Книга откровений

Когда мы опять сидели за столом, он улыбнулся мне:

– Ну как, здорово?

– Очень здорово, – ответил я.

Подозвав официанта, я заказал еще бутылку пива. Парень увел девушку за деревья. Когда они вернулись, я налил им обоим пива. Я столько хотел рассказать, но не знал, с чего начать, потому что все было одинаково невероятно.

– Вы пойдете с нами сегодня вечером? – спросил парень через некоторое время.

– А куда вы идете?

– На дискотеку. Пойдем?

– Да, с удовольствием.

Это был клуб под открытым небом недалеко от реки, с бетонным полом и баром, который представлял из себя сарайчик, покрытый гофрированным железом. В полночь небольшая джаз-группа начала играть на маленькой сцене под манговыми деревьями. Мне запомнилось, как две девушки в обтягивающих атласных шортах и на шпильках танцевали друг с другом на фоне рогатого месяца, висевшего на черном небе. Танцевали абсолютно все. Воздух был наполнен запахами разгоряченных тел, марихуаны, гниющих растений; насыщенные цвета окружали нас со всех сторон… Музыка звучала снаружи и внутри меня, как будто была частью моего тела, как мышцы и кровь. Я не мог сдержаться и танцевал сам по себе, сначала один, потом с высокой чернокожей девушкой в желтой майке и короткой юбке. Иногда нас так прижимали друг к другу, что наши тела соприкасались, а иногда мы удалялись друг от друга и двигались на расстоянии, раскинув руки в стороны. Я совсем не ощущал своего тела, казалось, у меня нет ни костей, ни суставов. Было только одно движение, от талии вниз, мои бедра колыхались, как вода. Все кружилось и завихрялось, движимое только музыкой… Я вытирал пот сначала ладонью, потом рукавом, но все было мокрое от пота. Я купил пива, выпил залпом полбанки. Я танцевал, пока моя рубашка не прилипла к телу, а волосы не повисли мокрыми прядями перед глазами. Высокая девушка исчезла, я опять был сам по себе, в самом центре толпы. Я попытался найти парня и девушку в белой футболке, но их нигде не было видно. Наверное, я был им нужен, чтобы заплатить за их входные билеты. Через два дня я уплыл из города на катере, идущем в Манаус…

Я закончил свою историю и посмотрел на Пола Буталу. Он внимательно меня разглядывал.

– Мой рассказ не похож на ваши истории, – сказал я, – у него нет конца.

Бутала вынул сигариллу из плоской бледно-желтой коробочки, лежавшей рядом с ним на столе.

– Тот паренек. Он кажется колоритной фигурой.

– Да, – улыбнулся я совершенно искренне. – Вам бы он понравился.

– А тот танец… Вам понравилось танцевать? – спросил Бутала.

– Ода. Да.

Бутала улыбнулся и кивнул:

– Кокаин, – он откинулся назад, закурил свою сигариллу и наконец произнес: – Интересно, как это вам удалось вставить одну историю в другую? Историю, которую вы рассказали, и историю, о которой вы умолчали.

Однажды вечером в конце августа, когда мы сидели у Стефана на кухне, он спросил, не хотел бы я пойти с ним на вечеринку к его подружке Мадлене, которую она устраивает в своей квартире. Он сказал, что у нее на крыше есть открытая терраса и мангал для барбекю. Она снимает квартиру на пару с еще одной девушкой, кажется, медсестрой. Эта на первый взгляд безобидная деталь произвела на меня жуткое впечатление. Я вдруг вспомнил спор между женщинами, возникший в белой комнате вскоре после того, как Мод сделала мне ту примитивную татуировку. Я вспомнил как, выйдя из себя, Мод сказала что-то, употребив слово ziekenbuis, что по-голландски значит больница, потом замолчала на середине фразы и опустила голову. Остальные женщины резко повернулись и посмотрели на меня. Тогда я не понял значения такой реакции. Что, если Мод случайно сболтнула лишнее? Что, если больница, которую она упомянула, была местом, где они работали? Что, если женщины были медсестрами?

