Лето, бабушка и я

– Ну, волчья порода!

И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.

– Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор – цыгане унесут.

Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки – «цыганская красотка!».

– А зачем они меня унесут? – озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.

– Руки!.. Как зачем – им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие – золотые, колечками. Ты моя русалочка!

Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио[2], и вообще – можно только взять кастрюлю и варить в ней суп – воображаемый.

Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю – из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается – отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.

Тогда я надеваю кастрюлю на голову и подбегаю глядеть в шкафное зеркало. Она лезет на глаза и мешает смотреть, сдвигаю ее назад – падает и с отменным звоном катится по полу. После того как она умолкает, тишина совсем звенящая.

Швейную машинку трогать тоже нельзя – там на игле висит недошитый халат. Что тут еще есть интересного? Ага, папина бритва и помазок давно меня зовут, но до них я еще доберусь – пока надо изучить шкаф!

Дверца со скрипом открывается. На полках – полотенца и белье. Они пахнут утюгом и купанием. А во что с ними поиграть – запеленать Джину? А потом бабушка будет ругаться, что все заново стирать. Тогда дергаю ручки шкафных ящиков.

А верхний-то не до конца задвинут! Тяну за круглую ручку изо всех сил – она скользит и вырывается, но ящик поддался, а там лежат огромные ножницы.

Ими бабушка режет на полу ткань, а потом шьет на машинке разные тряпочки. Ножницы тугие – я двумя руками еле их раздвигаю. Тряпочек не нашлось – только та, которой стол вытирают, она мокрая и пахнет мылом, неприятная. А что можно порезать? Халат? Хорошо бы мандариновые листья, но – ах, да – выходить нельзя. Раз бабушка сказала – цыгане, значит, могут и унести.

Снова иду к шкафу. Может, лучше вернуть ножницы обратно? Когда еще они попадут ко мне в руки! Подхожу к зеркалу близко-близко, дышу на него, оно запотевает, пытаюсь его лизнуть. Прикладываю нос и широко открываю глаза. На меня смотрит сова! Немного пугаюсь и отступаю назад. Мои волосы забраны в резинку на самом темечке и оттуда торчат во все стороны.

Волосы! И цыганам не захочется меня уносить!

…Когда бабушка вернулась, под дверью валялись скомканные тетрадные листочки – с тревожно стукнувшим сердцем развернув один комок, она увидела… волосы. Золотисто-русые кольца были и в остальных секретных пакетиках тоже!

У бабушки ослабели колени, а сердце забилось в ушах, пучок зелени выпал из рук. Перед глазами молниеносно предстал черный ужас: ребенка таки увели цыгане, а перед похищением отстригли волосы и оставили их как предупреждение – не искать!

– Господи, помоги! – взвыла бабушка и ворвалась в дом.

Перед шкафом стояла целая и относительно невредимая я. Руки зачем-то завела за спину, а голова была точь-в-точь как у новорожденного детеныша шимпанзе, которого показывали недавно «В мире животных»: сиротский пух стоял на черепе дыбарем, а кое-где был выдран клоками.

Бабушка сморгнула, открыла рот и протерла глаза. Нет, не привиделось, голова у ребенка выглядит, как будто ее драли макаки.

– Чтоб я твоему врагу гроб поставила, чтобы он завтрашнего утра не увидел, чтобы я его землей засыпала, чтобы у твоего врага все волосы сами вылезли и глаза тоже!!! – заголосила бабушка в полном потрясении, не понимая, что думать об увиденном, и тут заметила за спиной ножницы.

– Ножницы! – удивленно сказала я и вытянула руку с инструментом вперед.

– Э… э… э-э-э-э… это ты сама себе сделала?! – Бабушка перешла в ту стадию потрясения, когда человеческий голос утрачивается, а остается сипение. Она стащила с головы шляпу и швырнула в угол. – А если бы… в глаз? А если бы ухо? А если бы побежала, упала и напоролась?! Слава тебе, Господи, что уцелела!!! Стой там, где стоишь, и не двигайся!

