— Видишь! И вдруг я, начальник госпиталя, майор медицинской службы, возьму и брошу своих врачей, товарищей, раненых, санитаров… Хорошо это будет, а? Как по-твоему?
Миша молча водил пальцем по шерстистой спинке дивана:
— А я… А я…
Тут вошла мама с горячим чайником. Папа нагнулся к Мише и легонько ухватил его за чёлку:
— Да ты, брат, упрямец, оказывается. Пошли пить чаёк-кипяток, а то мне в наркомат пора. Пошли!
Он взял Мишу за руку, подвёл к столу, усадил рядом с собой, и все стали пить «чаёк-кипяток» с твёрдым синеватым сахаром, который папа привёз с собой в полотняном мешочке.
Глава шестая
ДОБРАЯ СИЛА
Напрасно мама утешала Мишу:
— Как тебе не стыдно! Надо радоваться, что нам удалось повидаться с папой, а ты: «Ах, на два дня, не хочу на два дня!» Нехорошо это, вот что я тебе скажу.
Миша ковыряет штукатурку в стене. Конечно, он понимает, что папа не может ради него остаться дома. Особенно сейчас, когда война. И всё-таки он никак не может примириться с тем, что послезавтра папы не будет.
Послезавтра уже не будет лежать па подоконнике вон та толстая кожаная сумка с окованным ремешком, который вдевается в медное ушко. На спинке стула пе будет висеть гимнастёрка с орденами и погонами. В комнате не будет пахнуть вкусным трубочным табаком.
И, главное, не будет самого папы!..
Миша плохо спал, проснулся чуть свет и стал следить за папой, за каждым его шагом.
Вот папа встал, вот папа умылся, вот папа позавтракал, вот папа надел гимнастёрку, подпоясался широким ремнём с гремящей пряжкой и подошёл к зеркалу.
Миша вскочил:
— Папа, ты куда?
— Что ты вскинулся, Мишук? Я ведь ещё не уезжаю.
— Нет, папа, но ты куда?
— В Наркомздрав, в Аптекоуправление… Ещё кой-куда…
— А можно, я пойду с тобой?
— Что ты, Мишук! Устанешь! Ходьбы хватит на целый день.
— Нет, ничего, папа. Можно?
Папа посмотрел в зеркало на маму. Мама сказала:
— Ладно уж, возьми его, если он тебе не помешает.
Папа сказал:
— Мне Миша никогда не мешает!
Тут Миша вскочил, в два счёта умылся, поел, взял тюбетейку:
— Пошли!
Целый день Миша и папа ходили по разным папиным учреждениям. Иногда они садились на трамвай, иногда спускались в метро, но большей частью шли просто пешком. Папе хотелось полюбоваться на Москву. Ведь он три года не видел её.
А Москва верно была хороша!
Стояло лето, начало августа. Небо было чистое, синее. Вдоль Красной площади победно возвышалась кремлёвская стена. На Спасской башне ярко блестели золотые стрелки и золотой ободок часов. Неподвижно стояли часовые у входа в Мавзолей. Медленно струилась Москва-река мимо гранитной набережной. Огромные, просторные мосты отражались в её спокойной воде.
Папа всё приговаривал:
— Погляди только, какая наша Москва красавица!
Миша оглядывался. Где же — красавица? Москва как Москва. Кремль, дома, машины, люди — всё, как всегда.
Конечно, Миша привык к Москве. Он здесь родился, прожил десять с половиной лет и других городов не видал.
Иное дело — папа. Много городов повидал папа за последние три года, двигаясь вместе с фронтом, и все они были разбиты, разграблены, сожжены фашистами. И не мудрено, что папе сейчас особенно мила была наша большая приветливая столица.
Когда папа заходил куда-нибудь, Миша терпеливо ждал у входа. Потом он брал папу за руку, и они снова принимались шагать по широким, людным улицам.
О чём только не переговорили они во время этой прогулки! О жизни, о том, кем быть, о войне…
— Папа, а я знаю, почему война, — говорил Миша, стараясь шагать в ногу с папой.
— Да? Интересно, почему же?
