Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

— Поставили бы вы всю свою жизнь на одну-единственную карту, неизвестную и неверную? — в экзальтации вскричал Мигель. — Отдали бы все, что имеете, включая жизнь, за одно-единственное событие, которое может залить вас счастьем или пронзить болью?

— Нет, — ответили с пренебрежением три голоса.

Вот разница между ними и мной, говорит себе Мигель. Я бы отдал. Я даже жажду этого.

— Что вы называете событием, друзья? — спрашивает Паскуаль.

— Добрый бой быков, затем чаша вина и Флора в объятиях. — Таково мнение Диего.

— Две скрещенные шпаги, блеск клинков и лужа крови, — отвечает Альфонсо.

— Мистический экстаз! — восклицает Паскуаль.

— А ты, Мигель?

Мигель цитирует Франциска Ассизского: «Молю, господь, приемли мысль мою из всего, что есть под небом. Приди ко мне, огненная и медоточивая сила любви твоей, да умру я от любви к любви твоей, если умер ты от любви к любви моей».

— Странная молитва, — говорит Диего. — Такая страстность даже непостижима у святого.

— То, что непостижимо, есть врата к более сильному ощущению жизни, — отвечает Мигель. — Поймать мечту, обагрить руки кровью рассвета, сжать в объятиях ангела, бьющего крылами, как лебедь, которого душат, понимать язык птиц, бодрствовать над трупом самого близкого… Быть может, умереть… Может быть, любить…

— Ты говоришь, как безумный, — поспешно перебивает его Паскуаль. — Завтра закажем обедню за мир в твоей душе. Если ты хочешь быть священником, то эта твоя жажда…

Мигель побледнел, виновато склонил голову.

— Ну, с меня хватит! — вскипел Диего. — В пустыне я, что ли, чтоб подвергать себя опасности бесконечных духовных размышлений? Ну вас к черту, мудрецы! Что это на вас накатило — серьезные разговоры за вином?

— Ах ты, суслик, мы ищем смысл жизни, — отозвался Альфонсо. — Я принимаю сторону Мигеля.

— Мигель заблуждается, — горячо говорит Паскуаль, растягивая в улыбке рассеченную губу. — Но я — вот увидите! — я спасу его мятущуюся душу! Тут ведь о спасении души речь…

— Вина! Вина! — кричит Диего. — Вина ради спасения всех нас!

Мигель прошел по Змеиной улице, по проспекту Божьей любви и, собираясь свернуть к Кастелару, вышел к Большому рынку.

Сегодня пятница, Венерин день — день, знойный и душный, словно в раскаленной печи. Тяжелые тучи залегли над городом, от мостовой, накаленной солнцем, пышет жаром, и по этой жаровне тенями бродят люди. В это время дня замирает жизнь рынка, открыты только лавчонки, где продают питьевую воду, цветы да образки святых.

Капуцин, продающий святые реликвии, ведет разговор с цветочницей.

— Букетики твои — семена греховности.

— Это почему же? — хмурится худая женщина, склонившись над корзиной роз.

— А вот почему: подойдет кабальеро, купит розу — и куда он потом идет? На Аламеду, так? Там он бросает розу в девушку, она ее поднимает — и готово дело.

— Что готово-то? Какое дело?

— А несчастье.

— Вот как? Почему же несчастье? Как раз наоборот! От розы этой обоим им выходит…

— Несчастье, говорю тебе, — стоит на своем продавец святынь. — Выходит от этого или муж под башмаком, или покинутая дева.

— Зато до этого — любовь! — восклицает цветочница.

— Прямой путь к несчастью, — хмуро твердит капуцин.

— Ах ты, старая сова! — вскипает цветочница. — Зелен тебе виноград, и самому не достать, и для других жалко, вот и сваливаешь все на мои розы! Да разве и без роз не сходятся люди?

Женщина не замечает, что в запальчивости свидетельствует во вред собственной торговле, и Мигель, прислушивавшийся к спору, говорит ей:

— Я хотел купить розы, но раз ты утверждаешь, что можно обойтись без них, не стану покупать.

