Собрание сочинений в двадцати двух томах - Том 14. Произведения 1903-1910 гг

- Как тебя звать?

- Митрий Судариков, - отвечал мужик, не вставая с колен.

Александр Иванович достал три рубля и дал мужику. Мужик стал кланяться в ноги. Александр Иванович вошел в дом. В передней стоял хозяин, Николай Петрович.

- А письмо? - спросил он, встречая его в передней. - Я сейчас еду.

- Виноват, виноват. Если можно, я сейчас напишу. Совсем из головы вон. Уж так хорошо у вас. Все забудешь. Так хорошо.

- Можно-то можно, но только, пожалуйста, поскорее. Лошади и так ждут с четверть часа. А мухи злые.

- Можно подождать, Арсентий? - обратился Александр Иванович к кучеру.

- Отчего же не подождать? - сказал кучер, а сам думал: «И чего велят закладать, когда не едут. Спешил с ребятами не знаю как, а теперь корми мух».

- Сейчас, сейчас.

Александр Иванович пошел было к себе, но вернулся и спросил у Николая Петровича про крестьянина, просившего помочь.

- Ты видел его?

- Он пьяница, но правда, что жалкий. Пожалуйста, поскорее.

Александр Иванович пошел к себе, достал бювар со всеми письменными принадлежностями и написал письмо, вырезал чек из книжки, надписал на сто восемьдесят рублей и, вложив в конверт, вынес Николаю Петровичу.

- Ну, до свиданья.

До завтрака Александр Иванович занялся газетами. Он читал одни «Русские ведомости», «Речь», иногда «Русское слово», но «Новое время», выписываемое хозяином, не брал в руки.

Переходя спокойно и привычно от политических известий о поступках царей, президентов, министров, решений парламентов, к театрам и научным новостям, и самоубийствам, и холере, и стишкам, Александр Иванович услыхал звонок к завтраку. Трудами более чем десяти занятых исключительно только этим людей, считая всех, от прачек, огородников, истопников, поваров, помощников, лакеев, экономок, судомоек, стол был накрыт на восемь серебряных приборов, с графинами, бутылками вод, квасу, вин, минеральных вод, с блестящим хрусталем, скатертью, салфетками; и два лакея не переставая бегали туда-сюда, принося, подавая, убирая закуски, кушанья, холодные и горячие.

Хозяйка не переставая говорила, рассказывая про все то, что она делала, думала, говорила; и все то, что она делала, думала и говорила, все это, как она явно думала, было прекрасно и всегда доставляло величайшее удовольствие всем, кроме самых глупых людей. Александр Иванович чувствовал и знал, что все, что она говорит, глупо, но не мог показать этого и поддерживал разговор. Феодорит мрачно молчал, учитель говорил изредка с вдовой. Иногда наступало молчание, и тогда Феодорит выступал на первый план, и становилось мучительно скучно. Тогда хозяйка требовала какого-нибудь нового, не поданного кушанья, и лакеи летали туда и назад, в кухню и к экономке. Ни есть, ни говорить никому не хотелось. Но все, хотя и через силу, ели и говорили. Так шло все время завтрака.

[3]

Крестьянина, который приходил просить на падшую лошадь, звали Митрий Судариков. Накануне того дня, когда он приходил к барину, он весь день прохлопотал с дохлым мерином. Первое дело ходил к Санину, драчу, в Андреевку. Драча Семена не было дома. Пока дождался, уговорился в цене за шкуру, дело было уже к обеду. Потом выпросил у соседа лошадь свезти мерина на погост: не велят закапывать, где сдох. Андреян не дал лошади, сам картошку возил. Насилу у Степана выпросил. Степан пожалел: подсобил и взвалить на телегу мерина. Отодрал Митрий подковы с передних ног, отдал бабе. Одна половинка только была, другая хорошая. Пока вырыл могилу - заступ тупой был, - и Санин пришел. Ободрал мерина, свалил в яму, засыпали. Уморился Митрий. С горя зашел к Матрене, выпил с Саниным полбутылки, поругался с женой и лег спать в сенях. Спал он не раздеваясь, в портках, покрывшись рваным кафтаном. Жена была в избе с девками. Их было четыре, меньшая у груди, пяти недель.