Бабушка осторожно подкралась и вынула из моей руки ножницы.

Потом посмотрела еще раз, села на табуретку и… захохотала. Хлопая ладонями по коленям и причитая: «Что нам с тобой делать, а?»

Я, напряженно ожидавшая взбучки, запрыгала.

– Ой, думала, уже никогда так не буду смеяться, – утерев слезы, сказала бабушка.

Вечером папа выбрил мне голову начисто новой бритвой. В голове шоркало и скребло, местами было больно. На порезы налепили клочки салфеток.

– Красавица писаная, – хмыкнул папа. – У меня волос больше, чем у тебя! Полюбуйся иди, твоя мать нас убьет.

Я подбежала к зеркалу. Оттуда на меня смотрит оживший пластмассовый пупс – у меня есть такие маленькие.

– А теперь меня цыгане не унесут! – торжествующе заключаю я.

– Хазэика! Хазэика! – доносится резкий голос с улицы.

Бабушка выглядывает в окно.

– Милости просим! – машинально отвечает она – тут любому так говорят, прежде чем разберутся, кто и зачем.

– Дай старий адежка, хлеба, хазэика!

Я высовываю нос: у ворот стоит женщина, возле нее отирается мальчик.

– Цыгане, – вполголоса говорит бабушка. – Видела?

Я прячусь за бабушку, пока она передает женщине через ворота сверток.

– Дай тибе Бох здароввэ и твоэму внучку тоже. Вши были, да?

Бабушка смотрит на меня и притворно вздыхает.

– Ага, и вши, и блохи.

Я пристально смотрю в ответ и удивляюсь, почему она врет.

– А зато тебя никто не сглазит! – подхватывает она меня на руки, и я счастливо улыбаюсь: как я удачно постригла волосы!

Как меня укусила собака

Я живу в раю.

Кругом – зеленые заросли, двор с горкой песка и щебня, отданной в мое полное распоряжение, цыплята с очень сердитой мамашей, собака, вечно в ссорах с соседскими, папа на работе и где-то рядом – бабушка в соломенной шляпе.

Дом – большущий, в нем одна комната, перегороженная оранжевыми занавесками, они на ощупь как длинные волосы.

В доме четыре стены, и в трех прорезаны окошки: одна стена выходит во двор – бабушка меня сажает туда во время кормежки, и я не упускаю из виду ни шороха, ни звука на нашем куске дороги.

Стена напротив выходит в сад, оттуда я наблюдаю, как бабушка что-то делает с грядками, а еще там стоит у стены папин рабочий стол с кучей прекраснейших инструментов, из которых особенно симпатичен рубанок – из-под него выползают аппетитные стружки. А напротив стены с входной дверью – четвертая стена с единственным окошком, из которого видно море.

Правда, его видно лишь тонкой линией посреди картинки, и его перечерчивают кипарисы у нижних соседей, а ближе к дому – кусок сада-огорода с лавровишней, которую я терпеть не могу, а бабушка все равно кормит и говорит, что она от сердца хороша.

По вечерам из этого окошка можно угадывать, какая завтра будет погода: если солнце заходит ярко-красное, значит, опять не будет дождя. Но чаще солнце заходит желтое, как яйца от наших наседок.

Папа говорит: опять у меня в ухе стреляет, значит, скоро дождь. А бабушка вполголоса: да у тебя каждый день в ухе стреляет, – и посматривает на меня лукавыми глазами. А папа добавляет: если ему снится рыба, то дня через три дождь пойдет уж непременно.

Угадать с дождем в нашей деревне – плевое дело. Я люблю, когда ласточки низко летают и журчат, – почему почти все приметы к дождю, а не наоборот?

