Трэш коллекция - Прощание кремлевского диггера

 

* * *

 
      А вот с родителями надо было срочно что-то делать. Их реакция на взрыв была для меня абсолютно неожиданной. Я была готова к тому, что мама будет рыдать. Но вот к тому, что мама будет смеяться, я оказалась абсолютно не готова.
      – Витя, тебе чего дать: валидольчику или анапрелинчику? – смеясь неизвестно над чем, предлагала она папе лекарства. Папа, тоже почему-то хохоча, отвечал, что свою дозу «колес» сегодня уже съел. Через несколько минут до меня дошло, что этот нервный, почти истерический смех – от резкого прилива адреналина в кровь: сначала от дикого шока, когда, услышав о взрыве, они какую-то долю секунды думали, что меня уже нет, а потом от счастья, когда узнали, что я жива. Я поняла, что им нужно срочно сменить обстановку, уйти из моего дома, и повела отпаивать их чаем в ресторан «Шафран» – уютное место с ливанской кухней (а если по-честному, то с самой что ни на есть еврейской уличной едой, которую я категорически не ем, приезжая в Тель-Авив и Иерусалим, но которой так приятно потчевать друзей в холодной Москве из-за горячих, а в тот день даже слишком горячих тематических израильских аллюзий) в Спиридоньевском переулке в трех минутах от моего дома. В «Шафране» мне обрадовались как родной: после выхода книги официанты чуть ли не каждый день видели меня там с какой-нибудь очередной съемочной группой, с журналистами, которые брали у меня интервью. Так что «Шафран» уже давно превратился для меня, по сути, в собственный домашний буфет. Обидно было бы лишиться постоянного клиента из-за какого-то дурацкого взрыва. Нас с мамой и папой усадили за самый уютный столик с мягким диваном и подушками в самом дальнем углу. К тому времени как нам принесли хумус, на нервной смех пробило и меня. И я осведомилась у родителей, уже тоже хохоча чуть ли не до слез:
      – А что, собственно говоря, вы смеётесь? У вас дочь только что чуть не взорвали, а вы веселитесь…
      Наверное, со стороны наша хохочущая неизвестно над чем троица, по-библейски обмакивающая лепешки в хумус, представляла в тот момент довольно страшное зрелище. До сих пор не могу спокойно сидеть за тем столиком в «Шафране». Больше всего я боялась, что у кого-то из родителей не выдержит сердце. Поговорить друг с другом толком мы не успевали: сказать, что мой мобильный звонил «каждую секунду», значило бы приукрасить действительность. На самом деле он звонил по много раз в секунду. Просто, к счастью, технический прогресс еще не достиг таких высот, чтобы я могла принимать все эти звонки одновременно. Собственно, в тот день мне позвонила вся Москва. И еще полмира. Отключить телефон было невозможно, потому что легко себе представить состояние друзей, которые, узнав о взрыве и набрав мой номер, услышали бы, что «абонент безвременно недоступен». Но вскоре раздался звонок от людей, которых моя судьба меньше всего волновала, хотя они вроде бы по должности обязаны были охранять мою безопасность.
      – Елена Викторовна, вас беспокоят из Управления внутренних дел, Анатолий Анатольевич. Помните, вы нам оставили свой мобильный у вас перед дверью? Ай-ай-ай, Елена Викторовна… Зачем же вы интервью даете? Вы же нам сказали, что к родителям идете, а сами вышли к телекамерам интервью давать… Нехорошо! У нас тут начальство телевизор посмотрело и недовольно…
      – Не поняла: Вы что, хотите с меня взять подписку о неразглашении информации о покушении на меня? – возмутилась я.
      – Ну, Елена Викторовна, зачем же вы говорите о покушении? Никто ведь не погиб!
