Под горой Гедимина

      Миша тихонько встал. Конечно, папа прав: надо маме написать большое, толстое письмо.
      Он осторожно, на цыпочках, пошёл к столу, взял папино вечное перо и начал писать:
      «Дорогая мама, лабас! Это по-литовски значит „здравствуй“. Мы живём ничего, я уж тут привык. Только тут совсем не так, как в Москве. Тут очень много разрушенных домов. И много узких улиц. Есть такие узкие, что подумаешь, будто двор. Тут есть Страшун-улица, там можно заблудиться. Я тебе про неё расскажу, а писать не буду…»
      Миша остановился, прислушался к тому, как храпит папа, посмотрел на тусклую лампочку и снова принялся писать.
      «…Тут есть мальчик. Его зовут Зелёненький. Его спрятали в скатерти, а то бы он тоже погиб. И ещё есть девочка Онуте. Это всё равно что Аннушка. Её папа был в подвале, а зачем — я не знаю. И ещё тут есть мальчик Юргис. Это всё равно что Юрий. И Бронек есть, и ещё много других…»
      Миша всё время забывал, что не надо макать, и после каждой фразы порывался обмакнуть перо. Нажимать, как обыкновенным пером, нельзя было, и буквы получались тоненькие, некрасивые, не то что в школьной тетради.
      «…А больше новостей нет. Мы с папой часто думаем про Москву и всё вспоминаем.
      А тут это место для папы. Он сейчас спит, а потом встанет и напишет.
      Дорогая мама, я ещё знаю „висо гяро“. Это значит „всего хорошего“. Дорогая мама, напиши мне отдельно большое письмо. Твой сын М. Денисьев».
      Миша положил перо и оглянулся на папу. Папа ещё спал. А Мише спать не хотелось. Написать, что ли, заодно и ребятам? Лучше всего — Лине, а она уж всем прочитает.
      Миша взял чистый лист:
      «Дорогая Лина! Лабас! Это значит…»
      Тррр! — вдруг затрещал телефон. Миша вздрогнул, взял трубку и тихо, чтобы не разбудить папу, сказал:
      — Слушаю!
      — Товарищ майор, — сказали в трубке, — докладываю, что…
      — Это не я, — перебил Миша. — Минуточку… — Он подошёл к папе: — Папа, тебя…
      — А? Что? — Папа сразу сел, открыл глаза, потянулся. — Ох, я, кажется, чуточку задремал. Так ты говоришь, Миша, что мы с тобой идём по бульвару и что…
      — Постой, папа, при чём тут бульвар? Тебя к телефону.
      — А! — Папа босиком подошёл к столу. — Да… Хорошо.
      Он положил трубку, сел и принялся натягивать сапоги.
      — Папа, — сказал Миша, — ты что ж обуваешься,?
      — Надо, Мишук.
      — Ты ведь сказал: «Больше не пойду».
      — Ничего не поделаешь, сынок: служба!
      — А ты ведь хотел маме написать.
      Папа притопнул каблуками, натянул на широкие плечи тесный халат:
      — В другой раз… Или вот что: напиши за меня, дело верней будет.
      Он вышел. Миша посмотрел на дверь, вздохнул и взялся за письмо к Лине. Он про всё ей рассказал: и про Онуте, и про Страшун-улицу, и про Зверинец, и про подвал. Он исписал целых три страницы.
      А потом взял своё письмо к маме и на оставленном для папы месте написал:
      «Дорогая мама, это я опять пишу, а не папа. Потому что его вызвали в госпиталь. Его часто вызывают. Потому что служба, ничего не поделаешь, мама, приходится…»
      Он просидел за письмами заполночь. И, когда наконец заснул, на столе под тусклой лампочкой осталось лежать два бумажных треугольника. Один: «Москва, Никитский бульвар, Н. Денисьевой» и другой: «Москва, улица Горького, Л. Незвановой».