Проснулся Митрий, по привычке, до зари. И так и ахнул, вспомнив про вчерашнее, как бился мерин, [в] скакивал, падал, и как нет лошади, осталось только четыре рубля восемь гривен за шкуру. Он поднялся, оправил портки, вышел сначала на двор, а потом вошел в избу. Изба, вся кривая, грязная, черная, уж топилась. Баба одной рукой подкладывала солому в печь, другой держала девку у выставленной из грязной рубахи отвислой груди.

Митрий перекрестился три раза на угол и проговорил не имеющие никакого смысла слова, которые он называл «троицей», «богородицей», «верую» и «отче».

- Что ж, воды нет?

- Пошла девка. Я чай, принесла. Что ж, пойдешь в Угрюмую к барину?

- Да, надо идти.

Он закашлялся от дыма и, захватив с лавки тряпку, вышел в сени. Девка только что принесла воду. Митрий достал воды из ведра, забрал в рот и полил руки, еще забрал в рот и лицо обмыл, обтерся тряпкой и пальцами разодрал и пригладил волосы на голове и курчавую бороду и вышел в дверь. По улице шла к нему девчонка лет десяти, в одной грязной рубашонке.

- Здорово, дядя Митрий. Велели приходить молотить.

- Ладно, приду, - сказал Митрий.

Он понял, что Калушкины, такие же, почитай, бедняки, как и он сам, звали отмолачивать за то, что на прошлой неделе у него работали на наемной конной молотилке.

- Ладно, приду; скажи, в завтрак приду. Надо в Угрюмую сходить.

И Митрий пошел в избу, достал онучи, лапти, обулся и пошел к барину. Получив три рубля от Александра Ивановича и столько же от Николая Петровича, он вернулся домой, отдал деньги бабе и, захватив лопату и грабли, пошел.

У Калушкиных молотилка уже давно равномерно гудела, только изредка заминаясь от застревавшей соломы. Кругом погоняльщика ходили худые лошади, натягивая постромки. Погоняльщик одним и тем же голосом покрикивал, на них: «Ну, вы, миленькие! Но-но». Одни бабы развязывали снопы, другие сгребали солому и колос, третьи бабы и мужики собирали большие охапки соломы и подавали их мужику на омет. Работа кипела. На огороде, мимо которого проходил Митрий, босая, в одной рубашонке, девочка руками выкапывала и собирала в плетушку картошку.

- А дед где? - спросил Митрий.

- На гумне дед.

Митрий прошел на гумно и тотчас же вступил в работу. Старик хозяин знал горе Митрия. Он, поздоровавшись с ним, указал, куда становиться - к омету, подавать солому.

Митрий разделся, свернул и положил к сторонке свой прорванный кафтан под плетень, а сам особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на омет. Работа без перерыва шла так до обеда. Петухи уж раза три перекликнулись, но им не то что не верили, но не слышали их за работой и переговорами о работе. Но вот с барского гумна за три версты послышался свисток паровой молотилки. И тут же подошел к гумну хозяин, высокий восьмидесятилетний, еще прямой, старик Масей.

- Что ж, шабашь, - сказал он, подходя к погоняльщику. - Обедать.

Еще живей пошла работа. Вмиг убрали солому того, что было вымолочено, на омет и очистили зерно с мякиной на току от колоса и пошли в избу.

Изба топилась тоже по-черному, но была уж прибрана, и вокруг стола стояли лавки, так что весь народ, помолившись на иконы, - всех было, без хозяев, девять человек, - [сел]. Похлебка с хлебом, картошка вареная с квасом.

Во время обеда в избу вошел нищий, безрукий, с мешком за плечами и с большим костылем.

- Мир дому сему. Хлеб да соль. Подайте Христа ради.

- Бог подаст, - сказала хозяйка, уже старуха, невестка старикова, - не взыщи.

Старик стоял у двери в чулан.

- Отрежь, Марфа. Нехорошо.

- Я только гадаю, как бы хватило.

- Ох, нехорошо, Марфа. Бог велить пополам делить. Отрежь.

Марфа послушалась. Нищий ушел. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяев и пошли отдохнуть.

