Во власти дьявола

Он лежал в своем кабинете на диване до тех пор, пока не убедился, что Мадлен Герланд и актеры покинули театр, после чего поднялся, освежил лицо, причесался и вызвал такси. Он хотел поехать к мадемуазель Бонэр. Возможно, он еще не решил, как вести себя с этой девушкой, но точно знал, что это его долг, что так нужно: это убеждение поднималось из глубины души. И все же, очутившись возле ее дома, он потерял всю свою храбрость и сбежал в первый попавшийся бар, оказавшийся неподалеку.

Что было дальше? В течение нескольких часов он пил. Потом, прицепившись к какому-то пустяку, подрался с вошедшим клиентом, — таким же мертвецки пьяным, как и он. На этот раз он действительно потерял сознание, его увезли на «скорой», оказали первую помощь, а потом отправили в госпиталь, где ему наложили несколько швов и постарались снять алкогольное отравление.

Он назвал мой адрес. Утром я зашел к нему в сороковую палату; за ним присматривала сиделка: он бредил и оскорблял ее почти всю ночь, и ему удалось заснуть только после того, как она сделала ему успокаивающий укол. Сейчас он лежал тихо. Разбитую голову закрывала внушительная повязка.

— A, — вздохнул он, — друг мой! Мой единственный друг! Как я благодарен тебе, что ты пришел! Сегодня ночью я пропал. Потерялся. Боюсь, что мне уже никогда не обрести себя…

Софи позвонила нам в тот же вечер и рассказала о том, что случилось в театре. Она называла его «жалким типом», «ничтожеством», но удивительная реакция Пурвьанша на ее обвинения ее поразила.

— Видели бы вы этот спектакль! Только представьте себе: он пал на колени и умолял меня, точно Деву Марию! Это было так смехотворно, гротескно и пошло, и все смеялись, однако в его клоунаде была какая-то странная достоверность. Только что он унижал меня, желая нацепить на меня этот позорный костюм, и вот он уже у моих ног и лижет пол, как собака! Я тотчас вспомнила ваши слова: «Он хочет сделать вас своим палачом!» Ну можно такое вынести? Я сбежала. Он догнал меня. Я была вне себя от гнева. Уже не владея собой, я его ударила. Впервые в жизни я дала кому-то пощечину…

Все это потрясло нашу подругу, но я поостерегся говорить об этом Нату. Одному дьяволу известно, какое удовлетворение получил бы он, услышав об этом! Он пробормотал:

— Я бросаю.

— Что вы бросаете?

— Все! Театр… Я слишком устал.

— Э! — сказал я. — У вас контракт. Вас ждет «Двойное непостоянство».

Его голова заметалась по подушке.

— Нет. Кончено! Туда вернется Анри Шаваль. Они прекрасно обойдутся без меня. Впрочем, Мариво — дрянной писатель. А эта пьеса — так, развлечение для лицеистов. Я оказал ей слишком много чести, перенеся действие на улицу Сен-Дени!

— А что вы собираетесь делать?

Ответ вырвался из него с каким-то горловым хрипом.

— Ничего! Я абсолютно пуст.

Я и раньше уже видел его в таком состоянии — когда Софи была в Америке. Его поведение всегда смахивало на комедию. Я не принимал всерьез эти утверждения. Через несколько дней, может быть, даже завтра, он соскочит с постели и снова ринется на сцену…

Алиса была в восторге. По ее разумению, наказание Ната — еще в самом начале. Его самолюбию нанесен жестокий удар. В «Театр ампир» он не вернется. А сплетни по Парижу ползут быстрее, чем правда; скоро распространится слух, что великолепный, умный красавец Пурвьанш «кончился». Ему не доверят больше ни одного спектакля — ни в «Театре Франшиз», ни где-либо еще. Короче, моя подружка просто бредила со всей силой своей ненависти.