— Видишь, папа, нам Лина всё объяснила. Это наша вожатая. Понимаешь, столкнулись две силы. Одна сила злая, чёрная, она хочет всё раздавить, всё уничтожить…
— Понятно, — сказал папа, — это фашисты.
— Ну да! — подхватил Миша. — Но это, папа, ничего, потому что есть другая сила, добрая. Она хочет, чтобы всем народам жилось хорошо, свободно. Это мы — СССР. Правильно, папа?
Папа положил руку на Мишино плечо и привлёк его к себе:
— Я вижу, Лина у вас толковая.
— Ты ещё не знаешь, какая она развитая! — Миша поднял голову: — А наша сила берёт верх, правда, папа? А здорово, что мы добрая сила!
Он задумался. Некоторое время они шли молча. Потом Миша сказал:
— А я буду путешественником. Вот открою какую-нибудь землю и буду показывать туземцам картинки.
— Какие картинки? — удивился папа.
— Простые. Я маму попрошу — она сделает. Они ведь не могут по-русски, а я по-ихнему не могу. Вот я и придумал — картинками. Покажу им Кремль, и они поймут, что я из Москвы…
— Это ты хорошо придумал, — сказал папа. — Ага. Я давно это придумал. Папа, а ты читал про Миклухо-Маклая? Он был знаешь какой добрый! Он не стрелял в туземцев, а лечил их, заботился. А когда он уезжал, они знаешь как плакали: «Рус, оставайся! Рус, оставайся!» Папа, а когда же я совершу путешествие? А то я только в лагере был, а больше нигде.
— Погоди, Мишук, — сказал папа. — Вот война кончится, пожалуйста, путешествуй, я не против.
— А скоро она кончится?
— Похоже, что скоро.
— А больше войны не будет?
Папа подумал и не сразу ответил:
— Вот как разобьём злую силу навсегда, чтобы ей нигде и никогда больше не подняться, вот тогда не будет!
Так разговаривали Миша с папой о всяких важных вещах. Когда они возвращались домой, уже были сумерки. Во всю длину Никитского бульвара выстроились зелёные машины. Папа спросил:
— Почему это столько прожекторов?
— Как, разве ты не знаешь? — удивился Миша. — Ведь это будет салют! Неужели ты не видел салюта?
— Да нет, не видел. Откуда же?
Вот чудно! Папа приехал из армии, в честь которой и устраиваются салюты, а сам ни одного салюта не видел!
— Значит, сегодня увидишь, — сказал Миша.
Он угадал: вечером снова торжественно гремели залпы, взлетали ракеты и вся Москва озарялась причудливым сиянием.
Папа и мама стояли у открытого окна, а Миша взобрался на подоконник, достал свою жужжалку и направил её свет вверх, в небо:
— Папа, смотри, я тоже салютую. А правда красиво?
— Очень, — сказал папа. — Это радуется добрая сила, Мишук.
Глава седьмая
В ТОТ ЖЕ ВЕЧЕР
В тот же вечер, сразу после салюта, папа начал укладываться. Миша с мамой ему помогали. Они положили в папин чемодан рубашки, белые узкие подворотнички, большой пакет с дорогим лекарством, которое папа достал в Москве…
Ещё укладку не кончили, как пришла старушка курьер из Союза художников. Она сказала:
— Художницу Денисьеву просили немедля прийти в Союз.
— Сейчас я никак не могу, — ответила мама. — Вот муж уезжает и…
— Ничего не знаю, — повторила старушка. — А только сказали немедля, на экстренное собрание.
— Сходи, Наташа, — сказал папа. — Ведь это недалеко, кажется.
Мама ушла. А Миша с папой закончили укладку. Потом папа щёлкнул замками, поставил чемодан в угол и сказал:
— Так-то! Не горюй, брат. Скоро война кончится, и папа твой вернётся. А пока что ложись спать!
— А ты не уедешь, пока я спать буду?
— Чудак человек! Спи, говорят тебе.
Миша лёг. А папа сел к столу и принялся разбирать бумаги в сумке.
Миша лежал с открытыми глазами, смотрел на папину широкую спину и думал. Думал, думал, потом тихонько позвал:
— Папа!