Митрий не ложился, а сбегал к лавочнику купить табаку. Страсть курить хотелось. И покуда покалякал с деменским мужиком, расспросил о ценах на скот. Не миновать было продавать корову. И когда вернулся, уж люди становились опять на работу. Так шла работа до вечера.

И вот среди этих забитых, обманутых, ограбленных и ограбляемых, развращаемых, медленно убиваемых недостаточной пищей и сверхсильной работой, среди них на каждом шагу своей праздной, мерзкой жизни, прямо непосредственно пользуясь сверхсильным, унизительным трудом этих рабов, не говорю уж о трудах тех миллионов рабов фабричных, унизительными трудами которых: самоварами, серебром, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, - среди них живут спокойно люди, считающие себя одни христианами, другие - настолько просвещенными, что им не нужно уже христианство или какая бы то ни было другая религия, - настолько выше ее они считают себя. И живут среди этих ужасов, видя и не видя их, спокойно доживающих свой век, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дети - несчастные, развращаемые, приготовляемые к нравственной слепоте дети.

Вот старик, владетель тысяч десятин, холостяк, всю жизнь проживший в праздности, обжорстве и блуде, который, читая статьи «Нового времени», удивляется на неразумность правительства, допускающего евреев в университеты. Вот гость его, бывший губернатор, с оставленным окладом сенатор, который читает с одобрением сведения о собрании юристов, признавших необходимость смертной казни. Вот противник их Н. П., читающий «Русские ведомости», удивляющийся на слепоту правительства, допускающего Союз русского народа и……..

Вот милая, добрая мать девочки, читающая ей историю собаки Фукса, пожалевшего кроликов. И вот эта милая девочка, которая видит на гулянье босых, голодных, грызущих зеленую падаль - яблоки, и привыкающая видеть в этих детях не себя, а что-то вроде обстановки, пейзажа.

Отчего это?

Комментарии

В Толстом последних лет жизни особенно поражает всегда присущее ему свойство: способность начинать все заново - даже после величайших своих достижений, готовность вечно искать и, как писал он в одном из писем своей молодости, «рваться, путаться, биться, ошибаться… и вечно бороться и лишаться» . Интересно, что, перечитывая в 1910 году это письмо-«о том, что жизнь труд, борьба, ошибка», - Толстой заметил: «…теперь ничего бы не сказал другого» (т. 58, с. 23).

Подобно тому как жизнь человеческая, по мысли Толстого, требует честного искания и полного напряжения всех сил до последней минуты и общий смысл ее будет виден не самому человеку, а другим, так и творчество его - это неостановимый процесс, в котором не отыскать итоговой точки. «Как ни стар, как ни болен, как ни много, как ни мало сделал, - пишет Толстой В. Г. Черткову 17 февраля 1890 года, - все твое дело жизни не только не кончено, но не получило еще своего окончательного, решающего значения до последнего издыхания. Это радостно, бодрительно» (т. 87, с. 10).

Несмотря на краткие периоды нездоровья, упадка сил, Толстой по-прежнему духовно деятелен, упорен в работе, умственно свеж. Удивительна и его открытость всем тревогам времени, способность отзываться на все.

Конец века. Только что завершено «Воскресение» - роман, вобравший в себя, казалось, все, что волновало Россию на пороге грядущего столетия, а его автор уже во власти новых планов и замыслов. Еще продолжают уходить к издателям густо испещренные характерной толстовской правкой корректуры «Воскресения», еще впереди бурные споры о смысле романа, о судьбах его героев, но написанное уже представляется Толстому слишком условным, литературно упорядоченным, отстоявшимся. Толстой и прежде говорил: «Форма романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, скажи прямо» (т. 52, с. 93).

Его притягивают новые ситуации и персонажи, новые формы повествования. Главное же - успеть пробиться, мимо второстепенных «художественных глупостей», к самому важному, насущному: как жить, во что верить, как освободиться от путаницы обманов, захлестывающих человека. «Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им, - записывает Толстой в Дневнике 1909 года. - Что-то напрашивается, не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь» (т. 57, с. 9).

По разнообразию и смелости замыслов, над которыми Толстой настойчиво работает в 900-е годы, по широте и важности вопросов, им поставленных, завершающее десятилетие похоже на многообещающее начало нового периода.

