водой. Посредине стоял большой стол из полированного красного дерева и несколько тяжелых кресел. Пахло сладкими восточными благовониями.
      Русич усмехнулся и пригласительным жестом предложил Роберу пройти вперед. Рыцарь, путаясь мыслями, но стараясь ничем не выдать своего смущения, решительно подошел к занавеси, откинул тяжелую ткань и остолбенел.
      Почти всю отгороженную часть занимал альков размером, пожалуй, с домик, который они с Жаком снимали у Хафизы. Перед альковом стояла большая деревянная ванна, наполненная водой, в которой возлежала донна Корлеоне. Над ней хлопотали две служанки, обнаженные по пояс. Одна из них осторожно подливала в ванну из кувшина горячую воду и сыпала благовония, другая, стоя за спиной у хозяйки, плавными, завораживающими движениями разминала ей плечи. Всю поверхность воды покрывали лепестки роз. Витториа время от времени жмурила глаза, словно нежащаяся на солнце кошка, и возбужденно подергивала ноздрями.
      Робер бросил короткий взгляд на покрывало, где были аккуратно разложены детали дамского туалета, и понял, что единственный наряд принимающей ванну сеньоры Виттории сейчас составляет разве что тяжелое рубиновое колье, подчеркивающее нежность и белизну ее шеи. Бросив настороженный взгляд на русича, оставшегося у входа, влюбленный рыцарь отпустил занавесь и сделал шаг вперед.
      – Не беспокойся, он не причинит тебе зла, – произнесла Витториа. Она почти не разжимала губ, но ее на удивление низкий голос гулко заметался над сводчатым потолком. – Здесь убивают только по моему приказу, а я его не отдавала.
      – Это неправда, сеньора, – ответил Робер. Голос его при этом предательски дрогнул. – А как же тот человек в Мессине?
      Служанки, не отрываясь от своих занятий, с интересом посмотрели на Робера.
      – Насколько мне известно, – взгляд молодой женщины сверкнул из-под прищура недобрым огнем, – тот, кому он был отдан, погиб во время схватки. Впрочем, это не важно. Я отменила свой приказ. Но только на время.
      – И чем же вызвана такая милость с вашей стороны, благородная сеньора? – Робер с детства не терпел высокомерного обращения, и теперь, вопреки вполне понятному возбуждению, которое охватило его при виде давно желанной женщины (да и, не в последнюю очередь, от созерцания двух пар великолепных девичьих грудей), а может быть, именно благодаря ему, рыцарь начал язвить в ответ.
      – Я говорила твоему приятелю, – продолжила Витториа, чуть привставая в ванне, так что рыцарь смог по ходу дела наглядно оценить разницу между красивой девичьей и красивой женской грудью, – меня интересует прежде всего то, что вы могли услышать от человека на борту нефа и что вы могли найти в его каюте. Жак отказался мне ответить. – На щеках Виттории появился румянец, губы ее плотно сжались, а отражающиеся в воде соски набухли и отвердели, словно она думала при этом о чем-то очень далеком от хитросплетений политики и императорских интриг. – Теперь я тебе задам тот же самый вопрос. Как только я получу на него исчерпывающий ответ, мы с тобой немедленно переберемся туда, – она указала изящным пальчиком в направлении кровати, – а все они, – палец переметнулся на служанок и ждущего у дверей охранника, – уйдут. Впрочем, – она низко, плотоядно рассмеялась, – если ты этого пожелаешь, то мои служанки могут к нам присоединиться. Поверь мне, рыцарь, я смогу отблагодарить тебя за преданность так, как ты себе не можешь представить в самых диких снах и фантазиях…
      – Трудно на все это что-то ответить, – осторожно сказал Робер, при этом размышляя о том, а не стоит ли вместо всех этих пустопорожних разговоров шибануть явно расслабившегося охранничка припрятанным в рукаве метательным ножом, связать служанок, забаррикадировать дверь и получить причитающееся вознаграждение самым надежным и отлично зарекомендовавшим себя во время войны во Фландрии солдатским способом. – Тут уж, право, и не знаю. А как же, к примеру, мой крестоносный обет? И Жак?
      – Перейдешь служить ко мне в охрану, – безапелляционно заявила Витториа, которая определенно решила, что Робер просто с ней торгуется. – С огромным удовольствием отошлю этого тевтонского чистоплюя обратно, в пограничный Монфорт.
