Собрание сочинений в двадцати двух томах - Том 14. Произведения 1903-1910 гг

Для того чтобы принцип непротивления и любви мог быть воплощен художественно, необходимо было его соединение с таким жизненным материалом, где он был бы органичен. Так произошло в рассказе «Алеша Горшок». Недаром посмертная публикация этого маленького рассказа потрясла Блока: «Гениальнейшее, что читал - Толстой - «Алеша Горшок» .

На нескольких страницах уместилась вся жизнь человеческая - во всей ее простоте и во всем богатстве. Дело в том, что, несмотря на внешнюю бедность, внешнее однообразие двадцатилетней Алешиной жизни, в ней содержится все самое важное и необходимое. Неграмотный, немногословный, не знавший даже молитв, Алеша (умирая, он молился «только руками и сердцем»), обладает верным отношением к труду, к окружающим его людям, к смерти. Главные нравственные истины остаются чисты в его душе, не затемняются ничем суетным, мелким. Отсюда - его кротость, «безответность». Несмотря на свою кротость, даже забитость, Алеша способен пережить человечески богатое чувство. Вот как говорит Толстой в этом рассказе, написанном очень скупо и лаконично, о любви: «…случилось с ним самое необыкновенное в его жизни событие. Событие это состояло в том, что он, к удивлению своему, узнал, что, кроме тех отношений между людьми, которые происходят от нужды друг в друге, есть еще отношения совеем особенные: не то чтобы нужно было человеку вычистить сапоги, или снести покупку, или запрячь лошадь, а то, что человек так, ни зачем нужен другому человеку, нужно ему послужить, его приласкать, и что он, Алеша, тот самый человек».

Чувство это сияет тем сильнее, чем более безрадостный конец его ожидает. И здесь Толстой передает душевное состояние Алеши также крайне просто и сжато. Когда Алешу спросили, бросил ли он свои «глупости», он ответил: «Видно, что бросил», «засмеялся и тут же заплакал».

В этих двух словах толстовская «диалектика души» находит для себя новый способ выражения.

Какова должна быть позиция человека в современном мире - это для Толстого вопрос, неотделимый от его собственной судьбы. Чувство недовольства собственной жизнью у Толстого в 900-е годы возрастало и обострялось. Об этом свидетельствуют дневники, письма и произведения тех лет. «Все больше и больше болею своим довольством и окружающей нуждою» (т. 55, с. 147). «Особенно живо чувствовал безумную безнравственность роскоши властвующих и богатых и нищету и задавленность бедных. Почти физически страдаю от сознания участия в этом безумии и зле» (т. 57, с. 80). «Не переставая стыдно за свою жизнь» (т. 58, с. 3). Необходимым становится что-то предпринять, чтобы вырваться из заколдованного круга неправедной барской жизни. Мысль об «уходе», о перемене всех обстоятельств жизни всерьез занимает Толстого: «Иногда думается: уйти ото всех» (т. 58, с. 138).

И естественно, что в художественных произведениях 900-х годов Толстой воссоздает подобные ситуации с величайшей субъективной заинтересованностью.

Так, его очень привлекала легенда о том, что император Александр не умер в Таганроге в 1825 году, а окончил свои дни в Сибири в облике старца Федора Кузмича. В «Посмертных записках старца Федора Кузмича», над которыми Толстой работал в 1905 году, сплетаются постоянные толстовские мотивы: мотив исповеди, духовного перелома, прозрения, мотив «ухода» от мира и погружения в безвестное, истинное и прекрасное существование в труде и в согласии со всем живущим. Примечательно, что последним событием, толкнувшим императора на решительный шаг, была все та же экзекуция, прогнание солдата сквозь строй, - для Толстого в этой сцене как бы концентрировались весь ужас, вся бесчеловечность господствующего уклада.

Еще более неумолимо, чем перед Иваном Васильевичем из «После бала», стоит перед героем «Посмертных записок…» дилемма: или признать, «что делается то, что должно», или пересмотреть, решительно изменить всю свою жизнь. Он, наконец, решается «все бросить, уйти, исчезнуть». И не так, как ему хотелось прежде отречься от престола - «с рисовкой, с желанием удивить, опечалить людей, показать им свое величие души», а без всякой оглядки на мнение людское, только «для себя, для бога». Здесь существует явственная перекличка с образом отца Сергия - самым всесторонним, глубоким, художественно совершенным воплощением идеи «ухода», победы над эгоизмом и тщеславием, преодолением соблазна «славы людской». Ему также предстояло пройти ряд «блестящих» кругов жизни, чтобы наконец, через падения и страдания, достичь красоты безвестного и самоотверженного существования, без притязании на абсолютную святость.

