Во власти дьявола

Он стоял там — на верхней ступени лесенки, ведущей на наш этаж, — опираясь на перила и с вызовом глядя на нас насмешливыми синими глазами; на губах его играла легкая улыбка.

Софи вскрикнула и отступила назад, ухватившись за плечо Алисы.

— Послушайте, — сказал я, — вы же понимаете, что вас не хотят здесь видеть!

— О! — воскликнул он с пафосом. — А я-то надеялся принять участие в вашем празднике! Неужели я стал уже совершенным парией, паршивой овцой, прокаженным, кем-то вроде бродячей кошки?

Софи повернулась и, указав рукой на этого жуткого фразера, мстительно бросила:

— Не обольщайся, Альбер Прожан! Тебе меня не испугать! И если я избегаю тебя, то только потому, что ты внушаешь мне отвращение!

Он застыл на мгновение. Его лицо стало мертвенно-бледным. Затем он спросил:

— О ком говорит эта прекрасная дама? Прожан, вы сказали? Да, правда… Припоминаю… Я знал кого-то, кто носил некогда это имя. Впрочем, довольно нелепое. Но где этот Прожан? Напрасно я смотрю направо и налево, я нигде не могу разглядеть этого славного старого друга прежних времен.

Я кинулся к нему.

— Нат, довольно!

Он усмехнулся и резко оттолкнул меня.

— Замолчи, насекомое! Это не твое дело.

Он спустился на несколько ступенек, которые отделяли его от Софи и Алисы.

— Я хочу говорить только с мадемуазель Бонэр.

— Вы пьяны! — закричала моя подруга, отшатываясь к стене.

— А девчушка права! Пьян от любви! «О, графиня, я умираю от ваших прекрасных глаз…» Я словно Иона, вышедший из чрева кита и бежавший на берега Ниневии… Благодарю вас, обожаемая Софи. Вы любили меня целых два часа. Театр был нашей постелью.

Я увидел, как рука мадемуазель Бонэр поднялась, чтобы дать ему пощечину, потом опустилась. Она содрогнулась, у нее вырвался какой-то звук, похожий на рыдание, но тут же она повернулась ко мне и стала подниматься по лестнице. Алиса пошла за ней, оставив Пурвьанша стоять посреди пролета. Я открыл дверь в квартиру, и мы вошли, но перед этим я успел заметить, как он медленно спускается вниз по ступеням, что-то тихо шепча и пошатываясь.

XXXIII

Зима была долгой, потом настала дождливая осень. Пьеса «Двойное непостоянство» не сходила с афиш целых три месяца. Огромный успех! В мае Софи приняли в «Комеди Франсэз», а Алису — в «Ателье». В июне я сдал последние экзамены и получил диплом. Пурвьанш снова куда-то исчез.

Мне всегда нравилось бродить по набережным Сены. Иногда я разыскивал какую-нибудь старинную книгу у букинистов. Но чаще бесцельно блуждал, радуясь чувству свободы и наслаждаясь солнечными деньками. Так и в то июльское утро: я продлил свой маршрут, прогулявшись до острова Сен-Луи, побывал у Дворца правосудия и возвращался через Цветочный рынок. Там, недалеко от продавца орхидей, прямо на мостовой, сидел, прислонившись спиной к стене и конвульсивно подергивая головой из стороны в сторону, чрезвычайно грязный бородатый парень со спутанными лохмами и мутными глазами; он тянул какую-то непристойную песенку и бережно укачивал на коленях бутыль дешевого вина.

Мой взгляд привлекла какая-то странная смесь почти полного падения и разрушенного благородства, которое еще проступало на поверхность сквозь эти руины. Возможно, я сразу узнал его, но не мог в это поверить. Впрочем, казалось, он совсем меня не замечает, поглощенный своим безумием. Вот почему я решил не подходить к нему, подумав, что это неудобно. Однако я не мог взять и просто уйти. Мне хотелось узнать, понять. Я стал ходить от прилавка к прилавку, притворяясь, что восхищаюсь цветами, но единственной моей заботой было следить за этим беднягой.

— А, этот! — объяснил продавец орхидей. — Это его угол. Он приходит сюда каждое утро. Уходит в полдень и до следующего дня больше не появляется. Он вроде бывший профессор. Конечно, не повезло парню, видно, что не дурак!