      «Ясно, – подумал про себя Робер, – значит, не врал де Барн. Не удалось тебе его в койку заволочь, красавица».
      – А твой приятель, – ее глаза снова прищурились, и она хлопнула ладонью по лепесткам, подняв фонтан брызг, – нанес мне личное оскорбление. Не хочу ничего о нем слышать. Ну да ладно, рыцарь, до приема во дворце не так уж много времени. Давай-ка быстро мне обо всем рассказывай и решай, как будем – вдвоем или все вместе? – При этом она окинула Робера с ног до головы нескрываемо-презрительным взглядом, так что рыцарю совершенно отчетливо послышалось, что она закончила фразу словами «рыжий коротышка».
      Именно этот взгляд и спас русича от неминуемой смерти, а его хозяйку – от столь же неминуемого надругательства.
      – Да в толк не возьму, о чем речь, благородная сеньора? – выпучив глаза и стараясь придать лицу как можно более тупое выражение, произнес Робер. – Я место свое знаю. Где вы, а где я, простой рыцарь. Я-то, по наивности, думал как? Ну, одолел я этого Петруччо на турнире, вот сеньора, раз уж это все, получается, в ее честь затеяно, и хочет перед отъездом ночку со мной скоротать. А о каких таких ваших делах на корабле вы говорили, я ни сном ни духом не ведаю. По чести сказать, мне на море не до того и было. Я полтрюма облевал, пока до этой Акры добрался. А бойцов ваших я там случайно убил. Тут уж простите. Да и они, сказать по правде, тоже хороши. Накинулись с двух боков со своими ножичками, которыми только грамотеям перья чистить. Стало быть, не сладилось у нас с вами. Ну да я не в обиде. Вот и платочек ваш возвращаю… – с этими словами Робер вытащил из-за пазухи и обронил в ванну, где плескалась донна Корлеоне, снятую с копья вуаль.
      Если бы не этот его откровенно презрительный жест, Витториа, может быть, и поверила, что имеет дело с тупым щитовым рыцарем, который только и умеет, что мечом махать.
      – Ну что ж, – ответила она, медленно вставая на ноги, – я, в отличие от тебя, не буду притворяться деревенской дурой. Нельзя, конечно, теперь тебя отсюда выпускать живым, да боюсь, что ты справишься с моей охраной даже кочергой. Видела тебя в деле. В общем, даю тебе сроку ровно неделю – до моего отъезда из Тира. И если до этого ты или твой дружок не явитесь ко мне, как к кюре, на исповедь, – то пеняйте на себя. Речь теперь идет о ваших жизнях, не больше и не меньше.
      Она крикнула что-то на своем родном языке охраннику, видимо, давая распоряжение, чтобы он выпустил Робера, и повернулась к нему спиной, ожидая, когда служанки укроют ее простыней, всем своим видом давая понять, что аудиенция окончена.
      Робер ухмыльнулся, отбросил занавесь, чеканным шагом прошел через комнату и, не обращая внимания на русича, вышел в холл. Дождавшись, когда ему вернут оружие, Робер в сопровождении тевтонцев спустился вниз, запрыгнул на Ветра и, дав шпоры обиженно всхрапнувшему коню, вылетел из-под арки дворца, словно стрела, выпущенная из баллисты.
      Пока он разговаривал с Витторией, на город опустилась ночь. Робер, опасаясь многочисленных ям, сменил аллюр, переведя коня на шаг, и направился в сторону городских ворот. Вдруг из-за угла ближайшего дома донеслось характерное звяканье, с которым обычно выходит из ножен меч, и Робер краем глаза заметил, как от стены отделяется, двигаясь в его сторону, черная фигура. Фигура сделала несколько осторожных шагов навстречу. Робер присмотрелся повнимательнее, осадил коня, облегченно вздохнул и вогнал обратно наполовину вынутый меч.
      – Это кто тебя такой позиции обучил? – спросил он фигуру. – Нет, конечно, если таким вот манером лен отбивать или на току цепом стучать, то так, пожалуй, и пойдет. Тут вы, пейзане, получше, чем я, разбираетесь, спорить не стану. Но атаковать конного… Учил же, учил, целых полгода учил, что первым делом секутся связки у лошади, при этом принимается средняя или нижняя позиция…
      – Тут не до позиций, – проворчал в ответ Жак, вкладывая меч в ножны, – из этого дома, как стемнело, до этого еще никто не выезжал. Дай, думаю, подойду, пожелаю путнику доброго вечера, а между делом и поинтересуюсь, как там проводит время некий рыцарь, выигравший сегодня турнир.