Толстому кажется, что при должной разработке фигура раскаявшегося царя «вышла бы шекспировская». Как видно, сама исключительность положения героя, крайняя противоречивость его устремлений, его характера, сложившегося в неестественных, нравственно ложных условиях царского дворца, делала для Толстого эту художественную задачу трудной и привлекательной. В одной из дневниковых записей той поры читаем: «Еще ясная пришла характеристика Александра I, если удастся довести хоть до половины. То, что он искренно, всей душой хочет быть добрым, нравственным и всей душой хочет царствовать во что бы то ни стало. Показать свойственную всем людям двойственность иногда прямо двух противоположных направлений желаний» (т. 55, с. 178).

Замыслу этому не было суждено воплотиться в законченное произведение, хотя Толстой до конца видит его богатые художественно-психологические возможности. С чувством некоторой грусти, сознания чего-то более важного впереди, необходимости готовиться к этому важному расстается Толстой с так лично, так близко воспринятой им легендой. «Пускай исторически доказана невозможность соединения личности Александра и Козьмича, - пишет Толстой, - легенда остается во всей своей красоте и истинности. Я начал было писать на эту тему…но едва ли удосужусь продолжать. Некогда, надо укладываться к предстоящему переходу. А очень жалко. Прелестный образ» (т. 77, с. 185).

В самых разнообразных сюжетах Толстой с необычайной настойчивостью отстаивает главную мысль - о духовной сущности каждого человека. «Уж если меня что пугает, - записывает Д. П. Маковицкий слова Толстого, - то это родиться во дворце, а не в трущобе. Жизнь есть процесс освобождения духовного начала, того самого, которое есть в каторжнике и во всех» .

3

Среди множества замыслов Толстого позднего периода был один, судьба которого оказалась особой. Замысел этот отличался исключительной стойкостью и жизнеспособностью. Несмотря на разного рода внешние и внутренние препятствия, он достиг полной художественной зрелости и завершенности. Речь идет о «Хаджи-Мурате» - повести, не публиковавшейся при жизни Толстого согласно его желанию, но по праву считающейся его художественным завещанием.

19 июля 1896 года Толстой записал в Дневнике: «Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет, ничего, кроме черной земли - ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый, загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив, и в серединке краснеется. - Напомнил Хаджи-Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее» (т. 53, с. 99–100). Сразу же был создан первый набросок нового произведения, вступлением к нему стала приведенная запись, значительно развитая и разработанная, но сохранившая ту же тональность, то же настроение: «Молодец!» подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня: «Так и надо, так и надо» (т. 35, с. 286).

Работа была еще в самом начале, но позиция художника уже определилась отчетливо и ярко. Было в представшей перед Толстым картине перепаханного поля, с чудом уцелевшим израненным «татарином» у дороги, нечто глубоко созвучное его мироощущению. Да и в том, как сумел увидеть Толстой эту картину, в самом зерне замысла уже сказался весь его огромный противоречивый художнический и человеческий опыт.

Обдумывая «кавказский рассказ», Толстой возвращается к дням своей молодости. На Кавказе произошло его творческое самоопределение, кавказская жизнь дала материал для нескольких его произведений, вспомним «Набег», «Рубку леса», «Казаки». Но теперь и события, и лица, а главное - связь между ними, оценка всего становятся во многом другими. В «Хаджи-Мурате» есть и «набег» а «рубка леса», но они стали частями нового целого.

Если в «Казаках» центральное место занимает Оленин, чуткий, честный, ищущий молодой человек из дворян в начале своего жизненного пути, а окружающая его жизнь в кавказской станице притягивает и восхищает, но остается все же неразгаданной загадкой, то в «Хаджи-Мурате» соотношение меняется. То, что раньше оставалось чуждым и далеким, раскрывается во всей своей красоте и силе, внутренней значительности и серьезности. А то, что было центральным, поблекло и ушло на периферию повествования. И Полторацкий, и Бутлер - молодые люди, приехавшие на Кавказ, чтобы освежиться после душных петербургских гостиных в поисках экзотики и военной романтики, - увидены жестким взглядом позднего Толстого.