— Ваша милость! — взвизгивает девушка. — Какой дурак и подлец сказал вам, что можно познакомиться с дамой без букета?

— Да ты сама и сказала, — замечает Мигель, а капуцин хохочет так, что его жирное брюхо колышется.

— Я? Ах ты, ворона, залягай тебя осел! — обращает цветочница свой гнев на монаха. — Ну что ж, я несла чепуху, это он меня околдовал, ваша милость, этот злодей, этот…

— Эй, поосторожнее, глупая баба! — обозлился капуцин. — Ваша милость, не берите у нее ничего. Купите лучше святой образок с отпущением грехов. Две штуки за три реала, большой выбор — от пречистой девы до святого Ромуальдо…

— Не слушайте его, ваша милость! — перекрикивает монаха цветочница. — Роза приятна для взора и обоняния и признак хорошего тона! А что образок? Кусок бумаги, гроша не стоит…

— Мои образки и ладанки — свячены, грешная женщина! — гремит монах. — Вот донесу на тебя…

Мигель перехватил цветочницу, которая бросилась было на монаха, и тем спас, быть может, глаза последнего от ногтей разъяренной женщины:

— Довольно! Давай сюда розы.

— Весь букет, ваша милость?

— Да. Вот тебе серебряный.

— У меня нет сдачи, ваша милость, — жалобно протянула цветочница.

— Не надо, — отмахнулся Мигель, и женщина бросилась целовать ему руки.

Он кинул серебряный и монаху. Разъяренных противников объединяет теперь чувство признательности, и оба дружно выкрикивают вслед Мигелю слова благодарности.

А внимание его уже привлечено женщиной, идущей впереди. Походка ее легка, упруга, женщина словно танцует, шуршат шелка; благовонное облако окутывает незнакомку. Она садится в носилки, возле которых стоят два лакея, — мгновение, доля секунды, но Мигель успевает разглядеть крошечную туфельку и нежную лодыжку.

Он остановился — по тому немногому, что открылось его взору, воображение дописывает красоту этой женщины. В ту же минуту звонкий голосок произносит:

— О, кузен Мигель!

И удивленный Мигель видит: из носилок выглядывает Фелисиана.

— Как я рада случаю, кузен, видеть вас… Да еще с букетом роз! В гости? К Изабелле?

— К вам, — против собственной воли отвечает Мигель и кладет цветы ей на колени.

— Спасибо, Мигель. Как мило, что вы подумали обо мне!

Мигель смущенно шагает рядом с носилками, слушая болтовню дамы и изучая ее живое лицо.

Во дворе своего особняка Фелисиана вышла из носилок и, опершись на руку Мигеля, поднялась по лестнице.

Она повела гостя по дому.

Мигель поражен. Тяжелую, угрюмую роскошь дворцов, известных ему, здесь заменили вкус и изящество. Всюду — цветы, мягкий свет, цветные экраны, всюду — комфорт, говорящий о лени, матери всех пороков.

В будуаре Фелисианы — живописный беспорядок. Веера на столах и кушетке, как спящие бабочки, огромные перья страуса воткнуты в решетки окон, сетки для волос, белые и черные кружева бахромчатых мантилий, гребни, горделивее зубцов на стенах замков, вуали, нежные, как след детского дыхания на слюдяном окне, пестрые шали, святые реликвии, карнавальные маски, ниточка бус, алых, как капли вишневого сока, ниточка жемчуга, словно цепочка замерзших слез…

Смеркается, Фелисиана говорит все меньше, все реже, голос ее все тише, все ниже — и горло Мигеля пересыхает.

Молчание — давящее, опасное.

— Вы живете здесь, как цветок в оранжерее, донья Фелисиана.

— В одиночестве, дорогой кузен. Погибаю от одиночества. Супруг мой уже год как уехал за океан, а я не могу к нему… Ах, когда же он вернется? И что мне делать с моим одиночеством?

Слезинки на ресницах в предвечерних сумерках, и красиво очерченные губы дрожат, чтобы вызвать сочувствие.

— Ах, была б у меня хоть одна душа, к которой прибегнуть в тоске…

— Я ваш, донья Фелисиана.