      Я расхохоталась:
      – А-а, я поняла, чем вы недовольны. Но, простите, если бы покушение удалось, то рассказывать о нем было бы уже некому, вы не находите? Между тем, я и так-то уже говорить почти не могла: язык заплетался от усталости. Я попыталась привести себя в чувство испытанным тинейджерским способом:
      – Мне, пожалуйста, еще один большой, самый большой стакан колы-лайт со льдом, и с лимоном. Много льда и лимона, – слабым шепотом просила я официантку. Скоро умерла смертью храбрых и батарейка телефона. И я оказалась уже в буквальном смысле привязанной к своему любимому ресторану – вернее, к стене справа от дивана, на котором я сидела, потому что там нашлась розетка, в которую я и воткнула свою мобилу. Именно оттуда в довольно странной, скривобоченной позе, сидя на краешке дивана и пригнувшись направо (влекомая шнуром от дозарядки), я вынуждена была выйти в прямой эфир «Эха Москвы», радиостанции «Би-би-си» и дать интервью еще нескольким десяткам русских и западных СМИ. Меня уже даже не спрашивали предварительно, согласна ли я отвечать на вопросы а просто звонили на мобильный и говорили:
      – Добрый вечер, Елена, вы в эфире!
      – Простите, но я уже была час назад у вас, в эфире «Би-би-си»…
      – А это была другая программа…
      Сил давать интервью больше не было. Я пыталась отшучиваться.
      – Елена, вы напуганы взрывом? Ваш издатель десять дней назад заявил в интервью, что вы сели писать новую книгу. Вы не откажетесь от этой идеи после покушения? О чем будет ваша новая книга?
      – Ну сами подумайте, о чем девушка может написать книгу после покушения? – стараясь говорить как можно более серьезным тоном, отвечала я очередному пытливому журналисту. – Конечно же, только про любовь. Этот мой шутливый ответ кто-то растиражировал, и в интернете потом появились несколько заметок с «сенсационным» заголовком: «После покушения Трегубова обещает писать книжки только про любовь». Только родители, сидевшие рядом и находившиеся примерно в таком же эмоциональном состоянии, что и я, оценили шутку:
      – Да, Алёна, после таких ответов можешь скоро ждать новую «посылку» под дверью. Путин ведь подумает, что это ты про него писать собираешься… И тут меня осенило: ну конечно же! Прав этот звонивший журналист: мой издатель ведь действительно совсем недавно сказал в интервью «Эху Москвы», что Трегубова села писать новую книгу, и на все расспросы «о чем?» отвечал, что пока это тайна. Елки-палки, как же я сразу не поняла. Наверняка какой-нибудь идиот решил: как это так? Она еще и новую книжку нам перед выборами выпустить хочет? В принципе весьма логично: сделать взрывное устройство стоит, наверное, гораздо дешевле, чем потом перед выборами изымать книжку из магазинов. Я набрала номер своего издателя – директора издательства Ad Маrginem Александра Иванова:
      – Ну, спасибо тебе, Саша…
      Саша не понял и переспросил за что.
      – За то, что ты на «Эхе Москвы» объявил, что я новую книжку писать сажусь!
      – Не понял, Лен… Это ж давно было, мы уж с тобой с тех пор разговаривали. Тебя что, поклонники, что ли, звонками замучили?
      И тут я поняла, что Саша умудрился до шести вечера еще ни разу не включить ни радио, ни телевизор.
