Концлагерь

 
Бездонно-черный отблеск гладкой кожи,
И самоцветно щерящийся зев
На самой грани видимого спектра…
Ну а внутри Иеродул отравлен
И шепчет на последнем издыханьи,
Что, собственно, имел-то бог в виду…
Лучше бы шепнул на ушко мне.
 
      110 строк!
      Такое ощущение, будто со вчерашнего вечера, когда сел к столу, прошла целая неделя.

13 июня

      Джордж Вагнер умер. Свинцовый гроб, груженный ошметками плоти, которые клинике оказались без надобности, вставили в нишу, криво выдолбленную в скальной стенке — местном мавзолее. Присутствовали я, остальные заключенные и трое охранников; ни Хааста, ни Баск, ни даже тюремного капеллана. Интересно, а в Равенсбрюке были капелланы? К собственному, да и всеобщему смущению, пробормотал молитву-другую — бессмысленные, тяжелые, как свинец. Подозреваю, на то, чтобы вознестись по адресу, их не хватило; так до сих пор и валяются на неровном полу усыпальницы.
      Полуосвещенные катакомбы и зияющие ниши — штук двадцать с чем-то обладали для заключенных (словно ряды вакантных могил в картезианском монастыре) неодолимой притягательностью «мементо мори». Подозреваю, именно это нездоровое влечение, а не желание проводить в последний путь безвременно усопшего товарища, привело их на погребение.
      Когда все потянулись к выходу и далее, в геометрическую покойность мира коридоров, Мордехай приложил ладонь к каменной стене (теплой, словно живая плоть, а не леденящей, как принято считать камень) и произнес:
      — Брекчия.
      Я-то думал, он скажет «прощай».
      — Поживее, — сказал один из охранников.
      За время, что здесь, я уже научился различать их в лицо; это был Истукан. Коллег его звали Пердун и Трудяга.
      Мордехай наклонился подобрать из-под ног увесистый, в кулак размером, булыжник. Трудяга обнажил ствол.
      — Честное слово, мистер патрульный, — рассмеялся Мордехай, — я не собираюсь никого подстрекать к мятежу Просто замечательный образец брекчии, как раз пригодится мне в коллекцию. — Он сунул камень в карман.
      — Мордехай, — произнеся. — Насчет того, что ты говорил после репетиции… сколько тебе еще… сколько примерно…
      Мордехай, уже с порога, обернулся — темный силуэт на фоне ровного коридорного свечения?
      — Я на седьмом месяце, — спокойно отозвался он. — Семь месяцев и десять дней. То есть осталось дней пятьдесят — если не созрею преждевременно. — Он переступил через порог и, повернув налево, исчез из виду.
      — Мордехай, — повторил я, шагнув в коридор.
      Дорогу мне преградил Истукан.
      — Как-нибудь в другой раз, мистер Саккетти, с вашего позволения. Вам назначено к доктору Баск. — Пердун и Трудяга блокировали меня с боков. Следуйте, пожалуйста, за мной.
      — Как это глупо, неосмотрительно, неблагоразумно, — очень серьезно, тоном юрисконсульта повторила мисс Эймей Баск. — Нет, я не о вашем вопросе насчет бедняги Джорджа — как вы сами заметили, едва ли нам долго еще удалось бы скрывать от вас данный аспект ситуации. Понимаете, мы надеялись открыть… антидот. Но выяснилось, что процесс необратим. Увы. Нет, я говорила вовсе не о том — потому что, как вы там ни возмущайся нашей, как вы сказали бы, бесчеловечностью, прецедентов тому, что мы делаем, хоть отбавляй. Всю свою историю медицинская наука платила за прогресс кровью жертв.
      Она сделала паузу, довольная звучной фразой.
      — За что же, если не за это, вы собрались меня прорабатывать?
      — За вашу крайне глупую, неосмотрительную, неблагоразумную вылазку в библиотеку.
      — Я смотрю, вы не дремлете.
      — А вы как думали. Ничего, если я закурю? Спасибо.