      Робер соскочил с коня. Ветер довольно всхрапнул. В ответ из-за угла донеслось ржание Бургиньона, гнусавый голос которого невозможно было спутать ни с каким другим.
      – Ты что, меня тут всю ночь собирался ждать? – спросил Робер у приятеля.
      – Сколько нужно, столько и собирался, – ответил тот, – я, слава богу, уже побывал у донны Корлеоне на приеме и отлично знаю, чем он может окончиться.
      – Какая женщина! – привычно вздохнул вместо ответа Робер. – Лицо, фигура, грудь… Умная, красивая, богатая, при власти. Если бы не была законченной шлюхой, то лучше и не пожелать. Кстати, злится она на тебя ужасно.
      Жак и Робер сели на коней и направились в сторону рыночной площади.
      – Что-то быстро вы там с ней все завершили, – сказал Жак. В его голосе ощущались оттенки необидной, белой зависти. – А как же обещанный победителю вечер?
      – Если бы твоя Зофи в первую брачную ночь тебя привечала так, как меня эта сицилийская львица, – огрызнулся рыцарь, – ты бы ее наутро сразу же в монастырь отдал на веки вечные. Ей, видите ли, за любовь мало одной только рыцарской службы, еще и кровищу друзей подавай. Да, впрочем, какая там, к дьяволу, любовь. То, что она мне предлагала, я от любой смазливой шлюхи в таверне могу получить за четверть дирхема. В общем, послал я ее, пейзанин, туда, куда святой Макарий гусей не гонял… – Робер тяжело вздохнул. Это решение далось ему не столь легко и просто, как он пытался представить приятелю.
      Разговаривая, они выехали на рыночную площадь. Торг после захода солнца был запрещен, и сейчас о дневной суете здесь напоминали разве что несколько запоздалых прохожих да торговцы, которые то ли по скупости, то ли по бедности заночевали рядом с оставленным на ночь товаром. Впрочем, вполне возможно, что в дни турнира многие из них просто не нашли свободного места ни в одном из постоялых дворов.
      – Ладно, господь с ними, с женщинами. – Робер остановился и начал оглядываться по сторонам. – Ты лучше думай, как нам домой вернуться. Ворота ведь давно на запоре. Мост поднят, а арбалетчики дежурят на площадке, готовые в любой момент взвести тетиву.
      – А что там думать, – ответил Жак, – совсем тебе эта сеньора память отшибла. Выедем через калитку в южном барбикане. Его охраняют стражники архиепископа, те самые, которых ты обучал. Я по дороге туда заглянул и обо всем договорился. Там мастер Григ специально по ночам делал отсыпку во рву, коню по грудь, так что прое…
      – Глазам своим не верю! – бесцеремонно оборвал приятеля Робер. – Похоже, что сюрпризы для нас сегодня еще не закончились…
      Достославный рыцарь указал рукой на человека, который, крадясь вдоль стены, пытался как можно скорее, но в то же время не привлекая внимания, покинуть площадь. Де Мерлан гикнул, пришпорил коня и, привстав на стременах, словно на скачках, бросил коня наперерез. Для того чтобы убедить Бургиньона хоть отчасти повторить маневр, осуществленный рыцарем, удара пятками в бока оказалось недостаточно. Конь, явно настроенный на отдых в стойле, делал вид, что он не понимает, чего от него добивается наездник, до тех пор, пока не получил от раздраженного Жака поводьями между ушей.
      Пока вольный виллан упражнялся в выездке, рыцарь нагнал свою жертву и отрезал ей путь к отступлению. Человек, теперь уже не скрываясь, пустился наутек и заметался между стенами в надежде укрыться за одной из дверей.
      Пролетающие по небу тучи ненадолго открыли полную луну, и Жак наконец-то смог разглядеть прохожего, за которым погнался его приятель. Дорого, с иголочки разодетый бургер с гербами служителя дома Ибелинов, вышитыми на модном коротком плаще, ничем не напоминал их давешнего попутчика на нефе. И если бы не лютня, переброшенная через плечо, Жак нипочем бы не узнал в человеке, отчаянно колотящем в деревянную дверь, прованского жонглера Рембо.