      – Да нет, Саша, – разочаровала я его,– поклонники меня замучили не звонками, а взрывами
 

* * *

 
      Если мой издатель стал самым комичным примером человека, который до вечера не слышал новость, о которой к тому времени, казалось, знал уже весь мир, то совсем другой, родной мне человек в тот день, наоборот, крайне изумил меня тем, что к вечеру он все-таки узнал о покушении. Вы не поверите, я имею в виду родного брата. Сейчас объясню, в чем суть прикола. Пока я несколько часов подряд после взрыва с переменным успехом отбивала набеги орды племени папарацци, я была абсолютно спокойна за брата. В смысле, я была уверена, что он не беспокоится за меня. По одной простой причине: пока я ему не позвоню, он ничего не узнает о взрыве. И даже не из-за цензуры на российском телевидении. Даже если б телевизор взорвался информацией о покушении, брат все равно бы этого не узнал: у него нет телевизора. Мой старший, любимый и единственный брат Григорий, является, наверное, единственным и уникальным в мире городским схимником, который абсолютно сознательно, из брезгливости к внешнему миру уничтожил у себя в комнате телевизор как класс. Гриша, который в юности был моряком, потом бизнесменом, потом уехал в монастырь и стал послушником, потом уехал еще дальше и долгое время жил в скиту один-одинешенек в горах Абхазии, а потом все-таки вернулся в мир и сейчас живет у себя в московской квартире почти как в келье, но с любимой девушкой и компьютером, глубоко убежден, что телевидение вредит его внутреннему Покою. Радио в принципе тоже. И как нетрудно догадаться, брат ненавидит журналистов. Ну, за исключением разве что меня. Поэтому я на сто процентов была уверена: весть о том, что у младшей сестры проблемы, никто, кроме самой этой сестры, до него не донесет. Именно поэтому, когда я уже довезла родителей до их дома на такси (которое заказывать по телефону из «Шафрана» я уже не решилась, подумав, что хватит и одного взрыва в день, и просто поймала его на Тверской), я слегка удивилась, когда на моем мобильнике высветился телефон брата. У Гриши срывался голос от волнения:
      – Сестра, Ленка, ты жива?!? Что с тобой?!? Брат, казалось, даже услышав мой голос, еще долго до конца не мог в это поверить и все время переспрашивал: «Ты точно в порядке?!?»
      А все из– за радио. Правильно брат делал до этого, что не слушал его. Потому что в тот день его хваленый «внутренний покой» был нарушен напрочь. По какому-то роковому стечению обстоятельств ему и его девушке Марине за ужином вдруг почему-то взбрело в голову послушать музыку. Они включили приемник на единственной российской радиостанции, которую иногда слушали (типа потому, что там ничего про политику не было, а наоборот, джаз), радио «On-Line». Лучше бы не включали. Потому что первое, что они услышали на «аполитичном» радио, были слова несчастного кандидата в президенты Ивана Рыбкина:
      – Вы представляете, как пострадала, наверное, от взрыва Елена Трегубова!
      По рассказу Марины, брат чуть не лишился чувств. И, не слушая больше ничего, в полной уверенности из-за охов впечатлительного Рыбкина, что меня больше нет в живых или что я, как минимум, в больнице, Гришка дрожащими руками еле набрал мой номер. Хоть я и журналистка, но, оказалось, – все-таки родная и любимая. В общем, после звонка брата я поняла, что теперь надо ехать успокаивать еще и его. Тем более что когда он звонил, родители сидели со мной на кухне. А когда я положила трубку, никого рядом уже не было. Я пошла искать их и обнаружила, что папа пластом лежит у себя в комнате на кровати с закрытыми глазами и сосет валидол, а мама без движения лежит в другой комнате на софе и улыбается мне, держась одной рукой за сердце. А рядом с ней на тумбочке несколько тюбиков лекарств от давления. Продержавшись весь день героями, ободряя меня, не переставая шутить, ни пол-словом, ни взглядом не подавая и виду, как им обоим тяжело, теперь, когда они уже добрались до дома и можно было расслабиться, родители вдруг разом почувствовали, как нечеловечески устали. Я поцеловала их и поехала к брату. Гриша, как только я переступила его порог, выразительно запер дверь и строго заявил, что ни за что ни отпустит меня больше домой, на место взрыва:
      – Завтра я туда съезжу, заберу твои вещи. Поживешь временно у нас.
      – У меня там кошки не кормленные! – взмолилась я.