— Да?
— Папа, послушай. Только не говори сразу «нет», ладно?
— Постараюсь.
— Вот, папа, я придумал… Возьми меня с собой!
— Что? — Папа перестал рвать бумажки, посмотрел на Мишу. — Что ты сказал? Я не понял.
Миша торопливо заговорил, словно боялся, что папа не даст ему договорить до конца:
— Слушай, папа, я всё обдумал. Сейчас мне в Москве делать нечего. В лагере я уже был. В школу ещё рано. Ну что я буду без толку слоняться по двору! Папа, возьми!
Кажется, только сейчас папа наконец понял, чего хочет Миша. Он встал, подошёл к Мишиной кровати, сел рядом с сыном и положил руку на его плечо:
— Мишук, разве это можно? Да ты сам посуди: ну куда я тебя там дену?
Миша сел, откинул простыню:
— А почему нельзя? Очень даже можно! Мешать я тебе не буду!.. Ты и сам говорил, что я тебе не мешаю. Почему нельзя? Вполне можно!
Папа прикрыл Мишу простынёй:
— Во-первых, ляг! Вот так. А во-вторых, это вопрос серьёзный. Город разорён. Фронт ещё недалеко…
Миша лёг было, но сразу же опять вскочил:
— Но ведь там не самый фронт! На фронт нельзя, я знаю, но я ведь и не прошусь на фронт. А туда можно. Папа, решайся!
Папа принялся теребить свою бороду. Он долго теребил её, потом сказал:
— Я и сам бы, пожалуй, не прочь взять тебя, но…
Но Миша не дал папе договорить. Он сорвался с кровати, схватил подушку и подбросил её к потолку:
— Ура! Можно, можно! Ура!..
Папа поднял с полу подушку, взбил её и положил на место:
— Ну, вот что: первым делом, ляг! Отбой! А то я и разговора с мамой затевать не буду.
Миша мигом лёг, свернулся в клубок:
— Отбой, слышишь, папа, уже отбой!
Он захрапел изо всех сил. Ему сразу стало хорошо. Он лежал, сопел, будто во сне, а сам прислушивался к тому, как папа рвёт какие-то бумажки, зажигает трубку, курит… Легонько поскрипывают его высокие сапоги, широкий ремень, тихонько позвякивают ордена, когда папа поворачивается или нагибается.
Теперь Мишу тревожило одно: что скажет мама? А мама, как нарочно, долго не шла. Миша чуть было не задремал даже, но вот наконец хлопнула дверь. Это пришла мама.
Миша незаметно сдвинул с уха простыню, стал прислушиваться.
— Что там было, Наташенька? — спросил папа.
— Там вот что… Союз срочно готовит альбом «Победа». И вот нас всех собрали и предложили поехать на зарисовки.
— А когда ехать?
— Дней через пять-шесть.
— Что ж, Наташа, дело почётное.
— Почётное-то почётное, — сказала мама, — но пришлось отказаться. Мишу-то ведь не с кем оставить.
Миша хотел было вскочить, крикнуть: «Не надо меня оставлять, я с папой поеду!» — но удержался.
А папа щёлкнул зажигалкой, закурил, выдул дым (это Мише всё хорошо было слышно) и сказал:
— Знаешь, Наташа, пока тебя не было, тут родилась одна идея.
Миша затаил дыхание, чтобы ни словечка не пропустить.
— Только не говори сразу «нет». Ладно, Наташа? — сказал папа. — Идея такая: а не прихватить ли мне Мишука с собой?
Миша замер. Вот сейчас всё решится. Он весь превратился, можно сказать, в одно большое ухо.
— Куда прихватить? — спросила мама. — В Вильнюс?..
— Ну да, — заговорил папа. — А что? Ему даже полезно будет. На людей посмотреть, себя показать…
Мише очень хотелось вскочить и расцеловать папу, но он опять удержался и даже крепче зажмурился.
Мама прошлась по комнате:
— Это уж он тебя уговорил, да? Вот народ! Нет, Петя, рискованное дело вы затеяли. Он ещё мал, он ещё никогда не оставался без матери!