      – Уйдет, Жак! Уйдет! – закричал Робер и коршуном бросился с коня, сбивая с ног злоумышленника.
      Жонглер предпринял отчаянную попытку вырваться и шмыгнуть под арку, но скорость, которую вложил в бросок достославный рыцарь, превысила человеческие возможности. Ахнув, Рембо покатился по мостовой и забился под рыцарем, словно пойманная рыба. Выдавший его инструмент издал жалобный звук и отлетел на противоположную сторону улицы. К тому времени, когда Жак наконец-то справился с Бургиньоном и прибыл к месту схватки, необходимость в помощи уже отпала. Жонглер, придавленный к стене рукой, затравленно озирался, словно утопающий в поисках спасительной соломинки, а Робер, тяжело дыша и отплевываясь, буровил его глазами.
      – Кто вы такие? Что вам нужно? – с деланным возмущением в голосе пискнул Рембо.
      – Он еще спрашивает!.. – прорычал Робер. – А ну-ка, Жак, подержи лошадей. Зайдем во двор, чтобы никто не мешал, там ему память и освежим.
      – Караул! Грабят! – завопил жонглер. Похоже, только теперь, когда рыцарь схватил его за шкирку, словно нашкодившего кота, и поволок в чернеющий проем, он испугался по-настоящему. – Я Рембо из Прованса, личный трубадур его светлости барона! Я буду жало…
      Кому он собирался жаловаться на обокраденных друзей, Жак так и не узнал, потому что Робер стукнул его свободной рукой по спине. В удар вложилась вся накопившаяся злоба, обида и разочарование этого дня. Жонглер пролетел шагов пять, шмякнулся с размаху об стену и, хватая ртом воздух, осел на землю.
      – Ну как? – спросил участливо де Мерлан. – Память начала восстанавливаться или еще немного полечимся? У меня, ворюга, в арсенале много притирок и припарок, и поверь, что та, которую я только что попользовал, далеко не самая Действенная из них.
      – Не понимаю, о чем вы говорите, сир рыцарь! – продолжал запираться Рембо.
      – Вексель! – прорычал Робер.
      – Какой вексель? – фальшиво изумился жонглер.
      – Вот такой. И такой. А еще такой. И вот эдакий, – произнося эти слова, Робер нанес ему серию уларов по лицу и в область живота.
      Рембо сложился и захрипел.
      – Еще вопросы имеются? – осведомился рыцарь, вытирая об полу окровавленный кулак. – Меч об тебя пачкать – много чести, а вот этим – в самый раз…
      У де Мерлана в руке сверкнул кинжал-мизерикордия. Он ухватисто сгреб волосы жонглера, запрокинул ему голову и приставил лезвие к горлу.
      – У меня с собой нет! – боясь пошевелиться, прохрипел Рембо, выплевывая выбитый зуб. – Нужно в апартаменты. Он там, в сундучке.
      – Вот же сучий потрох! – сказал Робер, обращаясь на сей раз к Жаку. – Он здесь уже пообтерся, знает, падаль, что Ибелины нас сразу же схватят, стоит лишь появиться у них в поле зрения. А ну-ка, сержант, ощупай его тряпки. Если ему до сих пор не удалось деньги получить, то пергамент носит при себе, провалиться мне на месте…
      Предположения рыцаря, по всей видимости, были не лишены оснований – стоило Жаку приблизиться к жонглеру и взяться за полу чудом оставшегося на плечах плаща, как тот обреченно зарычал.
      – Не балуй! – Рыцарь тряхнул его за волосы и надавил посильнее. Из-под лезвия потянулась, стекая за кружевной ворот, тонкая струйка черной крови.
      Обыск завершился намного быстрее, чем ожидалась. Как это ни смешно, но жонглер, то ли не проявив присущей этому бесовскому племени фантазии, то ли из чванливого самомнения, зашил вексель в подкладку новой (вернее говоря, которая была таковой до встречи с Робером) бархатной камизы. Воспользовавшись собственным ножом, Жак, не жалея дорогую ткань, вспорол полу прямо снаружи и извлек оттуда бесценный пергамент. Даже в неверном свете луны, едва проникающим под арку, он смог разглядеть кудрявую подпись пизанского банкира.
      – Мой вексель! – вскричал он, поднимая руку вверх.
      – Вот и славно, – довольно проворчал Робер, – прячь, и поехали домой.