Каждые каникулы, каждые праздники, а также все выходные мы с бабушкой проводим в деревне, хотя в основном живем в городе. Мама работает в институте и частенько наезжает к нам, а папа вначале тоже так наезжал, но потом родители решили, что лучше ему жить постоянно в деревне – смотреть за домом и садом, курами и собакой, к тому же он быстро нашел работу бухгалтера. Деревня наша в получасе езды от города, так что можно ездить туда-сюда хоть каждый день, но для меня это – путешествие с одной планеты на другую.

Дождь в деревне – мертвецкая скука, но у меня есть игрушечная швейная машинка, и бабушка приносит со двора мокрые блестящие листья, и я строчу из них платья кукле Джине.

Платья рвутся, как только попробуешь надеть их на куклу, бабушка собирает зеленые лохмотья, и бросает в печку, и говорит: подожди, сейчас я тебе одеяло простегаю.

На полу лежит гора шерсти – бабушка ее уже вымыла, высушила и выбила длинной палкой, а теперь на красном крашеном полу постелила большую ткань и стала ровно раскладывать на ней шерсть комьями.

Если дождь начинает гудеть слишком сильно, бабушка уговорами укладывает меня в кровать, я не люблю днем спать, а бабушка говорит: ну что за ребенок, полежи просто тихо хоть чуть-чуть. И я послушно лежу, а потом ресницы тянет вниз, и дождь по шиферной крыше стучит все глуше и ровнее.

Если утром прохладно, а на подорожниках роса – значит, днем жди жару.

Бабушка в жару меня далеко тоже не выпускает, но все равно есть чем заняться – посреди двора нагрелась вода в моем купальном тазике, и можно поплескаться и даже засунуть голову в воду целиком, пока бабушка не вытащит оттуда со страшными рассказами о глупых задохнувшихся детях.

Ближе к вечеру папа приходит с работы. Раз в неделю он берет меня с собой на ферму покупать молоко – он говорит, привезли херсонских коров. Они огромные, как слоны, гораздо больше местных, с радужными выпуклыми глазами, и в ушах стоит фырканье, мычанье и хруст челюстей. Нас там все знают, смуглая женщина наливает через марлю пенистое молоко и говорит: пей парное, красавица вырастешь!

Я молчу, потому что молоко ненавижу – ни парное, ни кипяченое, ни в каше, ни в какао. Но бабушка поставит из него мацони в маленьких баночках, наберет горсть земляники, и будет мне десерт – почти как мороженое.

Вечером папа ведет меня в гости по соседям – там куча детей и собак, женщины сидят с платками на головах и в фартуках, пьют кофе и слушают разговоры, сложив загорелые руки под грудью, мужчины играют в нарды и курят, а бычки бросают под ноги – все равно каждое утро хозяйки начинают с выметания двора и улицы большой метлой.

Бычки мне кажутся очень соблазнительными – я пробираюсь под деревянный стол, беру один сплющенный и делаю вид, что курю – мне нравится повторять все, что делают мужчины.

Они вообще все делают такое интересное! У них лопаты, топоры, рубанки и особенно ружья, они водят машины, громко разговаривают и смеются, и еще они курят.

Женщины делают тоже много чего интересного, но их предметы – кастрюли, тазики и прищепки – можно взять в любое время, а мужские – недоступны, папа ружье даже потрогать не дает.

– Мурадович, посмотри, что твоя красавица делает!

Папа смотрит под стол и видит меня с бычком во рту.

– А ну-ка вылезай, – вытаскивает он меня оттуда и отнимает бычок. – Я в жизни ни одной папиросы не выкурил, а эта в кого пошла? Смотри, бабушка увидит – будешь все лето с курами играть.

Папа на меня никогда не сердится, называет – отрада старости.

Больше ничего интересного я не вижу – может, пойти домой? Хотя вон на крыльце спит большая хозяйская собака.

Я давно хочу с ней поиграть – она лохматая, как маленький мамонт, а у нашей Найды – шелковые гладкие волосы.

Иду к собаке и трогаю ее, она утробно рычит в полусне. Наверное, она так с детьми играет. Сажусь на собаку верхом, неожиданно та рывком вскакивает, опрокинув меня, утыкается носом в мой живот, и вдруг – ай, как больно!