      Она вставила раздавленную «кэмелину» в тупорылый пластмассовый мундштук — когда-то прозрачный, теперь весь в темно-коричневых пятнах, как ее указательный и средний пальцы.
      — Но когда б я ни заглянул в «Кто есть кто», сейчас или по освобождении, согласитесь, информация вполне общедоступная.
      Что я обнаружил в «Кто есть кто» (не вижу причины, почему бы не сказать сейчас), это в какой корпорации Хааст служит вице-президентом и отвечает за научно-исследовательские…
      — Вероломство? Обман? — с легкой укоризной произнесла доктор Баск. Если говорить об обмане, скорее уж вы сами обманывались Как по-моему, это исключительно ради поддержания боевого духа. Просто мы пытались вас немного подбодрить, чтобы лишние треволнения не препятствовали работе.
      — Значит, выпускать меня из лагеря Архимед никогда и не собирались?
      — Никогда? Ну, это вы излишне драматизируете. Разумеется, мы вас выпустим. Когда-нибудь. Когда сложится благоприятное мнение в верхах. Когда эксперимент оправдает себя в глазах нашего управления по общественным связям. Тогда вы вернетесь в Спрингфилд. А поскольку лет за пять мы к этому непременно придем — скорее даже, месяцев за пять, — вы благодарить нас должны за возможность провести это время в самом авангарде прогресса, а не там, где изнывали от скуки.
      — О, премного благодарен — за шанс лицезреть все ваши убийства. Премного, премного.
      — Ну, конечно… если вам так угодно. Только, мистер Саккетти, вы уже могли убедиться, что мир смотрит на вещи несколько иначе.
      Если вы попытаетесь раздуть вокруг лагеря Архимед скандал, не исключено, он будет встречен тем же равнодушием, что и ваш процесс. Нет, конечно, парочка-тройка таких же параноиков сойдутся послушать ваши зажигательные речи — но народ в целом не принимает отказников всерьез.
      — Народ в целом и собственную совесть не принимает всерьез.
      — Гипотеза несколько иная, но набору фактов отвечает тому же, правда? Доктор Баск иронически воздела тонко выщипанную бровь, а затем (словно за косичку из болота) себя с низкого кожаного сиденья. Гладкое серое платье, нервно оглаженное, издало электрический шепоток. — Еще что-нибудь, мистер Саккетти?
      — Вы обещали, в нашу первую беседу, что поподробней разъясните действие этого препарата, паллидина.
      — Обещала; и разъясню. — Она снова устроилась в паутине черной кожи, скривила бледные губы в менторской улыбке и пустилась в разъяснения.
      — Заболевание… впрочем, уместно ли звать такую полезную вещь заболеванием?., вызывает крошечный микроб, спирохета, близкий родственник Treponema Pallidum. Вы сами слышали, как его называют паллидином; название несколько маскирует то обстоятельство, что, в отличие от большинства фармацевтических препаратов, паллидин — живой и способен к самовоспроизводству. Короче, микроб… Может, вам приходилось слышать это название — Treponema pallidum? Еще иногда говорят Spirochaetae pallida, бледная спирохета.
      Не слышали? Ну, по плодам наверняка б узнали. Treponema pallidum вызывает сифилис. Ага, что-то знакомое!.. Конкретно тот микроб, с которым мы тут имеем дело, — своего рода мутант, недавнее отпочкование от подгруппы, известной как разновидность Николса, изолированной из мозга сифилитика в двенадцатом году, введенной в кровь кроличьего семейства и так до сих пор и передающейся по наследству. В этих лабораторных кроликах рождались бесчисленные поколения трепонем Николса и исследовались с превеликим тщанием, если не сказать благоговением. Особенно после сорок девятого года.