      – А с этим что делать будем? – спросил Жак, указывая на замершего от страха жонглера. – Может, страже сдадим?
      – Было бы ради чего возиться, – буркнул недовольно Робер. – Я голоден, как стая волков. Сейчас еще немного его повоспитываем напоследок, и пусть катится к черту. Ему и без суда досталось прилично. А ну принеси-ка мне сюда его бренчалку…
      Жак выскочил из арки, подобрал потерянную при падении лютню и подал ее Роберу. Тот спрятал нож, хозяйственно обтерев его об рукав воришки, отошел на шаг в сторону и, держа ни в чем не повинный инструмент за гриф, нанес по голове жонглера страшный удар. Лютня бренькнула, хрустнула и брызнула по стенам деревянными щепками, оставив в руках у рыцаря лишь обломок со свисающими струнами. Жонглер рухнул на четвереньки и, завывая, пополз куда-то в сторону, явно не разбирая дороги. Робер сплюнул и швырнул в него обломком.
      – Поехали, Жак! – сказал он приятелю. – Хафиза, поди, до сих пор ужин с очага не снимает, постояльцев ждет…
 

* * *

 
      Робер был прав. Добравшись без приключений до селения маронитов, они обнаружили в зале хозяйку, не находящую себе места от волнения, а на углях непогашенного очага – сочную баранину и телятину, тушенную в специях, вкуснее которой трудно было что-нибудь придумать.
      – Папа, император, Ибелины, – вещал с набитым ртом достославный рыцарь, и у него выходило: «Фафа, иффефатоф, ифелифы», – пусть сами между собой разбираются. И они сами, и их прислужники.
      – И прислужницы, – поддакнул Жак, перед тем как затолкать в рот очередной кусок.
      – И фрифлуфнифы, – согласился Робер, похлопывая по талии хлопочущую вокруг него вдову.
      Хафиза, знавшая о том, какая награда среди прочих призов ожидает победителя турнира, с ужасом думала о том, что Робер-бек возвратиться к ней в лучшем случае к утру, если возвратится вообще. Весь вечер она молилась Христородице и даже решила сходить назавтра в церковь, чтобы сделать пожертвование и принести сердечное покаяние за то, что пускает к себе на ложе мужчину, с которым она не состоит в законном браке. И от предвкушения того, как она будет рассказывать настоятелю о своем грехе, ее тело заполняла сладкая истома.
      Приятели выпили напоследок кувшин сладкого вина и разошлись по своим комнатам. То есть Жак отправился в предназначенную им двоим спальню, а Робер, топорща усы и что-то напевая, двинулся на хозяйскую половину.
      Перед тем как улечься в кровать, бывший свободный виллан вернулся в зал, достал щипцами из очага уголек, дунул на него и зажег фитиль масляной лампы. Раздевшись, он положил на столик возвращенный вексель, осветил его, полюбовался, улегся на кровать и сразу же почувствовал, как его обволакивает давно уже таившийся где-то в темном углу сон.
      Жаку приснилась Зофи в монастырском одеянии. Она стояла на крыльце Вьеннского кафедрального собора, протягивала к нему руки и что-то говорила. Затем раздался грохот, купола собора начали осыпаться, земля под его юной женой зашаталась, и она громко, прерывисто закричала: «Алла! Алла!» Жак проснулся от сыплющейся прямо на лицо штукатурки.
      Сначала ему показалось, что началась война с сарацинами или же в Тире происходит землетрясение, о котором он много слышал от местных жителей. Он вскочил и начал шарить руками по полу, пытаясь нащупать меч, но вскоре понял, что именно является источником испугавшего его шума, и со смехом опустился на кровать. За глинобитной перегородкой предавались любовным утехам достославный рыцарь и безутешная вдова. По тому, как стонала и кричала Хафиза, было ясно, что именно ей сегодня достался от Робера весь его нерастраченный любовный пыл.
      – Алла!!! – завопила в очередной раз молодая женщина.
      В ответ раздалось знакомое рычание и частые, даже не скрипы, а обреченные стоны большой деревянной кровати. Потолочная балка заходила ходуном, а из прилепившегося под самой крышей ласточкиного гнезда посыпалась труха.
      Снова заснуть при таком соседстве не удавалось. Жак долго вертелся на кровати, тщетно ожидая, когда Робер с Хафизой наконец угомонятся. Но силы рыцаря, казалось, были неисчерпаемы.