Я кричу, все начинают шуметь и бегать, папа тащит меня на руках домой, бабушка причитает, и они мажут мне чем-то горючим живот.

– Ну что за ребенок, Господи, дай мне ее вырастить, ни одной такой у меня не было. – У бабушки слегка дрожат руки, и я понимаю, что я очень драгоценная. Бабушка и папа собираются везти меня в больницу.

Дальше было много дней очень интересно, потому что мы с бабушкой ходили в дальнюю дорогу до больницы и обратно.

– Укола не боишься? – поразился доктор. – Ты смотри, какая смелая, от иголок все дети орут!

– Ох, доктор, хоть вы ее напугайте, а то совсем ничего не боится, как родилась, покоя не знаю, – жалуется бабушка, но я думаю, что это она хвастается, потому что сама же недавно про меня сказала – «пятерых мальчиков стоит».

Я и сама это знаю.

Обратный путь утомляет, мы часто присаживаемся отдыхать в тени.

– Ба, возьми меня на ручки, – прошу я.

– Я тоже устала, ты меня потом понесешь? – хитро говорит бабушка.

Открываю глаза во всю ширь – я же маленькая, ну как я такую большую бабушку подниму, с ума, что ли, сошла. Но она обещает, что скоро будет вода.

Это самая холодная в мире вода из железного желобка, наверху шумят гигантские деревья с длинными листьями, они очень хорошо пахнут лекарством.

– Наберем эвкалиптов, я тебя в отваре выкупаю вечером, а то комары совсем ребенка закусали, – говорит бабушка.

Последний кусок дороги ведет мимо кладбища.

Я с интересом смотрю на камни с портретами и не понимаю, почему бабушка не разрешает их трогать.

Совсем скоро наш двор.

– Ну что, уходила бабушку? – встречает нас возле ворот соседка, чья собака меня укусила.

– Здравствуй, Сурие, – сдержанно отвечает бабушка. – Что ребенок может понимать? Куда взрослые смотрели, интересно.

– Мы-то ее привязали, но ваша сорвиголова все равно собак не боится, что значит – городской ребенок, – качает головой Сурие. – Ты в кого такая уродилась?

– Она теперь каждый день мне будет это говорить? – вполголоса ворчит бабушка и запирает ворота. – В кого уродилась! Да уж вам такая и не приснится!

Удивительно повезло моей семье, что я родилась именно у них.

У меня остались три крошечных белых шрамика на память о жизни в раю.

Москва и муха це-це

На меня надели темно-синий костюмчик. Шерстяной, кусачий. Я все время ерзаю и чешусь.

На костюме тонкие белые и красные полоски – по низу свитера и на рукавах.

– Как ей хорошо синее к золотым волосам! Красавица, русалочка!

– Твой глаз в твою жопу, – вполголоса бормочет бабушка, – никуда ребенка вывести нельзя, налетят как коршуны. Своих нарожайте и хвалите!

– Мама! – шепотом вскрикивает мама.

– Никто не слышал, что ты нервничаешь, – осаживает ее бабушка и прерывисто вздыхает.

Я впервые в таком странном месте.

Очень много людей, очень шумно, все с большими чемоданами, и какая-то женщина квакает непонятное по радио, а люди хватают чемоданы и бегут – все в одном направлении.

Мы с мамой, папой и бабушкой стоим возле длинного железного домика. У него огромные колеса, которые сильно пахнут – как трактор в деревне у соседа Тамаза.

Старшие говорят о чем-то своем, я у папы на руках верчу головой – мне ужасно нравятся светящиеся буквы на стене.

Мы заходим внутрь домика – а там комнатки! Папа поставил меня на пол, я немедленно побежала, потому что устала без движения – ножки затекли.

– Стой, стой! Куда! Мама, как ты ее довезешь, не знаю, ей-богу!