«Неправда! А в лагере?» — чуть было не крикнул Миша, но пересилил себя и только двинул ногой, будто во сне.
А папа словно подслушал его мысли:
— Одиннадцатый год — это уже не маленький. Парень он самостоятельный. Мешать мне не будет. С ним даже как-то уютней. А тут ещё кстати твоя командировка. Так что…
Миша чуть-чуть приоткрыл один глаз: так, правильно, папа, молодец!
— Просто не знаю, Петенька… — сказала мама. — Ты меня озадачил… Нет, я вижу, это ни к чему.
Миша под простынёй приуныл. Но тут снова заговорил папа:
— Почему, Наташа? Фронт уже отодвинулся. Жить он будет со мной. Питание приличное. А к началу учебного года я его пришлю. От нас регулярно ходят самолёты.
Мама вздохнула:
— Не знаю… Право, не знаю…
Она подошла к Мишиной кровати, оперлась о спинку и долго смотрела на Мишу. Миша стал дышать ровно-ровно.
— Спит!.. Много ходил сегодня, устал…
Она нагнулась, поправила на Мише простыню:
— Что ж, Петенька, если ненадолго, я, пожалуй…
— Значит… — начал было папа. Но тут уж Миша не выдержал. Он вскочил, кинулся к папе, к маме и заорал на весь дом:
— Ая всё слышал! А я всё слышал! Ура, ура! А я всё слышал!
Путаясь в простыне, он запрыгал, заплясал, размахивая руками и притопывая босыми пятками.
Глава восьмая
НАЯВУ ИЛИ ВО СНЕ?
Мише не пришлось даже проститься с товарищами. Рано утром под окном загудела машина. Папа перегнулся через подоконник, закричал:
— Сейчас, товарищ водитель! — И обернулся: — Это за нами.
Оба путешественника уже были готовы. У папы в одной руке — чемодан. Через другую руку перекинут серый шуршащий плащ. На левом боку — сумка, на правом — пистолет.
Миша тоже в полной боевой готовности: за спиной — вещевой мешок, с которым он и в лагерь ездил; в кармане длинных синих брюк — неразлучный друг, фонарик; в нагрудном кармане ковбойки — карандаш и новенькая записная книжка.
На первой странице Миша написал:
М. ДЕНИСЬЕВ. ДНЕВНИКИ. 1944 г.
А на второй:
Светить — и никаких гвоздей!
В. Маяковский
Остальные странички пока ещё были чистыми.
Мама долго целовала Мишу:
— Обязательно напиши, как приедешь. А я, когда уеду на зарисовки, я вам напишу.
— Да ты к нам приезжай рисовать, — сказал папа.
— Нет, госпиталь — это я и в Москве могу. Ничего, я вам дам знать… Миша, пиши, на папу не надейся.
— Я тебе каждый день буду писать.
— Посмотрим. А теперь, по обычаю…
Все сели. Миша смотрел то на папу, то па маму. Мама была невесёлая. Видно, не очень-то сладко сейчас у неё на душе.
А папа — ничего. Всё поглаживает бороду и даже, кажется, чуть-чуть улыбается. Он, наверно, сейчас уже думает о своих делах: о госпитале, о раненых…
Вот он встал:
— Пора, Наташенька!
Ещё раз обнялись, ещё разок поцеловались. Мама кончиком широкого рукава вытерла глаза: — Ладно… Ступайте!
Через минуту Миша и папа уже сидели в открытой машине «пикап» и мчались вдоль бульвара.
Так рано Миша, кажется, никогда ещё не был на улице. Непривычно безлюдной была Москва в этот час. Улицы казались гораздо шире, чем днём. К памятнику Пушкину медленно спускался аэростат воздушного заграждения. Его бока серебристо блестели. Казалось, огромная рыбина опускается на дно огромного аквариума.
На углах разноглазые светофоры, не мигая, уставились красным глазом в одну сторону, зелёным — в другую.
Все ещё спали. И только дворники, которые неизвестно когда спят, уже были на боевом посту и подметали и поливали просторный асфальт улицы Горького.
На площади Маяковского Миша попросил остановить машину. Папа постучал водителю.