Все это пронеслось в моей голове за считанные секунды, но этого было достаточно, чтобы я вскочил со стула, подошел к окну и стал смотреть в темноту. Конечно, трех женщин может связывать какой-то общий надлом в их жизни, но могла быть и совсем простая причина, не приходившая мне раньше в голову и объединяющая их, – работа. Если мое новое предположение верно, то легко объяснить, почему они так пристально посмотрели на меня. Проверяли, понял ли я, что сболтнула Мод. Этим же можно объяснить, почему вдруг они постарались избавиться от меня. Поняли, что Мод больше нельзя доверять. Неожиданно у меня появились ответы на вопросы, которые мне и в голову не приходили. Где им удалось достать снотворное? Откуда они знали дозировку? Как им удалось ввести мне лекарство так, что я даже не заметил? Обычный человек, без профессиональной подготовки, не может так управляться со шприцем. А обстановка в комнате? Почти сюрреальная обстановка ухода за больным… Еще был эпизод, когда Астрид нарядилась в форму медсестры, пытаясь возбудить меня… У меня просто перехватило дыхание от такой двойной наглости.

Я обернулся и увидел, что Стефан внимательно на меня смотрит.

– Ну что, хочешь пойти? – спросил он.

– С удовольствием, – ответил я. – Когда, говоришь, вечеринка?

Идея о том, что женщины могли быть медсестрами, открывала совершенно новый ракурс в моем расследовании. На следующее утро я купил справочник по Амстердаму и нашел страницу, на которой приводился список всех городских больниц. Их было девятнадцать – целых девятнадцать! – но после ближайшего рассмотрения я сократил список до одиннадцати, потому что некоторые учреждения под разными названиями находились по одному адресу. Представьте себе мое волнение, когда я обнаружил, что около вокзала Мейдерпорт (район, который три года тому назад я обследовал безрезультатно) находится большая городская больница. Мои интуитивные догадки подкреплял тот общеизвестный факт, что из-за дежурств медсестры обычно живут недалеко от места своей работы. Возможно, что и моя троица жила в районе Мейдерпорт. К тому же и больница, и вокзал, и несколько церквей – все это располагалось в радиусе четырех сантиметров на карте. Хотя я основывался только на собственной интуиции и случайных совпадениях, мои предварительные расследования уже обретали некую конкретную схему.

На следующий вечер я принял душ, надел простую хлопчатобумажную белую рубашку и брюки, которые купил в Индии. Мой загар еще не сошел, а волосы все еще были выгоревшими от солнца. Хотя я уже никогда не смогу достичь той кондиции, в которой был, когда танцевал, все же мне удалось сохранить хорошую физическую форму и за время странствий. Пока одевался, я изучал себя в зеркале и пришел к выводу, что хорошо выгляжу. Весьма кстати, если учесть, что было у меня на уме.

Стефан ушел к Мадлен еще днем, чтобы помочь ей с приготовлениями. Я проехал на велосипеде по улице Шпигельграхт, потом по Рейксмузеум – прохладной, слабо освещенной улице, идущей под зданием музея. В тени арки стоял человек в мягкой шляпе и играл на саксофоне. Я проехал мимо него и углубился в ночь, оставив позади себя странно плывущую по мрачному подземелью музыку. На юго-западе поднималась луна, которая через несколько дней станет полной. Она была насыщенного, какого-то маслянистого цвета, почти как саксофон, который я только что видел.

Я подъехал к дому, когда часы били десять. Привязав велосипед цепью к черной раме стоянки, я нажал на кнопку домофона. Кто-то открыл мне дверь. Это было старое здание с прохладным высоким холлом, напомнившим мне музей или посольство. Меня пробрала дрожь, показалось, что сквозь ребра у меня что-то выпорхнуло и улетело прочь. Я поймал себя на том, что пытаюсь не думать о медсестре. Это всего лишь вечеринка, повторял я себе. Всего лишь вечеринка.