Обхватила его руку обеими ладонями, А они — теплые, и благоухание исходит от женщины.

— Не называйте меня больше доньей, обещайте, Мигель!

— Обещаю, Фелисиана.

Она погладила его по голове.

Мигель дрожит, как в лихорадке. Тоска по любви. Страх перед любовью.

Рука Фелисианы гладит его щеки — теплая, ласкающая рука.

Сумбур и кружение в голове.

— Вы нравитесь мне, Мигель.

Голос женщины — охрипший, беззвучный. Ее губы приближаются к его губам.

Страх Мигеля сильнее любовного голода.

В подсознании дремлет ужас перед грехом. В сознании — робость, растерянность, стыд.

Вырвался из объятий, без единого слова бежал из будуара, бежал из дома, бежал по темным улицам, тяжко дыша.

Вечер прохладными пальцами остудил его лоб.

Остановился.

Я бежал, как трус. Чего я боюсь? Мигель Маньяра боится! Удирает трусливо! Отчего? Почему?

Стиснул ладонями виски.

Заговорил — и голос его жесток и горек:

— О матушка! Падре Трифон! Вы бы порадовались… я избежал соблазна. Устоял. Увы, устоял!..

Спасаясь от дождя, друзья затащили Мигеля в заведение «У херувима», что на улице Торрехон, куда сами они частенько заглядывали по студенческой привычке.

Спустились по ступенькам в просторный зал.

— Эй, сестрички! Где вы там? — позвал Альфонсо. — Мы промокли до нитки! Скорей вина, надо и внутренность промочить, чтобы уравновесить небесную влагу!

В зале мерцает несколько свечей; ни души.

— Гром и молния! — кричит Альфонсо. — Эй, девочки! К вам — гости дорогие!

Несколько красных завес по сторонам зала откинулось, из-за них выглянули девичьи лица.

— Дон Альфонсо! Добро пожаловать. Сейчас выйдем.

«У херувима» одно просторное помещение и ряд маленьких келий, отгороженных красными портьерами — отличие публичного дома.

В зале — сводчатый потолок, с которого свисают красивые кованые фонари с масляными светильниками. В масле плавают конопляные фитили. Сейчас эти фонари еще черны и мертвы, как клетки без птиц. Образ святой девы, под ним негасимая лампада и кропило.

Красные портьеры шевельнулись. Выходят гетеры. Хитроумные прически — кудри черные, светлые, рыжие. Легкие ниспадающие одежды всех цветов, на плечах — короткие мантильки из овечьей шерсти. На босых ногах — сандалии. Браслеты, ожерелья, золотые кольца в ушах, в волосах — цветы. Раскачивающаяся походка.

Девушки кланяются гостям, называют свои имена.

Сабина, маленькая каталонка, волосы — светлые, как грива буланых жеребят;

Лусилья, смуглая, высокая, как кипарис в сумерках, дитя Севильи, ее смеющаяся прелесть;

Базилия, девчонка с гор, дочь дикой Гвадаррамы, рыжая, как лиса, угловатая и стройная;

Пандора, цыганка из Трианы, родная сестра Билитино, творение ада и пламени;

Марселина из Прованса, желтая, как поле спелой кукурузы, девушка с янтарными глазами;

Фаустина, итальянка из Умбрии, — ветровая свежесть, непоседливый язычок, — и много других, хорошеньких и безобразных, полных и худых, все с пышной прической и звучным именем.

Базилия встала на стул, зажгла огонь в светильниках.

— Кабальеро, — обратилась к Мигелю желтая провансалка, — что будете пить? Мансанилью?

— Нет. Впрочем, да, — ответил Мигель, беспокойно меряя взглядом это создание, в котором спокойствие и уверенность здорового животного.

— А вы, благородные сеньоры? — спросила Сабина Альфонсо и Паскуаля.

— То же, что и я, — сказал Мигель. — Сеньоры — мои гости.

Марселина, поклонившись, вышла.

— Выберите из нас подругу на сегодняшний вечер, — предложила Лусилья.

Мигель, не глядя на девушек, тихо разговаривает с Паскуалем.