1

Раньше, еще в 90-е годы, Толстой сказал: «Нет ничего stable в жизни. Все равно как приспособляться к текущей воде. Все - личности, семья, общество, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь привыкнуть к одному состоянию общества, как уже его нет и оно перешло в другое» (т. 52, с. 68). Умение улавливать и запечатлевать эти непосредственные изменения - в природе таланта Толстого. «Текучесть» самого человека - особенность, им так же ясно осознанная (вспомним: «Люди, как реки…»). И в то же время человеку свойственно стремление противостоять этой «нестабильности».

На протяжении всей жизни Толстой ищет основы духовной устойчивости человека, опираясь на вечную, выработанную мыслителями всех времен и народов мудрость, - на Сократа, Эпиктета, Руссо, Канта, Конфуция… И сам Толстой в глазах современников олицетворяет собою такое мудрое начало, вносящее в окружающую жизнь - изменчивую, неспокойную, противоречивую - необходимые представления о ее смысле и человеческом назначении в ней. Прекрасно выразил это Александр Блок в 1908 году: «Часто приходит в голову: все ничего, все еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердые, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своей поит и питает всю страну и свой народ» .

Если справедливо, что все творчество Толстого развивалось под знаком острой, тяжелой, необратимой ломки существующего уклада и миросозерцания людей, то, может быть, в наибольшей мере следует отнести это к последнему его периоду, когда социальные потрясения огромной силы следовали в России одно за другим. Русско-японская война, первая русская революция, затем - реакция с ее жесточайшим правительственным террором, столыпинская реформа, дальнейшее разорение деревни и т. п. Не только из газетных сообщений, но также из рассказов близких, друзей, многочисленных посетителей Ясной Поляны, нередко участников и очевидцев событий, узнавал Толстой о гибели тысяч русских солдат на дальневосточном фронте, о судебных преследованиях и казнях, о разгроме помещичьих усадеб, поджогах, грабежах. Толстой откликается на происходящее непосредственно - публицистика его звучит все напряженнее, острее и громче.

В 900-е годы написаны статьи «Рабство нашего времени», «Одумайтесь!», «Конец века», «О значении русской революции», «Не могу молчать». В них Толстой выражает свое страстное, открытое и резкое осуждение эксплуататорского государства, официальной церкви, всех видов правительственного насилия. Он решительно выступает против частной поземельной собственности, власти денег, буржуазной цивилизации.

Новые художественные замыслы возникают в этот период как бы приглушенно. Толстой не всегда чувствует себя в силах и вправе отдаться их осуществлению; они несколько потеснены более актуальной, с точки зрения автора, работой непосредственно обличительного или поучительного характера. Тем не менее они владеют Толстым неотступно, до самых последних дней, и выражают его сокровенное мироощущение наиболее органично.

В произведениях Толстого последнего десятилетия, законченных и незаконченных, дана художественная картина нового состояния общества. Идет трудное время, чреватое всеобщей смятенностью духа, ожесточением, распадом прежних связей и вместе с тем поисками новых путей и прозрением новых истин.

С особенной художественной убедительностью развертывается своеобразная «цепная реакция» событий и поступков, слагающих тревожную общественную ситуацию, в «Фальшивом купоне» - повести, задуманной Толстым еще в 80-е годы. Мелкий обман - подделка купона гимназистами - втягивает в сферу своего действия все новых и новых людей и в итоге губит, ломает не одну человеческую жизнь. Зло расходится неудержимо, говорит Толстой, «как передача движения упругими шарами, если только нет той силы, которая поглощает его» (т. 53, с. 197). Ничто не проходит бесследно; все содеянное человеком так или иначе отзовется в будущем, заденет других и вернется бумерангом к нему самому.

Звучит здесь и тема развращающего влияния всего уклада господской жизни на тех людей из народа, которые, соприкоснувшись с этой жизнью, поддались соблазну ее сытости, легкости, безответственности. Если раньше дворник Василий не верил, «что у господ нет никакого закона насчет того, как жить», то после того, как он был втянут барином в нечестную игру с фальшивым купоном, дал ложную присягу и получил за это вознаграждение, он уверился, «что нет никаких законов и надо жить в свое удовольствие». Этому немало способствовала и сама атмосфера городской жизни, все более затягивавшая Василия и заставлявшая его забыть «деревенский закон». Там все было грубо, серо, бедно, неурядливо, здесь все было тонко, хорошо, чисто, богато, все в порядке».