Но скоро выяснилось, что по крайней мере в одном она не ошиблась: Нат не собирался возвращаться в «Театр ампир», что было воспринято директрисой как разрыв контракта. Она подала жалобу, требуя финансового возмещения ущерба, и пригласила Анри Шаваля для возобновления постановки, как Нат и предсказывал. Об этом скандале появилось упоминание в газетах, из которых одна «Фигаро» поставила правильный вопрос: «Что же случилось с автором „Черной комнаты“?». Вышла статья с объяснениями, почему депрессия чаще угрожает всем великим творцам, чем прочим смертным. Вспомнили о словах, приписываемых Аристотелю, который указывал, что «черная желчь» приключается от слишком большого ума. Согласно этому ученому гению меланхолия связана с Сатурном. Кранах и Дюрер создали на эту тему серию гравюр, а Эрвин Пановски составил из них семисотстраничную иконографию. Словом, случившееся с Пурвьаншем объясняли болезнью печени!

В действительности все было иначе. Выйдя из больницы, Нат бросился домой и заперся там, отключив телефон. Замуровав себя в четырех стенах, он погрузился в свои мечтания. Софи Бонэр была его навязчивой идеей, она принимала в его сознании самые причудливые формы: от пантеры до змеи, от гиены до выдры. Сначала он воображал, как она беспокоится и разыскивает его по всему Парижу; потом нелепость этой мысли приводила его к другой картине: она смеется над ним и забывает о нем так же просто, как о пыльной тряпке, оставленной где-нибудь в дальнем углу квартиры. То он был ее рыцарем, то шутом. На память ему приходило все, что только литература успела измыслить о любви, его бросало то в жар, то в холод, но ни одно слово из этих книг не подходило к терзавшей его боли. Принцесса Клевская — только бледная тень на фоне пылающих черт Софи Бонэр. Словом, он обзавелся собственными актерами, незаметно проскользнувшими в его мозг, которые теперь представляли там жестокий фарс, бесконечную пляску — от барокко до театра абсурда.

Весь этот нескончаемый день он барахтался в собственной мерзости. Посреди комнаты воздвиглись виселицы. Точно призраки королей из «Ричарда III» являлись ему покрытые пеплом тени Альберты, Даниель, Марии-Ангелины и других его жертв. И он пил, все время пил. С наступлением ночи он сбежал из своей норы, преследуемый толпой привидений, которые кричали ему в уши.

Утром, открыв дверь, мать мадемуазель Бонэр обнаружила, что поперек лестничной площадки лежит какой-то мужчина. Он спал, издавая ужасный храп. Встревоженная Софи узнала Пурвьанша, который притащил сюда свои бренные кости после хаотического метания по парижским улицам. Ее первым движением было вызвать пожарных или полицию, но мать пожалела молодого человека и, ничего не зная об интриге, настояла на том, чтобы «бедного мальчика» внесли в квартиру и позаботились о нем. Вот так — с помощью соседа и, несмотря на нежелание Софи, — Нат оказался у нее дома и был уложен на канапе в ее гостиной.

XXIX

Софи сейчас же позвонила предупредить нас об этом. К телефону подошла Алиса. Я был в университете и узнал обо всем гораздо позже. Вот так, проснувшись, Пурвьанш оказался лицом к лицу рядом с двумя женщинами, которые ненавидели его больше всего на свете; мадам Бонэр извинилась и вышла из комнаты.

Бежать ему было некуда. Открыв глаза, он тут же понял пикантность ситуации, сел на край канапе и, ошалело потирая затылок, пробормотал:

— «Уже горит дворец Укалегонский, соседний с нашим…»

Потом, подняв глаза на обеих женщин, которые не сводили с него глаз, натянуто рассмеялся и проговорил:

— Это — из Вергилия, очень кстати.

— Хватит корчить из себя клоуна! — воскликнула Софи. — Вы пьяны!

Он попытался встать, но потерял равновесие и снова свалился на подушки. Тогда на ум ему пришла реплика Фальстафа:

— «Делите меня как убитого оленя: каждой — по окороку! Бока я оставлю себе, копыта — лесному сторожу, а рога — завещаю вашим мужьям. Ну что, похож я на покойного лесничего? Похож на охотника Герна?» [14] В любом случае, дамы, благодарю вас за ваше гостеприимство!

Софи сурово произнесла:

— Мы тут не в театре! Приберегите Шекспира для другого раза! Вы просто паяц из дешевого балагана!