— Э, да это благородный сеньор граф Мигель Маньяра! — раздается чей-то новый голос.

— Граф Маньяра! — изумленно ахают девушки — они знают цену этому имени.

Мигель поднял голову, смотрит на женщину, которая подходит к нему.

— Помните меня, ваша милость? Несколько лет назад «У святых братьев» в Бренесе я имела честь… Мое имя Аврора… Не помните…

Мигель поражен. Да, он помнит, помнит, но каким образом эта женщина очутилась здесь?

— Я вспомнил вас, — растерянно отвечает он. — Садитесь, пожалуйста.

Другие девицы недовольны: золотая рыбка ускользает… Ну, ничего, мы не сдадимся! Еще посмотрим…

Тем временем зал заполняется гостями.

Мигель присматривается к Авроре. Те же буйные рыжие волосы, только блеск их потух. Морщинки у глаз, накрашенные губы. Годы беззвучно текут, вписывая на лица свои жестокие знаки…

Аврора опускает глаза.

— Вы удивлены, встретив меня здесь? Я осталась одна… Голод, нищета…

— Знаю, — прерывает ее Мигель. — Вашего дядю, дона Эмилио, сожгли… в Страстную пятницу…

— Он не был мне дядей, — сорвалось у Авроры.

— Вот как?

Сколько лет назад солгала ему эта женщина! Но и сейчас эта ложь действует на Мигеля, как пощечина. Нахмурившись, он замолчал, устремил взгляд в потолок.

Диего уже шарит руками по телу Базилии, Фаустина сидит на коленях Альфонсо. Сабина ластится к Паскуалю, а тот сидит, стиснув губы, неподвижный, словно деревянный.

— Я спою вам славную сегидилью. — Аврора старается привлечь внимание Мигеля. — Когда-то вам нравилось мое пение…

Мигель не ответил, но Аврора уже взяла гитару.

В харчевне «Виверос» —

Пристанище райском —

Поил христианин нас

Вином мавританским.

В харчевне «Виверос» —

Известно давно —

Поят христиан

Мавританским вином.

Гости рукоплещут, Мигель молчит равнодушно.

Поняв, что проиграла, Аврора вскоре отходит.

Зал наполняется. Мещане из Трианы, из старого города, из Макарены, кабальеро в бархате, при шпагах, студенты в поношенных плащах — все, у кого в кошельке бренчат золотые монеты, тянутся к источнику забвения.

За соседним столом, недалеко от Мигеля, сидит и пьет человек, и с ним три женщины.

— Я пил всю жизнь, — гнусит этот человек, — и завтра буду пить снова. Зачем же пропускать сегодня? Меня зовут Николас Санчес Феррано, сеньор, — кричит он Мигелю, поймав на себе его взгляд. — Я токарь и севильский горожанин. Этого достаточно, не так ли? Или требуется больше? Я пропил уже один дом с садом, но не жалею. Теперь в том доме сидит этот шелудивый Вуэльго. Подавиться ему волчьей шкурой, скряге этакому! Копил грош ко грошику, пока не купил мой дом. А у меня еще два осталось, я и их пропью. Я, миленькие мои, искушенный и неисправимый пьяница, и бог о том ведает и считается с этим…

Вино течет рекой, мысли туманятся. Языки развязались, мелют вовсю, слова летают, как ножи, брошенные в соперника.

Диего и Альфонсо удалились со своими девицами за красные портьеры; через некоторое время они возвращаются, утомленно улыбаясь. Паскуаль все еще держится против Сабины, а Мигель молча наблюдает за всем.

— Хотите, станцую для вас? — спросила его Пандора.

Он не ответил.

Но уже застучали каблучки, защелкали кастаньеты, подхватили гитары — цыганка пляшет неистово, юбки взлетают, открывая худые икры. Смуглая кожа ее ног окрашивается красноватым оттенком от пламени свечей, тонкие руки извиваются змеями.

— Подать сюда эту девку! — кричит Николас Санчес Феррано. — У нее черт в теле, а я люблю чертей наперекор святой инквизиции!

— Тссс…

Незаметный человек, сидевший в дальнем углу, встал, подходит.