Глава одиннадцатая
СТИХИ

      Утром Мишины треугольники на самолёте «С-15022» полетели в Москву. А сам Миша вышел из флигелька, пересек обширный двор и постучался в ветхую дверь сторожки. За дверью послышался тонкий голосок Онуте:
      — Галима!
      Миша уже знал, что «галима» значит «можно», и толкнул дверь. Сеней не было, и он сразу же очутился в комнате. Онуте сидела с книгой у маленького, забранного частой решёткой оконца.
      — Миколас! — обрадовалась она. — Заходи.
      — Лабас, — сказал Миша.
      — Лабас, — улыбнулась Онуте и кинулась наводить порядок: поправила одеяло, взбила подушку, убрала со стола консервную банку, вытерла цветастую клеёнку.
      А Миша взял книгу, которую Онуте оставила на подоконнике, и принялся разбирать длинное, непонятное слово на переплёте:
      — «Э — ле — мен — то — риус», — с трудом прочитал он и заглянул в книгу. — Это что? Букварь?
      Онуте кивнула головой.
      — А зачем букварь? — спросил Миша. — Разве ты читать не умеешь?
      Онуте смутилась:
      — Ни… умею… Только я позабыла… — Она стала ноготком скрести какое-то пятнышко на клеёнке. — Дядя Корней сказал: скоро школа откроется. И надо вспомнить, а то не примут.
      — Примут! Всех принимают! — Миша стал перелистывать замусоленные страницы. — А стихи тут есть?
      Онуте перестала царапать клеёнку:
      — Какие… стихи?
      — Всякие! Пушкина там… Маяковского. Стихи — это как песня, то же самое. Только надо не петь, а говорить. Вот сейчас, вот я тебе скажу какой-нибудь. — Он бросил букварь, встал в позу: — Вот это… песня, а можно как стихи. Слушай!
      Он отставил ногу и начал:
 
Широка страна моя родная,
Много в ней…
 
      Онуте притихла, пристально глядя на Мишу. Вдруг она протянула к нему руку:
      — Погоди!.. Я знаю. Она тихонько запела:
 
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю.
Где так вольно дышит человек!
 
      Правильно?
      — Правильно! — обрадовался Миша. — Видишь, ты знаешь!
      Онуте застенчиво улыбалась:
      — Это само… Это нечаянно вспомнилось.
      Она задумалась. Сколько всего сразу вспомнилось ей, как только она услышала слова этой песни! Ей вспомнилось, как четыре года назад, когда она была маленькой, был большой праздник. На площади Катедры собралось много народу. Все пели эту песню. Папа и мама держали Онуте за руки и пели вместе со всеми. А Онуте подпевала: «Я другой такой страны не знаю…»
      А потом все выступали и говорили речи, и даже папа выступал. Он поднялся на трибуну и стал говорить:
      «Драугай! Товарищи! Сегодня у нас большой праздник. Сегодня мы входим в дружную семью народов СССР. Теперь мы часть самого сильного в мире государства. Да здравствует Советская Литва! Да здравствует Советский Союз!»
      И все кричалиг «Валио! Ура!» Онуте тоже кричала: «Валио!» — и махала изо всех сил красным флажком.
      И всё пошло по-другому, по-новому. Под горой Гедимина открылся Дворец пионеров. На улице Каноников открылась школа. Онуте поступила туда. Учительница Альдина учила там читать и писать. А иногда читала стихи, и весь класс хором повторял их за ней… Какие ж это были стихи?.. Сейчас…
      — Сейчас, — сказала Онуте вслух.
      — Что — сейчас? — спросил Миша.
      — Я вспомнила. В школе нам говорили стихи.
      — Какие?
      — Хорошие.
      — Да ты слова скажи!
      Онуте села за стол, опустила голову, крепко прижала к ушам кулаки и затихла. Миша молчал, чтобы ей не мешать. Онуте долго сидела так, с опущенной головой. Потом она подняла голову и стала смотреть на тёмный сводчатый потолок сторожки, словно хотела там вычитать забытые стихи. Миша не выдержал:
      — Вспомнила?
      — Сейчас…
      Она встала и, глядя на решётчатое окошко, но будто не видя его, тихо, неуверенно начала:
 
Светит в небе красный стяг,
Словно солнышко живое.
Расступился тяжкий мрак
Над родимою Литвою…
 