На этот раз ему удалось подняться и удержаться на ногах; он выпрямился, сохраняя остатки достоинства, и жалобно бросил:

— Софи! Разве вы не понимаете?

— Что я должна понять?

Он молчал целую минуту, замкнувшись и прислушиваясь к себе, потом опустил голову и прошептал:

— Почему вы так жестоки ко мне?

Алиса разразилась громким смехом — как в итальянской комедии, а затем воскликнула:

— Жестока? А моя мать, что ты с ней сделал? Ты с радостью бросил ее в свою клоаку! А я, ты хотел, чтобы я восхищалась этим твоим шедевром! Ты подумал, какой след оставит это в моей душе? Что это зрелище никогда не изгладится из моей памяти?

Он больше не был тем, с кем говорят на вы! Встрепанные волосы, двухдневная щетина и желтое лицо с покрасневшими глазами придавали ему вид опереточного пьянчужки. Его рубашка выбилась наружу и торчала поверх помятых брюк.

— Довольно! — закричал он.

Вдоль щеки у него поползла слеза (быть может, от усталости?). Тогда Софи подошла к нему так близко, что могла бы до него дотронуться, и спросила:

— Что за удовольствие вы испытываете, пачкая грязью тех, кого могли бы любить? И себя самого?

Он возмутился:

— Я никогда не пытался запачкать вас грязью!

— Сделав из Сильвии шлюху, вы хотели вывалять меня в грязи! Мир — не бордель, мсье Пурвьанш! Он такой — только в вашем смрадном уме! А теперь с меня хватит! Наденьте ваши ботинки, заберите куртку и уходите!

Он глупо пролепетал:

— Но вы не можете так со мной поступить!

Передразнивая его, Алиса насмешливо пропела жалобным тоном:

— «Но вы не можете так со мной поступить!» Да нет же, конечно, может! Ты, старичок, обычный пустозвон!

Этот «старичок» уязвил его сильнее, чем все остальное. Он сказал:

— Замолчи, ты! Я разговариваю не с тобой, а с Софи!

Мадемуазель Бонэр сейчас же парировала:

— И Софи просит вас уйти и больше не возвращаться. Прощайте, мсье!

Он понял, что в это мгновение решается его судьба. И произнес:

— Вы хорошо знаете, какие чувства…

Но Софи остановила его:

— Вы меня любите! Великое открытие! Я уже говорила вам, но поскольку вы, кажется, не поняли, повторяю еще раз: я вас ненавижу! В вас есть все то, что я терпеть не могу в мужчине: самодовольство, подлость и прежде всего извращенный, порочный ум!

— Софи, вы ошибаетесь… Мои чувства…

— Вы знать не знаете, что такое чувства! Для вас — это театральные реплики. Впрочем, вся ваша жизнь — это сцена, где действуют ваши марионетки в масках! Ах, вам бы, конечно, хотелось, чтобы я стала вашей Коломбиной, но сами вы — только шут, и вам, к счастью, никогда не удастся превратить меня ни в Мессалину, ни в Венеру в мехах! Запомните раз и навсегда: я ненавижу и Сада, и Мазоха!

Услышав эти имена, Пурвьанш как будто успокоился.

— Слишком легко осуждать меня, исходя из неверных предположений! Все эти женщины, мои подруги, по собственной воле соглашались разделить со мной то, что вы считаете пороками, но в действительности это — всего лишь варианты любви…

— И смерти! — выкрикнула Алиса.

Он ограничился презрительной гримасой и стал надевать ботинки.

— Право же, — произнес он, — я считал вас более свободной! Ваши рассуждения, Софи, относятся к другому веку. Вы в самом деле верите в то, что физическая любовь — это только «зверь с двумя спинами»?

— Любовь — гораздо больше того, что вы о ней думаете! А вся ваша сексуальная машинерия идет от испорченности вашей души!

Он закончил с туфлями и поднялся, чтобы накинуть куртку.

— Теперь еще и душа! — бросил он с иронией. — Бедняжка Софи, да вы святоша! Сколько елея! Но значит, с вами было бы совсем не так… Быть может, искупление моих грехов… Нет такого грешника, который был бы не достоин искупления. Вас должны были бы научить этому в вашем монастыре!