— Поди сюда, цыганочка! — орет Николас. — Пляши на столе!

И он одним рывком смел со стола всю посуду.

Пандора кончила. Восхищенные клики, топот…

Николас пытается схватить ее, спотыкается, в конце зала два дворянина дерутся на шпагах, бренчат гитары, колышутся красные портьеры.

Вот она, ночная жизнь, которая так пьянит Альфонсо, говорит себе Мигель. Продажные затасканные прелести, продажные поцелуи, судорожные улыбки, прикрывающие желание выманить у мужчины все, что при нем есть…

В эту минуту к нему приблизилась женщина, непохожая на других. Разглядывая незнакомого гостя, поклонилась:

— Я — Руфина.

— Мигель, граф Маньяра, — представляет друга Альфонсо.

Мигель с удивлением смотрит на эту даму. Рослая, великолепно сложенная, лет под сорок — странная женщина, одетая с изощренным вкусом.

— Великая честь для моего дома, ваша милость, — говорит дама приятным голосом. — Простите, если мои девушки надоедали вам. Позвольте мне на минутку присесть с вами? Глупые девчонки, им хочется заслужить хоть несколько крох вашего богатства.

Мигель изумлен. Эта женщина, владелица лупанария, — несомненно, продажная, как и остальные, — разговаривает с ним как дама! У нее белое, чистое лицо, словно его не оскверняли тысячи раз липкие поцелуи развратных богачей! От нее веет материнской ласковостью, спокойствием и надежностью.

— Нехорошо, когда человек так безгранично богат, как ваша милость, — продолжает Руфина.

— Почему? — недоумевает Мигель.

— Слишком легко все достается. Тот, к ногам которого склоняется все, стоит лишь ему появиться, не знает радости достижения. Не успеет он протянуть руку — и плод сам падает ему на ладонь. А такие плоды не очень вкусны.

— Что же делать богатому и знатному?

— Не знаю, — улыбается Руфина. — Быть может, возжаждать цели, которой не купишь на золото, не достанешь руками. Не знаю, дон Мигель.

Он задумался.

А Николас уже заметил около себя неприметного человека:

— Поди сюда, братец! Не сиди там так одиноко!

— Осторожнее, — шепчет Николасу одна из девушек. — Может быть, это шпион. Его здесь никто не знает.

— Никто не знает? — орет Николас. — Ну и что? Вот мы и узнаем! Давай-ка лапу, подсаживайся ко мне да выкладывай, кто ты таков?!

Человек подсел к нему, скрипучим голосом объявил:

— Коста.

Николас захохотал во все горло:

— Слыхали, дамы мои? Коста — и все! Все этим сказано! Вот и познакомились, ха-ха-ха! Нет у него ни имени, ни второго имени — ничего! Просто — Коста!

— Я фельдшер, сеньор, — говорит Коста, не спуская глаз с Мигеля. — Могу вправить сустав и вылечить пищеварение. Исцеляю от всех болезней.

— А сколько это приносит, если считать на кувшины вина? — грохочет Николас.

— Вином ли единым жив человек? — спорит Коста.

— Неужели же нет? — ужасается Николас. — Разве лягушатник какой на нем не продержится, а мы, севильцы, уже давно поняли, что первым великим деянием господа было, когда он посадил виноградную лозу. Ну-ка, возрази на это, Коста!

Коста ответил тихо, дуэлянты в углу закончили поединок и пьют теперь за вечную дружбу.

Гитары гремят, девушки щебечут, красные портьеры пропускают парочки в кельи любви, роскошный вертеп горит смоляным факелом, взрывы страстей заливает виноградная кровь земли, поддавая горючего в пламя.

Руфина наблюдает за Мигелем, в темных глазах которого все чаще вспыхивают огоньки.

— Есть люди со строгими правилами жизни, — медленно произносит она. — Но подумайте сами, граф, ведь смех и радость — тоже часть жизни. Если в мужчине напряглось желание, лучше предвосхитить страшный взрыв, разрядив его маленьким удовольствием, — вы не находите?

— А если нельзя? — возражает Мигель.

— Не понимаю почему?