В одну роковую цепь сплетаются судьбы людей, порой ничего не знающих друг о друге, действующих под влиянием разных побуждений и принципов в отрывках незаконченного романа «Нет в мире виноватых» (1908).

Предводитель дворянства, потомок старинного рода Порхуновых возвращается из города к себе в усадьбу, как когда-то возвращался домой из Москвы Константин Левин, и все привычное вновь обступает его. Он «вышел на своей станции, где ждала его прекрасная, с бубенчиками, тройка караковых своего полурысистого завода и старый кучер Федот, друг дома. И к девяти часам утра подъезжал мимо парка к большому двухэтажному дому в Порхунове-Никольском». Но в «Анне Карениной» возвращение домой принесло Левину успокоение и счастье. Порхунов же возвращается, в сущности, в разрушенный дом, несмотря на то что все еще внешне продолжает идти по-старому. Но то, что случилось в отсутствие Порхунова между его женой и учителем их детей Михаилом Неустроевым - человеком, принадлежащим к революционной организации, - «погубило навсегда всю ее восемнадцатилетнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь».

Толстому ясно, что спасти «фундамент», на котором строится существование Порхунова, этого преуспевающего и вместе с тем умного, честного, терпимого, удивительно умеющего ладить с людьми разных характеров и убеждений «консерватора», никак нельзя. И все это странным, но несомненным образом зависит от значительных перемен в сознании весьма далеких от него в социальном отношении людей - бывшего студента Михаила Неустроева, сельского учителя Петра Соловьева, крестьянина Егора Кузьмина и того молодого парня в воинском присутствии, который заявил, что не может присягать и брать оружие «по своей убеждении».

Едва ли во всем предшествующем творчестве Толстого сюжеты содержат столько больших и малых преступлений и несчастий, сколько совершается их на страницах его поздних произведений. Измена, развод, грабеж, подлог, убийство, самоубийство, казнь, - теперь эти мрачные факты, как и в окружающей Толстого жизни, стали жуткой обыденностью, к которой нельзя привыкнуть. Это та реальность, от которой не спрячешься в от которой уже не спасут никакие устоявшиеся формы быта и никакие слова, которыми люди привыкли обманывать себя. Все происходящее касается всех, имеет отношение к каждому.

Толстой видит в современной ему русской действительности черты «конца века», понимая под этим не просто хронологический рубеж, но определение переходного времени, когда отживает, разрушается одно и нарождается другое миросозерцание: «И как отдельные люди в такие переходные времена часто живут особенно неразумной, мучительной, бурной жизнью, так это бывает в целых обществах людей, когда формы их жизни не отвечают уже их сознанию» (т. 36, с. 190).

Прежняя жизнь явно исчерпала свои внутренние возможности, она не может продолжаться на тех же началах. «Хотелось чего-нибудь настоящего, хотелось жизни, а не игры с ней, не снимания пенок. И не было никакой» - так чувствует Лиза, героиня рассказа «Что я видел во сне» (1906). Создается опасная для человека ситуация бессмысленности и бессодержательности существования, когда «не за что держаться». И ни наука, ни искусство, ни тем более государственная идеология, ни официальная религия не в силах заполнить эту открывшуюся пустоту. Ведь та же Лиза понимает, что «и музыка и чтение» были, по словам Толстого, «только задирающие вопросы жизни, но не разрешающие их». А о законоучителе Введенском в «Фальшивом купоне» сказано: «Он прошел полный курс духовной академии и потому уже давно не верил в то, что исповедовал и проповедовал…»

В 80-90-е годы в таких произведениях, как «Смерть Ивана Ильича», «Хозяин и работник», «Отец Сергий», духовные перевороты, «прозрения» героев представали как события исключительные, вызванные какими-то особыми, необычными обстоятельствами. Теперь в художественных сочинениях Толстого самого позднего времени они выглядят явлением повседневным, и доступны такому смятению, потрясению, просветлению становятся, по мысли Толстого, самые разные люди. Высшие чиновники, священники и революционеры, студенты и крестьяне, мужчины и женщины, старые и молодые, даже дети и подростки, верующие и неверующие - все ощущают исчерпанность и бессмыслицу жизни, необходимость отыскания новых духовных начал, духовного содержания.