Мадемуазель Бонэр передернула плечами. К чему вести весь этот бессмысленный разговор?

— Я уже просила вас уйти! Или мне вызвать полицию?

— О, — усмехнулся он, — полицию! А почему не армию? Успокойтесь, я ухожу. Но я вернусь! Потому что, хотите вы этого или нет, но вы меня любите, Софи! Вы меня любите!

— Разумеется, нет!

— Ваше воспитание, мораль, какие-то комплексы мешают вам понять, что вы меня любите!

— Вы больны! Когда вы уберетесь?

— Я стану приходить к вам каждую ночь, буду рядом с вами… Моя голова будет лежать здесь, на этой подушке!

Он тихо пошел к двери, покинул гостиную и ступил в коридор, который вел к выходу. У самого выхода он обернулся:

— Никогда больше, Софи, вы не встретите мужчину, который бы вас так любил.

Она только открыла дверь пошире. Он переступил порог и выкрикнул, в последний раз повернувшись к ней лицом:

— Вам повезло! Если б вы были одна, я бы вас изнасиловал!

И спустился по лестнице.

XXX

Через неделю мы ужинали вместе с Софи в «Розбаде» — баре на Монпарнасе, который произвел настоящий фурор в среде интеллектуалов, актеров и художников. Она выглядела нездоровой и зябко куталась в длинную шаль. Репетиции «Двойного непостоянства» под руководством Шаваля наладились и успешно шли вперед. Мы с Алисой ничего не знали о Пурвьанше; возможно, он покинул Париж.

— Нет, нет, — сказала Софи, — он в городе. Я знаю, что он здесь.

— Но откуда?

Она объяснила, что с того дня, как она прогнала режиссера, ее сердце сжимается от какого-то странного чувства. Ей кажется, что за ней следят, шпионят: это может быть только он. Однако она напрасно пыталась подловить его, оборачиваясь на улице: она никого не замечала, словно бы ее преследователь обладал даром становиться невидимым. И все же она ощущала его присутствие. Иногда даже слышала его шаги, шепот или дыхание за своей спиной. Она лишилась покоя.

— Я считаю его достаточно безумным, чтобы затеять со мной эту игру в прятки, он старается навязать мне себя, не показываясь на глаза. Да еще эти телефонные звонки… Кто-то звонит и спрашивает, здесь ли живет Грета Гарбо или Джинджер Роджерс, что может быть глупее! Но я не узнаю голос Пурвьанша.

— Он — превосходный имитатор, — заметил я, — и способен изменять свой голос. Он может притвориться кем угодно.

Софи так нервничала, что ей с трудом удалось зажечь сигарету, настолько у нее дрожали руки. Возможно, она устала от репетиций, но скорее от ощущения призрачного присутствия Ната, от которого никак не могла отделаться. Мы постарались как-то вразумить ее, успокоить. Но у нас ничего не вышло. Ей казалось, что монстр обратился в неуловимый ветер. Он преследовал ее, как те заблудшие души, что вечно бродят, не в силах обрести покой, и приходят тревожить живых. Словом, мы попытались как можно деликатнее развеять ее опасения, но Софи не удавалось освободиться от этого страха, который уже становился у нее настоящей манией.

Когда мы пили кофе, она быстро обернулась и сдавленно шепнула мне на ухо:

— Тут! Он — тут, прячется в тени…

В маленьком зале бара было полно посетителей, я внимательно оглядел все темные уголки, но тщетно: Пурвьанша здесь не было.

— Вам надо избавиться от этой навязчивой идеи.

— В тот день, уходя от меня, он сказал: «Я стану приходить к вам каждую ночь…»

— Это — пустая угроза, чтобы заставить вас думать о нем! Прошу вас, Софи, не попадайтесь в эту ловушку!

— И он добавил, что, если бы я была одна, он бы меня изнасиловал…

— Пустые слова! Милая Софи, вы так уравновешены, так полны здравого смысла. Не обращайте внимания на подобные глупости! Не позволяйте им захватить ваш разум! Вы прекрасно знаете, что, произнося это, Пурвьанш лукавил, стараясь сохранить остатки достоинства!