— Только живо, Миша! Одна нога там, другая здесь!
«Пикап» затормозил. Миша спрыгнул с машины, юркнул в парадное, поднялся на третий этаж и давай трезвонить во все звонки и тарабанить в дверь.
Он переполошил всех жильцов. Сонная Лина, протирая глаза, выскочила в коридор, закутанная в длинный, до полу, шерстяной платок:
— Кто это? Миша, ты? Откуда?
Миша вытянулся и отсалютовал:
— Товарищ вожатый отряда! Рапортую…
Лина перебила его:
— Миша, мы не на линейке! Говори толком, что случилось? Почему ты примчался в такую рань?
— Я улетаю, Линочка…
— «Улетаю»? — Чёрные глаза Лины расширились. — Как улетаешь? Куда улетаешь?.. Да который теперь час?
— Половина шестого, — ответил Миша. — Извини, что разбудил. А только я на самом деле улетаю. В Вильнюс, с папой. Мы с Олежкой мостик затеяли построить возле нашего дома. Скажи ему, чтобы без меня, ладно?
Лина, придерживая на груди платок, кивнула головой:
— Передам. Только постой, расскажи подробней, куда ты летишь, зачем?
— С папой, в Литву, — ответил Миша. — Только, Линочка, мне очень некогда.
— Ладно, не буду задерживать. — Лина протянула Мише из-под платка тёплую руку. — Счастливого пути! И помни, Миша, там, где ты будешь, что ты пионер. И не просто пионер, а московский пионер…
Внизу сердито загудел «пикап», и Миша заторопился:
— Спасибо, Линочка! Привет ребятам. Я напишу. К началу школы вернусь.
Он кубарем скатился с лестницы, сел на место, и «пикап» снова понёсся по только что политому асфальту.
Миша сидит рядом с папой, держится за длинный поручень и никак не может прийти в себя. Ему кажется, будто всё это происходит во сне, а не наяву. Неужели на самом деле началось его первое путешествие!
Встречный ветер прохватывает его сквозь ковбойку, дует в уши. И Мише чудится, будто он уже не Миша, а Миклухо-Маклай. Вот он стоит на носу корвета «Витязь», и навстречу ему дуег не московский ласковый ветерок, а солёный морской ветер, который носится над океанами, вздыбливает крутые, пенистые валы, раскачивает кроны пальм и зовёт, зовёт в неведомые края…
А Олежка, и Хаким, и Нойка, и прочие ребята сейчас крепко спят и ничего не знают. Вот они придут на сбор, начнут спрашивать: «Где Миша? Почему нет Миши?» А Лина скажет: «Мишу не ждите, он улетел». Ох, они будут удивляться: «Как улетел? Куда улетел?» — «Обыкновенно, на самолёте…»
Миша улыбается.
Папа спросил:
— Ты что, Мишук?
— Ничего, папа, просто так.
Машина уже шла по Ленинградскому шоссе, мимо больших новых домов. У одного из них она остановилась. Шофёр погудел. Высокая дубовая дверь открылась, и на крыльцо вышел лётчик. Его добродушное, румяное лицо показалось Мише знакомым.
Лётчик забрался в машину, поздоровался с папой:
— Как, и Миша едет?
— Да вот… — сказал папа. — Уговорил меня.
И тут Миша узнал лётчика. Это был тот самый лётчик-«санитар», который зимой привёз письмо и фонарик от папы.
— А я вас помню, — сказал Миша. — Вы дядя Серёжа. Вы умеете по глазам имена отгадывать.
— Верно… Стало быть, летим! А фонарик не забыл?
Миша достал жужжалку и стал нажимать на рукоятку. Фонарик засветился. Сейчас его свет был еле-еле виден.
— Светить всегда… — сказал папа.
— Светить везде… — подхватил Миша. — Я, знаешь, папа, эти стихи наизусть выучил.
— А ну, скажи!
Миша, крепко держась за поручень, стараясь перекричать шум машины, начал читать:
В сто сорок солнц закат пылал.