      – А кошек временно отдадим маме, – безапелляционными тоном вынес приговор Гриша. Мой строгий аскет вместе с музой Мариной усадили меня за стол, наварили огромную кастрюлю картошки – и, кажется, ничего вкуснее в своей жизни я не ела. Мы вспомнили нашу предыдущую, праздничную, трапезу на дне рождения брата, за сутки до Нового, четвертого, года, 30 декабря. «Байки кремлевского диггера» уже два месяца были бестселлером во всех крупнейших магазинах Москвы. А мой родной брат их (не поверите) не читал. Принципиально. Он так мне и заявил: «Я лучше не буду читать твою книжку, чтобы не расстраиваться». Потому что его сестра, сами понимаете, не должна тратить свою жизнь на моральных уродов. А чтобы довершить воспитательный эффект, мой рафинированный Гриша тогда, перед Новым годом, спросил:
      – Я вот думаю: сколько, интересно, вообще живут такие книги? Год? Полгода?
      – Знаешь, честно говоря, меня больше интересует, сколько живут их авторы, – цинично призналась я.
      Ну, в общем. Теперь меня накормили медом, «чтоб лучше спалось, и почти насильно уложили в постель, „чтоб не сбежала“, а брат стал тихонько играть мне на флейте вместо колыбельной волшебные медитативные мелодии. Я засыпала, свернувшись калачиком под теплым одеялом, слушая эту нежную музыку, так сильно диссонировавшую со всем, что я пережила, и видела уже сквозь пелену сна, в мягком, рассеянном свете диковинного абажура, который Гриша сделал собственноручно из куска холста и разноцветных лоскутков и колокольчиков, фантастические тени от букетов засушенных полевых цветов, развешанных по стенам, и чувствовала себя как в лесной избушке доброго волшебника, которому все перипетии моей жизни, политика, конфликты с Кремлем представлялись мифом, иллюзией, майей. Мы находились в нескольких километрах от Кремля, но я готова была поклясться, что хозяин этой волшебной, нереальной кельи в центре мегаполиса на сто процентов убежден в нереальности существования и Кремля, и Путина, и вообще всех странных суетных существ из внешнего мира. И лишь одному пришельцу они готовы были предоставить убежище. Так закончился этот ужасный день. Я заснула. Как ни дико это звучит, заснула счастливой. Я была жива. И благодарна Богу за это. И вокруг меня были любящие меня люди. А через два дня у мамы случился гипертонический криз, и две недели не удавалось стабилизировать ее зашкаливавшее давление. Я думаю, теперь вы понимаете, как мне хотелось дать в морду коллегам-журналистам, которые после покушения при встрече не без зависти спрашивали, довольна ли я таким удачным пиаром своей книжки.
 

ДОПРОС

 
      На следующее утро после взрыва я проснулась под резкие звуки «Венгерских танцев» Дворжака. Засыпала вроде под слегка другую музыку… Я, со стоном протирая глаза и, к сожалению, моментально восстанавливая в памяти весь кошмар вчерашнего дня, и потянулась к мобильному телефону – это он надрывался все громче и громче бравурной мелодией. Было девять часов утра, а я только в пять заснула. Кому взбрело в голову звонить так рано? Все друзья знают, что я никогда не встаю в это время. Или опять нашелся кто-то, кто все проспал и услышал о взрыве только что? Нет, похоже, вчерашний кошмар будет продолжаться вечно…
      – Елена Викторовна? Доброе утро! Не разбудил?
      – Конечно, разбудили, – честно призналась я. – Кто это?
      – А это Владимир Романов из Московского уголовного розыска. Вы нам вчера свой номер телефона оставили, помните, у своей квартиры?
      – Еще как помню. Вчера уже ваш коллега из ГУВД вечером звонил и выражал недовольство, что я сообщила журналистам о покушении.
      – Да нет… То есть да… Ну, в общем, тут, понимаете, такая история… Тут из-за всех этих вчерашних репортажей и из-за сегодняшних статей во всех газетах о взрыве наше начальство недовольно… То есть начальство недовольно тем общественным резонансом, который вокруг этого возник. Ну, в общем, из за того, что возникло такое внимание общества к этому инциденту, нам тут велели взять у вас показания… Вы не могли бы к нам заехать?