— Лукавил! Лукавый! Мне случается спрашивать себя, не есть ли он дьявол во плоти! Когда я воспитывалась у сестер, я была подростком, и священник объяснял нам, что Сатана — самый хитрый и тонкий из всех актеров. «Это — режиссер, полный бесконечного обаяния и призрачных надежд…» — говорил он. А я-то хотела завлечь этого ловеласа и наказать его! Как вспомню о том ужине в «Лё Доме», где я изображала кокетку, как будто можно укротить крокодила или зачаровать кобру! А сейчас он рыщет вокруг меня!

— Вы хорошо сделали, что выставили его вон, — ввернула Алиса. — От этого унижения он, должно быть, с ума сошел — и от горя, и от ярости; потому что он вас и вправду любит!

— Но это — самое худшее! Каждое утро я боюсь обнаружить его у своих дверей! Спящим на полу как собака! А по ночам, стоит только скрипнуть какой-нибудь половице, и мне уже кажется, что он — в моей спальне!

Демон, влюбленный в ангела! Тот, кто подрезал крылья дивной птице! Тень его притащилась сюда, в этот бар, и он будто потемнел, точно зараженный смертоносным взглядом этого дьявола!

— Я вынуждена оставаться в Париже из-за наших репетиций. Иначе я бы уехала потихоньку куда-нибудь ненадолго, чтобы сбежать от этого психопата. Увы! Он понимает, что я должна торчать тут, как приклеенная! Он знает мое расписание и мой адрес. Я не могу бежать! И потом, если бы он появился! Так нет: он скрывается в тени как разбойник! Мне иногда кажется, что ему удалось проникнуть в меня и затаиться там — в самом дальнем углу моего сознания!

Это было уж слишком, но попробуйте-ка вырвать подобный кошмар из головы встревоженной женщины! Софи убедила себя, что Пурвьанш — опасный сумасшедший. А подспудная работа воображения сделала из него помесь Жиля де Рэ с Носферату! Она была уверена, что Нат замышляет какой-то коварный план, чтобы отомстить ей за оскорбление, которое она нанесла ему, когда отвергла его любовь, а главное, когда прогнала его прочь. Он ждал своего часа. Придет время, и он появится ниоткуда и постарается навязать ей свою волю.

Алиса, которая была очень рада присутствовать при унижении Пурвьанша и хотела бы наслаждаться своей победой как можно дольше, начала теперь опасаться, как бы ветер не переменился. Она полагала, что Софи — более сильная натура, не склонная к авантюрам, и даже не слишком чувствительная, а поэтому, она, конечно же, присоединится к нашей карательной экспедиции. Но оказалось, что мадемуазель Бонэр — не стойкий солдат, а мягкосердечная душа, которая бросилась на штурм из глубокого отвращения к «мачизму» и общей идеи торжества справедливости. Она — не Святой Георгий и не Флора Тристан. Теперь-то она понимала, что нельзя приблизиться к аду и не обжечься.

У меня по-прежнему не было никаких известий о Пурвьанше, а так как я никогда и не знал, где он живет, то отправился в «Театр Франшиз», чтобы выяснить его адрес и попытаться отыскать его. Возможно, это было просто любопытство, но мне хотелось справиться о его делах. Вот так я и узнал, что мсье Распай перестал вносить деньги на постановку спектаклей нашего режиссера. Правда, супруга его уже умерла, и этому странному меценату не было никакой нужды содержать того, кого он принимал за жиголо!

Нат обитал в мансарде, высоко парившей над площадью Вогезов. Но когда я пришел туда, консьержка сказала, что он всего несколько дней, как переехал, и никто не знает куда. Славная женщина была убеждена, что «такой красивый и заметный молодой человек» работает в министерстве. По крайней мере он уверял ее в этом. И вот так, по какому-то вывиху сознания, он лгал всем, с кем соприкасался. Ему просто необходимо было обмануть кого-то, чтобы его измышления обрели видимость истины.