Я дождался полудня. Как только колокол Дворца правосудия пробил двенадцать, Пурвьанш, а это был он, с трудом поднялся и, волоча ноги, пошел прочь. Его штаны держались на тесемке и спускались винтом на дырявые ботинки. Кое-как он доплелся до площади Шатле, прошел ее и двинулся по улице Сен-Дени. Добравшись до фонтана Невинных, свернул к Центральному рынку, и там, несмотря на его медленную походку, я уже поспевал за ним с некоторым трудом: в этот час посреди пестроты и гама уже вовсю сновали грузчики и носильщики, расталкивая всех своими тележками.

Он вошел в мясные ряды, пробрался среди разносчиков в длинных фартуках, заляпанных кровавыми пятнами, и наконец остановился возле мясной лавки; как только он появился, стоявшая за прилавком девушка протянула ему пакет, завернутый в газету. Он схватил его с глухим ворчанием и удалился.

— Это Альбер, клошар, — объяснила продавщица. — Хозяйка всегда отдает ему остатки. Не знаю, что бы с ним без нее стало.

Парень отошел в сторонку, сел на скамью, открыл пакет со своей жалкой снедью и тут же принялся жевать ее с какой-то детской старательностью. В тот день, так и не решив, что предпринять, и прежде всего просто не осмелившись подойти к нему или позволить ему узнать себя, я оставил его там. Но на следующий день, подстегиваемый болезненным любопытством, я вернулся на рынок в то же время, прошел по мясным рядам и обнаружил несчастного на той же скамейке.

Вглядевшись в исхудалые черты его лица, я тут же представил себе короля Лира, блуждавшего среди обломков его королевства. Впрочем, он не переставая бормотал что-то себе под нос, словно бубнил роль для своей призрачной публики. И когда, доев и выбросив кости, он двинулся в сторону крытого рынка, мне показалось, что я воочию зрю, как он проникает в развалины замка. Да, именно так он и задумывал когда-то свои постановки: «Антигона» на мусорной свалке, «Король Лир» на заплеванных плитах Центрального рынка и «Двойное непостоянство» в борделе с улицы Сен-Дени!

Напротив церкви Сент-Эсташ тогда еще стоял и потихоньку разрушался заброшенный особняк. Туда он и отправился. Должно быть, там — его логово. Я не решился пройти за ним в затхлый коридор, кое-где еще покрытый остатками заплесневелых обоев. Похоже, это место захватили бездомные бродяги и превратили его в подобие Двора чудес. Я добрался домой, на улицу Одессы, с головой, набитой вопросами, и потрясенный этим удивительным, почти невероятным открытием, которое оставило во мне глубокий след.

— Потеряв возможность ломать перед нами комедию, он разыгрывает ее для себя самого, — объявила Алиса. — Он воображает себя Христом Страстотерпцем или играет в героев Беккета, если только не принимает себя за Годо!

Я сомневался, стоит ли сообщать об этом Софи Бонэр. Надо ли бередить ее рану такой немыслимой новостью? Зато моя подружка настаивала на том, что актриса должна полной мерой вкусить радость от падения мерзавца, который так долго пытался испортить ей жизнь. Правда, мне кажется, что скорее это Алиса бы ликовала, столкнув лицом к лицу опустившегося монстра и Софи — во всем блеске ее славы. Поистине это был бы тот самый реванш, о котором она так мечтала! Чтобы смыть то позорное воспоминание об улице Поль-Валери, ей действительно нужно было по меньшей мере что-нибудь вроде этого жестокого свидания!

Итак, несмотря на мои сомнения, мы все же рассказали актрисе об этой неожиданной встрече. Сначала она просто удивилась, так же как и я, но потом задалась вопросом о причинах, побудивших Пурвьанша избрать для себя такую жизнь, и почему он внезапно отрекся от всякого достоинства, — ведь мы привыкли видеть его всегда таким уверенным в себе, таким гордым. На самом деле это могло быть только его добровольным решением, поскольку «Театр Франшиз» был готов снова принять его, а так как «Черная комната» шла с большим успехом, другие театры тоже были бы счастливы поставить любую из его пьес.