Примечательно, что Толстой видит это стремление разорвать окружающий обман, понять новую истину и в людях патриархальной деревни. Раньше они жили, подчиняясь естественному ходу крестьянской жизни и усвоенному от старших преданию; бывало даже, что уклад их жизни и исповедуемые ими нравственные принципы выводили из тупика иных дворян, увязших в лабиринте неразрешенных противоречий. Теперь же многие крестьяне, особенно молодые, увидели в жизни огромную, тревожащую загадку. Привычный же строй представлений, жизненных ценностей, повседневных забот оказался поколебленным.

Толстой чутко уловил в этом мощное и необратимое влияние русской революции. Уже после ее поражения, в 1910 году он записал в Дневнике: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это - сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция. Появилось в народе сознание претерпеваемой им неправды… И вытравить это сознание уже нельзя» (т. 58, с. 24).

Нередко отказываясь от центрального героя, автор как бы уравнивает в правах многих и разных персонажей, и вся энергия действия постепенно переходит от одного к другому. Толстой-художник стремится рассмотреть и понять с равной степенью внимания и участия жизненные коллизии, мысли и чувства многих и многих людей, общие законы, которые руководят ими.

«Нет в мире виноватых» становится не просто названием произведения, но некоей внутренней установкой. По свидетельству Н. Н. Гусева, Толстой говорил: «Мне вот именно, если бог приведет, хотелось бы показать в моей работе, что виноватых нет. Как этот председатель суда, который подписывает приговор, как этот палач, который вешает, как они естественно были приведены к этому положению, так же естественно, как мы теперь тут сидим и пьем чай, в то время, как многие зябнут и мокнут» . Тем ярче, по мысли Толстого, «выступила бы из-за этой доброты, невиновности людей недоброта и виновность устройства жизни».

В последние годы жизни Толстой любил повторять, что «жизнь одна во всем» и каждый несет в «себе только часть этой одной жизни». Мысль эта была лаконически выражена им в сказке-притче «Ассирийский царь Асархадон» (1903). Могущественным социальным силам, которые разрушительно действовали в окружающей жизни, делая одного палачом, другого - жертвой, должно было противостоять иное начало, воплощенное в человеческой личности.

Вся деятельность Толстого последнего десятилетия - активные поиски преодоления зла, поиски спасения и выхода.

2

Всем своим творчеством Толстой утверждал: жизнь невозможна без созидательных, добрых сил, и человек должен строить свое существование в соответствии с ними. Людям свойственно стремиться к радостному, гармоническому единению с миром. «Если радость кончается, ищи, где ты ошибся», - говорил Толстой.

Толстой стоит на позициях духовного максимализма. В любых исторических обстоятельствах, в любых житейских условиях человек призван делать то, чт одолжно, - порой даже вопреки побуждениям своей природы, своему животному «я», как обычно говорил Толстой, вопреки всем соблазнам мира и собственному непостоянству и эгоизму. Здесь не может быть никаких компромиссов.

Но при этом Толстой считал, что нравственная истина не есть нечто отвлеченное, а существует для того, чтобы руководствоваться ею во всех повседневных проявлениях. Она нужна человеку, чтобы решить, «как относиться к обществу людей, среди которых живешь, как кормиться, как жениться, как воспитывать детей, как молиться, как учиться и многое другое» (т. 38, с. 136–137).

Познать нравственную истину и следовать ей стремятся в произведениях Толстого 900-х годов самые разные герои, включая маленького Воку, который «нечаянно» съел предназначенное няне пирожное, а потом пережил просветляющую радость раскаяния («Нечаянно»), или мальчика, решившего никогда больше не есть цыплят («Волк»). То, что эти маленькие рассказы были чрезвычайно важны для Толстого, имели прямое отношение к его важнейшим идеям той поры, помогает понять его запись в Дневнике 1910 года: «Дети живут, как большие разумные люди, ставя выше всего любовь. Взрослые же живут как дети, жертвуя любовью для глупых детских игрушек» (т. 58, с. 225).