— Если этот мужчина должен стать священником?

Женщина улыбнулась, огляделась осторожно и, убедившись, что их никто не подслушивает, тихо сказала:

— Разве нынче священник или монах отказываются от радостей жизни из верности уставу? Это всего лишь вопрос денег. Разве я не поставляю ежедневно моих лучших девушек вельможам церкви? Взгляните на ту красавицу, что беседует с маркизом Игнасио. Ее зовут Эмеренсиа. Каждую неделю за ней приезжает закрытая коляска его преосвященства дона Викторио де Лареда.

— Что вы сказали?! — Мигель вскочил, как ужаленный. — Архиепископ?..

— Тише, ваша милость, — напоминает женщина. — Это так. Конечно, по внешности все выглядит несколько иначе. Эмеренсиа еженедельно отвозит его преосвященству корзину прекрасных цветов из моего сада, понимаете? А если она там задержится на часок-другой, то какая в том беда?

Мигель смотрит на Руфину, вытаращив глаза, — он не в силах поверить ей.

— Как?.. Дон Викторио — и девка из публичного дома…

— Это минутная прихоть, я знаю. Ведь у его преосвященства есть любовница, которой он купил дворец за стенами города. Ну, что ж — иногда ведь и ему хочется перемен. Это так человечно, не правда ли? Впрочем, мне кажется, Эмеренсиа уже не доставляет ему такого удовольствия, как месяц назад. Придется поискать другую красавицу. Дело есть дело, и это для меня не хуже всякого другого. Требования мои не чрезмерны, я живу скромно и неприхотливо…

Ложь ее была разоблачена тут же: откуда-то подбежала к ней девица и шепнула столь неосторожно, что Мигель расслышал:

— Граф Манфредо снова пришел с просьбой о займе… Ему нужно триста золотых. Процент, говорит, вы сами назначите…

— Пусть подождет, — сказала Руфина и повернулась к Мигелю. — Меня призывают дела, я покину вас ненадолго. Но прежде советую вашей милости забыть угрызения совести и выбрать лучшее из красоты, что вам предлагает жизнь. Вон Марселина, самая прелестная из моих девушек. Простая, как полевой цветок, очаровательная, как курочка, нежная и игривая, как котенок. Она у меня всего лишь три дня. Марселина!

Девушка подбежала:

— Что угодно, сеньора?

Руфина подняла ей юбку высоко над коленями.

— Видали ли вы ноги красивее, сударь? Погладьте ее. Крепкая, налитая, как персик. Гладкая, как атлас. И хотя еще так молода, знает много любовных чар. Рекомендую вам ее, дон Мигель. По-моему, вам нужно лекарство от неутоленности.

Девушка засмеялась, притворно стыдясь.

Злополучный смех! Он добавил в желчь Мигеля отвращения к этому вертепу порока. Мигель не видит прелестей Марселины — в глазах его темно от гнева, он чувствует себя оскорбленным и возмущенным. Вино, пробуждающее в мужчинах веселье и страсть, в нем пробуждает неистовство. Его натура, все его воспитание восстают против этого. Семена, брошенные Трифоном и матерью, пали на почву гнева.

Мрачный, встает он, и с бледным, осунувшимся, злым лицом подходит к девушке.

— Взгляните на нее, — говорит он ледяным, трезвым тоном. — Она крепкая, налитая, как персик. Знает тысячи любовных чар. Маняще улыбаются ее глаза, созданные, чтобы отражать великолепие неба, но улыбка маскирует бесстыдство, и в зрачках ее отразились лица распутников. Женщина! Сочетание плоти и похоти, которая кричит: купите меня! Ломоть хлеба, от которого за деньги волен откусывать всякий, оставляя на нем свою слюну. Одну мысль лелеет эта красота: блудить, выманивая деньги. Для того ли сотворил ее бог? Для того ли дал ей красоту?

— Верно, верно! — кричит Паскуаль. — Женщина — источник греха и падения!

— Стойте! — перекрикивает его Николас. — Не хулите девушку! Если нет у нее невинности, зато есть чувства! Не оскорбляйте ее!