      В сорок девятом Нельсон и Майер, два американских микробиолога, разработали ТПИ — самую точную диагностику сифилиса. Это все так, чисто для сведения. Трепонема, которая доконала юного Джорджа, так же отличается от трепонемы Николса, как от бытовой Treponema pallidum… И ничего удивительного, что активнее всех усердствовали раскрыть тайны крошек-спирохет армейские медики. Бойцов этот микроскопический враг вывел из строя без счета — конечно, до Второй мировой и открытия пенициллина. Все равно исследования не прекращались. Лет пять назад в одной армейской лаборатории проверяли — естественно, на кроликах, — нельзя ли бороться с сифилисом радиационным облучением: когда пенициллин не годится или (в трех процентах случаев) не действует. И наблюдался любопытный эффект — вроде бы у кроликов, связанных, так сказать, кровными узами, резко менялось поведение. Кровными в буквальном смысле — речь не о наследовании, а о переливании зараженной трепонемами крови. Так вот, у одной группы кроликов не только развивался типичный орхит, но плюс они становились, несмотря на то, что болезнь протекала в исключительно тяжелой форме, явно сообразительней. Несколько раз они сбегали из клеток. В ящике Скиннера они показывали совершенно беспрецедентные результаты. Я отвечала как раз за тестирование и уверяю вас, достижения были самые выдающиеся что ни на есть. Так, собственно, паллидин и открыли. Пока придумали, что с этим открытием делать, прошло три года. Три года!.. Под микроскопом паллидин выглядит практически так же, как любая другая спирохета. Это действительно спиралька, семь витков. Обычные Treponema pallidum гораздо крупнее, хотя витков в некоторых уникальных случаях может быть всего шесть. Если захотите взглянуть, не сомневаюсь… Не хотите? А они хорошенькие, серьезно. И двигаются забавно сначала растягиваются вдоль, как гармошка, потом сжимаются. Очень красиво. В учебниках есть такой стандартный эпитет: «с грациозностью сильфид». Я часами просиживала, только смотрела, как они там плавают, в кровяной плазме… Конечно, между Treponema pallidum и паллидином множество отличий, но чему именно последний обязан своими уникальными свойствами, нам так и не удалось определить. Собственно, последние стадии сифилиса тем и славятся воздействием на центральную нервную систему. Например, если спирохеты проникают в спинной мозг — а это может быть лет через двадцать после заражения, — то чаще всего наступает табес дорсалис, спинная сухотка, пренеприятная штуковина. Не слышали о табесе? Сейчас он действительно встречается реже. Начинается все просто с дрожи в ногах, потом суставы распухают и буквально плавятся, пока вообще не перестают держать какую бы то ни было нагрузку, и в конце концов процентов десять инфицированных слепнут. Это табес — но когда спирохета попадает в головной мозг, осмотически поднимается по позвоночнику, примерно как древесный сок по стволу, тогда наступает общий парез, патология которого куда интересней. Как художнику вам должны импонировать несколько самых известных случаев — Доницетти, Гоген и, не в последнюю очередь, философ Ницше, который последние свои письма из психбольницы подписывал «Дионис».
      — Известных поэтов не было? — поинтересовался я.
      — Собственно, само название болезни связывается с поэтом, Фракасторием, который в тысяча пятьсот тридцатом сочинил на латыни пастораль о пастухе по имени Сифилис, томящемся от любви.
      Сама-то я не читала, но, если хотите… Еще есть Гонкуры, аббат Галиани, Гуго Вольф… но самый-самый и неувядающий пример того, на что способна Treponema pallidum, это Адольф Гитлер… Далее: если бы способности спирохеты сводились исключительно к тому, чтоб учинять в мозгу подобный сумбур — делирий и распад личности, — никакого лагеря Архимед не было бив помине. Однако предполагалось — и людьми весьма уважаемыми, хотя, как правило, не медиками, — будто гениев, которых я только что упоминала, да и многих других, болезнь не только искалечила, но в равной степени и облагодетельствовала… В конце-то концов все сводится к вопросу о природе гения. Самое лучшее известное мне определение гения, вбирающее большинство фактов, принадлежит Кестлеру: что акт гениальности — это сведение вместе двух доселе разнесенных сфер человеческого знания, или матриц; талант к сопоставлению. Взять хоть ванну Архимеда. До него никому и в голову не приходило сопоставить измерение массы и вытеснение воды, наблюдаемое по сто раз на дню. Для современного исследователя вопрос стоит так: что именно происходит в мозгу в момент, когда Архимед кричит «эврика!»?