Главное и самое близкое автору лицо в повести - Хаджи-Мурат. Его судьба, его позиция важны и дороги Толстому, восприняты им с огромной личной заинтересованностью. «…Хаджи-Мурат - мое личное увлечение», - говорил Толстой . Появление этого героя в последней толстовской повести и неожиданно, и закономерно.

Герой-дворянин был испытан в разных ситуациях: Иван Ильич - в тоске и мучениях заурядного, обезличенного и эгоистического существования, князь Касатский - в соблазнах «большого света», в гордыне святости, отречения от мира и, наконец, в истинном смирении, князь Нехлюдов - в раскаянии и старании исправить, искупить сословные грехи, «воскреснуть». Возвращаться к этому Толстой уже не мог - жизнь требовала, он чувствовал это, чего-то иного. Русская литература тех лет - Чехов, Гаршин, Л. Андреев - с сочувствием рисовала фигуру интеллигента, человека просвещенного и гуманного, радеющего об общем благе или мятущегося, раздвоенного. Но Толстой был критически настроен по отношению к интеллигентам, которые, как он говорил, «не сознают греховности своего положения. Теперь 99 из 100 интеллигентов произошли из народа и сидят на его шее, пишут «Вехи», изрекают слова, рассуждают». Когда же А. А. Стахович заметил: «Вы сами - интеллигент», Толстой полушутя, но твердо возражал: «Нет, я был офицером и орфографии не знаю. Я рад, что не интеллигент. Нет» . Гораздо разумнее и нравственнее представляется Толстому жизнь мужика, главное содержание которой - труд, «дающий возможность жизни себе и даже помощи другим» (т. 38, с. 155). Но и патриархальный русский крестьянин лишь в ограниченной мере мог удовлетворить творческую потребность Толстого - художника в сложном и ярком характере.

Хаджи-Мурат - этот «красивый и цельный тип настоящего горца» (т. 35, с. 409) - стал убедительной антитезой и рефлектирующему интеллигенту и кроткому непротивленцу. Наделенный незаурядными способностями и волей, он обладал своеобразной гармонией натуры. Хаджи-Муратом еще не потеряны связи с природой, с народной культурой, и «дикость» его, его наивность и страстность противостоят безжизненной и циничной «цивилизованности», которую так ненавидел Толстой.

Толстой открыто идет навстречу противоречиям в живой личности Хаджи-Мурата: это и «разбойник», в борьбе не щадящий врага, не раз перешагивавший через человеческую кровь, способный и на жестокость, и на расчетливую хитрость, и в то же время любящий сын, муж и отец, верный друг, добрый, часто простодушный, располагающий к себе человек.

Хаджи-Мурат очерчен твердо и ясно, без какой бы то ни было идеализации, но на него брошен автором особый свет. Важную роль сыграло при этом увлекшее Толстого внимательное и долгое изучение истории, обычаев, фольклора кавказских горцев. Интерес этот был не этнографический, но скорее духовно-поэтический. Еще прежде Толстого привлекали песни горцев, их меткие, лаконичные, мудрые пословицы, загадки, сказки. И теперь происходило освоение своеобразия далекой культуры в ее целостности. Хаджи-Мурат становится воплощением «поэзии особенной энергической горской жизни».

Здесь свои понятия о добре и зле, о чести, о жизни и смерти. Защищать свою жизнь и свободу с оружием в руках, используя при этом отпущенные природой силу, ловкость, смекалку, представляется Хаджи-Мурату и его соотечественникам совершенно естественным и необходимым. Это так же хорошо и освящено нравственным законом предков, как обязательный обычай гостеприимства или готовность самоотверженно служить своему кунаку, подвергая для него риску, если это понадобится, даже жизнь. Поэтому Хаджи-Мурат с насмешливой презрительностью глядит на статского советника Кириллова, «маленького толстого человечка в штатском и без оружия», и даже весьма дерзко хлопает его по плеши…

Горский фольклор создает поэтический ореол вокруг личности Хаджи-Мурата. Да и сама его жизнь, драматические повороты его судьбы находят себе аналогии в песнях и легендах. Обдумывая свое последнее решение о бегстве от русских в горы, он вспоминает сказку о соколе, побывавшем у людей и вернувшемся с путами и серебряными бубенцами на них, и понимает, что ему нельзя уже вернуться к Шамилю. В ту же ночь Хаджи-Мурат с волнением слушает песню о джигите Гамзате, который бился с русскими до последнего, «пока были пули в ружьях и кинжалы на поясах и кровь в жилах». Такая же кровавая и безнадежная схватка предстоит вскоре и самому Хаджи-Мурату. Но самое трогательное воспоминание - это песня, сложенная матерью Хаджи-Мурата по поводу действительных событий: когда она отказалась оставить Хаджи-Мурата и стать кормилицей ханского сына, отец Хаджи-Мурата ударил ее кинжалом, но она все равно не подчинилась, и рана благополучно зажила. «Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будет бояться и мальчик джигит».