      Я была впечатлена такой искренностью. То есть, если бы «общественного резонанса» из-за покушения не было бы, то никто бы вообще расследовать взрыв не стал?
      – Конечно, я могу заехать к вам. Скажите, куда и когда.
      – Ой, а вы могли бы прямо сейчас, как можно быстрее? А то начальство нас уже ругает, торопит…
      Я наскоро умылась и оделась, недоумевая, почему вдруг у начальства правоохранительных органов спозаранку возникла такая спешка. Ведь вчера все делали вид, что меня не замечают, и даже выступили перед журналистами с заявлениями, что взрыв бомбы под дверью журналистки Трегубовой не политический и вообще не имеет к ней никакого отношения. И тут я вспомнила, что после вчерашнего звонка из милиции с требованием не рассказывать журналистам о покушении, я заявила в интервью одной из российских газет, что «ответ на вопрос о заказчиках покушения стоит искать в том факте, что после покушения милиция отказалась взять у меня официальные показания». Видимо, газета эту фразу опубликовала, и теперь они поняли, что если делу не дать официальный ход – то будет неприлично, наивно подумала я. А через несколько минут мне позвонил представитель всемирной организации «Репортеры без границ»:
      – Елена, генеральный секретарь нашей организации Робер Менар только что принял специальное заявление в связи с покушением на вас. Письмо официально направлено генеральному прокурору России с требованием провести законное, добросовестное расследование взрыва.
      И тут я поняла, что, пока спала, взрыв в моем подъезде действительно успел взорвать журналистское сообщество во всем мире. Нарушив обещание, данное накануне брату, не выходить без него утром из квартиры, я выскочила из дома и купила в ближайшем киоске несколько свежих российских газет: в КАЖДОЙ из них было сообщение о покушении. И это несмотря на негласную, но тотальную цензуру, введенную Кремлем перед выборами. Стало ясно, что звонивший мне представитель уголовного розыска не лукавил: руководство силовых структур действительно оказалось припертым к стенке резонансом, который вызвал взрыв. И теперь, перед выборами, в Кремле будут вынуждены хотя бы сделать вид, что поручили силовикам искать заказчиков и организаторов покушения. Я выбежала на Кутузовский проспект, поймала такси и, едва сев в машину, принялась рассматривать первую попавшуюся публикацию про взрыв.
      – Какой ужас… – не удержавшись, простонала я, увидев на развороте газеты свою вчерашнюю физиономию с вытаращенными глазами. И тут таксист с подозрением посмотрел на меня:
      – Девушка! То-то я думаю: где я вас раньше видел? Так я ж вас вчера в теленовостях видел! Вас же взорвали! Так мы туда, что ли, и едем, где взорвали? На Пушкинскую? К вашему дому?
      Я рассмеялась:
      – На Пушкинскую. Но не домой, а в уголовный розыск. Извините…
      Я подумала, что ситуация еще хуже, чем я себе представляла: теперь меня не только узнают на улицах, но еще и знают где я живу.
 

* * *

 
      Впрочем, адрес МУРа, куда я должна была приехать, прозвучал для таксиста и вовсе как легенда. Признаться, и для меня тоже. Несмотря на то, что за свою журналистскую карьеру я уже успела побывать во всех, даже самых закрытых культовых зданиях власти России, начиная от Кремля и кончая Лубянкой, тем не менее на Петровке, 38 я еще не была никогда. Кто бы знал, что попасть мне туда придется при столь драматических обстоятельствах, и не для того, чтобы взять интервью, а для того, чтобы дать показания. Я остановилась перед внушительного вида военизированной проходной, за которой скрывалась легендарная ставка российских государственных сыщиков. «Легенда легендой, – подумала я, – но лучше все-таки подстраховаться», затормозила перед входом и набрала номер своего друга с диссидентским стажем, главного редактора одной из интернет-газет:
      – Слушай, меня тут пригласили в уголовный розыск дать показания. Запиши на всякий случай фамилию и телефон человека, к которому я иду. Кто знает, каких еще провокаций можно ждать после вчерашнего. Сейчас я вхожу внутрь. Сколько может длиться снятие показаний? Часа два? Если через два часа я тебе не перезвоню – ты знаешь, что делать.