Я медленно поднялся по мраморной лестнице, читая на ходу таблички с именами жильцов. Корзелиус, Камачо, Д'Амор… Дверь в квартиру Мадлен была оставлена открытой. Я вошел внутрь. И сразу же ощутил пространство. Большая комната простиралась вглубь, стены, казались недавно выбеленными, а деревянный пол был желтоватого цвета. Человек сорок – пятьдесят стояли группами, разговаривая и выпивая. Я никого из них не знал.

Стефана я отыскал у стеклянных дверей, ведущих на террасу. Он стоял с каким-то отсутствующим взглядом, на губах играла блаженная полуулыбка. У него всегда был изящный нос с высоко вырезанными ноздрями, которые сейчас по форме стали невероятно похожи на пару турецких туфель с изящно изогнутыми мысами. Он признался, что уже выпил три или четыре коктейля и успел выкурить травки. В этот момент из темноты за его спиной выплыла девушка с короткими черными волосами и с красной помадой на губах. Положив руку Стефану на плечо, она посмотрела на меня своими темно-карими глазами.

– Вы, должно быть, Мадлен, – проговорил я.

Она улыбнулась.

– Я все про вас знаю. Вы танцовщик.

– Когда-то был.

– Что же случилось?

– Спрашивать бесполезно, – сказал Стефан. – Он все равно не скажет.

Мадлен закурила, выпустив длинную, тонкую струю дыма.

– У вас прекрасная квартира, – сказал я. – Вы с кем-то ее делите?

– Да, мы живем здесь вместе с Джаннин, – Мадлен поискала глазами по комнате. – Она где-то здесь.

Итак, ее зовут Джаннин.

Через некоторое время я потихоньку отошел, сказав, что хочу взять что-нибудь выпить. Я прохаживался по комнате, гадая, кто из гостей эта Джаннин; может быть, я уже видел ее среди них? Я выпил фруктового пунша и поболтал с несколькими гостями, но пока Джаннин мне не попадалась.

Прошло два часа. В полночь я снова набрел на Стефана, на этот раз он был снаружи, на террасе. Когда я к нему подошел, он стоял, задрав голову вверх и глядя в небо.

– Какая ночь… – он сделал глоток из фужера. – Знаешь, я тебе завидую.

– Завидуешь? – переспросил я.

– Ты путешествовал. Видел мир… – он обвел крутом рукой.

Со мной уже заводили подобный разговор сегодня вечером, и не единожды. И я совсем не собирался возобновлять его опять. Стефан был явно пьян и плохо соображал, поэтому я решил говорить прямо.

– Ты не видел Джаннин? – спросил я.

– Джаннин? Да она вон там, – он выпрямился, шатаясь, и показал на группу людей в противоположном конце террасы.

– Которая?

– Рыжая.

Темный воздух вдруг содрогнулся. Я отвернулся. Подо мной раскинулся город. Я смотрел в темноту, освещенную редкими огнями. Вон там Вондель-парк, названный в честь драматурга семнадцатого века, чью пьесу «Люцифер» запретили, потому что он посмел изобразить на сцене рай с ангелами. За парком тянется яркая полоса шоссе – кольцевая дорога, по которой можно доехать до Роттердама, потом до Гааги…

Медсестра, рыжая…

Я глубоко вздохнул и повернулся лицом к террасе. Прислушиваясь к разговору, я облокотился на перила и стал разглядывать Джаннин. У нее были длинные светлые волосы, обрамлявшие голову как шлем. И белая кожа, как у большинства рыжеволосых. Могла ли она быть лидером у той троицы? Гертруд? Я подошел ближе, наблюдая, как она поднесла сигарету к губам. Когда она затянулась, кончик сигареты засветился, как уголек. Ее ногти не была накрашены. Что ж, это можно изменить.