Все эти дни Софи звонила нам каждый вечер. Бьюсь об заклад, что, если бы Пурвьанш наконец показался, она бы успокоилась. Его отсутствие становилось еще тяжелее, чем присутствие, и это превращалось у нее в настоящую фобию. А может, какое-то давнее воспоминание, глубоко спрятанное в ее подсознании, пыталось таким образом выбиться на поверхность? Возможно, оказавшись рядом с Пурвьаншем, она разбередила старую рану, оставшуюся у нее с времен ее детства или юности?

Алиса считала, что дело тут, вероятно, в конфликте с отцом, о котором Софи в самом деле никогда нам не говорила. Позже мы узнали, что этот человек тоже был актером. Он в свое время выступал с остротами в разных кабаре. Бросив жену, он создал свой номер и ушел с каким-то фокусником по имени Маттео. А потеряв компаньона, впал в нищету и попытался восстановить отношения с женой и дочерью. Может, они его выгнали? Это вполне вероятно. И, изгоняя Пурвьанша, она как будто второй раз выставляла на улицу своего отца.

Тогда то, что мы принимали за иррациональный страх, было в действительности всего лишь замаскированной формой угрызений совести.

XXXI

Прошло два месяца, все это время о Пурвьанше не было ни слуху ни духу. Навязчивые страхи Софи вроде бы немного улеглись. Но однажды вечером Алиса выступала в кабаре «Лез Аббесс» и заметила в зале Ната. Он почти не изменился, но его одежда так отличалась от того, что он обычно носил, что ей понадобилось некоторое время, прежде чем она его узнала. Кроме того, намечающаяся бородка придавала его лицу вид бывалого путешественника, подчеркнутый пестрым походным нарядом, в котором он красовался с напускным равнодушием.

Алиса угрюмо нахмурилась, эта встреча ее не радовала. Но выбора у нее не было. Он поджидал ее прямо у артистического выхода. Едва увидев ее, он бросился вперед и заявил:

— Я должен поговорить с тобой!

Побуждаемая страхом и любопытством, встревоженная Алиса позволила отвести себя в кафе «Ла Буль д'Ор». Как только они сели за столик, он тут же заговорил:

— Я покинул Париж и вообще Францию… Надо было уехать подальше… Хватит с меня этих пыльных театров, в которых я так долго вращался… И как я теперь понимаю Рембо, оставившего Европу с ее чадящим светом! О, Африка! Пустыня! Саванна! Я плавал вниз по Нигеру! Я даже любил одну берберку! — Он растрогался. — Малышка берберка… Нежное дитя… Над Атласскими горами шел снег. Мы лежали в простой деревянной хижине и любили друг друга… Запах коз…

Звук его голоса завораживал. Опять начиналось это колдовство, только ноты были уже другими. Алиса чувствовала себя так, будто ее обволакивает и медленно смыкается над головой тонкая паутина. Тогда, повинуясь инстинкту выживания, она захотела вырваться.

— Знаете, нам вас не слишком-то не хватало… Он принял этот выпад с легкой улыбкой:

— Не важно! Я очень изменился… Жизнь для меня обрела другие краски. Знаешь ли ты, каким бывает закат в пустыне? Солнце садится в песок, а там, вдали, слышна песнь муэдзина, призывающего верующих к молитве.

Правда ли, что он уезжал, или это были новые сказки? Его белая кожа совсем не загорела.

— Я видел коптских монахов — паломников, ходивших к горе Атос; суфиев, слепых мудрецов, покинувших свою крепость и спускавшихся вниз к реке; я побывал в школах заклинателей змей, а на дороге между Бискрой и Тугуртом встречал шаманов… Думай что хочешь, но на этом пути я нашел Бога. Да и разве могло быть иначе?

Теперь еще и Бог! Возможно ли, чтобы он так изменился и всего за несколько месяцев?

— Извините меня, — сказала Алиса, — я должна возвращаться.

— О! — живо произнес он. — Мне не хотелось надоедать тебе. Я только вчера вернулся в Париж и думал, что ты могла бы рассказать мне последние новости…

Она встала, решительно обрывая навязанный им бессмысленный разговор. Он хитрил, это ясно. Быть может, он провел эти два месяца, не выезжая дальше Гаренн-Коломб!