В июль катилось лето…
А «пикап» всё мчался вперёд и вперёд. Когда Миша кончил читать, вдоль шоссе уже тянулись подмосковные поля и леса. Вот промелькнул длинный ряд железных крестов, похожих на букву «Ж». Они были сбиты из коротких обрезков рельсов. Железные буквы тянулись до самого горизонта.
— Ежи против танков, — сказал папа. — Сорок первый год… Ещё не убрали.
— Пусть остаются, — сказал дядя Серёжа. — Ведь это память.
Все задумались. Машина плавно свернула влево.
— Подъезжаем, подъезжаем! — закричал Миша.
Он увидел совсем близко, за высоким забором, идущий на посадку самолёт, мачту с красными фонариками, вышку, где стоял боец с автоматом, и шест, на котором трепыхался большой полосатый, надутый ветром сачок.
Машина остановилась. У ворот стоял часовой. Папа и дядя Серёжа показали ему документы.
— А на мальчика? — спросил часовой.
— Это — со мной, это мой сын, — сказал папа.
— Вижу, товарищ майор, потому как вы здорово похожи. Только не имею права, товарищ майор.
Миша испугался. Неужели ему сейчас придётся ехать обратно, сейчас, когда он уже видит за открытыми воротами кусок зелёного поля и множество самолётов, больших и поменьше? Одни садятся, другие взлетают. Вон кто-то катит железную бочку, кто-то толкает высокую непонятную тележку со ступеньками… Миша вцепился в папин рукав.
— Погоди, Миша, не волнуйся, — сказал папа и обратился к часовому: — Видите, ему ещё мало лет, он, пожалуй, может и без пропуска.
— Не положено, товарищ майор.
Миша растерянно уставился на часового. Ему всегда хотелось стать большим, а сейчас ему хочется стать маленьким-маленьким, хотя бы с фонарик. Папа положил бы его в карман — и дело с концом!
Он оглянулся. «Пикап» всё ещё стоял у ворот. Водитель, видно, ждал: не придётся ли везти Мишу домой?
Дядя Серёжа сказал:
— Товарищ майор, вы вот что: позвоните начальнику. Он устроит.
— Идея! — обрадовался папа. — Ты здесь подожди, Мишук.
Папа и дядя Серёжа ушли. А Миша остался около часового.
— Почему вы меня не пропускаете? — сказал он. — Ведь это мой папа. А это наш знакомый лётчик.
Часовой погладил автомат, который висел у него на груди, и сказал:
— Служба, сынок!
Миша вспомнил, как папа говорил: «О, брат, великое дело — служба! „Служу Родине“ — это не шутка».
Он вздохнул. Рядом, в двух шагах, шумят моторы, воздушные корабли отрываются от земли, улетают в далёкие края. А ты стой здесь, жди! И ещё неизвестно, чем это всё кончится! Он не выдержал:
— Товарищ часовой, пропустите! Я ведь не шпион или кто. Я ведь пионер, свой…
Часовой улыбнулся:
— Слов нет, вижу, хороший ты парень. Но я ведь на посту, и ты не в гости ко мне пришёл, верно?
Водитель «пикапа» высунулся в окошко:
— Садись, Миша, отвезу!
Миша молча покачал головой. Сказать по правде, глаза его были полны слёз. Он отвернулся.
Вдруг вдали, за открытыми воротами, показался папа. Он шёл быстро, чуть ли не бежал, и на ходу размахивал красным листком бумаги. Миша хотел было кинуться к нему, но вспомнил, как папа говорил про выдержку, и замер на месте. Папа показал листочек часовому. Тот долго разглядывал бумажку.
Миша затаил дыхание. Неужели опять что-нибудь не так? Но часовой аккуратно сложил листочек:
— Теперь порядок. Проходи, сынок! Будь здоров!
— Спасибо, — ответил счастливый Миша, взял папу за руку, и они прошли на аэродром.
Глава девятая
«ВИДИМОСТЬ—ХОРОШАЯ»
Не следует думать, что Миша никогда не видел самолётов! Конечно, видел. Видел во время парадов на Красной площади, когда они крыльями затмевают небо над Москвой, а гулом моторов заглушают всё: и медную музыку оркестров и весёлые песни демонстрантов.