Меня ловят на входе в одну из маленьких комнат – там темно, и сидят какие-то незнакомые люди.

– Наше купе вот тут, – говорит папа. Свет включается, я вижу диванчики с подушками и столик у окна. Папа сажает меня на один диванчик, а второй – о, чудо! – поднимает, а под ним – яма.

Мама и бабушка складывают в эту яму наши сумки и чемоданы. Диванчик снова захлопывается.

– Не вздумай пальчик туда засунуть, – предупреждает папа.

– Мы с бабушкой здесь будем жить? – догадываюсь я.

Старшие смеются – они каждый раз смеются, стоит мне сказать хоть слово. Наверное, я специальный человек, чтобы смешить других людей. Снисходительно похохатываю.

– Вот билеты, а деньги проверила? Шукри вас встретит, ничего не бойтесь. Лекарства вроде все взяли. Чай вам дадут, а где сумка с едой?

– Идите уже, – спохватывается бабушка.

Мама с папой целуют нас, выходят из комнатки. Бабушка снимает наконец с меня жаркий свитер, башка застревает, я отбиваюсь руками, падаю с диванчика, и башка вылетает вон! Какое облегчение!

Бабушка отодвигает занавеску на окне и – о, еще чудо! – мама с папой стоят уже там!

– Они не будут с нами жить? – тревожно спрашиваю я.

– Мы сейчас поедем, – успокаивает бабушка.

Как поедем? Это же дом, а не машина! Я ездила в машине. Она пахнет так противно, что меня сразу начинает мутить, и голова кружится, и я начинаю хныкать, машину часто останавливают, дают мне воды, моют лицо. Не люблю ездить в машине – если бы не деревня, вообще бы в нее не села никогда.

Но это не машина, водителя нет. Люди ходят взад-вперед по коридорчику, может, это самолет?

Вдруг домик качнулся. Мама и папа замахали так, будто собрались оторваться от асфальта и полететь. Я оглядываюсь на бабушку, она тоже машет, значит – опасаться нечего. Мама и папа, и все это странное место со светящимися буквами, и квакающим радио – все поплыло вбок, и вскоре пропало, а вместо них, как в телевизоре, пошли другие картинки.

– Мы едем? – догадалась я.

– Едем, едем, чуку-чуку, – соглашается бабушка, вздыхает, как будто сбросила большой мешок, и обращается к Богу – это ее невидимый друг и собеседник, которого она постоянно о чем-то просит: – Отец Небесный, пусть наша дорога благополучно начнется и закончится, пусть мы с миром приедем, и пусть там, где нас ждут, все будут здоровы, и те, кого мы оставили, тоже будут здоровы. Аминь.

– Аминь, – повторяю я, потому что бабушка сказала – это слово должны сказать все, и тогда все сбудется.

– Бисмилла[3], – говорит бабушка.

В окошке картинки побежали быстрее. Проплыли дома, потом улица с машинами и фонарями, потом появилась полоска моря.

– Это самолет? – уточняю я.

– Это поезд, – взволнованно отвечает бабушка. – Господи, как давно я никуда не ездила! И так далеко!

– А куда мы едем? В деревню? К Найде? – озадаченно спрашиваю я.

– К твоему дяде, в Москву. Он по тебе очень скучает! И по мне тоже. – И на бабушкином лице морщины складываются в солнце.

Ехали мы целую вечность.

Сидеть в нашей комнатке скучно, поэтому, стоило бабушке выйти по какой-либо надобности, я спрыгивала на пол и босиком бежала в соседние комнатки. Все счастливы меня видеть – это уж как обычно. Я садилась за стол, брала сушки и конфеты и рассказывала, что у меня есть собака Найда, у которой на ухе клещ, и она сильно плакала и мотала ушами, еще – что папа убил на охоте зайца, и его ели всей деревней!

Бабушка искала меня по всему вагону, проводницы искали вместе с ней, закатывая глаза. Найдя беглянку, она хватала меня и страшно извинялась, а люди смеялись и просили оставить.