Но Мигель, в фанатической предубежденности своей, забывает о рыцарственности и человечности.

— Глядите! — страстно продолжает он. — Вон та, и та, и та — и это женщины? Девушки? Творения любви? Они думают — достаточно повесить четки над ложем, и скроешь от божьего ока свою нечистоту? Ступай! — с отвращением говорит он Марселине. — Прочь с глаз моих, потаскушка!

Марселина скрылась. Зал притих, внимательно слушает.

— Бог милосерд бесконечно, — продолжает Мигель. — Но как вы хотите, чтобы он был милосерд к вам, участникам этих грязных безобразий…

— Я в них не участвую! Я только пью, сеньор!..

— …чтоб он был снисходителен к вам, топящим в пьянстве последнюю каплю рассудка?

— О боже! — содрогается Николас. — Вот уж верно — утопил я свой рассудок…

— Вы — плевелы земли, дармоеды, бегущие своего предназначения, целей своих, бегущие к пьянству и разврату! — гремит Мигель словами Трифона.

— Мигель, — взмолился Альфонсо, — умоляю тебя, хватит…

Но голос Николаса Санчеса Феррано заглушает его:

— Нет! Пусть говорит! Этот человек прав! Он — святой, господа! Святой сошел к нам, и я узнал его! Я ноги тебе целовать буду, святой человек!

Николас бухается на колени перед Мигелем, бьется лбом об пол, кричит со слезами:

— Я жалкий человек! Пропил все, что имел… Прокутил тысячи ночей, а о боге забыл! Но я исправлюсь, я обращусь… Господи на небеси! — рыдает пьяный, рвет на себе волосы, рвет одежду. — Взгляни на мое раскаяние, спаси мою недостойную душу!

Мигель не обращает внимания на вопли пьяницы. Он подавлен лицемерием и порочностью архиепископа. Вспоминает, как часто его преосвященство целовал руки его матери. И чувство омерзения снова перерастает в гнев. Он поднялся, швырнул золото на стол.

— Вы уходите? — приблизилась к нему Руфина. — Жаль. Ваша милость необычайно заинтересовали меня. Надеюсь, вы придете еще.

— Никогда, — резко бросает Мигель, выходя.

— До свидания, — улыбается ему вслед Руфина.

Друзья Мигеля следуют за ним.

— О спаситель мой! — кричит с полу Николас. — Не уходи! Останься! Не оставляй мою слабую душу одну в этом львином рву! Слышишь? Не уходи, спаситель мой, сила моя, надежда моя!

Но вновь разгоревшееся веселье заглушает его крики, и светловолосая девушка, хлопнув в ладоши, восклицает:

— Вина дону Николасу Санчесу Феррано!

Вечер. Мигель открыл окно — и разом песня гитары ворвалась во всей своей силе, хрупкими аккордами заплясала вокруг. На улице, затопленной лунным сиянием, под стеною дома напротив, маячит тень певца:

О прелестное созданье,

От кого мне ждать наград

За любовь, за все страданья?

Не от вас ли, Соледад?

За узорной решеткой окна напротив мигнула свеча. Над нею выступило из тьмы девичье лицо. Девушка, бросив быстрый взгляд на певца, снова отодвинулась в глубь комнаты. Но за то время, что взор ее облетал улицу, она успела увидеть Мигеля.

— Какое прелестное создание! — прошептал тот.

Девушка исчезла, улица снова утонула во мраке, даже звон гитары уже не в силах наполнить ее собой. Какую власть имеет красота! Как она волнует!

Единственная сила, превышающая прочие, — молитва.

Мигель, на коленях пред распятием, молится. Но в молитву его неотступно вплетаются образы архиепископа и потаскушки. Долго молился Мигель, но молитвы оказалось недостаточно. Она не заполнила его. Безразличие бесконечно повторяемых слов и фраз расхолаживает молящегося.

Отказ от всего мирского, падре Трифон? Как это мало дает и сколь многого требует! Вон даже дон Викторио не отказывает себе…

Снова подходит к окну Мигель.

Певец закончил свою серенаду и ушел. На балкон, залитый лунным светом, вышла девушка, смотрит на окно Мигеля, но оно в тени.