Видел Миша самолёты и на празднике авиации в Тушине — давно, до войны.
Они проделывали самые замысловатые фигуры. То кинутся в штопор, то опишут мёртвую петлю, то покажут «бочку».
Они кувыркались и вились в небе, словно бабочки над лугом в погожий летний день.
А то вдруг посыплются из самолётов чёрные точки и понесутся к земле. Кажется, вот-вот упадут. Но нет — точки на лету превращаются в огромные диковинные цветы. Цветы медленно идут к земле, опадаьот, и вот они уже обернулись бойцами, которые бегут по полю и строятся в плотные, ровные шеренги.
Но одно дело — видеть самолёты издали, и совсем другое дело — видеть их вблизи, на аэродроме. И не только видеть, но и знать, что на одном из них ты сейчас полетишь.
Не мудрено, что Миша от волнения то и дело дёргал папу за руку:
— Папа, а где наш?.. Папа, а где наш?
На поле было много самолётов. Одни неподвижно стояли рядом на земле и чуть ли не касались друг друга своими большими, раз навсегда распростёртыми крыльями.
Другие шли по траве. Миша знал: это называется рулить.
Третьи были в воздухе.
— А вот и наш! — сказал папа.
Миша спросил:
— Где?.. Где?
— Вон там!
В сторонке стоял большой зелёный самолёт с красными крестами на кузове и на крыльях. Издали был виден большой чёрный номер: «С-15022». Кабина лётчика выдавалась далеко вперёд. Два пропеллера по обеим её сторонам быстро вращались. Низкое солнце блестело на них, словно на громадных патефонных пластинках.
— Двухмоторный, АНТ… Да, папа?
— Об этом ты у дяди Серёжи спроси, — сказал папа. — Он лучше в таких делах разбирается.
Дежурный ещё раз проверил у них документы и повёл Мишу с папой по мокрой от росы траве к самолёту. И тут оказалось, что непонятные тележки со ступеньками — это просто такие лестницы, трапы. Когда нужно, их подкатывают к дверце самолёта.
Миша с папой поднялись по такой тележке-лестнице и очутились в машине.
Пол круто поднимался вверх. Слева и справа были длинные скамейки. Похоже было на автобус. И, как в автобусе, пахло бензином.
Миша сел было, но сразу же вскочил:
— Папа, а мы ещё не летим? А когда мы полетим?
Он всё вертелся. То смотрел зад — туда, где дверь, то вперёд — в окно, то на кабину пилота.
Там, за приоткрытой дверцей сверкали рычаги, кнопки, приборы…
Вдруг оттуда выглянул дядя Серёжа. Его трудно было узнать. На нём был синий комбинезон, кожаный шлем, кожаные перчатки.
Миша крикнул:
— Дядя Серёжа! Это вы нас повезёте?
Дядя Серёжа кивнул головой.
— А скоро мы полетим?
— А тебе не терпится?
— Ага!
— Ну, тогда скоро.
Дядя Серёжа помахал Мише рукой в перчатке. Дверца закрылась. Моторы заревели громче. Папа сказал:
— Не вертись! Сиди спокойно.
— Папа, а если я не могу… Я поверчусь и перестану.
Моторы зашумели ещё громче. Самолёт дрогнул и покатился по земле.
— Ура, летим! — закричал Миша.
Но самолёт всё шёл по земле, как самый обыкновенный автобус.
Миша припал к окошку. Совсем близко мелькала жёлто-зелёная земля.
— Папа, — крикнул Миша, — смотри, не можем взлететь!
Но тут боец с флажком, который стоял на поле, сразу как-то укоротился, перекосился и промелькнул под крылом. И всё поле немного перекосилось.
— Что это, папа?
Миша не столько услышал, сколько понял по папиным губам, спрятанным в густой бороде:
— Летим!
— Как? Мы же не взлетали! Ой, правда, летим, летим!
Миша повернулся к папе и крепко обнял его. Он был счастлив. Да и то сказать — не каждому мальчику удаётся полетать на самолёте, да ещё с папой, да ещё со знакомым лётчиком!
— Папа, я сразу дневник, ладно? Папа кивнул головой.