– Тоже мне, нашли клоуна, – ворчала бабушка и слегка меня в сердцах встряхивала, я думала – это такая игра и реготала на весь вагон.

В поезде бабушка все время клевала носом: снизу стучало прямо в живот – дум-папа, дум-папа, и стук был ритмичный, а у меня в голове музыка складывалась на него сама собой. Я задирала ноги на мягкую стенку и во все горло распевала: «аааа-уууу-иииии»!

– Этот ребенок когда-нибудь спит? – хмуро спросил соседний пассажир.

– Чш-ш-ш, замолчи немедленно, нас скоро с этого поезда выкинут, всех довела до психоза, – зашипела бабушка. – Извините, ради бога, ей простора маловато.

Вскоре для меня нашелся компаньон.

Лысый дядечка с мешками под глазами очень много смеялся, любил поглазеть в окно и поговорить. Мы часами вместе смотрели картинки в окне, называли все их составные части и сочиняли песни.

– Поросята-поросята, а с ними – большая свинья-а-а-а-а! – распевали мы вдвоем, когда бабушка возникла на пороге.

– Дай вам Бог здоровья, – молитвенно сложила руки бабушка.

– Что вы! Такого попутчика найти – мне сказочно повезло! – смеялся дядечка, и я просила бабушку не мешать. Она приносила еду мне из нашего домика сюда, к новому другу, он тоже угощал меня конфетами, а когда я уставала и меня побеждал сон, дядечка нес меня на руках к бабушке, где она с очками на носу читала потрепанную книжку.

В Москве было много загадочного.

Например, на лестнице пряталась крошечная отдельная комнатка. Мой дядя выходил из квартиры, заходил в эту комнатку, потом нажимал на кнопочку, и двери закрывались сами. Потом они снова открывались, а там уже никого не было!

Я страшно волновалась, прыгала на месте, но не уходила. Потом мои кузены заходили к комнатку, снова нажимали кнопочку, исчезали за сердитыми дверями, и через некоторое время двери разъезжались, а там – стоял дядя с кучей газет в руке! А кузены исчезали!

– В твоем Батуми такое есть? Нету, – трепал меня дядя по кудрям и заводил обратно в квартиру.

Я очень возмущалась, когда нашей комнаткой пользовались соседи!

Кроме волшебной комнаты, была еще лестница – только не дома, а под землей. На ней ступеньки плыли, как река, глаза начинали разъезжаться в разные стороны, и надо было ухитриться попасть именно посреди ступеньки, а если между, то упадешь. Я бы каталась на этой лестнице целыми днями, но старшие поспешно меня уводили, и я мечтала убежать от них, чтобы никто не мешал изучить лестницу поближе.

Правда, людей там было столько, что немного отстанешь – и готово, тебя никто не увидит. Однако бабушка знала, с кем имеет дело, и цепко держала меня за запястье.

– Ты соображаешь – если тут потеряешься, мы тебя в жизни не найдем? Это – Москва!

«Москва» звучало так угрожающе, что я немедленно поверила – да, потеряюсь.

Хотя потеряться навсегда – это интересно.

Тем более, что мою безмятежную жизнь отравляли кузены.

Они были большие – учились в школе.

Каждое утро уходили с портфелями, а по вечерам сидели за круглым столом, уткнувшись носами в книжки. Тетя ругала брата, что он лодырь, а на сестру, наоборот, не могла нарадоваться. Брат, и без того тощенький, гнулся к столу и частенько дезертировал с места мучений. Двоюродные меня за человека не считали, не играли со мной, гнали от стола прочь и не давали тетрадки – порисовать. Поэтому я сидела в засаде за диваном, сопя в дырочки, и, стоило кузенам отлучиться, подбегала к столу, хватала ручку и быстро-быстро черкала в распахнутых беззащитных тетрадках.

– ЧТО ЭТОООО????!!!! – визг моей сестры сотрясал квартиру. – Я ее убью! Какого черта вы ее привезли на мою голову?