Эта сила непосредственного нравственного чувства определяет в путь героя рассказа «После бала» после той ночи, когда, переполненный умилением и любовью, он неожиданно стал свидетелем страшной экзекуции. Жизнь его не могла идти по-старому. Иван Васильевич уже не мог служить ни в военной, ни в гражданской службе, не мог по-прежнему любить красавицу Вареньку…

Внутренний смысл повести «Фальшивый купон» лаконично определен Толстым уже в самой ранней записи от 15 сентября 1886 года: «И попался ему купон поддельный, и увидал он сон. Светлый юноша показал ему всю историю поддельного купона: откуда он взялся и как разносилось зло и как пресеклось. И он увидал, что зло расходится, но не поборает добра. А добро также расходится и поборает зло» (т. 26, с. 852). Однако если распространение «зла» изображено с замечательной толстовской проницатедьностью, социально-психологической точностью и остротой, то победа «добра», которой во что бы то ни стало должен завершиться, замкнуться сюжет повести, выглядит во многом заданной, искусственной. Не слишком ли прямолинейно приходят к нравственному прозрению и не верящий ни во что отец Михаил (в прошлом законоучитель Введенский), и Махин, и Митя Смоковников, пустившие в оборот злосчастный купон, или Степан Пелагеюшкин, загубивший не одну живую душу?

Такая устремленность Толстого к религиозно-нравственной истине порой вступала в противоречие с реальным ходом жизни. Особенно остро ощущалось это в условиях назревшей и развертывавшейся в России революции. Сознавая всю неизбежность революционного взрыва в России того времени, Толстой не принимал идею насильственного переустройства мира. Но он не раз высказывал надежду, что революционные потрясения не пройдут даром, а помогут выработке нового состояния общества. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого, сказанные им 2 сентября 1907 года: «Все хорошо, все хорошо! Это - growing pains . Как в жизни человека есть периоды болезненные, так и в жизни народов» .

Убежденный в преступности существующего строя, в необходимости его разрушения и перестройки, Толстой не мог не ставить вопроса о революционном пути как одной из возможностей личного выбора. В противоположность своекорыстной правящей верхушке, дорожащей только своими выгодами и духовно обанкротившейся, революционеры, считал Толстой, обладают убежденностью, верой, самоотверженностью. А эти свойства - важнейшие условия жизни. Недаром опытный революционер Меженецкий в рассказе «Божеское и человеческое» преодолевает все тяготы своего положения, в том числе и ужас многолетнего одиночного заключения, пока у него сохраняются убежденность и вера. Но как только они оказываются расшатанными под влиянием встречи с новым поколением революционной молодежи - людьми самоуверенными и прагматичными, Меженецкому становится нечем держаться и он кончает самоубийством.

Отдавая должное нравственным качествам участников революционного движения, Толстой, однако, считает этот путь трагическим заблуждением. В «Божеском и человеческом» он сделал попытку показать, как в исключительной ситуации - в тюрьме, в ожидании смерти - в сознании героя происходит замена ложной, на его взгляд, идеи насильственного переустройства общества (революционер-народник Светлогуб принимал участие в террористических актах), идеей истинной - евангельской идеей непротивления и любви.

Сила жизни, обострившаяся во всем существе Анатолия Светлогуба, ищет выхода, ищет возможности спасения хотя бы в таком образе мыслей, который давал бы возможность радостного, любовного отношения ко всему - даже в страшный момент ожидания незаслуженной казни. И вот под влиянием чтения Евангелия он преображается: «Вышел из тюрьмы юноша с светлыми очами и вьющимися кудрями и, улыбаясь, взошел на колесницу».

Когда Толстой раскрывает «человеческое» в своих героях - последние минуты Светлогуба перед казнью, отчаяние его матери; когда он обнажает нечто уродливое, «псевдочеловеческое», например, в генерал-губернаторе, подписывающем герою смертный приговор, в полную силу звучит авторский голос, проникнутый болью о человеке. «Божеское» же, призванное как бы перевесить человеческое, ему противостоять, выглядит более бледным и безликим. «Светлый ангел», умиротворенный и всепрощающий… Но таков ли подлинный революционер, идущий на смерть за свое дело?

Сам Толстой, наблюдая современные ему социальные процессы, должен был признать, что закон любви и добра не становится внутренним двигателем общественной жизни: «Главное, в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.» (т. 57, с. 200).