Эта «дикая» жизнь так легко рождает поэзию, потому что в ней все всерьез - и любовь, и непокорство, и вражда, и смерть. В сравнении с Бутлером и Полторацким, которые и несовершенны, и недовольны собой, и как бы неопределенны в своих действиях и оценках, Хаджи-Мурат живет сильно, решительно и серьезно.

В повести ощутима пушкинская традиция - в рукописях ее сам Толстой протягивает нити от своего повествования к пушкинской «Капитанской дочке». Речь идет о Марье Дмитриевне, которая в восприятии Бутлера как бы соединила в одном лице Василису Егоровну и Машу Миронову. Но знаменательно и то, что главенствующая роль и в «Хаджи-Мурате» и в «Капитанской дочке» принадлежит «разбойнику», бунтарю с трагической судьбой. Как Бутлер рядом с Хаджи-Муратом, так и Гринев рядом с Пугачевым, решения и поступки которого значительны и необратимы, выглядит человеком неустоявшимся, незрелым. Так же как Пугачев для Гринева, Хаджи-Мурат для Бутлера обладает властной притягательной силой, и оба молодых героя испытывают в финале сильнейшее потрясение: Бутлер видит страшную отрубленную голову Хаджи-Мурата с «детским добрым выражением» посиневших губ, Гринев - мертвую, окровавленную голову казненного Пугачева. И Пушкин и Толстой, смело обнажая противоречия и накладывая «тени», создают истинно поэтические образы своих мятежных героев.

Ситуация «Хаджи-Мурата» в сжатом, концентрированном виде выразила толстовское ощущение и толстовское понимание современного мира в целом.

Люди живут в трагической разобщенности друг с другом, и война представляет собою крайнее выражение этого разобщения: бессмысленно гибнет от горской пули Петруха Авдеев, «набегом» русских разоряется чеченский аул, Хаджи-Мурат вынужден при побеге жестоко расправиться с конвоирующими его казаками, Каменев с холодным чувством возит «напоказ» отрубленную голову Хаджи-Мурата. А между тем - и Толстой дорожит каждой возможностью подчеркнуть это - люди стремятся и способны к доверительному человеческому общению поверх всех тех барьеров, которые созданы в окружающей жизни. Такие сердечные связи возникают между Хаджи-Муратом и Марьей Дмитриевной, Хаджи-Муратом и Бутлером. Но этому общению противостоят мощные и хорошо организованные силы.

Известны слова Толстого о Шамиле и Николае I, «представляющих вместе как бы два полюса властного абсолютизма - азиатского и европейского» . Исследователи показали те удивительные совпадения, своего рода «зеркальные отражения», которые обнаружены Толстым в образе действий и психологии того и другого деспота. И дело даже не в том, что сами эти люди, распоряжающиеся судьбами других, лично аморальны. Гораздо хуже и опаснее то, что создана определенная система, втягивающая в свое действие многих и многих и неизбежно воспроизводящая социальное зло: войны, угнетение, грабеж трудящихся, репрессии.

Именно ясное понимание Толстым сущности деспотической власти, враждебности ее всему человеческому делает конфликт повести особенно острым. Судьба Хаджи-Мурата не случайность, но неизбежная закономерность.

С самого начала повести и до конца ее Хаджи-Мурат вынужден спасаться от преследований. Даже тогда, когда, казалось бы, ничто ему непосредственно не угрожает, а, напротив, он окружен участием и симпатией и даже влиятельные сановники типа Воронцова расточают ему похвалы и обещают поддержку, тень опасности, тень безысходности нависает над героем. Возможно, в жизни Хаджи-Мурата были моменты, когда он предавался своего рода игре, решая, с кем ему выгоднее быть - с Шамилем или с русскими. Но теперь для него наступило время последних решений. Он вспоминает свое детство, мать, родные места, он думает о своем сыне Юсуфе, которого грозит ослепить Шамиль, и понимает, что это самое дорогое, что поступиться этим нельзя. Вообще Хаджи-Мурат не из тех, кто мог бы приспособиться, уступить, согнуться, - именно эта черта делает его героем трагическим. Да и сама необходимость выбирать между Шамилем и российским самодержавием, в сущности, навязана Хаджи-Мурату обстоятельствами: внутренне протестуя против своего зависимого положения, он осуществляет свой последний, отчаянный и безнадежный побег. В «Хаджи-Мурате» Толстой возвращался к себе жизнелюбцу и бунтарю.