– Отлично! – радовался брат. – Скажу завтра в школе, что малолетняя мымра испортила мое домашнее задание!

Тетя и бабушка единым фронтом стояли насмерть, не давая отличнице меня убить. Я пряталась за их юбки и показывала язык.

– Вот, опять!!! – орала сестра. – Мне что, каждый раз переписывать все заново? А музыкой когда заниматься?

– Как тебе не стыдно – связываешься с крошечным ребенком! – выговаривала тетя, хотя было видно, что она тоже не прочь меня отметелить.

– С крошечным?! Муха це-це тоже крошечная, а запросто верблюда может в гроб загнать! Чтобы я ее рядом с собой не видела!!

– Муха це-це, – фыркал брат, – образованность свою хочут показать!

Я не подозревала о человеческой злопамятности и коварстве, поэтому легко попалась в ловушку: на следующий день кузены поманили меня конфетами за диван, и, сколько успели до включения пожарной сирены, всласть оттаскали за уши и волосы.

– Вот тебе, младшая, вот тебе! За мои тетрадки и нервы! – шипела сестра, откручивая мне ухо.

Сирена сработала на совесть: кузенов примерно наказали, а меня утешали всей семьей. Я всхлипывала, икала и торжествующе смотрела на незадачливых мстителей с бабушкиных безопасных колен.

С какой стати моей тете взбрело в голову искупать нас всех вместе? Могу лишь предположить, что, по ее мнению, общее купание должно было нас примирить. Не могла же она экономить горячую воду?!

В ванне мы пробултыхались ровно минуту, и тут мне захотелось в туалет. Сестры я боялась и не посмела позвать старших, поэтому совершенно закономерно пустила свои богатства плавать по водам.

Сирена в этот раз была нечеловеческой мощи: орали двое! Кузены выскочили из воды и самозабвенно разрабатывали легкие. Стены ванной раздулись, а вода превратилась в лед. Старшие на подламывающихся ногах вломились в комнату ужасов и…

Опустим завесу милосердия над картиной.

Должно быть, плавающая по волнам какашка сыграла роль в нашем примирении и братании: кузены, наконец, осознали, до какой степени я тупая. Или, может, коварная – не могу судить. Во всяком случае, память напоследок предлагает мне такую московскую картинку: мы стоим у окна, брат поддерживает меня на весу, чтобы я могла увидеть ночную улицу – на дворе Новый год, и всюду горят разноцветные лампочки невиданной красы.

Побег номер два – Шови, Индия-фильм

Утро врывается в ноздри запахом нагретой на солнце сосновой смолы и мятной зубной пасты.

Оглядываю комнатку – двоюродные спят, завернувшись в тощие одеяла с головами, аж не дышат, а бабушки что-то не видно. Ну никак не удается проснуться раньше, чем она!

Напяливаю платье, привести в порядок волосы мне самой не удастся – косы надо сначала распутать, потом расчесать, потом снова заплести, тоска! – да ну, бабушка все равно за что-то поругает, так что отвечу за все разом.

Выбегаю из нашего корпуса «номер два» на асфальтовую дорожку – она спускается далеко вниз, к воротам, отсюда и не видно.

Ах, какое необыкновенное место этот Шови!

Мы в огромной чаше из гор, наряженных в мягкие бархатные накидки, а за ними, чуть подальше – другие горы, белые, с хрустальными вершинами. Все, что сделано людьми, кажется игрушечным: деревянные коттеджики, как спящие в колонне солдаты, все один в один, а справа – огромный ромашковый луг. И на нем пасутся лошади. Я сторожу их издали, чтобы покормить хлебом, но только подберешься поближе – они срываются с места и скачут вдаль, задрав хвосты.

А вражеский корпус «номер первый» – возле горы, чуть дальше от нас. Те, кто живут в корпуса х – самые важные отдыхальщики, и между первым и вторым – постоянное соперничество. Обитатели коттеджей – ни рыба ни мясо, так, сами по себе.