И вот, пока мы расспрашивали друг друга, я почувствовал, что Софи постепенно охватывает замешательство, медленно перерастающее в болезненные сомнения. Ее прекрасное лицо, обычно такое ясное, казалось, омрачилось и погасло, точно лампада, в которой иссякло масло. Она сказала:

— Великим грешникам нужно долго каяться…

— О! — воскликнул я. — Неужели вы верите, что он поступает так, искупая свои грехи? Это совсем не в его стиле! Боюсь, скорее наоборот: он сделал это от отвращения ко всему на свете!

Она тихо вскрикнула:

— Вы в самом деле так думаете? Тогда, должно быть, это — моя вина!

— Ваша вина?

— Потому что это доказывает, что он действительно меня любит!

Она была в смятении. Глаза повлажнели и затуманились, щеки раскраснелись, губы дрожали. Видя ее тревогу, я поспешил вмешаться:

— Нат не способен любить!

Софи села словно для того, чтобы лучше собраться с мыслями, и долго молчала, а мы не решались нарушить ее молчание. Мы чувствовали, что внутри нее идет какая-то борьба. Наконец она твердо произнесла:

— Думаю, вы ошибаетесь.

Она поднялась, подошла к окну и сказала:

— Мой отец тоже нуждался в нашем прощении, но мы его выгнали. Я до сих пор помню звук его шагов, когда он уходил — навсегда.

— Эй! — напомнила Алиса. — Вы забыли, что он сделал с моей матерью?

— Нет, — ответила Софи, — по той же самой причине я отказалась встречаться с моим отцом. Я не могла вынести того, что он сделал с моей матерью. Ах, как я тогда была сильна в своей правоте! Как уверена в себе! Пусть платит! Поступая так, я была просто дурой, идущей на поводу у собственной злобы! Моя душа была переполнена горечью!

Она обернулась ко мне и произнесла, глядя мне прямо в глаза:

— Можете считать меня сумасшедшей, но я не могу оставить его так! Я должна его отыскать!

XXXIV

Итак, славная воспитанница монастыря собиралась разыскивать Пурвьанша! Разумеется, это была не любовь, ее вело сострадание и потребность хоть как-то унять угрызения совести — те, давние. Я тщетно пытался доказать ей бессмысленность этой затеи — она была готова снова спуститься в ту яму, откуда с таким трудом выбралась, — все напрасно.

Сначала она попытала счастья на Цветочном рынке, и недалеко от торговца орхидеями заметила Пурвьанша. Она наблюдала за ним украдкой; его жалкий вид настолько ужаснул ее, что она повернулась и пошла домой, убежденная, что никогда больше не решится даже подойти к нему. Всю неделю после этого она провела в слезах и мрачной депрессии, сердясь на себя и не понимая, откуда взялась та смутная тревога, в которую погрузил ее вид этого человека. Потом, утвердившись в своем намерении, она отважилась снова пойти на Цветочный рынок. На этот раз место, где он обычно сидел, оказалось пустым. Цветочник сказал ей, что два дня назад его забрала полиция и после этого он тут не появлялся.

В полдень Софи направилась к мясной лавке, где Нат получал пищу. Там его тоже никто не видел, поэтому она заключила, что он арестован. Упрямо не желая отказываться от своих поисков, она двинулась в местный комиссариат. Проведя там остаток дня, она только зря потеряла время и ничего не узнала. Тогда в ее голову пришла несуразная мысль отправиться в тот разрушенный особняк, где, по моим словам, должно быть, жил Нат.

Увидев это обветшалое строение, она было хотела повернуть обратно, но охваченная той почти безумной решимостью, которая так часто присуща женщинам, все же собралась с духом и вошла в полуразрушенный подъезд. Первый этаж представлял собой огромную свалку, где в беспорядке громоздился всяческий хлам: проржавевший остов велосипеда, выпотрошенный матрас, останки развороченной кухонной плиты. Преодолевая подступившую к горлу тошноту, Софи стала осторожно подниматься по трухлявым ступенькам грязной лестницы; перила ее были вырваны.

— Эй, дамочка! Куда?! Это — частное владение!

Со второго этажа свесилась чья-то голова со спутанными патлами. Похоже, баба, только что прохрипевшая эти слова, недавно валялась на матрасе, из которого во все стороны торчал конский волос.

— Простите, я разыскиваю своего друга.

— А на кого он похож, этот ваш друг?

Она назвала имя Альбера Прожана, что привело пьянчужку в неописуемый восторг. Как будто здесь у кого-то еще есть имена! Может, кличка… Актриса стала описывать Пурвьанша, но та только издевательски хохотала на каждом слове, и Софи пришлось наконец оставить эту затею. Она побежала вниз по лестнице под пьяный гогот этой особы. У нее не хватило сил вынести такую грубость.