Писание «Хаджи-Мурата», которому Толстой порой предавался как чему-то запретному, совершаемому, как он сам говорил, «от себя потихоньку», было в нем голосом самой жизни. И стихия жизни во всей своей полноте, во всем блеске и многоголосии господствует в повести. Торжествующей силой жизни дышат здесь мельчайшие подробности, которые Толстой упорно накапливал и внимательно обдумывал. В дневниковой записи от 14 октября 1897 года читаем: «К Хаджи-Мурату подробности: 1) Тень орла бежит по скату горы, 2) У реки следы по песку зверей, лошадей, людей, 3) Въезжая в лес, лошади бодро фыркают, 4) Из куста держи-дерева выскочил козел» (т. 53, с. 153). В последние часы жизни Хаджи-Мурат слушает свист и щелканье соловьев, которых в Нухе было особенно много. И после его гибели они запели снова, словно напоминая о неистребимости и красоте всего живого: «Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце».

Хаджи-Мурат у Толстого - человек, переполненный силой жизни, отвагой, мужеством, - бьется в тенетах ложных установлений современной действительности. Его единственная цель - во чтобы то ни стало разорвать путы, хотя бы и ценой собственной жизни. Он обречен с самого начала, но он не безответная жертва, как например Авдеев. Дело тут доходит до открытой схватки, и героическая гибель Хаджи-Мурата, как она ни ужасна (а Толстой, не отворачиваясь, точно и строго воспроизводит все страшные подробности его смерти), вызывает в читателе потрясение возвышающего и просветляющего свойства.

Толстой мыслит целыми сцеплениями образов, то родственных, то исключающих друг друга. Он рисует сильного, независимого, несдающегося Хаджи-Мурата и, работая над «Фальшивым купоном», хочет «в pendant к Хаджи-Мурату написать другого русского разбойника Григория Николаева, чтоб он видел всю незаконность жизни богатых, жил бы яблочным сторожем в богатой усадьбе с lawn-tennis’oм» (т. 53, с. 161). Но в отличие от непокорного горца этот «разбойник» должен раскаяться, понять красоту «божеской» жизни. Образ человека, живущего согласно обязательному для всех идеалу христианского непротивления и любви, также остается дорог Толстому. Его творчеству, его взгляду на человеческую личность и ее роль в мире до конца свойственны открытые, непримиренные противоречия.

При этом важно помнить мысль Ленина: «Противоречия во взглядах Толстого - не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху» . Эпоха подготовки русской революции выразилась у Толстого, как пишет Ленин, через всю «совокупность его взглядов, взятых как целое…» Последние произведения Толстого внутренне связаны со всем его творчеством, но взгляд его становится все обобщеннее и строже. Он видит теперь окружающее как бы с новой духовной дистанции. Д. П. Маковицкий записал 30 мая 1909 года: «Л. Н. говорил про нынешнее свое писание: короче и яснее выражает то, о чем уже прежде писал, намекал» . Есть в этом взгляде Толстого и особое любование, проникновенность и боль прощания.

В последний раз художественно воссоздаются Толстым «несравненные картины русской жизни» . В драматической обстановке последних яснополянских лет, накануне окончательного разрыва с родовым гнездом и ухода от всей своей прежней жизни Толстой начинает писать «Воспоминания» и не может оторваться от поэтически воспринятых, по-своему гармонических картин давнопрошедшего. Один за другим проходят человеческие типы, сформированные тем кругом, к которому принадлежал Толстой по рождению и воспитанию: отец - «он был не то, что теперь называется либералом, а просто по чувству собственного достоинства не считал для себя возможным служить ни при конце царствования Александра I, ни при Николае»; мать - «все, что я знаю о ней, все прекрасно»; тетенька, Т. А. Ергольская - «она научила меня духовному наслаждению любви».