— С «Двойным непостоянством» все в порядке! — бросила Алиса.

— Софи Бонэр будет превосходна, я в этом уверен. Кстати, как она?

С самого начала, вероятно, именно это и было истинной причиной их беседы.

— Ей будет гораздо лучше, если вы оставите ее в покое! — едко отрезала Атиса.

Они вышли на улицу, даже не подумав заказать себе кофе.

— Хватит! — сказал Пурвьанш. — Я очистил и душу, и чувства. Я стал другим человеком. Что может грозить той, кого я люблю всем сердцем? К чему меня бояться? Разве она не знает, что величайшие святые были сначала ужасными грешниками?

Алиса засмеялась:

— Вы считаете нас глупцами, способными поверить в эту безумную метаморфозу?

— Разница между добром и злом — не толще одного волоса! — возразил он.

— Послушайте. Я устала и абсолютно невежественна в теологии. Зато, если вы соберетесь когда-нибудь ставить новую пьесу, могу посоветовать вам «Тартюфа». В заглавной роли вы будете просто великолепны!

С этими словами она повернулась к нему спиной и спустилась в метро, оставив Пурвьанша предаваться благочестивым размышлениям.

— Ты правильно сделала, — воскликнул я, когда она рассказала мне эту историю. — Волк снова нарядился в овечью шкуру, но на этот раз он блеет неубедительно!

— Думаешь, он уже составил план, как подобраться к Софи в своем новом обличье бледного Пьеро?

— Ей хорошо знаком этот трюк, надеюсь, она сумеет разглядеть пудру на его лице и не даст себя провести, да и вряд ли в ее душе еще сохранилась наивная детская вера, будто можно взмахнуть волшебной палочкой, и дьявол с мешком своих хитростей превратится в святого! Скорее уж в ханжу! Должно быть, Нат полагает, что Волк и дьявол — превосходные персонажи, достойные занять место в его личном театре. Так и вижу, как он руководит репетицией: «Эй там, вы, Бог, входите через сад, а ты, Люцифер, со стороны двора. Ну а я, Натаниель Пурвьанш, новый Христос, встану в центре площадки. Оркестр, партитуру из „Парсифаля“, пожалуйста!»

Смеяться тут было нечему, и, однако, мы искренне развеселились, представив эту карикатуру на притязания Пурвьанша. Затем позвонили Софи, чтобы предупредить о возвращении ее невидимого мучителя и новой маске, которую он себе выбрал. Тотчас же все ее страхи воскресли снова.

— Мы заканчиваем работу над Мариво. Кто знает, не решит ли он появиться на премьере и учинить там скандал! Я должна предупредить Мадлен Герланд и Шаваля! Боже мой, и как только подобное существо могло родиться на этой земле?

Она была крайне взволнованна и, как всегда, ожидала худшего. Нам удалось успокоить ее немного. И тогда она сообщила, что обращалась в специальное агентство, которое провело по ее просьбе небольшое расследование с целью выяснить хоть что-то о прошлом Пурвьанша, о котором мы действительно совсем ничего не знали. Выяснилось, что он родился в Англии, отцом его был француз, а матерью — шведка, и что подлинное его имя Альбер Прожан. Его псевдоним появился в 1948 году:

он подписал им книжку своих стихов с претенциозным названием «Шестая аллегория сфинкса».

— И он еще утверждал, что он — сирота! — возмущалась Софи. — Кстати, родители оставили ему приличное состояние. Его отец был крупным промышленником. Но откуда он взял это имечко: Натаниель, да еще и Пурвьанш? Какая цветистость! Какая напыщенность! Этот человек фальшив с ног до головы, и всем его словам грош цена! Ах, пусть только этот мсье Прожан попробует еще раз показаться мне на глаза, он увидит, что я с ним сделаю! Я брошу это имя ему в лицо и сорву с него эту карнавальную маску!

Итак, для начала последнего акта этой комедии все было готово.