      — Здорово! — закричал Миша, — Дальше!
      — Погоди, Миколас!..
      Онуте придержала Мишину руку, точно боялась, что он может неосторожным движением спугнуть слова, которые медленно оживали в её памяти:
 
Наша родина жива,
Пали тяжкие оковы…
 
      Голос Онуте окреп, она читала всё громче и громче. Глаза у неё заблестели, бледное лицо покрылось румянцем.
      Миша кинулся к ней, захлопал в ладоши:
      — Молодец, Онуте, молодчина! Прямо как артистка. Вот это самое ты и будешь читать в воскресенье, в госпитале.
      Онуте сразу побледнела:
      — Где?
      — В госпитале… Для раненых. Она покачала головой:
      — Ни! Не буду!
      Миша растерялся:
      — Как — не буду? Почему — не буду? Нет, будешь, будешь! Папа просил. Сначала я буду, а потом ты, мы вместе…
      Но Онуте упрямо повторяла:
      — Ни, не буду. Я стесняюся.
      Миша рассердился:
      — Нет, будешь! Я в Москве сколько раз выступал.
      — Так то в Москве. Кабы я из Москвы была…
      Миша потерял терпение и махнул рукой:
      — Всё равно. До воскресенья я тебя ещё уговорю. Я и папе скажу, что ты будешь, так и знай.
      Он вышел из полутёмной сторожки и направился во флигелёк.