Сословные черты и предрассудки нередко сочетались в этих человеческих индивидуальностях с незаурядностью натуры, независимостью, нравственной высотой, художественной одаренностью.

Но Толстой не мог не видеть, что эта культура, породившая и его самого, подошла к своему последнему кризису. Истинный выход, истинное обновление жизни можно было найти только в народе, этом подлинном «большом свете», как называл его Толстой. Поэтому такой радостью и надеждой проникнуты последние краткие очерки - «Разговор с прохожим», «Песни на деревне», «Благодарная почва», - импровизационно возникшие из случайных встреч и разговоров Толстого с крестьянами в поле, на деревне, в дороге. И в самые последние дни не покидает Толстого вера в народ, его духовные силы и становится неотступным желание теснее слиться с народом и в миропонимании и в самом образе жизни.

Реалистически исследуя отношения человека и обстоятельств, Толстой придает небывалое значение личному нравственному усилию. «Духовно живой человек» - центр всего творчества Толстого.

Толстой сам был высочайшим образцом человеческой личности, созданным всей русской культурой XIX столетия. И потому его суждения о человеке, его требования к человеку получали особое право и особую силу.

Горький сказал о Толстом: «Этот человек сделал поистине огромное дело: дал итог пережитого за целый век и дал его с изумительной правдивостью, силой и красотой» . Благодаря художественному гению Толстого «итог» этот остается живым для современных и будущих поколений.

Комментарии к произведениям

« После бала». - Замысел рассказа впервые упомянут в Дневнике Толстого 9 июня 1903 г.: «Рассказ о бале и сквозь строй» (т. 54, с. 177). Работа над рассказом «После бала» шла в августе 1903 г. Его первоначальные названия: «Дочь и отец», «А вы говорите». 9 августа 1903 г. Толстой отметил в Дневнике: «Написал в один день «Дочь и отец». Не дурно» (т. 54, с. 189). До 20 августа Толстой исправлял, переделывал текст рассказа.

В статье «Николай Палкин» (1886) Толстой, описывая сцену экзекуции, вспоминал: «Что было в душе тех полковых и ротных командиров: я знал одного такого, который накануне с красавицей дочерью танцовал мазурку на бале и уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием на смерть сквозь строй бежавшего солдата татарина, засекал этого солдата до смерти и возвращался обедать в семью» (т. 26, с. 559).

Толстой писал «После бала» для составлявшегося Шолом-Алейхемом сборника в пользу пострадавших от кишиневского погрома евреев. Однако рассказ не получил окончательной редакции и в сборник отослан не был.

Впервые рассказ «После бала» напечатан в «Посмертных художественных произведениях Льва Николаевича Толстого» (под редакцией В. Черткова), т. I. М., 1911.

« Ассирийский царь Асархадон». - «Мысль сказки «Царь Асархадон, - писал Толстой, - принадлежит не мне, а взята мною из сказки неизвестного автора, напечатанной в немецком журнале «Theosophischer Wegweiser», в 5-м № 1903 года под заглавием «Das bist du» (т. 74, с. 167). Сказку «Ассирийский царь Асархадон», так же как и две другие - «Три вопроса», «Труд, смерть и болезнь» - Толстой писал одновременно с рассказом «После бала» для литературного сборника, который составлял Шолом-Алейхем. Результат работы не удовлетворял Толстого. 9 августа 1903 г. он писал В. Г. Черткову: «Сказки плохи. Но надо было освободиться от них» (т. 88, с. 302). Ту же оценку Толстой дал сказкам в Дневнике: «Только нынче кончил сказки… Недоволен» (т. 54, с. 189).

Все три сказки впервые были опубликованы (в переводе на еврейский язык) в сборнике «Гилф». Литературный сборник. Варшава, изд-во «Тушия», 1903. На русском языке «Ассирийский царь Асархадон» появился в издательстве «Посредник» (М., 1903).

« Хаджи-Мурат». - Толстой начал писать повесть в 1896 г, «Татарин на дороге. Хаджи-Мурат», - отметил Толстой в записной книжке 18 июля 1896 г. после прогулки в окрестностях Пирогова, где он гостил у брата С. Н. Толстого. Из этого зерна выросла сжатая первоначальная редакция повести - «Репей».

Образ Хаджи-Мурата в «Репье» в основных своих чертах уже определился. Найден был и важный композиционный ход, оставшийся до последних редакций без изменений: прежде чем описывается гибель Хаджи-Мурата, рассказано, как появляется Каменев с его отрубленной головой.