Следующие полчаса я следовал за ней везде среди гостей. Она выпивала, курила, смеялась. Вела себя уверенно. Вряд ли она замечала меня. Потом, правда, мне пришло в голову, что если по какому-то странному совпадению она и есть Гертруд, то должна изображать, что не замечает меня, притворяться, что не знает, кто я такой. В этом случае мы должны были наблюдать друг за другом, не подавая виду… Что она будет делать, если я подойду к ней? Наверняка поведет себя так, будто совсем не знакома со мной. Те женщины были игроки по натуре. Они знали, что такое риск. У них было достаточно нахальства. И все же я не мог себе представить, что произойдет в первое мгновение… Я все прикидывал, как начать разговор, как подойти к ней, но в конце концов она сделала это за меня. Было около часа ночи, когда я следовал за ней вниз по лестнице уже во второй раз, как вдруг она остановилась и обернулась. Как если бы вспомнила, что забыла что-то. Во всяком случае, это произошло так внезапно, что мы столкнулись. Она извинилась по-голландски.

– Ничего, – сказал я. – Вы ведь Джаннин, да?

Она удивленно вскинула голову и подняла на меня глаза, сигарета – в руке, на уровне плеча.

– Вы – медсестра, – сказал я.

– Кажется, вы все обо мне знаете, – в ее голосе прозвучала неуверенность, как будто она еще не решила, хорошо это или плохо.

Я представился:

– Я живу вместе со Стефаном.

– А, да. Это вы недавно вернулись из путешествия? – Да, я.

Чтобы выиграть время, я спросил, где она работает. С ее слов получалось, что она не совсем медсестра, по крайней мере сейчас обязанности у нее другие. Она прикреплена к психиатрической клинике, в которой проводятся научные исследования по лечению депрессий. Пока она рассказывала о своей работе, я пытался визуально представить себе ее тело. На ней была прозрачная бирюзовая блузка с черным бюстгальтером и черные брюки с поясом на бедрах, слегка расклешенные у щиколоток. Хотя можно сказать, что ее наряд был откровенным, тем не менее не так уж много он выявлял. Я видел ключицы и немного впадину между грудей – все это казалось незнакомым. Так же как и запястья, руки, пальцы… Но если бы она сняла с себя все, тогда бы я знал точно. У меня сработал бы примитивный инстинкт узнавания. Мое тело вспомнит. Я буду знать точно, когда увижу ее обнаженной.

– Вы не слушаете, – сказала она.

– Простите, – ответил я. – Я засмотрелся на вас.

На ее лице появилось неопределенное выражение, как бы смесь удовольствия и неловкости. Словно она не знала, как меня воспринимать. Она бросила сигарету в свой пустой фужер. Сигарета зашипела. Внизу звучала мелодия популярной в то лето песни.

– Хотите потанцуем? – спросила она. Я покачал головой:

– Нет, пожалуй, – потом, не раздумывая, я вдруг наклонился и поцеловал ее. Хотя она этого и не ожидала, но не отстранилась.

– Здесь можно где-нибудь уединиться? – спросил я.

– Вы не теряете зря времени, – ответила она, явно получая от всего этого удовольствие, как будто не встречала никогда такого, как я.

Взяв меня за руку, она повела меня на следующий этаж. Пока мы шли, я, наверное, раз десять поменял свое решение. То испытав разочарование, поскольку она явно не была одной из тех женщин, это чувствовалось по ее поведению – настороженному и одновременно зазывающему, то есть совершенно естественному. То, все же убедив себя, что она – Гертруд, мысленно аплодировал ее искусству притворства. Ей нужно было идти не в медсестры, а в актрисы…

Я шел за ней по коридору, заставленному книгами, через темный холл, потом по другому маленькому коридору, пока мы не дошли до длинной комнаты с высоким потолком. Она пропустила меня вперед, потом вошла сама и заперла за собой дверь. У одной стены была раковина, а в углу комнаты – туалет. Что это? Проявление ею чувства вины? Я повернулся и в темноте едва смог различить ее силуэт – только очертания головы и плеч, да еще почти металлический блеск зубов, когда она заговорила.