      И только после этого я перешагнула порог здания, воспетого советскими детективами. Мой вчерашний знакомец, следователь Владимир Романов всем своим видом сразу развеивал любую настороженность. Симпатичный и довольно молодой парень, он почему-то выбежал встречать меня к проходной в летней бейсболке, несмотря на то что на улице было градусов 20 мороза. По дороге в его кабинет он, готовясь к долгому и нудному разговору, вспомнила мамины вечные наставления: «Всегда нужно пописать перед долгой дорогой, чтобы уютно себя чувствовать», и попросила товарища Романова показать, где у них в уголовном розыске дамский туалет. Он смутился, но проводил меня. Туалет у женщин-сыщиков оказался хорошо отремонтированным – как принято говорить среди московских риелторов, «под евроремонт». Это несколько диссонировало со всем остальным зданием: длинные коридоры с обшарпанными стенами, заставленные какой-то рухлядью, производили, мягко скажем, гораздо менее роскошное впечатление, чем, скажем, апартаменты главы ФСБ на Лубянке. «Это у нас ремонт», – как будто извиняясь, сказал Романов и провел меня в свой кабинет – тоже более чем скромную комнату со старой мебелью, которую он делил еще с одним неизвестным мне сотрудником. Везде царил до боли знакомый мне по визитам в другие чиновничьи учреждения запах тлена бумаг, который десятилетиями не выветривался изо всех бывших советских организаций. Следователь сразу усадил меня рядом со своим столом и достал официальный бланк с названием: «Объяснение».
      – Елена Викторовна, скажите, перед взрывом вам кто-нибудь угрожал?
      – Ну, после того как вышла моя книжка «Байки Кремлевского диггера», министр печати и информации Михаил Лесин передал мне, что этой книгой я «выписала себе „волчий билет“. Но, надеюсь, он имел в виду не то, что меня взорвут. А то, что меня уволят и больше нигде в России на работу не возьмут. Следователь крякнул и ничего в своем листочке не записал.
      – Нет, я имел в виду, есть ли у вас основания полагать, что у вас есть враги, недоброжелатели?
      – Ну, мне рассказывали, что Путин был в ярости, когда прочитал мою книгу… И еще несколько его приближенных в Кремле… Но я их своими врагами не считаю. Считают ли они себя моими врагами – это уж вы у них спросите.
      Следователь опять хмыкнул себе под нос, и его бумажка для записи показаний вновь осталась девственно чистой.
      – Нет, я вас спрашиваю о другом: напрямую вам кто-нибудь угрожал? Грозил расправой?
      Я рассмеялась:
      – Вы что, считаете, что обычно о покушении жертве заранее сообщают через газету?
      Разговор не клеился. Следователь для порядка, чтоб хоть что-то записать в свою бумажку, спросил меня когда я родилась. А потом неожиданно, обрадовавшись, вспомнил безобидный вопрос:
      – А конфликтов с соседями на бытовой почве у вас не было? Припомните хорошенько!…
      Я решила, что пора брать дело заполнения пустот в протоколе в свои руки. Я подробно рассказала, как накануне вызвала такси и сказала по телефону диспетчеру, что выхожу, и как, к счастью, задержалась, и что как раз в этот момент прогремел взрыв.
      – Видимо, телефон прослушивали, – поделилась я со следователем подозрением.
      – Еще на прошлой неделе был странный звонок… – и рассказала ему, как неизвестные требовали продиктовать мой домашний адрес, уверяя, что привезут мне посылку из Америки. Я порылась в сумочке и – о чудо! – в вечно царящем там бардаке нашла огрызок расписания лекций Маши Слоним в «Интерньюзе», на обратной стороне которого мы с ней, заподозрив неладное, записали определившийся номер звонившего мне лже-курьера почтовой службы. Следователь оживился:
      – И вы дали им свой адрес?!?