Однако повесть перерабатывалась в течение нескольких лет. «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности» (73, 353), - писал Толстой. Для одного только первого наброска «Хаджи-Мурата» он ознакомился с сочинениями, в которых насчитывается около 5000 страниц.

В повести нашли отражение исторические документы, печатные и архивные источники. Толстой читал записки историка кавказских войн А. Л. Зиссермана «Двадцать пять лет на Кавказе» (СПб., 1879, ч. I и II); «Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский» (М., 1889–1890, т. I, II, III); «Хаджи-Мурат». Письма о нем кн. М. С. Воронцова и рассказы кавказцев. 1851–1852» («Русская старина», 1881, № 3); А. П. Андреева «По дебрям Дагестана» («Исторический вестник», 1899, № 10); Е. А. Вердеревского «Плен у Шамиля» (СПб., 1856); «Сборник сведений о кавказских горцах» (вып. I-Х. Тифлис, 1869–1881) и многие другие (см.: т. 35, с. 631–633 - список источников).

Большинство персонажей «Хаджи-Мурата» - действительно существовавшие лица, прежде всего Хаджи-Мурат, Николай I, Воронцов, Шамиль, а также генералы русской армии (В. М. Козловский, 1796–1873; П. П. Меллер-Закомельский, 1806–1869; Н. П. Слепцов, 1815–1851), окружение Николая I (военный министр А. И. Чернышев, 1786–1857; генерал-губернатор Юго-Западного края, затем министр внутренних дел Д. Г. Бибиков, 1792–1870; министр двора П. М. Волконский и т. д.), окружение Шамиля (наставник Шамиля Джемал-Эдин, Зайдет, Аминет), присутствовавшие на обеде князя Воронцова (генерал-штаб-доктор Кавказского наместничества Э. С. Андреевский; грузинская княжна Манана Орбелиани; графиня В. Г. Шуазёль, жена адъютанта М. С. Воронцова) и т. д.

Повесть имеет десять редакций с многочисленными вариантами. С 1898 по 1901 г. в Дневнике и письмах Толстого нет ни одного упоминания о «Хаджи-Мурате». Но замысел «Кавказской истории» не отпускает Толстого. В 1901 г. работа возобновляется. Толстой пишет «то с охотой, то с неохотой и стыдом» (т. 54, с. 134). Он сообщает брату Сергею Николаевичу 29 июня 1902 г.: «Я теперь пишу обращение к рабочему народу… Когда кончу, хочу кончить рассказ о Хаджи Мурате. Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить» (т. 73, с. 262).

С 6 августа по 23 сентября 1902 г. - самый плодотворный период работы. 11 октября 1902 года Толстой написал В. Г. Черткову: «Кончил Хаджи-Мурата, который в неотделанном вполне виде отложил и при жизни не буду печатать» (т. 88, с. 278).

10 ноября 1902 г. повесть читалась вслух в Ясной Поляне приехавшим в этот день М. А. Стаховичем.

Но и после этого «Хаджи-Мурат» продолжал владеть творческим сознанием Толстого. 6 мая 1903 г. он пишет М. Л. Оболенской: «Пересматривал «Хаджи-Мурата». Не хочется оставить со всеми промахами и слабостями, а заниматься им на краю гроба, особенно когда в голове более подходящие к этому положению мысли, - совестно. Буду делать от себя потихоньку» (т. 74, с. 124). Переделки и поправки текста были закончены в декабре 1904 г. 26 января 1905 г. С. А. Толстая под диктовку Толстого записала отрывок, представляющий собой краткий рассказ о жизни Хаджи-Мурата.

По свидетельству Д. П. Маковицкого, С. А. Толстая прочитала вслух в Ясной Поляне, в присутствии Толстого опубликованные в газете «Русское слово» от 6 февраля 1909 г. слова А. И. Куприна, высказанные им в беседе с корреспондентом А. Измайловым «Может быть, держа в своем столе такие свои работы, как «Хаджи-Мурат», и не пуская их в свет, он держит мысль показать нам уже после своей смерти, какая у него была сила, и эти последние вещи его - какой-то там «Круг для чтения», какая-то маленькая мудрость на каждый день, покажутся совершенным пустяком, оттеняющим его настоящее величие в художественной веши» (У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. - «Литературное наследство», т. 90, кн. 3, с. 322).