– Здесь не работает свет, – сказала она, – это ничего?

Я ответил, что ничего.

Она стала придвигаться ко мне, пока не подошла почти вплотную. У меня сильно билось сердце, а воздух за моей спиной, казалось, пульсировал. Мы поцеловались два или три раза, очень быстро, как будто боялись обжечься. Потом стали целоваться медленнее и дольше. Ее губы были сладкими от вина, и еще чувствовался привкус сигаретного дыма. Я подвел ее к высокому, глубокому окну. Свет, проникавший снаружи, проходил через матовое стекло и был похож на застывший фейерверк Казалось, ей не надо подсказывать, чего я от нее хочу. Почувствовав сзади подоконник, она приподнялась и села на него. Мне еще хуже стало ее видно, потому что она сидела спиной к свету. Я успел запомнить лицо – обыкновенное, не уродливое, но и не примечательное, и как ни странно, это взволновало меня.

Я расстегнул пуговицы на ее бирюзовой блузке, которая спорхнула у нее с плеч, потом расстегнул бюстгальтер. У нее были округлые и упругие груди с маленькими сосками. Я осторожно их поцеловал. Она откинула голову, слегка ударившись о стекло, и издала мурлыкающий звук, как будто напевала с закрытым ртом.

Стянув с нее брюки и трусики, я подтянул ее вперед, к себе. И опять она, казалось, предвидела мои действия и помогала мне руками. Она смотрела на меня сверху вниз, волосы упали ей на лицо, груди поблескивали в тех местах, где я касался их языком.

Теперь трусики и брюки неопрятной кучей висели на ее щиколотках. Я мог различить в темноте волосы у нее на лобке, но не видел, какого они цвета. Подумав, что мне нужно будет по крайней мере еще раз встретиться с ней, я коснулся языком ее пупка и медленно стал спускаться ниже, к завиткам волос, потом еще ниже, туда, где плоть расступалась и превращалась в жидкость…

Потом, закрыв за нами дверь ванной комнаты, она сказала:

– Надеюсь, ты не… – и замолчала.

– Что я не… – спросил я.

– Ничего, – покачала она головой.

Я сказал ей, что мне надо идти. Уходил я из квартиры, произнося всякие лживые слова, говорил, что мне нужно рано вставать, что позвоню ей через неделю – номер телефона я возьму у Стефана. Отъезжая на велосипеде, я оглянулся через плечо. Она стояла на верхней ступеньке и махала мне рукой.

За пять дней, которые прошли после вечеринки у Мадлен, и до того дня, когда я опять увиделся с Джаннин, я успел переспать с тремя медсестрами. В субботу вечером, в баре, я разговорился с девушкой, чьи покатые плечи напомнили мне Мод. В постели она отвернулась от меня, как от яркого света. В моей голове зазвучал слабый, невнятный голос. Не волнуйся. Это только сон… Я приподнялся на локтях, глядя на нее. Я видел изгиб левой ягодицы, копну жестких каштановых волос. Кожа у основания шеи была молочно-белой, почти зеленоватой, как плесень. Ее тело сотрясалось, будто она плакала.

– Ты хочешь уйти? – спросил я.

Она ничего не ответила. Просто лежала на кровати ко мне спиной, обнаженная и дрожащая.

– Тебе, наверное, лучше поспать, – сказал я, накрывая ее одеялом и выключая свет.

Утром, выйдя на улицу, мы натолкнулись на Стефана, который отвязывал свой велосипед. Он удивленно посмотрел на нас сквозь дымку дождя, слегка подняв брови. Может, Мадлен сказала ему, что я встречаюсь с Джаннин, а может, мы просто смотрелись как необычная пара.