      Теперь, похоже, очевидно, что происходит своего рода пробой, распад, в самом буквальном смысле — что-то в сознании рушится, и прежние, жестко разграниченные категории становятся на короткое время текучими, способными к структурной перестройке.
      — Но именно в этом, — возразил я, — в структурной перестройке порушенных категорий акт гениальности и состоит. Дело же не в самом распаде, а в новых сопоставлениях, которые вследствие его возникают. Что до распада личности, тут любой псих самому что ни на есть гению сто очков вперед даст.
      Доктор Баск загадочно улыбнулась за пеленой табачного дыма.
      — Может быть, тонкая грань, которая, как говорится, отделяет гений от безумства, вещь достаточно условная. Может быть, сумасшедшему просто не везет, что он оказывается не прав. Впрочем, возражение принято; сейчас отвечу. Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что вдохновение у гения это один процент, не более того; что главное в формировании гения — это подготовка к моменту, когда кричится «эврика!». Короче, что главное — это образование, посредством которого он знакомится с реальностью… Ну, разве вопрос сам не напрашивается? Образование, вообще память — это ведь краткая выжимка всей гениальности из данной конкретной культуры. Образование — это всегда слом старых категорий и перестановка их более удачным образом. А у кого самая лучшая память, строго говоря, если не у кататоника, который восстанавливает во всей полноте некий фрагмент прошлого и абсолютно игнорирует настоящее? Если идти еще дальше, можно сказать, что мышление это болезнь мозга, процесс, в результате которого мозговая ткань вырождается… Нет, если бы гениальность действительно была непрерывным процессом, а не тем, что она есть — случайностью, счастливой или катастрофической, — какой тогда нам с нее прок?! В какой-нибудь области вроде математики гений выдыхается, самое позднее, годам к тридцати. Мозг защищается от вырождения, к которому приводит творческий процесс. Все как бы… окостеневает, понятия складываются в неизменные системы, которые просто отказываются ломаться и структурно перестраиваться. Взять хоть Оуэна — величайший анатом викторианской эпохи просто не мог понять Дарвина, физически не мог. Простейшая самозащита в чистом виде… А теперь подумайте, что будет, если гений не станет себя сдерживать, а так и понесется, закусив удила, в хаос самых свободных ассоциаций.
      Это я о вашем, литераторов, главном герое, Джойсе. Да любой психиатр с чистой совестью госпитализировал бы его на основании одних только «Побывок Финнегана» (sic). Гений? А как же. Но у нас, у простых смертных, хватает здравого смысла, чтобы понимать: гениальность, как и триппер, болезнь социальная, — и мы принимаем соответствующие меры. Чтобы не заразиться, мы наших гениев загоняем в того или иного рода медицинский изолятор… Если вам нужны еще какие-то доказательства — оглядитесь. Гениев у нас тут хоть пруд пруди, и чем они в поте лица заняты? Ради какой благородной цели интеллект свой безмерный напрягают? Химеры! Алхимия!.. Ни капли не сомневаюсь, даже сам доктор Фауст не посвящал герметическим штудиям ума столь острого, интуиции столь тонкой, знаний столь глубоких. Как Мордехай всегда готов напомнить, века напролет хитроумнейшие мракобесы и пронырливейшие обскуранты только и делали, что изощрялись в этих интеллектуальных арабесках. О да, разработана сия область человеческого знания глубоко — самый высоколобый утонет. Но все равно это дикая чушь, как прекрасно известно и вам, и мне, и Мордехаю Вашингтону.
      — Кажется, Хааст так не думает, — кротко вставил я — Хааст — дурак набитый, это мы тоже все в курсе, — бросила Баек, загасив свой «кэмел», докуренный до самого мундштука.