Глава двенадцатая
В ЧЕТВЁРТОЙ ПАЛАТЕ

      Напрасно Миша торопился. Папы дома не было. Папа, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь.
      Вчера вечером, когда звонил телефон, его вызвали действительно по важному делу.
      В госпиталь прибыла новая партия раненых, больных и контуженных. Ио это не были бойцы, раненные на поле боя. Этих людей Красная Армия только что освободила из концлагеря.
      Такие лагери — лагери смерти — фашисты устраивали почти в каждом городе. В них за колючей проволокой томились и гибли десятки тысяч человек. Иной раз Красная Армия, входя в город, заставала за колючей проволокой лагеря измученных, обессиленных, но ещё живых людей.
      Они были очень слабы. Лёжа на земле, они чуть заметными взмахами рук, блеском ввалившихся глаз, немощным шёпотом выражали свою радость.
      Этих людей надо было немедленно лечить, выхаживать, возвращать к жизни. Почти всех приходилось направлять в госпитали. И вот в вильнюсский госпиталь тоже прибыла такая группа только что освобождённых из концлагеря.
      Они были в очень плохом состоянии — измождённые, слабые, все в шрамах, в струпьях. Одни от голода и побоев распухли, другие высохли и стали точно скелеты. Начальник госпиталя уж на что был привычный, видавший виды человек — и то ему становилось не по себе, когда он смотрел на этих чудом уцелевших людей.
      Он обходил палаты и проверял, как разместили вновь принятых, удобно ли им, не тесно ли. За ним следом, как всегда, шла медсестра Шурочка.
      В четвёртой, лежачей палате, в углу у окна, под марлевой занавеской лежал один из новых больных. Голова его была аккуратно перевязана чистым бинтом. Длинные, костлявые руки вытянулись вдоль одеяла. Худые, тёмные пальцы чуть шевелились.
      Начальник подошёл к нему:
      — Как себя чувствуете?
      Больной молчал. Глаза его были закрыты. Острые скулы обтягивала сухая, жёлтая кожа. Под одним глазом заметно билась жилка, и тонкая светлая бровь всё время подёргивалась.
      Начальник повторил:
      — Что у вас болит?
      Больной не отвечал. Потом он с трудом приподнял руку и показал на забинтованную голову.
      — Так! — Начальник пригнулся к койке, взял больного за руку и стал нащупывать пульс. — Как вас зовут?
      Больной всё молчал. Только слышно было, как он тяжело, прерывисто дышит.
      — Вы меня слышите? — спросил начальник.
      Больной приоткрыл глубоко запавшие светло-голубые глаза и моргнул, показывая, что слышит.
      — Отлично! — сказал начальник. — Тогда скажите мне, пожалуйста, как ваша фамилия?
      Больной долго молчал и как будто даже не собирался отвечать. Начальник терпеливо стоял возле его койки, по-прежнему держа больного за руку. Шурочка оглянулась, принесла стул и сказала:
      — Садитесь, товарищ начальник.
      — Спасибо! — ответил начальник, но не сел. Наконец бледные, сухие губы больного слегка разжались. Он сначала немного помычал, потом невнятно выговорил:
      — Нннне… ннне… — и затих.
      Начальник подбодрил его:
      — Ничего. Потом всё вспомните, ничего. Может быть, вы мне имя своё скажете? Постарайтесь, пожалуйста.
      Больной снова открыл глаза. Пальцы его зашевелились быстрей. Он еле-еле приподнял тяжёлую, обмотанную бинтом голову и с усилием произнёс:
      — Ннне… ннне… — и опять уронил голову на подушку.
      На соседней койке лежал пожилой красноармеец с бритой головой. Он вынул из-за пазухи градусник, протянул сестре и сказал:
      — Возьми, Шурочка! — И кивнул головой на больного: — Беспамятный он, товарищ начальник. Как привезли, так и молчит. Контуженный.
      Начальник обернулся к сестре:
      — Шурочка, а где же сопроводительная карточка на этого больного?
      Шурочка побежала в коридор к дежурной и вернулась с кусочком картона.
      Начальник взял карточку. На сером картоне в клеточках «имя, отчество, фамилия» было чернильным карандашом написано: «Неизвестно».
      — Так! — сказал начальник, возвращая сестре карточку. — Возьмите. Завтра утром доложите мне о состоянии больного.
      Начальник продолжал обход.
      На дворе уже светало, когда он пошёл к себе во флигелёк отдохнуть.
      Отдыхал он недолго. Рано утром он снова пришёл в госпиталь и вызвал к себе в кабинет Шурочку:
      — Как себя чувствует больной из четвёртой? Память не вернулась к нему?
      — Нет, товарищ начальник. Молчит!
      — Но ведь мы, сестра, обязаны знать, кого мы лечим. — Он постучал пальцами по белому столу, потёр усталые, сонные глаза. — Скажите, а списки освобождённых были нам переданы?
      — Сейчас узнаю в приёмном покое, товарищ начальник.
      Шурочка вышла. Начальник опустил голову на стол и задремал. Но как только за дверью послышались лёгкие шаги Шурочку он очнулся, поднял голову:
      — Ну, как?
      — Вот, товарищ начальник.
      Шурочка подала начальнику толстую прошнурованную тетрадь. На переплёте было по-немецки написано: «Лагерь Ост № 120».
      Начальник раскрыл её. На разлинованных страницах были аккуратно по-немецки перечислены имена, фамилии, род занятий…
      — Вы, Шурочка, идите к больным, я займусь сам, — сказал начальник.
      Он взял толстую тетрадь, обошёл с ней все палаты, опросил всех вновь принятых больных, потом вернулся к себе и опять вызвал Шурочку:
      — Заполните карточку на больного из четвёртой.
      Шурочка села за стол, взяла перо. Начальник стал диктовать:
      — «Место рождения: Вильнюс… Профессия: рабочий… Партийность: коммунист… Национальность: литовец… Имя: Миколас… Фамилия: Петраускас».
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«КОМНАТА СКАЗОК»

Глава первая
ТЕЛЕГРАММА

      Прошло несколько дней.
      Начальника всё ещё тревожил больной из четвёртой палаты. Больной по-прежнему лежал неподвижно, устремив светло-голубые глаза в потолок и не произнося ни слова. В его истории болезни стояло одно коротенькое словечко: «шок».
      …Наступило воскресенье. В Мишиной красной книжечке было записано:
      «Воскресенье, пять тридцать — выступать в госпитале».
      Все эти дни он уговаривал Онуте выступить вместе с ним. Она упорно отказывалась:
      — Если я боюсь? Если я стесняюся? После долгих уговоров она всё-таки согласилась:
      — Хорошо, пойду, только в самую-самую маленькую палату, где мало человек.
      — Ладно! — обрадовался Миша. — Пойдёшь в самую маленькую.
      После обеда он устроил во флигельке генеральную репетицию. Он вскарабкался на белый столик и с азартом декламировал:
 