Во вторник я переспал с двумя медсестрами, которые работали в больнице недалеко от вокзала Мейдерпорт. Я познакомился с ними в Остерпарке, который располагался прямо через дорогу от больницы. Они сказали мне, что часто во время перерыва приходят сюда погулять, а если погода хорошая, то лежат на траве и загорают. Когда мы оказались в их двухкомнатной квартирке на улице Де-Пейп, они разлили нам всем французское мартини, включили Эм-Ти-Ви и свернули самокрутку с гашишем. Казалось, они увлечены друг другом не меньше, чем мной, что было мне на руку: давало возможность изучить их тела в мельчайших подробностях. Я не обнаружил ничего, даже отдаленно похожего на тела трех женщин. Лежа рядом с ними, я думал о различии между их телами – по комплекции, оттенку и фактуре кожи – и вспомнил Джулию, которая работала в нашей труппе в секции костюма. Однажды, когда я был у нее на примерке, она показала мне свой рабочий альбом. В нем были воспроизведены и описаны оттенки кожи всех танцовщиков труппы. Иногда различие было поразительным – например, между Тироном, чернокожим американцем, и японцем Суицугу, – но интереснее всего мне показалось различие между людьми, оттенки кожи которых я считал более или менее одинаковыми. Джулия показала мне образец оттенка моей кожи, потом, на следующей странице, образец кожи Марселя, французского танцовщика. «Вы оба белые, но такие разные. У Марселя преобладает розовый пигмент в окрасе кожи, видишь? А здесь, на этой странице, Форг, почти желтый…»

Тогда я рассматривал ее заметки почти как метафору, свидетельство индивидуальности, уникальности каждого из нас – настолько точное и четкое, что по нему легко можно отличить одного человека от другого. Однако, лежа в постели с двумя медсестрами, я взглянул на это с другой стороны. Подобные наблюдения могут послужить практической цели, когда ищешь кого-то, быть использованными для установления личности.

Перед тем как встретиться с Джаннин в четверг, я чувствовал себя очень неловко. Помимо секса, мне пришлось избегать любых личных отношений, а в отличие от других мужчин, по крайней мере тех, с которыми я на подобную тему говорил, для меня это было трудно. По иронии судьбы я сам начал напоминать себе этих мужчин. Однажды, на той же неделе, я сидел в кафе и рассматривал студенток медицинского факультета, расположенного напротив, которые входили и выходили из здания. В какой-то момент взгляд мой упал на двух рабочих, сидевших за соседним столиком. Они занимались точно тем же, что и я. Тут я понял, что для стороннего наблюдателя я выгляжу так же, как и эти парни в грязных обвислых джинсах, с цементной пылью в волосах. Я смотрелся просто как мужчина, глазеющий на женщин. И так же, как и они, я готов был идти дальше. С Джаннин вышло как-то неловко. То, что с нами произошло на вечеринке, носило привкус запретного плода. Мы оба были слишком возбуждены. И я, наверное, дал ей повод думать, что у меня к ней есть какие-то чувства. Но я не мог себе позволить никаких сантиментов. У меня на это не было ни сил, ни времени. Я шел к ресторану, зная, что этот вечер будет трудным.

Я увидел ее раньше, чем она заметила меня. Она сидела напротив, у темно-желтой стены. На ней были коричневая футболка с длинными рукавами и джинсы. Бледное лицо с чистой гладкой кожей. Волосы забраны в пучок. Я почувствовал, что она для меня чужая. Мы никогда раньше не встречались. У меня не было с ней ничего общего. Мне нечего было здесь делать.

Я присел. Она слабо улыбнулась мне. Мы не поцеловались. Я заказал графин красного вина и маслины. В ресторане было шумно, официанты громко кричали и размахивали руками, словно прокладывая себе локтями дорогу сквозь клубы дыма, отливающего золотистой подсветкой. За соседним столиком сидела испанская пара: величественная черноволосая женщина средних лет и мужчина в облегающем светло-сером костюме. Мужчина почти вплотную склонился к женщине – похоже, говорил ей что-то очень личное либо очень важное. Время от времени он резко замолкал и крутил перстень на мизинце. Я сделал глоток вина, которое оказалось кислым, и посмотрел на Джаннин. Она курила. Я не имел ни малейшего понятия, что ей говорить.