      — Ну, не сказал бы, — сказал я.
      — Потому что он читает ваш дневник — как и я. Если станете отрицать то, что уже написали, выйдет неубедительно. Сами же говорили, что думаете о мордехаевских теориях и как он распускает хвост перед Хаастом.
      — Может, я не такой закоренелый скептик, каким вы меня хотите выставить. Если вам все равно, я лучше подожду выносить окончательное суждение о… мордехаевских теориях.
      — Саккетти, вы гораздо больший лицемер, чем я думала. Пожалуйста, верьте в любой вздор и пишите все, что вам в голову взбредет.
      Мне-то какая разница. Ничего, скоро мы с этим шарлатаном померяемся силами в открытую.
      — Это как? — спросил я.
      — Все запланировано заранее. Я позабочусь, чтобы на суперфинал у вас был билет в первый ряд.
      — И когда бы это?
      — В день летнего солнцестояния, разумеется. Когда ж еще?

* * *

      Позже:
      Записка от Хааста (от руки): Так держать, Луи! Боритесь за свои права! Больно умная, сучка — мы ей еще покажем, где раки зимуют. Можете не сомневаться!
      Всего наилучшего, Ха-Ха.

15 июня

      Это ваш старый друг Луи нумер тффа (или, как я известен в народе, Луимитатор) с дивными новыми новостями для всех страдающих от ангста и ангины, кому не отделаться от божественного соприсутствия, кого мучает совесть, психосоматические расстройства и просто стигматы. Можете выкинуть все это к чертям собачьим! Потому что, mon semblable, топ frere, в центре мироздания нет ничего, кроме зудящей пустоты, аллилуйя! И даже не зудящей более, о нет, вакуум вполне доволен жизнью, сутки напролет. Вот тайна, которой владели древние, вот истина, которая сделает нас свободными, тебя и меня. Повторяй трижды с утра и трижды на сон грядущий: Бога нет, никогда не было и никогда не будет; отныне и вовеки веков, аминь Хочешь возразить, старый адамит, Луи I? Тогда изволь обратить внимание на свое же стихотворение, стихотворение, которое ты вроде бы никак не мог понять. Зато я понимаю: идол пуст; речи его — обман. Никакого Ваала нет, друг мой, только внутренний шептун — произносит за Него твои слова. Эклектика антропоморфизма. Ну же, возрази! Не смоет буквы слез твоих поток!
      И — О! О эти твои бесценные лизоблюдские стишки, это пресмыкательство на брюхе перед притворой Богом-батюшкой. Вот дерьмо-то, а? Год за годом, в час по чайной ложке, ну прямо как та пташка (у Блаженного Августина, точно?), которая пыталась сдвинуть гору — по камушку, раз в тысячелетие, и когда перенесла последнюю песчинку, от вечности ни на миг не убавилось. Но ты, пердунок, на горы и не покушался. Холмы, понимаете ли, Швейцарии — а какое будет продолжение? Говнище Ватикана?
      Чу — доносится, словно из безмерной дали, трои слабый протест: глупец говорит в сердце своем, что Бога нет.
      А мудрец говорит это вслух.

* * *

      Позже, гораздо позже.
      Не надо, по-моему, объяснять, что вчера и сегодня я чувствовал себя неважно. По-моему, как-то я в дневнике уже отмечал, что думал, будто доктор Мьери избавил меня от мигрени. Еще я думал, будто б он избавил меня от скерцо наподобие вышеизложенного.
      Думать.
      Думаю.
      Ду-ду-ду…
      Почва под ногами все еще зыбковата, и хоть я снова я, как-то не кажется оно перманентно обретенным, это самообладание. Бессонница мучает, его излишества меня утомили, и голова болит; уже поздно.
      Бродил по коридорам, по коридорам, по коридорам. Размышлял над услышанным от Баск, пока не был вынужден уделить внимание вопросам посерьезнее, поднятым Луи II. Ему я не отвечаю, этот чертяка теолог не хуже меня (тавтология).