Целых два часа она следила за домом, надеясь, что Нат вернется сюда, но чем дольше она ждала, тем чаще спрашивала себя, каким чудом она здесь оказалась и почему торчит тут, словно влюбленная дурочка в ожидании жениха, который все не приходит. Ведь ее привело сюда — она все время твердила это себе, стараясь сама в это поверить, — просто сострадание к опустившемуся человеку. И тут же, рикошетом, она начинала обвинять себя в том, что в падении Пурвьанша есть и ее вина.

Впрочем, она говорила себе, что, даже если бы она была тут совершенно ни при чем, ее долг — помочь ему. И все же около восьми вечера, когда совсем стемнело, она стала думать иначе и перестала судить себя так строго. Как она могла поверить, что режиссер решил оставить театр и жить рядом с этим сбродом из-за нее? Не слишком ли много она о себе возомнила? Возможно, она с ним кокетничала, обычно это волнует мужчин; но разве Сатана не заслуживал хорошего урока? Разумно ли изображать добрую самаритянку, когда имеешь дело с таким дьявольским лицемером? И вскоре весь этот вихрь вопросов убедил ее в том, что пора сниматься с якоря и, оставив великого грешника его искуплению, возвращаться домой. Что она и сделала.

Ночь была ужасной. Напрасно она старалась не вспоминать о Нате, она только о нем и думала. Конечно, он подло вел себя с женщинами. Он бесчестный соблазнитель, низкий манипулятор, гнусный лицемер. У бывшей монастырской воспитанницы и распутного режиссера не могло быть ничего общего. Их разделяло все. Все, кроме театра! Ибо Софи приходилось признаться себе в том, что здесь Пурвьанш ее заворожил. Она защищалась, отказываясь стать его марионеткой на сцене, чувствуя, что он пользуется искусством, как взломщик фомкой, чтобы проникнуть в ее душу. Но может, она ошибалась? Он хотел сделать из нее Федру, а она предпочла остаться всего лишь Сильвией.

Или он ошибался, думая, что она способна стать трагической актрисой? Что за робость удерживала ее в амплуа милой кокетки, ведь она давно уже втайне искала глубины? Неужели она согласится навсегда остаться жеманной куклой, присыпанной рисовой пудрой, когда ей в уши уже кричат колдуньи «Макбета»? Пурвьанш звал ее вглубь и ввысь, а она выбрала спокойный солнечный пляж.

Да, приходится признать, она боялась мужчины, скрывавшегося — и так неудачно скрывавшегося — за спиной режиссера. Она страшилась его, мастера иллюзий, каждый спектакль которого был ловушкой. И когда, заключив ее в свой искусственный мир, он попытался ввести ее в то, что называл «черной глубиной», она отшатнулась. Однако она сознавала, что именно эта черная глубина и придает истинный смысл любой интриге, мешая ей выродиться в фальшь или самолюбование.

Внезапно Софи — благоразумная, осторожная Софи — поняла, что тот особенный гений Пурвьанша питался этими странными импульсами, которые она всегда считала только пороками. Превращая реальную жизнь в гигантские театральные подмостки, он получал средство опрокидывать безмятежное существование людей, вовлеченных в его орбиту, нарушать порядок вещей, и все для того, чтобы тут, на сцене, он мог наделить их высшим правдоподобием. Альберта дала ему не только обрывки своего словаря, он воплотил ее в «Черной комнате». Сошествие в ад Марии-Ангелины, ее падение позволило лучше расслышать стоны и хрипы Федры. И Софи задавалась вопросом: кем же была мадам Распай Жана Расина?

Утром мадемуазель Бонэр поняла, что следствием ее ночных метаний стал единственный вывод: любит она его или нет, она должна вырвать Пурвьанша из этого отчаяния и вернуть его в театр. И если он все еще хочет этого, она — с его помощью — станет настоящей актрисой!

XXXV

Я получил известия о Пурвьанше несколько дней спустя. До этого мы безуспешно помогали Софи разыскивать его по всему Парижу. Его отвезли в Отель-Дьё, а так как он не назвал себя и при нем не было никаких документов, он оставался там безымянным до тех пор, пока не попросил сиделку мне позвонить. Быть может, мне стоило бы сразу предупредить мадемуазель Бонэр, но я решил отправиться к нему в одиночку.