Затушив сигарету, она спросила, как мне понравилась Южная Америка.

– Что, вся Южная Америка? – спросил я. И мы вдруг вместе рассмеялись.

После этого стало легче. У нее было острое чувство юмора и самоироничность, что довольно редко встречается в Амстердаме. Она рассказывала разные случаи, подсмеиваясь над собой и в то же время не вызывая ни жалости, ни насмешки. Наоборот, производила впечатление человека, который может выжить в любой ситуации. Возможно, под воздействием вина она постепенно стала чувствовать себя увереннее, так что, когда мы отвязывали велосипеды на стоянке у ресторана, даже игриво бросила:

– К тебе или ко мне?

Мы поехали на Принсенграхт, что было ближе. Ночь была прохладной, и от воды поднялся туман, окутав деревья серым облаком. Когда мы вошли в дом, было уже девять часов, и, хотя из-под двери Стефана пробивалась полоска света, мы решили не беспокоить его. И молча поднялись в мою квартиру на мансарде. Пока Джаннин была в ванной комнате, я быстро разделся и юркнул в кровать. Она появилась через несколько минут, одетая в белую майку и трусики. Спросила, потушить ли. Я покачал головой.

– Я хочу тебя видеть, – ответил я.

Она забралась ко мне в постель. Ее кожа была холодной на ощупь. Она поцеловала меня в губы, потом, подперев голову руками, посмотрела на меня.

– У тебя тело как у самурая, – сказала она. Я рассмеялся:

– Дану?

Увидев на ее лице выражение самозабвенного блаженства, я понял, что не должен был позволять отношениям зайти так далеко.

– У тебя широкие плечи, – продолжала она, – тонкая талия… стройные бедра – ты очень красив…

С улицы послышался чей-то кашель. Я почувствовал себя страшно неловко, почти застеснялся, как будто кашлянувший был с нами в одной комнате. Джаннин поцеловала меня сначала в плечо, потом в шею. Ее распущенные волосы щекотали мне грудь. Я обнял ее за талию, потом провел рукой по левому бедру, стягивая с нее трусики. Я сразу отметил, что у нее нет никаких шрамов и что волосы у нее на лобке каштанового цвета. Наверное, мне это было ясно и так. Можно заносить ее в список женщин, чья невиновность доказана. Список, правда, был еще очень коротким, и от одной мысли об этом меня вдруг охватила страшная усталость.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего, – ответил я. – Ты когда-нибудь красила свои волосы на лобке?

Она рассмеялась:

– Какой странный вопрос – потом поняла, что я говорю серьезно. – Нет, никогда. – и потом добавила, помолчав: – А тебе хочется, чтобы я это сделала?

Я покачал головой. Непонятно, зачем я вообще спросил об этом. Наверное, чтобы что-нибудь сказать. Она протянула руку и дотронулась до моего члена. Никакой реакции. Она начала двигать рукой, но сделала только хуже. Я отодвинул ее руку.

– Ты разве не хочешь? – спросила она.

– Не знаю, – вздохнул я.

– Не знаешь? – она тихо рассмеялась, откинулась на подушки и сказала, глядя в потолок: – Если не возражаешь, я посплю.

Рано утром я почувствовал, как она проснулась и поднялась с кровати. Сквозь прикрытые веки я наблюдал, как она одевалась у окна – бледный изгиб позвоночника, волосы, казавшиеся черными в тусклом свете утра, свесились вниз, когда она стала натягивать колготки. Прежде чем выйти из комнаты, она нагнулась и поцеловала меня. Я открыл глаза.

– Уже уходишь? – спросил я.

Она слабо и печально улыбнулась, как будто чувствовала мою неискренность.

– Я сегодня работаю, – проговорила она. – И мне сначала надо зайти домой.

Я кивнул.

– До свидания, – сказала она.