      Значит, молчание. Но разве молчание не равносильно, почти, признанию поражения? Один и не причащенный, я лишен благодати: дело только в этом.
      О Господь, упрости эти уравнения!

16 июня

      — Monturi te salutamus, - произнес Мордехай, отворив дверь, в ответ на что я, весь из себя тусклый, не нашел ничего лучше, чем воздеть большой палец.
      — Quid nunc? — поинтересовался он, затворив дверь; ответ на этот вопрос лежал еще дальше вне моей компетенции. Собственно, в том вся цель моего визита и заключалась, чтобы избегнуть необходимости решать проблему «Что теперь?».
      — Сострадание, — отозвался я. — Зачем бы еще мне проливать луч света в сию мрачную келью? — Хилая острота, плосковато прозвучав, только сгустила мрак.
      — Сострадание как основание, — сказал Мордехай, — нейтрализует едкую кислоту неверия в себя.
      — Ты тоже получаешь экземпляр моего дневника? — спросил я.
      — Нет, но я часто вижу Хааста, и мы о тебе беспокоимся. Сам посуди, вряд ли бы ты стал писать в дневник то, что действительно хотел бы сохранить в тайне, так что нечего тут морщиться. Все твои беды, Саккетти, от интеллектуальной гордыни. Тебе нравится устраивать тарарам по полной программе из-за мельчайших душевных подвижек. Вот что я предложил бы: если уж ты все равно собрался с верой расстаться, сходи к дантисту, пусть поскорее выдернет. Чесать надо меньше, вот и зудеть не будет.
      — Мордехай, я пришел выслушать про твои проблемы. О своих мне как раз хотелось бы забыть.
      — Конечно, конечно. Ладно, устраивайся как дома. Проблем у меня на нас двоих хватит за глаза и за уши. — Он пронзительно свистнул и позвал:
      — Опси! Мопси! Дичок! Поздоровайтесь с вашим новым братиком. — Потом обернулся ко мне. — Позвольте представить моих домовых. Моих огнедышащих дракончиков.
      Из мглы (комнату освещали только две свечи на столе у дальней стенки и третья у Мордехая в руках) осторожным скоком приблизились трое кроликов. Один был безупречно белый, двое других — пестрые.
      — Опси, — сказал Мордехай, — поздоровайся с моим другом Донованом.
      Я присел на корточки, а белый кролик скакнул раз, скакнул другой, проницательно втянул носом воздух, присел на задние лапки и протянул мне правую переднюю, которую я пожал двумя пальцами, большим и указательным.
      — Привет, Опси, — сказал я.
      Опси извлек у меня из пальцев свою пушистую лапку и попятился.
      — Опси? — вопрошающе покосился я на Мордехая.
      — Сокращенно от «опсимата» — тот, кто поздно начинает учиться. Все мы тут опсиматы. Теперь, Мопси, твоя очередь.
      Приблизился второй кролик, испещренный коричневыми и черными пятнами. Когда он присел на задние лапки, я разглядел на брюшке у него что-то вроде вымени, и совершенно непропорционального. Я поделился своим наблюдением с М.
      — Орхит — воспаление яичек. Такова цена, которую они платят за сообразительность.
      Я резко отдернул руку и спугнул кроликов; все трое поспешно ретировались во мглу.
      — Да ладно, не бойся, микробы — это ерунда. Только если сунешь палец в рот… спирохетам для размножения местечко нужно теплое, сырое. Вот почему венерические заболевания такие венерические. Потом можешь ополоснуть руки в моей раковине — давай только сначала я подзову все-таки Дичка. А то он может обидеться.
      Я неохотно обменялся с Дичком рукопожатиями. После чего промыл руки холодной водой с мылом.
      — Где Питер? — спросил я, намыливая второй раз.
      — Попался фермеру Макгрегору, — отозвался из мрака Мордехай. — Кролики, они не такие долгожители, как мы. Недели две-три, и все.