Его поместили в общей палате — огромной комнате на двадцать человек. Состояние его немного улучшилось, но врач сообщил мне, что его организм совершенно изношен от истощения и злоупотребления алкоголем и наркотиками. Он методично разрушал себя уже несколько месяцев.

Его побрили, умыли и причесали, так что сначала мне даже показалось, что я вновь вижу того, кто когда-то был моим другом. Но вскоре, заметив его исхудалое лицо, слезящиеся глаза, а главное, худобу его тела, обрисовывавшегося под простыней, я понял, что человек, который лежит на этой кровати, уже почти мертвец. Не знаю, почувствовал ли он охвативший меня ужас, хотя я и постарался его скрыть. Он протянул мне свою руку — пергаментно-желтую, с бесконечно длинными пальцами. Из белых губ едва просочился глухой голос:

— Стена, в которую я кидал свои мячи… — На его восковом лице обозначилась слабая улыбка. — Помоги мне подняться.

Я поудобнее устроил его голову на подушке. Когда я приподнимал его, мне почудилось, что в руках у меня пустота: он показался мне почти невесомым. Я сел рядом.

— Комедия окончена, — выдохнул он. — По крайней мере, я дошел до конца.

— Вы выйдете отсюда! Мы вас вытащим! — бросил я глупо.

Он отрицательно покачал головой:

— Живыми нам никогда не выбраться.

Остановился, перевел дыхание и продолжил:

— Упасть на самое дно пропасти… Быть может, только там и есть свет…

Новая передышка. Глаза закрылись. Но вот опять прозвучал его голос:

— О! Совсем немного света… Но это — всегда так!

Глаза открылись и остановились на мне с внезапной требовательностью:

— А мадемуазель Бонэр? Она поступила в «Комеди Франсэз»?

Тогда я решился:

— Она ждет вас, чтобы играть Федру…

Казалось, он ушел в себя и долго молчал. Потом наконец прошептал:

— Она знает, что я здесь?

— Пока нет…

— Хорошо. Не надо. Знаешь, она — лучшее из того, что было в моей жизни… Но я не создан для счастья…

— «Черная комната» имела огромный успех! — воскликнул я. — Я знаю, что тогда вы были счастливы.

Снова наступило молчание, потом он произнес только одно слово:

— Мимолетно…

И кажется, задремал.

Дыхание его становилось ровным, послышалось слабое похрапывание. Я не заметил, когда вошла сиделка.

— Пора делать укол… Иначе он делается буйным, старается встать и пытается крушить все вокруг. Это — из-за наркотиков, ну, вы понимаете…

Отель-Дьё я покинул с тяжелым сердцем. Стоит ли предупреждать Софи Бонэр? Нат стыдился своего состояния, он не хотел этого, но надо ли сейчас обращать внимание на эту просьбу. Мы с Алисой поговорили о моих сомнениях. Она считала, что этот выбор не может принадлежать нам одним. Мы должны сообщить обо всем актрисе, сказать ей, где он находится, и предупредить, что Пурвьанш не желает ее видеть. Я согласился с Алисой и немного погодя уже сидел у Софи. Я рассказал ей всю правду.

Она была очень подавлена, узнав, что режиссер в таком тяжелом состоянии. Ее вновь стал мучить вопрос, который она задавала себе после того, как Нат оставил театр и сделался бродягой: быть может, это — ее вина?

— Я развенчала его миф. Прогнав его, как обычного пьяницу, я лишила его ореола того величия, какой он себе создал. А назвав его подлинное имя, я вырвала из него его театрального двойника: тот единственный облик, ради которого, как он полагал, жизнь стоит того, чтобы ее прожить.

— Нет, — ответил я, стараясь успокоить ее, насколько это возможно. — Пурвьанш решил отбросить свои иллюзии и встать наконец лицом к лицу с реальной жизнью, но из всех возможных вариантов действительности он выбрал самую омерзительную. Не правда ли, это объяснение гораздо больше подходит к его характеру, неуравновешенному и готовому на любые крайности. Мы всегда замечали в нем лишь его призрачного двойника, живущего в темноте, которой он себя окутывал. Но что мы знаем о глубинных причинах его отчаяния?