XXXII

Софи угадала верно. Пурвьанш не подавал никаких признаков жизни до самого вечера генерального прогона «Двойного непостоянства». Среди гостей, одетых в смокинги, и дам в вечерних туалетах, ему одному удалось пробраться туда все в том же экзотическом одеянии и устроиться в центре партера. Мы тут же его заметили. И я бросился за кулисы, чтобы предупредить Мадлен Герланд о его вторжении, но, похоже, напрасно. Безумно испугавшись, директриса побежала к Анри Шавалю, а тот, увидев ее в таком состоянии, сам потерял хладнокровие и поспешил к Себастьяну Дрё, который как раз заканчивал гримироваться. Паника мгновенно распространилась на всех. «Нельзя, чтобы Софи Бонэр узнала, что Пурвьэнш в театре!» Однако, едва выйдя из своей уборной, она заметила восковые лица актеров и тут же поняла, что случилось.

Все эти дни, и особенно ночи, она боялась его появления. Она представляла себе, как смотрит на зрителей и встречает коварный взгляд этого человека, который ударит из темноты, как острый луч света, пронзая ее насквозь, точно бабочку, приколотую булавкой. Он знал, в какое отчаяние должен был привести ее его приход, он предвкушал это заранее. Она не могла не понимать, что он будет судить каждую фразу, каждую интонацию, каждый жест, но все это ничего не значило в сравнении с липким взглядом его похотливых глаз, которым он станет раздевать ее.

Но что же делать? Третий удар прозвучал у нее б ушах как звук погребального колокола. Поднялся занавес. Софи стояла на сцене, точно на эшафоте.

— Выслушайте же меня, сударыня.

Тривелин начал произносить свой текст. Сильвии нужно отвечать. Она должна ответить!

— Вы мне надоели.

— Но нужно быть рассудительной!

Где он? А, я его вижу. Он на меня смотрит. И улыбается этой своей кривой усмешкой.

— Нет, не стоит, и я не буду рассудительной.

Чего он добивается? Чтобы я заикалась, чтобы в слезах убежала за кулисы? А завтра во всех газетах: «Скандал! Какой скандал!»

— А я ненавижу здоровье и очень хочу захворать. Будь твердой, девочка! Сильвия должна заменить Софи. Тут, на сцене, одна Сильвия. Софи здесь нет, никто не знает, где она. Она исчезла. Сильвия заняла ее место. Тот, любитель подглядывать, напрасно станет искать ее глазами; пусть его липкий взгляд скользит по Сильвии, Софи теперь вне досягаемости. Этот взгляд заденет лишь призрак, пустую оболочку. Пусть принц Лелио и его слуги строят ловушки Сильвии, пусть Фламиния изобретает свои хитрости и уловки; Софи сбежала из дворца иллюзий, из дома умалишенных, из борделя, придуманного Пурвьаншем.

В антракте между вторым и третьим действием актриса заперлась у себя в уборной. Она должна была оставаться одна, ей надо быть Сильвией, Софи не должна вернуться, иначе за ее плечами сейчас же вырастет тень дьявола. Весь спектакль мы тревожно следили за битвой, которую ей пришлось выдержать, чтобы войти в роль Сильвии; но потом она превратилась в очаровательную Сильвию — в одно и то же время в простушку и плутовку; ее нежность к Арлекину мало-помалу сходила на нет и сменялась любовью к принцу. Неуверенность ее первых реплик растворялась в опасливом недоверии крестьянки, ставшей узницей роскошного замка.

Зато в конце третьего акта Сильвию вызывали целых пять раз; а потом мы пришли в ее уборную и обнаружили там Софи — измученную до предела. Ее героиня отняла у нее все силы, опустошила ее. Она не чувствовала ни радости артиста, прошедшего трудное испытание, ни ликования триумфа. Понимая ее состояние, Мадлен Герланд вызвала такси и попросила вывести нашу подругу через служебный вход, чтобы никто не мог подойти к ней с поздравлениями. Софи быстро переоделась и, двигаясь как сомнамбула, пошла с нами к машине, которая довезла нас до улицы Одессы, подальше от ненужных сейчас восторгов, криков «браво!» и, главное, — подальше от Пурвьанша! Во всяком случае, так нам тогда казалось.