      Вернувшись в комнату из залитой светом флюоресцентных ламп ванной, я временно ослеп.
      — Мордехай, почему бы тебе не попробовать газового света?
      Дивное изобретение века нынешнего.
      — Газовый свет я и включаю, когда глаза более-менее в норме. Но как сегодня… не мозги, а студень, яркий свет — сплошные иголки.
      Пожаловаться, кстати, на прочие мои болячки? Посочувствуешь?
      — Ну, если хоть как-то поможет…
      — Ага, по-египетски. Первые два месяца ничего такого, что бы казалось примечательным сейчас, не происходило — ну, там стоматит, сыпь, отеки ничего такого, что не было бы под силу ипохондрику со стажем и без постороннего вмешательства. Потом, на третьем месяце, я слег с ларингитом; одновременно меня с головой затянула математика. Удачное хобби для немого, а? Вскоре у меня начала буквально разваливаться печень и пожелтели белки глаз. С того времени живу на картофельном пюре, вареных фруктах, деликатесных десертах и прочей такой блевотине. Ни мяса, ни рыбы, ни выпить. Выпить, правда, и не тянет. В смысле, со стимуляцией головного мозга план выполняется и так. Пока валялся с гепатитом, первый раз серьезно подсел на всякую там гуманитарщину, выучил французский, немецкий — и, кстати, написал тот рассказ, который так до сих пор тебе и не показал. Слышь, Саккетти, — не уйдешь отсюда, пока рассказ этот не заберешь, понял?
      — Я как раз хотел попросить.
      — К четвертому месяцу на мне места живого не было. Расписывать болячки без толку — трудность в том, что задним числом я слишком четко отграничиваю одну болезнь от другой. На практике же все расплывалось и перекрывалось. Стоматит и сыпь не прошли только потому, что началось что-то следующее; ни с того ни с сего накатывали какие-то непонятные судороги, спазмы — и так же внезапно проходили, за день или за час. Если перечислять все мои симптомы, почти в аккурат гастинговская «Энциклопедия патологий» и получится.
      — «Этики и религии»?
      — Эта тоже.
      — Но когда? Когда ты умудрился столько всего выучить — вот чего я никак не могу взять в толк. Как это можно, успеть за семь месяцев… столько всего?
      — Присядь, Саккетти, и я поведаю все, без утайки. Только сперва будь так любезен, дай мне со стола термос. Молодчина.
      Мои глаза уже привыкли к полумраку, и пробраться к столу я сумел, ни разу не споткнувшись. Термос, весь в пузырьках испарины, стоял на папке с грифом «сов, секретно», такой же, какую переслал мне Хааст. От мокрого донышка на картоне осталось круглое пятно.
      — Спасибо, — проговорил Мордехай, забрал термос и откупорил. Он полусидел-полулежал на низком диванчике с полосатой шелковой обивкой, привалившись к горке уложенных друг на друга мягких подушечек-думок. На коленях у него пристроился один из пестрых кроликов.
      — Я бы предложил, — сказал он, шумно отхлебнув из термоса, — но…
      — Спасибо. Я не хочу пить.
      — Понимаешь, вопрос ведь не в том, как я это делаю, а в том, как бы мне остановиться. А не остановиться никак, в том-то и беда… по крайней мере, половина беды. Даже когда мне хреновей всего, стою на карачках перед унитазом, и наизнанку выворачивает, старые-добрые шарики все так же цепляют за ролики — процесс идет себе, и совершенно без понятия, что сома не на уровне. Нет, не без понятия — просто наплевать, его хата с краю, зритель. И по ходу дела меня гораздо больше занимают фовистские оттенки моей рвоты или химия желудочных кислот, чем какая-то там плебейская боль, раздирающая кишки. Я постоянно думаю, теоретизирую, прикидываю.