Знает Мигель — ему бы бежать от окна, разом стряхнуть искушение, а он стоит, как приклеенный.

Он в смятении. Чувствует — кровь его обращается быстрее, мысли тонут в ощущении, какого он доселе не испытывал. Страстность натуры умножает силу этого чувства до судорог в горле. Ему хочется смотреть, все смотреть на эту деву, коснуться ее…

Ужас! О чем я думаю? О чем мечтаю? Господи, спаси душу мою!

Отойдя от окна, Мигель бросается на колени.

Молится — упорно, жарко… Но архиепископ, балкон и девушка все нейдут из ума, молитва не помогает, судорожно выталкиваемые слова бессильны отогнать видение, которое стоит перед ним неотступно и все приближается, вот оно уже на расстоянии руки…

Господи, я, которому суждено быть слугою твоим во все дни моей жизни, я жажду снова увидеть ту девушку, не могу без нее, не могу дышать без нее, жить! Мигель стонет в смятении. Что мне делать?

Помоги мне, веди меня, боже, не дай погибнуть душе моей!

Душная ночь придавила к ложу тело Мигеля, налегла на него, как туча на гору, не дает уснуть. С рассветом встает он, невыспавшийся, с разладом в душе, неспокойный.

Он не слушает лекции в университете, забывает о молитве, вечером ускользает от приятелей, бежит из дому.

Соледад! Соледад! Сколь многозначительно имя ее! Нежное, светлое лицо, воссозданное воображением, стоит перед ним, идет с ним, идет за ним, окружает его со всех сторон. Пасть на колени перед тобой, Соледад, целовать край одежды твоей — только б смотреть в твое лицо, молиться твоей чистоте, лежать у ног твоих — только б дышать тем же воздухом, что и ты!

Вот я поднимаю руки к вам, звезды, сердце к вам возношу, о небеса. Только б приветливо глянули на меня ее очи — лишь об этом молю! Быть может, она не из плоти и крови, быть может, она только аромат и луч света… Даже нет у меня желания коснуться этой белизны, этой чистоты незапятнанной — не заключу тебя в объятия, чтоб не растаяла ты, не дотронусь до тебя, чтоб не осквернить, не заговорю с тобой, чтоб не испугать тебя грубостью голоса…

Стану перед тобой на колени, как пред алтарем, и лишь с благоговением буду смотреть на твой лик…

Нет! Господи, я забыл о тебе! Что мне делать? Служить тебе? Жить ею?

К какой жизни приговорили меня мать и Трифон? Быть священником, тайно наслаждаясь запретными радостями? Нет! Никогда! Я не умею лицемерить. Но — взбунтоваться? Смогу ли? Посмею ли?

Смилуйся надо мною, боже!

Утекает с водами время, улетает с ветрами, стремится в неведомое, не озираясь по сторонам, тащит нас за собою, и мы, грешные андалузцы, спотыкаясь, бредем по его следам.

Спотыкаясь, движемся без дорог, куда указует перст его, увядаем, дряхлеем, ибо, хотя коротка наша жизнь, путь по ней долог и труден.

И человек, влекомый к смерти, меняется.

Что ни говори, а сегодня ты не тот, что вчера, и завтра прибавится у тебя по меньшей мере одна царапина или морщина. Кожа тела твоего и кора души твердеют, чтоб легче сносить удары и порезы, которыми отмечает тебя судьба в столь нелегкое время, как наше. Господин и король наш, его величество Филипп, четвертый этого имени — слава ему и глубочайшая наша почтительность! — любит искусство, обожает музыку, покровительствует живописцам, недаром же маэстро Веласкес увековечил недавно образ этого монарха на полотне, — но жизнь его протекает вдали от нас, вдали от его народа. Так говорят даже мадридцы, не то что мы, южане. К тому же наше величество все воюет, воюет, и скоро будет уже тридцать лет с тех пор, как сыночки наши в солдатах бьются чуть ли не по всей Европе.

Эх, дал бы нам бог когда-нибудь хоть узнать, почему да за что они бьются, почему да за что сложили кости свои вдали от родимой испанской земли!