Шови – затерянный мир. Это, наверное, дальше, чем Москва! Хотя в Москву мы ехали трое суток на поезде, а сюда добрались за один день на машине, но какой же это был длинный день!

Дорога вилась и вилась вверх, всё уже и уже, с одной стороны в пропасти грохотала река с гигантскими бревнами выдранных сосен, с другой нависали скалы, и, переехав сто разных мостов, мы попали в Шови.

Машину останавливали через каждый поворот – так меня мутило.

Бабушки не видно.

– Дидэ! – кричу я. – Пошли пить железную воду!

Тут много источников, и у каждого – специальное название: есть йодовая вода, есть серная вода, есть вода «красоты» (ага, что-то я тут ни одной красавицы не вижу, – язвит сестра), а самая любимая – железная: она ледяная, с пузыриками и отдает ржавчиной.

– Люди спят, не ори во всю глотку, – раздается бабушкин голос. Она идет из душевой комнаты с тазиком выстиранного белья. – Вот встанут эти засони, позавтракаем и пойдем гулять. Только не вздумай жевать смолу!

Радужное настроение слегка омрачилось.

Столовая – это плата за все здешние удовольствия. Жужжание сотен голодных людей и запах, как в детском саду, грохот и чад, кастрюли размером с колодец и черпаки с мою голову – и кошмарная, кошмарная еда!

Все полудохлые городские дети в столовой ведут себя одинаково: кривят морды, завывают, плюются и даже срыгивают затолканное в них обратно. Бабушки-нянюшки тоже ведут себя все как одна, будто их натаскали в одном подразделении садистов: задавшись целью любой ценой вставить в детей пищу, идут на преступления против человечности – шантаж, подкуп, прямые и косвенные угрозы, и под конец – обессиленное таскание за уши и волосы.

– Я умру, если ты не съешь сейчас же, – тяжело дыша, зловеще уговаривает бабулька справа бледно-синего внука и тычет в рот ложкой. Тот мычит и рта не открывает, вцепившись в стул обеими руками.

А за столом слева угроза посерьезней:

– Ты умрешь, несчастная, если будешь питаться одним воздухом! – испепеляя взглядом тощую девчонку, наседает мамаша с бриллиантовым крестиком между монументальных грудей.

– Сама же сказала, что тут главное – во-о-о-о-озду-у-у-у-ух, у-ы-ы-ы-э-э-э-э! – рыдает вконец раздавленная девчонка.

Почему все угрозы связаны с чьей-то неизбежной смертью?!

Нашей бабушке не справиться сразу с тремя протестантами – не хотите есть, ходите голодные! Она говорит, что на воздухе аппетит рано или поздно приходит сам собой, и иногда соглашается с тем, что можно перебиться просто хлебом с маслом. Бабушке главное – чтобы мы ели фрукты, которые она тоннами покупает у местных крестьян. И у них же можно купить жвачку из сосновой смолы – она твердая, горькая до ужаса, но зато – отлично чистит зубы от микробов, как говорит бабушка.

Я пробую отодрать янтарную, божественно пахнущую смолу с дерева – будут у меня свои запасы жвачки!

– Смолу варят в молоке, а сразу с дерева в рот ее пихать нельзя, – отбирает у меня брат липкую добычу и тут же тайком сам пытается жевать.

Ах, да. Кроме столовой, есть еще кузены.

После Москвы они не стали меня любить больше, но с братом отношения еще кое-как наладились – бойцовские качества в его компании ценятся высоко, несмотря на мой вызывающий презрение возраст. Есть надежда, что сегодня я влезу в доверие, и меня возьмут в штаб – который планируется сделать внутри стога свежего сена на большом лугу.

А кузина, ставшая за пару лет барышней с прической Мирей Матье, по-прежнему за человека меня не держит. Все только и твердят, какая она умная и удивительная – с утра до ночи сидит, уткнувшись носом в книжки, музыкой занимается и на олимпиадах побеждает.