      Шарики с роликами не останавливаются ни на секунду, точно так же, как сердце или легкие. Даже сейчас — сижу вот, болтаю с тобой, а мысли все равно улетают куда-то, вихрятся, неувязочки вселенские в один узел заплетают. Ни секунды, блин, покоя. Ночью не заснуть без укола, а когда усну, вижу цветные широкоформатные кошмары — ну прямо образцовый фильм ужасов, и вроде бы по вполне оригинальному сценарию. Бронетемкин поносец, блин. Это спунеризм, своего рода.
      — Я заметил.
      — Нет, вру: в одном случае ненадолго прерваться могу — когда удар случается. Тогда с радостью вырубаюсь, примерно на час.
      — У тебя еще и удары бывают.
      — Чем дальше, тем чаще. Сие родильные муки, коими приготовляю дух свой к абсолютной пустоте. Последние новости от внутренних органов — аортит. Аорта потеряла эластичность, а теперь, если правильно понимаю, настала очередь клапана. При каждом ударе в левый желудочек просачивается кровь, и старый добрый тик-так, как мы его тут ласково зовем, ускоряется, дабы компенсировать. Ничего, недолго осталось. Еще один кролик, возложенный на алтарь науки. — Он скрестил тяжелые черные ладони над пригревшимся на коленях кроликом. — Ой, разрыдаюсь.
      Не вставая с пуфа, я занял время (ставшее вдруг пустым-пустым, словно разгерметизировавшаяся капсула «Джемини» — «Пуф-ф!») тем, что принялся, ни слова не говоря, разглядывать мордехаеву комнату Не крупнее моей — но обволакивающая тьма создавала иллюзию бесконечной просторности, из которой тут и там прорастали гипотезы мебели. По всем стенкам — кроме той, где стоял диван, — до потолка поднимались фаустовы книжные полки, а над диваном висела копия гентского алтарного триптиха, в полумраке ничем не отличающаяся от оригинала.
      Возле заваленного всякой всячиной рабочего стола (едва ли не полностью занимавшего тот угол, где в моей комнате размещался спальный флигель) стояло некое механическое сооружение или скульптура-стабиль, высотой фута четыре, из нескольких вертикальных стержней, увенчанных блестящими в свете свечей металлическими шариками, которые окружали центральный шар — покрупнее и отсвечивающий золотом, — и все заключалось в воображаемую сферу, представленную двумя полукругами толстого железа.
      — Это? — сказал Мордехай. — Это планетарий Сделан под моим чутким руководством. Движения всех планеток и спутничков управляются микро-микро-микросхемами внутри. Прямиком из «Популярной электроники» какой-нибудь, точно?
      — Но для чего он?
      — Держать зеркало перед природой — этого что, мало? В какой-то момент я поигрался немного с астрологией, но даже тогда смысл виделся чисто символический. Для настоящей работы наверху есть целая обсерватория. Ага, в глазах вспыхнул лихорадочный блеск! Не иначе как посетила мысль о коллективном побеге! И не думай, Саккетти. Нас не пускают дальше проекционного зала, куда изображение с телескопа передается по кабелю.
      — Ты сказал, «в какой-то момент». То есть, ты что, астрологию забросил?
      — Жизнь так коротка, — вздохнул Мордехай. — Всего не уместить. Как подумаешь о всех телках, которых никогда уже не снимешь, о всех песнях, под которые никогда уже не попляшешь… А еще здорово было бы смотаться в Европу, самому глянуть на всякие великости, о которых только читал. Культура. Не судьба, однако. Завидую тебе черной завистью, с этой твоей европейской поездкой. Столько всего хотелось бы увидеть. Рим, Флоренцию, Венецию. Английские соборы. Мон-Сен-Мишель. Эскориал. Брюгге и… — кивок на картинку в позолоченной рамке с закланием агнца, -..Гент. Всюду хочется побывать — собственно, кроме тех мест, где носило тебя, убоище.
      Швейцария и Германия! Господи Боже, какого хрена ты там околачивался? В смысле, ну что такое горы? Бородавки на лике Земли. А все, что севернее Альп… часть, где я служил, четыре месяца стояла под Гейдельбергом — нет, как по-моему, Европа кончается на Рейне.