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето…
 
      Он решил прочитать бойцам «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» — те самые стихи Маяковского, о которых папа писал ему когда-то в новогоднем письме.
      Онуте с восхищением смотрела снизу вверх на отчаянно оравшего Мишу. Вот он кончил кричать и спрыгнул со стола:
      — А теперь ты. Полезай!
      — Нет… Я здесь…
      — Нет, на стол, на стол! Чтобы как следует!. Как на сцене.
      Он заставил её влезть на стол. Онуте растерянно стояла на шатком столе, прижимая платье к ногам.
      — Не бойся! — командовал Миша, — Начинай! Погоди я тебя объявлю.
      Он повернулся к двум аккуратно застланным койкам и «взрослым» голосом сказал:
      — Сейчас перед вами выступит заслуженная артистка Литовской республики Онуте Петраускайте. Просим!
      Он захлопал в ладоши. Онуте засмеялась, потом тихо-тихо начала:
 
Светит в небе красный стяг,
Словно…
 
      Но тут кто-то некстати постучался. Онуте мигом спрыгнула со стола. Миша открыл дверь. На пороге стоял дядя Корней:
      — Начальник дома?
      — Нету. А что?
      — Да тут вот им телеграмма.
      Миша взял телеграмму. На узенькой бумажной ленточке, небрежно оторванной и чуть наискось приклеенной к бланку, было прыгающими буквами напечатано:

       Встречайте воскресенье вагон шестой мама.

      Миша подскочил от радости:
      — Онуте, дядя Корней! Смотрите, мама приезжает! Моя мама!
      — Ой, какой ты счастливый! — вздохнула Онуте. — А когда?
      — Когда? В воскресенье… Постой, это значит сегодня. Я сейчас…
      Размахивая телеграммой, Миша выбежал из флигелька и понёсся к главному корпусу.
      У входа сидел санитар, Миша обратился к нему:
      — Позовите, пожалуйста, начальника. По очень-очень срочному делу.
      Санитар, шаркая подкованными каблуками по каменному полу, пошёл в глубь корпуса. А Миша остался ждать на крыльце. Неподалёку, в обгорелом саду, грелся на солнце Зеличок.
      — Зелёненький, — крикнул Миша, — а ко мне мама приезжает! Вот! — Он взмахнул телеграммой. — Понимаешь — мама?
      Как было не понять! Кажется, на всех языках это слово звучит одинаково. По-русски — мама, по-еврейски — маме, по-украински — мамо…
      Зеличок улыбнулся, закивал курчавой головой:
      — Мама!.. Да зд'авствует мама!
      На крыльцо вышел начальник. Лицо у него было озабоченное. На голове белела марлевая шапочка. Он вытирал руки полотенцем:
      — Что случилось, Миша?
      — Папа, смотри! Угадай, от кого?
      — Мне некогда, Миша. От мамы, да?
      — Как ты угадал?
      — Наверно, беспокоится о тебе. Дай-ка!
      — Ничего не беспокоится. Вот, читай!
      Папа бросил полотенце на плечо, взял телеграмму.
      — Вот это новость! — Он посмотрел на Мишу, потом снова заглянул в телеграмму. — Вот это сюрприз! — Он опять посмотрел на Мишу и стал теребить бороду. — Ну что ж! Надо устроить торжественную встречу. Поезд приходит в шесть. Сейчас, — он отогнул рукав халата, посмотрел на часы, — около пяти… Вот что, позови-ка мне Корнея!
      Миша побежал в сторожку и через минуту вернулся с дядей Корнеем. Старый солдат приложил морщинистую руку к козырьку:
      — По вашему приказанию явился красноармеец Корней Обновка.
      — Товарищ Обновка, — сказал начальник, — возьмёте «виллис», поедете на вокзал к московскому поезду. Там в шестом вагоне найдёте мою жену, Наталью Лаврентьевну. Привезёте её сюда. Понятно?
      Дядя Корней повторил:
      — К московскому поезду, в шестом, стало быть, вагоне найти Наталью, стало быть, Лаврентьевну…
      — А ты? — вмешался Миша.
      — Я, к сожалению, не смогу. У меня сейчас операция.
      Папа развёл руками и снова взялся за полотенце, хотя руки его уже успели высохнуть.
      — А как же я их узнаю, товарищ начальник? — спросил дядя Корней.
      — С вами Миша поедет. Смотри, Миша, от Обновки не отрывайся.
      — Нет, папа, что ты!.. — весело отозвался Миша. — Поехали, дядя Корней.
      Вдруг он спохватился:
      — Папа, а как же быть? Ведь мне в пять тридцать выступать!
      Начальник с минуту подумал:
      — Ничего не поделаешь! Как-нибудь в другой раз. Ступай, а то ещё опоздаете.
      Он круто повернулся на каблуках и пошёл по коридору. По пути он сказал дежурной сестре:
      — Объявите по палатам: литературный вечер переносится на следующее воскресенье.
      А Миша и дядя Корней пошли в гараж. Мита хотел было взять с собой на вокзал Онуте, но она застеснялась и не поехала.