      – Я что, похожа на идиотку? Сильно подозреваю, что и звонившие мне люди тоже прекрасно понимали, что я не идиотка и никакого адреса им не дам. Более того, догадываюсь теперь, что и адрес-то мой у них уже был. Просто они таким способом, понимая, что я сразу почувствую подвох, видимо, пугали меня. Чтобы я знала, что кто-то держит руку на моем пульсе.
      Мой собеседник заглянул в клочок бумажки со странным телефонным номером (помните, я рассказывала, как мы с подругой терялись в догадках, откуда поступил звонок, потому что в Москве не существует ни районов, ни сотовых компаний с такими номерами?) и в ту же секунду радостно воскликнул:
      – А-а! Ну, конечно! Это ж вам с таксофона звонили! С улицы, из телефонной будки. Судя по телефону, это где-то в районе Красной Пресни… рядом с Белым домом.
      Тут наш разговор прервали. Романову кто-то позвонил, и он начал в телефонную трубку пересказывать наш с ним предыдущий разговор:
      – Да, только что выпустила книжку про Кремль… Работала в «Коммерсанте»… Уволена после выхода книги…
      «Вот, видите, начальство меня про вас спрашивает. – отчитался он мне через минуту, указав взглядом на грязноватый потолок. Тут в кабинет без стука вошел тот самый Анатолий Анатольевич, с которым я познакомилась у двери своей квартиры сразу после взрыва, и который, представившись мне сотрудником московского городского управления внутренних дел, попросил меня подарить ему мою книжку. И который после этого звонил мне вечером и передавал возмущение какого-то неназываемого „начальства“ по поводу того, что я давала интервью. Он бодро подошел к столу Романова; поздоровался со мной и, стоя как бы в непринужденной, неофициальной позе, начал убеждать меня, что даже если бы я вышла из квартиры в ту секунду, когда пообещала водителю, то взрыв бомбы меня бы не убил:
      – Ну, ма-а-ксимум, вы потеряли бы зрение и слух!
      Романов тоже встал, как бы подчеркивая, что эта часть беседы не для протокола, и горячо присоединился к уговорам товарища:
      – Да! Вы не пугайтесь! Вы только потеряли бы слух и зрение! Да и то, скорее всего, временно! Потому что в большинстве случаев после взрыва такого устройства зрение и слух потом возвращаются… Мы прекрасно знаем этот тип взрывного устройства!
      Тут я чуть дар речи не потеряла.
      – То есть… Как это… вы «прекрасно знаете»?
      – Да! – радостно подтвердил Романов.
      – Это светозвуковая граната, которую спецслужбы используют для разгона мирных демонстраций! Если такая граната разорвется рядом с человеком, то он просто на время теряет ориентацию. Это типовое взрывное устройство, изделие МВД, номер… (тут он назвал серийный номер).
      Я просто обалдела. Мне вот так запросто рассказывают, что у меня под дверью взорвали «изделие МВД», то есть бомбу, изготовленную милицией. Да еще и которую «обычно» используют спецслужбы… Но на десерт меня еще ожидал самый интересный поворот беседы. Когда гость из МВД ушел и я подписала коротенький протокол (где, разумеется, не было никаких интригующих подробностей про запатентованную МВД потерю зрения и слуха), следователь задушевно, как бы невзначай, по-дружески, спросил:
      – А Вы случайно не знакомы с неким Литвиненко?
      Фамилию бывшего полковника ФСБ Литвиненко в московской тусовке знают, разумеется, все – кроме, разве что, моего маниакального анаполитичного брата. После прихода к власти Путина этот бывший сотрудник ФСБ сбежал в Великобританию и выступил с сенсационным скандальным заявлением, что российские спецслужбы причастны к организации взрывов жилых домов в Москве в 1999 году, после которых на волне ненависти к чеченцам Путин развязал новую войну, и из непопулярного чиновника был всего за пару месяцев раскручен подцензурными государственными телеканалами как герой и спаситель нации.