— Эй! — протестующе выкрикнула Алиса. — Вы уже забыли, что он сделал с моей матерью, да и со мной? Вы пытаетесь найти для него оправдания. А я рада, что наша стратегия увенчалась успехом! Теперь он за все заплатит!

Вмешательство моей подружки и подтолкнуло мадемуазель Бонэр к окончательному решению. В самом деле, мы и вправду хотели наказать Пурвьанша за его мрачное сумасбродство, имевшее такие тяжелые последствия, и воспользовались его любовью к Софи. В какой-то момент она сама включилась в нашу игру. Но теперь она горько жалела об этом. Она ощущала свою вину за то, что с ним случилось, и решила немедленно отправляться в Отель-Дьё.

На следующий день мы узнали, что там произошло. Нат дремал, когда она подошла к его кровати. Какое-то время она стояла и молча смотрела на него. Потом он почувствовал ее присутствие и тотчас забеспокоился, но ему удалось подавить свою тревогу. Она просто сказала:

— Я пришла.

Он попытался отвести взгляд, но потом посмотрел ей прямо в глаза и с трудом проговорил:

— Вы чуть было не сделали мне так больно…

Софи не смогла удержаться от слез и, верно, для того, чтобы скрыть свою жалость, начала произносить слова Терамена из первого акта «Федры»:

Но эта ненависть, могу ручаться смело,

Коль не прошла совсем — немного ослабела.

И чем тебе грозить могла бы Федра впредь?

Нат слабо улыбнулся и сделал движение рукой, прося ее продолжать. Она снова заговорила, но на этот раз это были слова Федры:

Моя сестра тебе дала бы свой клубок,

Чтоб в Лабиринте ты запутаться не мог…

Нет, что я! Головой твоею благородной

Безмерно дорожа, я нити путеводной

Не стала б доверять.

Пошла бы я с тобой,

Чтобы твоя судьба моей была судьбой! [15]

— Хорошо, — одобрил режиссер едва слышным шепотом. — Тон — верный. Вам надо было пройти через страдание и слезы, чтобы стать той актрисой, которая мне нужна. Но способны ли вы пойти за мной туда, куда иду я?

Что она могла ответить? Тогда он сделал ей знак наклониться пониже. Она подумала, что он хочет ей что-то сказать, и, чрезвычайно взволнованная, послушно нагнулась к его лицу. Сначала он нежно коснулся губами ее шеи. Но потом этот поцелуй превратился в жестокий укус. Зубы намертво впились в ее горло, он обхватил ее руками и притянул к себе, вцепившись со всей силой безумного припадка — словно дикий зверь, терзающий беззащитную лань. На крики несчастной женщины прибежали врач и сиделки. Приступ помешательства был настолько буйным, что им удалось освободить ее, только сделав ему укол, и даже после того, как он подействовал, они с неимоверным трудом разжали ему зубы.

Софи серьезно пострадала. По счастью, голосовые связки оказались не затронуты, но она получила сильный психический шок и почти на целый месяц впала в глубокую депрессию. Мы навещали ее в больнице, и, похоже, она никак не могла оправиться и приходила в себя очень медленно. Трудно сказать, что больше влияло на ее лихорадочное состояние: попавшая в рану инфекция или то страшное потрясение, которое она, как легко догадаться, испытала во время этого нападения. Она узнала, что после той ужасной встречи ее палач полностью потерял рассудок и был помещен в приют для душевнобольных. И хотя она была совершенно в этом не виновата, она упрекала себя в том, что ее приход спровоцировал такие последствия.

И все же эта совестливая душа смогла успокоиться, после того как ей сообщили, что состояние Пурвьанша стабилизировалось. Забывая, что в последнее время существование Ната было не чем иным, как долгим самоубийством, она боялась, как бы он не покончил с собой. А может, в своем безумии он и попытался тогда увести за собой Софи — в тот самый последний лабиринт, о котором она сама напомнила ему голосом Федры?

К счастью, время имеет свойство проходить быстро. И в следующем сезоне мы уже аплодировали мадемуазель Бонэр в роли леди Макбет на Авиньонском фестивале, который был организован Жаном Виларом всего восемь лет назад. Она выступила с настоящим триумфом и была провозглашена лучшей трагической актрисой этого года. Она навсегда осталась нашей верной подругой и никогда не забывала боль тех горьких событий, которые мы пережили вместе с ней. Алису же природа ее артистического дарования привела в «Итальянский театр», который стоит на улице Гэте, она и до сих пор играет там женские роли в спектаклях комедии дель арте.