Глава вторая
НА ВОКЗАЛЕ

      Маленькая, юркая машина быстро мчалась по узким улочкам. Миша сидел рядом с водителем. За ветровым стеклом мелькали дома.
      Вот прошли мимо огромного костёла с двумя устремлёнными в небо шпилями. Пронеслись мимо старинного литовского университета.
      Потом промелькнула старая-престарая церковь с облупленными макушками. Вот покатили по небольшой красивой треугольной площади…
      — Площадь Кутузова, — сказал водитель, яростно вращая «баранкой».
      Но Мише сейчас не до этого было. То и дело он оборачивался к дяде Корнею:
      — А мы поспеем? А мы не опоздаем?
      — Как не поспеть! Ещё там ждать будем, — терпеливо отвечал дядя Корней.
      Вот осталась позади величественная гора Гедимина. Машина промчалась по узкой, длинной улице мимо ратуши и завернула на привокзальную площадь.
      Вокзал был тоже вдребезги разбит. Но красноармейцы уже трудились на его развалинах.
      Красная Армия не только воевала. Везде, куда она ни приходила, она строила, восстанавливала, возвращала к жизни мосты, заводы, школы, вокзалы…
      Миша и дядя Корней вышли на перрон.
      Миша очень любил бывать на вокзалах. Ему нравилось слушать, как на разные голоса гудят паровозы; видеть, как поднимается короткая железная рука семафора, как машет фонариком сцепщик и тоненько дудит в маленький, словно игрушечный рожок.
      Здесь можно сесть на какой-нибудь запылённый поезд и отправиться в далёкое путешествие.
      Хорошее место — вокзал!
      — Дяденька Корней, а где Москва?
      — Вон там!
      Миша стал смотреть в сторону Москвы. Вдали взметнулась пушистая полоска дыма. Раздался протяжный гудок. Миша закричал:
      — Идёт! Идёт!
      Из-за разбитой водокачки показался чёрный маслянистый паровоз. Он тяжело сопел, и казалось, что это не машина, а огромный живой зверь, у которого вместо ног высокие колёса. За ним тянулись вагоны, только не пассажирские, а товарные. Мимо Миши на открытых платформах поплыли новые, свежевыкрашенные большие танки. Каждый занимал две платформы.
      Над открытыми люками видны были маленькие головы танкистов в толстых шлемах.
      Всё вокруг наполнилось стуком и громом. Без конца проходили мимо Миши танки, танки, танки…
      Потом потянулись платформы с непонятными, покрытыми брезентом машинами. На тормозных площадках стояли часовые — в плащах, с автоматами…
      Дядя Корней крикнул Мише в самое ухо:
      — Ка-тю-ши!
      Миша понимающе кивнул головой.
      Казалось, «катюшам» не будет конца и вечно вот так будет грохотать, греметь и лязгать.
      Но вот пробежал последний вагон, за ним покрутились пыль, щепочки, сено — и сразу сталс тихо.
      — Сила! — сказал дядя Корней и достал кисет. — Это вам не четырнадцатый год.
      Он чиркнул огромной жёлтой зажигалкой и выпустил столб синего дыма — не хуже, чем паровоз.
      Потом прошёл ещё один поезд — и опять товарный. На сей раз ехали пушки. Их длинные, тяжёлые тела с круглыми, грозно разинутыми ртами были подняты к небу.
      — Гаубичка-голубушка! — сказал дядя Корней, когда поезд прошёл. — Даст жизни!
      Потом, уже в сторону Москвы, прошёл санитарный поезд. Рельсы не отдыхали. Вся страна не знала отдыха в то время. Фронт требовал: больше пушек, машин, танков, самолётов, снарядов!.. День и ночь без остановки дымили заводы, пылали домны, мартены, работали молоты, станки, и длинные, тяжело гружённые эшелоны шли на запад, на фронт.