      Ветер стих, облака рассеялись. Над стенами и башнями Тира висела яркая, отливающая багрянцем луна. Жак забрался под навес, где сушилось свежескошенное сено, и закрыл глаза. Больше ему в эту ночь ничего не снилось.
 

* * *

 
      Жак проснулся от напевного голоса, который, казалось, снисходит прямо с небес. Это за несколько лье отсюда, в мусульманской деревне собирал свою паству муэдзин. «Фаджр, утренний намаз!» – подумал Жак. Но, поглядев на висящее в зените солнце, понял, что это зухр, полуденная молитва почитателей пророка Мухаммеда. Он встал, стряхнул остро пахнущее сено, вспугнув проходящего мимо петуха, и огляделся по сторонам.
      Часть двора была перекрыта сушащимся бельем. У коновязи стояли, засунув морды в мешки с отборным зерном, четыре коня. При этом Бургиньон недовольно храпел и деловито хрумал в кормушке трофейного Терроре, а тот, лишенный обеда, боязливо терся у деревянной перегородки. По двору шла босая Хафиза с высоким кувшином, который она, на местный манер, несла на голове. Казалось, ее покачивает легчайший утренний бриз. Она посмотрела, улыбаясь, на Жака. В глазах у нее не наблюдалось и тени связных мыслей, однако более счастливого женского лица Жаку в жизни встречать не доводилось. Идиллию нарушали только два посторонних звука. Из соседнего двора жаловался на жизнь разлученный с подругой ишак, а из дома, то и дело вспугивая присевших на крышу воробьев, разносился мощный рыцарский храп.
      Жак немного поработал с мечом и отправился будить приятеля.
      – Что?! Что такое?! – вскинулся достославный рыцарь, шарахаясь спросонья в дальний конец широкой кровати. – Хафиза, этот ты?.. Еще разик?!
      – Это я, Робер, – ответил Жак, присаживаясь на табурет и опираясь обеими руками на рукоятку меча. – Ветер утих, и первые галеры уже покидают порт. А это значит, что и нам пора собираться в дорогу.
      Робер, не стесняясь приятеля, как был, без одежды, подлетел к окну. По зеркальной глади залива тут и там были разбросаны рыбацкие фелуки, а со стороны города по направлению к Сидону шла, подняв паруса, легкая почтовая галера.
 

* * *

 
      Пизанский банкир, увидев в руках у Жака заветный вексель, о пропаже которого, стараниями мастера Грига, знали все левантийские колонисты, расплылся в улыбке и, уточнив, в какой монете благородные господа желают получить свои деньги, выложил на прилавок несколько запечатанных кожаных кошелей. Здесь же они сговорились о доставке в Константинополь – благо пизанская галера, с осени томившаяся в тирской гавани, уже готовилась к отплытию и должна была выйти в море через два или три дня.
      Друзья заехали к ректору, который чуть не лопался от гордости, оттого что именно брат рыцарь святого Андрея Акрского выиграл турнир, и тепло с ним распрощались. Тот заверил, что не позже чем завтра заберет из канцелярии архиепископа индульгенции и доставит их нарочным к ним в дом.
      Посетив по дороге таверну, славившуюся на весь Тир своей кухней, они выдали хозяину – черному как смоль ливанцу – задаток и приказали доставить к ним в дом до заката праздничный ужин на два десятка человек.
      – Семерых-восьмерых сами позовем, – рассудительно заметил свободный виллан, – а остальные и без приглашения сбегутся.
      – Значит, так, – сказал Робер, после того как они, завершив все дела в стенах города, выехали за ворота. – Что мы имеем и что берем с собой в Константинополь? Коней у нас, стало быть, уже четыре. Призовой баронский дестриер хорош, ничего не скажу. Нужно будет до отплытия его имя узнать. А вот Терроре этот… Может, он и каких особых кровей – да только ленив, труслив и пожрать горазд. Я подумываю, а не вернуть ли его сеньору Пьетро за отступной? Эти двое, я думаю, общий язык отлично находят. Теперь оружие и доспехи. Стальной доспех, порученный как приз на турнире, ты заберешь себе. И не спорь. С добрым конем и в такой броне будешь тяжелым конным сержантом. Такому и платят больше, и уважают сильнее. За трофей вчера, пока нас не было, слуга италийца привез восемьдесят ливров. Браслет ушел за шестьдесят. Да мы с тобой богачи, приятель!