Если Стефан и знал, что произошло между мной и Джаннин, то не показал виду. Хотя мы часто говорили о той вечеринке, о том, какой она имела успех, имя Джаннин никогда не упоминалось. Может, она никому ничего и не говорила. Или Стефан ничего не заметил. Между тем однажды днем я прогуливался в Вондель-парке и познакомился с высокой, темноволосой девушкой, которая работала в больнице Александер ван дер Леуклиник в районе Овертом…

Вообще я проводил много времени в больницах или около них. Сначала делал вид, что навещаю заболевших родственников – это давало мне возможность ходить по палатам и завязывать разговоры с медсестрами, но вскоре понял, что меня быстро возьмут на заметку. Нужен был законный предлог. Именно тогда мне улыбнулась удача. На доске объявлений я увидел листовку с программой благотворительного посещения больниц. Как это я раньше не додумался? В течение следующих нескольких недель я записался на эту программу в больницы по всему Амстердаму, после чего стал посещать их на законном основании. И не просто посещать, а даже вносить свой вклад в дело благотворительности. Когда однажды Стефан спросил меня, чем я занимался весь день, я ответил, что у меня много благотворительной работы. И это было правдой! Я проводил много времени со стариками, с людьми, у которых не было родственников, выслушивал их жалобы, воспоминания, мечты – иногда мне это напоминало время, когда я сидел на коричневом бархатном диване Пола Буталы и слушал его истории, – но в то же время я внимательно следил за медсестрами, стараясь увидеть знакомые черты.

Той зимой я часто попадал в неловкие ситуации. Особенно мне запомнилась одна медсестра. Я увидел ее в больничной палате, она катила металлическую тележку. Я остановился и заговорил с ней. Она согласилась встретиться со мной в баре после работы. Когда она появилась в дверях бара, на ней был черный клеенчатый плащ, туго перетянутый в талии, а ногти накрашены ярко-голубым лаком. У нее было изысканное лицо с тонкими чертами, но в глазах застыло выражение усталости от жизни, какое бывает у человека, слишком много повидавшего на своем веку. Именно ее глаза меня и привлекли. Мы выпили по стопке неразбавленной водки, потом она отвела меня к себе. Она жила на верхнем этаже заброшенного склада контейнеров в восточной части Амстердама. Через коридоры с протекающей крышей мы добрались до комнаты, выходящей на промышленный канал. Мне запомнилась вода этого канала, неестественно плотная, ржавая, с масляным запахом, а под окном росли желтые сорняки. Она предложила мне какие-то таблетки, которые стащила из больницы. Я отказался, а она засунула в рот три штуки и запила их остатками кока-колы из жестяной банки. Когда мы лежали на матрасе, она выгибалась подо мной, впиваясь в мое тело своими голубыми ногтями, как будто хотела разорвать меня и посмотреть, что у меня внутри. Позже она рассказала мне заплетающимся языком о том, что ее изнасиловал родной отец и что никто не поверил ей, потому что он слыл человеком общительным и дружелюбным. Он работал на пожарной станции. Вдруг мне пришло в голову, что я не одинок, что есть еще люди, которые, как и я, живут в четвертом измерении, в особом мире, который параллелен этому миру и является своего рода чистилищем. Как ни странно, у нее был маленький круглый шрам, только не на бедре, а на предплечье. И все равно я непроизвольно всхлипнул, когда увидел его. Она спросила, что со мной, а я покачал головой и сказал, что ничего.

Однажды вечером незадолго до Рождества я пришел домой и застал Стефана на кухне за столом. Он занимался счетами. Стоя в дверях и глядя на ворох квитанций и чеков, я понял, что вскоре мне придется искать работу. Деньги дядюшки еще не закончились, но их не хватит надолго.

Стефан откинулся на стуле, заложив руки за голову, и сказал, многозначительно улыбаясь:

– Знаешь, ты еще та штучка.

Я не понял, что он имеет в виду.

– То есть?

– Ты имеешь такой успех у женщин… – протянул он. – Каждый раз я вижу тебя с другой.