      Шёл последний год войны. Победа была близка. Надо было сделать последнее усилие. И наша страна делала это усилие…
      В седьмом часу пришёл наконец московский поезд.
      Миша, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, смотрел на мелькающие окна. Во всех окнах были военные.
      Вот прошёл первый вагон, второй… четвёртый… шестой… Ни в одном окне мамы не было.
      Миша обернулся к дяде Корнею:
      — Где же она, дядя Корней?
      — Не видать?
      — Не видать! — горько отозвался Миша.
      И вдруг он сквозь сутолоку вокзала, стук колёс, шипенье паровоза и шум радио услышал родной голос:
      — Миша!
      — Мама! — закричал он, ещё не видя её. Мама стояла на ступеньках шестого вагона в хорошо знакомом Мише тёмно-зелёном платье с пояском. Одной рукой она держалась за железный выгнутый поручень, а другой махала Мише.
      — Мама! Мама!.. — кричал Миша и бежал за вагоном, который шёл всё медленнее.
      — Миша, подожди! Не прыгай!
      — Мама, не буду! Мама!
      Через минуту мама уже стояла на перроне, целовала Мишу и гладила его по голове «против шерсти».
      — Ну-ка, покажись, какой ты! — Мама то прижимала Мишу к себе, то слегка отстраняла его, чтобы получше разглядеть. — Нет, ничего, поправился, молодец! Видно, папа лучше кормит, чем мама. А где же он сам?
      — Мама, ему некогда, он занят! Пойдём скорей, а то поезд недолго…
      Миша потащил маму в вагон. Там было тесно, накурено.
      — Где твоё место? А, знаю, здесь!
      Он увидел мамину большую чёрную папку для рисования, которая лежала на полке. На столике лежала толстая книга. Под полкой стоял потёртый тёмно-синий, знакомый Мише с самых ранних лет чемодан, в котором один замок запирался хорошо, а другой не слушался и отскакивал.
      Миша нагнулся и стал вытаскивать мамин чемодан из-под полки.
      — Погоди, Миша! Ты куда его?
      — В машину. Там машина ждёт — «виллис». И дядя Корней. У него знаешь какая фамилия? Обновка. Правда, смешная? — говорил Миша, изо всех сил дёргая тяжёлый чемодан.
      — Погоди! — сказала мама. — Пускай там стоит. Ведь мне дальше ехать…
      Миша выпрямился:
      — Дальше?
      — Ну да, — сказала мама. — Я ведь еду на фронт.
      Миша растерялся:
      — Как — на фронт? Что ты, мама? Ведь ты писала: «Встречайте»…
      Мама невесело засмеялась:
      — Чудаки какие! Как же вы могли так подумать? Ведь вы же знали… — Она привлекла Мишу к себе и поерошила его чёлку. — Правда, я сама виновата. Надо было мне писать: «Проездом на фронт встречайте».
      — Конечно, — сказал Миша. — А там ещё папа ждёт…
      — Я думала — вы поймёте!.. Ничего не поделаешь. Теперь уж на обратном пути. Так и передай папе.
      За окном заверещал свисток.
      — Миша, сейчас тронется! Скорей!
      Расталкивая народ, они побежали к выходу. Миша неловко поцеловал маму в щёку, она его — в мокрый глаз.
      Паровоз рявкнул. Миша спрыгнул на перрон.
      — Миша, постой! Я ведь тебе письмо привезла.
      Мама бросилась в вагон. Поезд тронулся. Миша побежал за вагоном. Наконец в окне показались мамины руки. Они торопливо перелистывали толстую книгу. Поезд прибавлял ходу. Мама всё теребила книгу. Наконец она сердито встряхнула её.
      Из книги выпал белый треугольник. Он неторопливо покружился в воздухе, точно бумажный голубь, и упал на изрытый асфальт перрона.
      Миша поднял его и долго махал бумажным голубем вслед уходившему на запад московскому поезду.