      – Главное, чтобы ты хотя бы до Константинополя в кости играть не сел, – пробурчал в ответ Жак.
      Ужин, данный для друзей в честь отбытия, перерос в шумную пирушку и продолжался до глубокой ночи. Как и предполагал Жак, на проводы стянулись все, кто хоть как-то мог считать себя добрыми знакомыми прославленного рыцаря и его друга. Вино лилось рекой, и съедено было столько, что соседей-аксакалов пришлось срочно мобилизовать на приготовление дополнительных шашлыков. А уж христианских здравиц и недавно вошедших в моду сарацинских «алыверды» за бесплатным угощением прозвучало столько, что если поверить всему сказанному, то выходило, будто древний Тир покидают не простые крестоносцы, а по меньшей мере античные герои, по уходу которых Иерусалимское королевство останется полностью беззащитным перед врагом, а сам город Тир и вовсе немедленно провалится от безысходности в тартарары.
      Робер в очередной раз встал, сжимая в руке серебряный кубок, но не успел он открыть рот, как был прерван.
      – Сир рыцарь, сир рыцарь! – раздался вдруг немного Дрожащий и в то же время полный решимости голос.
      У калитки, не заходя во двор, стоял копейщик, в котором Жак узналy старшину городской стражи. За ним, в свете факелов, переминаясь с ноги на ногу, толпилось не менее полутора десятков вооруженных пехотинцев.
      – Вы уж извиняйте великодушно, – обратился старшина к Роберу, – но нас по вашу душу сам бальи послал. Дело, говорит, срочное и не терпит отлагательств. Только он вас не у себя, а во дворце архиепископа ждет. И вас, сир рыцарь, и сержанта Жака.
      – Судя по тому, что ты прихватил с собой всю дежурную смену, – спокойно произнес Робер, вставая со своего места и набрасывая плащ, – вам приказано доставить нас даже в случае сопротивления.
      В ответ старшина тяжело вздохнул и потупил глаза.
 

* * *

 
      Жак и Робер ехали верхом, то и дело придерживая коней, дабы от них не отстали плетущиеся в хвосте охранники.
      – Вы извините нас, господин, – не прекращал ныть старшина, – только приказ нам дали такой – вас к бальи доставить. Вы уж пожалейте нас, монсир. Дети дома ждут, а наш господин на расправу страх как скор.
      Нытье продолжалось до тех пор, пока окончательно вышедший из себя Робер не пообещал, что ежели хоть один из этих лягушачьих детей еще раз отворит свой поганый рот, то он, благородный рыцарь, развесит их всех на ближайшем дереве, будь то олива или кипарис.
      – В чем там хоть дело, не знаешь? – не выдержал и поинтересовался Жак.
      – Да сами не ведаем, господин сержант, – ответил старшина, опасливо косясь на Робера, который всем своим видом демонстрировал, что ему совершенно безразлично, для чего их вызывает, чуть ли не в полночь, бальи. – Жалоба на вас вроде какая-то пришла. Вроде как нужно ответ держать.
      – Ну, это все чепуха, – облегченно вздохнул Жак, – мы ведь как крестоносцы находимся под защитой церкви.
      В приемном зале, несмотря на позднее время, их ожидало, помимо бальи, человек пять, среди которых, судя по гербам и эмблемам, были лишь слуги императора да тевтонцы.
      Бальи, апулиец, с которым Робер по долгу службы был отчасти знаком, до этого расхаживавший по залу, при виде вошедших приятелей сморщился, как от зубной боли, и занял место в высоком богато инкрустированном кресле. Присутствующие расположились от него по правую и левую руку, а старшина копейщиков занял по его знаку оборону на выходе.
      – Сир рыцарь и ты, сержант, – с места в карьер начал бальи. При этом в его голосе, нарочито суровом, ощущались неуверенные и даже отчасти извиняющиеся нотки, – на мое имя поступила жалоба от жонглера Рембо из Лангедока, совершающего паломничество, в том, что вчера после вечерни вы оба, угрожая оружием, избили его и ограбили.
      – Чушь! – рявкнул в ответ Робер, и усы его встопорщились в неподдельном возмущении. – Это как раз он у нас украл вексель в Акре еще весной, по прибытии в Святую Землю, а мы его изловили и вернули свое! И ради этого нас стоило ночью вызывать?