А я, получив свой диплом по классической филологии, попробовал силы в преподавании, но быстро бросил это занятие. И стал писать романы, которые я имею счастье видеть опубликованными. Впрочем, это не важно! Рассказав трагическую историю Натаниеля Пурвьанша, я освободил свою совесть от тяжкого груза, который давил на нее слишком сильно.

Возможно, стена, от которой отскакивают чужие мячи, несет такую же ответственность, как и сам игрок? Именно этот вопрос пришел мне в голову, пока я поднимался по лестнице, ведущей в комнату, которую с недавних пор занимал Нат. После двух лет, проведенных им в приюте, его состояние было признано достаточно стабильным, чтобы ему можно было предоставить свободу. Тогда его мать, восьмидесятилетняя старуха, приехала за своим сыном и поселила его в небольшом бретонском домике возле Кемперле.

— Проходите, — сказала она мне с сильным шведским акцентом. — Он точно глухонемой. Он вас даже не заметит. Знаете, мне приходится кормить его с ложечки, как ребенка…

Меня парализовала какая-то робость, и я застыл в дверях. Я увидел его: он полулежал на шезлонге, лицом ко мне. Его черты потеряли всякое изящество, а глубоко запавшие глаза — всякое выражение. Но хуже всего был этот лысый череп! Он так резко контрастировал с клочковатой и почти седой бородой, которая сожрала подбородок и ввалившиеся щеки.

Я был совершенно не готов к охватившему меня смятению и отвел глаза от этого последнего спектакля, который давал мне сейчас его уродливый призрак. Пурвьанш настиг-таки своих больных персонажей из «Черной комнаты». Как и они, он упал в тот безумный кипящий поток, который, как он думал, должен был называться «черной глубиной», хотя, говоря по правде, это было просто небытие. Но ему бы понравилось это парадоксальное утверждение: быть может, лишь в этом небытии и можно отыскать единственный свет того Высшего Существа, которое одно только способно возжечь огонь в пустоте и наполнить ее содержанием?

Несколько месяцев спустя Нат умер. Мы стояли над его открытой могилой, я, Софи и Алиса, рядом с мадам Прожан. Все время, пока длилась церемония, лил бесконечный дождь. Когда первые комья земли упали на крышку фоба, мы заметили какую-то незнакомку, лицо которой скрывала длинная траурная вуаль. Она остановилась у могилы, постояла немного, потом удалилась и села в черную машину, которая увезла ее прежде, чем мы успели узнать, кто была эта женщина.

Примечания

1

Жан-Батист Мольер. Тартюф. Перевод М. Лозинского. — Примеч. пер.

2

Веселая песенка. Пемполь — город на северном побережье Франции. — Примеч. пер.

3

Жан Расин. Федра. Перевод MA. Донского. — Примеч. пер.

4

«Мнимый больной», «Дон Жуан» и «Проделки Скапена» — комедии Мольера. — Примеч. пер.

5

Андре Жид. Болота (в другом переводе — «Топи»). Гермоген, герой «Топей», называет так карпов. — Примеч. пер.

6

Жан Расин. Федра. Перевод М.А. Донского. — Примеч. пер.

7

Дословный перевод текста Расина (у М.А. Донского: «О нет! И мысль одну о счастьи их любовном / Встречаю с яростью, со скрежетом зубовным!»). — Примеч. пер.

8

Mater dolorosa — скорбящая мать (лат.). — Примеч. пер.

9

Стефан Малларме. Игитур. Перевод Р. Дубровкина. — Примеч. пер.

10

То есть Мариво. — Примеч. пер.

11

Пьер Карле Шамблен де Мариво. Двойное непостоянство. — Здесь и далее перевод этой пьесы К. Хенкина. — Примеч. пер.

12

Мачо (исп.) — мужчина, который считает женщину существом низшего порядка; самец. — Примеч. пер.

13

В оригинале обыграны созвучия слов sourciиre, sorciиre и souriciиre. — Примеч. пер.

14

Уильям Шекспир. Виндзорские насмешницы. Пер. С. Маршака и М. Морозова. — Примеч. пер.

15

Жан Расин. Федра. Перевод М.А. Донского. — Примеч. пер.