Глава третья
ПИСЬМО ИЗ МОСКВЫ

      Папа очень расстроился, когда Миша вернулся во флигелёк без мамы.
      — Как же так? — досадовал он. — Вот, могли повидаться!..
      Мише даже жалко его стало:
      — Ничего, папа! Она зато на обратном пути заедет. Я и сам видел её всего-то десять минуточек!
      Так бывало часто в военное время. Люди встречались для того, чтобы сразу опять разлучиться. И никто не знал, где и когда придётся свидеться. Да и придётся ли? Поэтому тогда писали много писем, только не такие, как сейчас, а большей частью без марок, без конвертов — треугольные бумажные «голуби» с печатью: «Проверено военной цензурой».
      Попадались и вовсе диковинные письма. Один человек, который работал на фашистской каторге в лесу по сплаву, топором на чурбачке вырезал слова: «Нахожусь там-то, пока жив», вырезал адрес и пустил чурбачок по реке. Добрые люди выловили чурбачок и передавали его из рук в руки, пока деревянное письмо не дошло до места.
      …Как только Миша развернул бумажный треугольник, который привезла мама, он сразу же узнал крупный, прямой почерк Лины Незвановой.
      Миша стал читать. Лина подробно рассказывала о том, как она прочитала Мишино письмо на сборе и как ребята обсуждали его. Мише живо представилась пионерская комната на втором этаже, недалеко от учительской, ребята, сидящие за длинным столом. Ему представилось, как его письмо обсуждают па сборе.
      Вот первым выскочил непоседа Ной-не-ной:
      — Ребята, — сказал он, — мне очень жалко Зелёненького. Давайте напишем Денисьсву, чтобы он привёз его в Москву, а мы уж тут как-нибудь сообща будем его воспитывать.
      — А мне, — сказал Митя Попов, — очень понравился дядя Корней. Давайте пошлём ему какой-нибудь подарок.
      — Постойте! — сказал Олежка. — Вот Миша пишет про какой-то подвал. Я не понимаю, почему он не доберётся до этого подвала, почему не узнает, в чём там дело. Я не понимаю…
      Олега перебил Хаким:
      — Если бы я там был, я бы давно разобрал дом и узнал, что там за ящики, и куда девался папа этой девочки, и всё.
      «Словом, — писала Лина, — все выступали в таком духе, что тебе надо обязательно добраться до подвала и помочь этой девочке-сиротке, о которой ты пишешь. Ребята даже так говорили: „Давайте все поедем к Мише и поможем ему…“»
      Миша перевернул страницу.
      «Дорогой Миша, ты пишешь „дышет“ вместо „дышит“ и „тратуар“ вместо „тротуар“. А про запятые ты и вовсе забываешь. Надо подтянуться. Война войной, а запятые ставить полагается».
      Миша покраснел.
      В самом конце Лина писала:
      «Я по-прежнему работаю в цехе. Устаю, конечно, но это ничего. Зато когда бывает салют, мне кажется, будто в свете ракет есть и моя искорка. А салюты бывают каждый вечер.
      Миша, скоро первое сентября, смотри не опоздай. Привет от всех ребят. Лина Незванова».
      Вот и всё письмо. Миша дважды перечитал его. Оно как будто перенесло его в Москву. А хорошо бы сейчас по-настоящему очутиться в Москве!
      Миша аккуратно, по складочкам, как было, сложил письмо.
      Вечером, перед сном, он перечитал его. Всё-таки смешные ребята. И Хаким тоже… Разобрал бы дом… Как будто это игрушечный домик, из кубиков. Конечно, издали легко рассуждать, а вот поди сделай!