Миша достал из кармана красную книжечку, вынул из полотняной петельки карандаш и стал записывать: «Путешествие началось. Моторы работают нормально. Видимость…»
Миша посмотрел в окно, чтобы определить видимость.
Внизу зеленела земля. Она стала огромной. Её края незаметно сливались с небом. Они словно были подёрнуты туманом.
На зелёном фоне белели крохотные домишки, кудрявились кусты, блестела длинная, извилистая ленточка с чёрточками, тянулись серые нитки. Всё было немного перекошенное.
Не сразу Миша догадался, что кусты — это лес, ленточка — Москва-река, чёрточки на ней — мосты, а нитки — шоссе.
Круглые тени от облаков лежали неподвижно на земле. Моторы равномерно шумели.
Иногда самолёт нырял вниз, и тогда Мише казалось, будто он на саночках скатывается с крутой горы, и в животе становится щекотно.
Иногда самолёт чуть покачивался с крыла на крыло.
А за окном всё плыла и плыла освещенная солнцем земля. Всё было хорошо видно.
Миша нагнулся над своей книжечкой и дописал:
«Видимость — хорошая».
Глава десятая
ЗАЯВЛЕНИЕ
Наталья Лаврентьевна в это время всё ещё сидела у открытого окна. Только что в комнате было шумно, суматошно, шли сборы, гудел низкий голос мужа, без умолку шумел Миша… А сейчас сразу стало так тихо! На полу валяются бумажки, бечёвки…
Она вздохнула, поднялась и села к столу рисовать.
Утром работается очень хорошо! Она стала делать обложку для книги Миклухо-Маклая «Дневники». Она разделила её на две части. Слева она нарисовала, как Миклухо-Маклай высаживается на незнакомый берег. Вдали виден русский корабль «Витязь». А справа она нарисовала, как Миклухо-Маклай через год покидает этот же берег. Большая толпа жителей провожает его. Вдали виден корвет «Изумруд».
Вышло очень хорошо. Наталья Лаврентьевна отложила обложку в сторонку для просушки и стала вытирать кисточки.
Раздался звонок. Наталья Лаврентьевна пошла открыть дверь. Это пришла молочница, тётя Поля. Она сняла с плеча и медленно опустила на пол мешок с бидоном.
Наталья Лаврентьевна сказала:
— Сегодня, Поля, только одну кружку.
— Почему ж так мало? — спросила тётя Поля, осторожно нагибая полнёхонький бидон над алюминиевой кружкой.
— Пить некому, — ответила Наталья Лаврентьевна. — Миши нет.
— Как так — нет? Неужто опять в лагерь проводили?
— Нет, Поля, не в лагерь. Он улетел.
— Куда ж это он? — удивилась тётя Поля.
— Улетел… С Петром Никитичем… В Литву.
— Ох, и как же это вы его отпустили? — сказала тётя Поля, затыкая бидон. — Вам небось и скучно будет без него.
— Я ведь тоже собираюсь ехать.
— Что это все мои клиенты разъезжаются! — сказала тётя Поля, разводя руками. — Куда ж это вы, Наталья Лаврентьевна?
— Не знаю ещё. Надо поехать рисовать для альбома «Победа», да всё никак не решу куда.
— Поехала бы к нам, Наталья Лаврентьевна, — сказала тётя Поля, присаживаясь на край табуретки, которая стояла на кухне. — У нас сейчас аккурат самая уборка. Очень интересно. Выйдешь в поле, а там одни бабы, одни бабы!.. Ведь это, я скажу, они тоже для победы стараются… — Она поднялась. — Значит, улетел? Скажи, какой шустрый!
Она взвалила на спину мешок с бидоном и ушла. А Наталья Лаврентьевна вернулась в комнату и подошла к Мишиной полочке. Там висела старая карта Европы. Наталья Лаврентьевна долго смотрела на покрытое красной краской пространство, на котором широко разместились буквы «СССР». Как всё-таки велика наша страна! Какими маленькими, чутошными выглядят все другие страны рядом с ней!
Она провела пальцем по Уралу. Здесь огромные заводы, здесь делают танки, пушки, самолёты… Это всё для победы!