      – Нет, я с ним лично незнакома, – честно призналась я. – А почему вы меня спрашиваете об этом?. Какое это имеет отношение к теме нашей беседы?
      – Ну, как же… Я Вас спрашиваю потому, что в Вашей книге ведь примерно о том же и написано, о чем и Литвиненко все время говорит: о том, что Путин и ФСБ причастны к взрывам жилых домов.
      – Ну, это ваша трактовка изложенных мной фактов, – поправила я следователя. – Я такого не писала.
      – А-а… Ну, ладно тогда… Я подумал: вдруг вы знакомы… – протянул Романов и начал прощаться. А уже по дороге обратно на проходной он признался мне:
      – А я, знаете – специалист по взрывам. Я занимался и расследованием событий на Дубровке… Мне стало как-то слегка не по себе из-за того, что чуть было не попала в страшный ряд нерасследованных взрывов путинской эпохи, которые перечислил следователь уголовного розыска.
 

* * *

 
      Пока я сидела на допросе, я знала, что мне делать: отвечать на вопросы. А вот когда вышла из МУРа на улицу, что мне делать, я уже не знала. Светило яркое солнце. И это вроде бы поднимало настроение. Но мороз при этом стоял такой, что, казалось, еще секунда, и со звоном упадут на асфальт и уши, и нос. И это усиливало ощущение бездомности. Потому что я поклялась родным, что «одна» домой не пойду.
      – Ты что, сумасшедшая! – орал на меня накануне брат. – Эти придурки уже не остановятся! Если они уже знают твой адрес, им не составит труда подкараулить тебя теперь в любой момент! В этот раз не получилось взорвать – завтра получится! Никуда ты не поедешь одна! Поживешь пока у нас, а потом снимешь себе квартиру где-нибудь на окраине!
      Логически я понимала, что брат прав. Но в квартире сидели мои напуганные кошки, которые, в отличие от меня, провели ночь после взрыва одни, и их никто не кормил и не утешал. К тому же там компьютер, интернет… И к тому же – ну не трусиха же я, в конце концов! Соблазн был тем более велик, что от МУРа до моего дома – семь минут пешком. А бегом по морозцу – так и вообще…
      И тут я решилась на военную хитрость. Добежав, заодно согревшись, до своего дома, я вошла в подъезд, но отправилась не на второй этаж к своей квартире, а на первый – прямиком в отделение милиции. Там сидел какой-то заспанный и перепуганный человек, которого именно в этот момент явно «имело» по телефону начальство.
      – Да. Списки жильцов составлены. Сверяем. Проверяем. Начинаем, – отрывисто отчитывался он. Когда я подошла, он чуть со стула не свалился.
      – Ой, а я-то вас уже с девяти часов жду! Я вам там в двери и записочку оставил, чтобы вы знали, что я там, у вас был, что я к вам приходил! – с подозрительной любезностью отрапортовал милиционер. Долго гадать о причинах столь нетипичных интонаций поведения не приходилось: просто его сегодня, видимо, разбудили звонком еще раньше, чем меня. И теперь он по приказу начальства активно изображал бурную деятельность. Я кротко попросила:
      – Простите, я только что из МУРа. Давала показания по поводу взрыва. Вы не будете так любезны проводить меня в мою квартиру? А то, сами понимаете, неуютно как-то туда одной идти… Ловко ввернутое мной упоминание МУРа произвело на милиционера именно то магическое действие, какого я и ожидала.
      – Ну, конечно! О чем речь! Я и сам хотел вам предложить! И вообще – всегда к вашим услугам!
      Когда мы подошли к моей двери, я обнаружила вставленный уголком в замочную скважину листочек бумажки. Это действительно была записка от несчастного участкового, который не поленился написать мне точное время своей первой явки к моей двери: 9:15. На всякий случай. Рядышком в дверную щель была аккуратно вставлена еще и его личная визитка.