Дело о таинственном наследстве

Татьяна Молчанова

Дело о таинственном наследстве

© Татьяна Молчанова, текст, 2014

© ООО «Издательство АСТ», 2014

Глава первая

Наташа и ее соседи. Знакомство с Ольгой, графом, Феофаной Ивановной и Антоном Ивановичем

«Ку-ка! – страстно закричал петух и, поперхнувшись, сипло закончил: – Ре-ку!» – насмешив всех куриц в округе. «Ку-ка-ре-ку!» – отчаянно вскричал он еще раз, и утро в доме Красковых началось.

Зевая и помаргивая на восходящее солнце, мужик тащил через двор на кухню полные ведра воды. Солнце перепрыгивало на ее рябящей поверхности в такт его сонным еще шагам, и дробилось яркими бликами. Маленькая трясогузка смешно прыгала вслед за мужиком, кланяясь и дрожа хвостиком, как будто приветствовала всех встречных букашек-таракашек, желая им доброго утра.

Наталья, сладко потянувшись, открыла глаза и улыбнулась солнышку, осторожно присевшему теплым пятном на край подушки. Высунув из-под одеяла ноги, она с удовольствием пошевелила отменно розовыми пальчиками, вспоминая приснившееся. Во сне подруга Ольга, дочка помещицы Затеевой, шила ей бальное платье из куриных перьев. Причем выбирала те, которые при куриной жизни были заляпаны зеленой краской, отмечая принадлежность к хозяйству помещицы.

«Шила-шила, да не дошила!» – разминка для пальцев привела Наташу во вполне бодрое настроение и, соскочив с кровати, она пошла умываться.

Князь Николай Никитич Красков, в уютном персидского темно-синего шелка халате, стоял в столовой у окна, допивая вторую чашку кофе.

«Mon ami Николаша», как раньше ласково звали его друзья, любя его за неизменно хорошее настроение и умение располагать к себе. Офицер, которому прочили большое будущее, что по военной, что по государственной линии, в точности после покушения на царя-батюшку Александра II взял и подал в отставку. Горячо любимая жена Машенька, юная, воздушная Машенька, такая веселая, преданная, нежная… Простыла, выпив на балу холодного лимонаду, и скончалась в неделю. Убитый горем Николай Никитич выжил, благодаря маленькой Наташе, засыпавшей только с папиным пальцем, зажатым в своем кулачке. Распрощавшись с карьерой и городскими друзьями, Николай Никитич уехал с Наташей в Псковскую губернию, в родовое имение Маврюшино. Именно здесь, по его мнению, великолепно сочетались провинциальное спокойствие и здоровый воздух с возможностью нанять хороших гувернеров, иметь образованных соседей, делать вылазки в столицу и регулярно получать свежие газеты. Здесь он переживал свое горе от потери Машеньки, надеясь, что время и целительница-природа растворят его печаль.

Князь не потерял еще офицерской осанки, хотя лицо его было уже полно и намечалась легкая отдышка. Он с некоей тревогой следил за действиями садовника, который, заслонив широким туловищем карликовое грушевое дерево, усердно шевелил локтями. Эти движения вселяли в князя весьма обоснованное беспокойство касательно того, что садовник таки решил придать нежному дереву конусообразную форму, что Николай Никитич считал совершенно невозможным. Его обычно мягкое лицо хмурилось, придавая ему выражение упрямства и легкой тени страдания. Это сочетание всегда проявлялось, когда князь искренне о чем-то беспокоился, и впервые возникло в день, когда он узнал о болезни жены.

– Папочка, ты опять хочешь Никанора поймать?

Князь вздрогнул от неожиданности, но тут же и успокоился, поняв, что это Наташа. Лицо его стало ласково.

– Полуночничала, Наташенька? – улыбнулся он, с удовольствием наблюдая, как Наталья, подошедши к накрытому для завтрака столу, аккуратно наливает чай в золотистую фарфоровую чашку, как тонкая белая струйка сливок ныряет в ее середину и поднимает со дна молочный туман.

Наташа… «Наталья-разбойница» – так обычно называл ее, посмеиваясь, отец…

Видимо, и родилась уже такой. Николай Никитич, однажды забравшись в генеалогические дебри, с ужасом и гордостью насчитал аж целых четырех родственников, в разные времена считавшихся отчаянными авантюристами. Нервы и тела мирных жителей предки Красковых умудрились попортить чуть ли не на всех континентах. Особую задумчивость князя вызвала личность некоего Натана Мириане, крещенного Николай Миронычем. Пару столетий назад он раздружился с Первопрестольной за проделки с изготовлением некоего эликсира для мужей. Он якобы в разы увеличивал мужскую силу. Эликсир, как выяснилось впоследствии, содержал дождевую воду, деревянную труху, настойку рябины и на редкость вонючую выжимку из кавказской ромашки, остатками которой Натан радостно травил тараканов у себя в доме. Недружественно настроенные мужчины, щедро заплатившие за эликсир и получившие весьма своеобразный эффект от проглоченного снадобья, который сильно отличался от обещанного Натаном (рябина и ромашка имеют свойства сильно послаблять желудок), выдворили лекаря из России на все четыре стороны. Последующей биографии родственника хватило бы на несколько десяток жизней: пират в Испании, искатель философского камня в Париже, дипломат в Германии и, наконец, узник Тауэра, закончивший свою жизнь на виселице с ухмылкой и загадочной фразой: «Да, пожил… вот королеву только…»

Так что, глядя на подрастающую Наташу, отец улыбался и думал: «Такое наследие все няньки и гувернеры мира не изменят!»

Первый раз натановские гены проявились еще в Наташином младенчестве. Девочка, оставленная нянькой одна, раскачала кроватку и вывалилась из нее. В несколько минут освоив передвижение по полу на четвереньках, она подобралась к мирно дремавшей в солнечном пятне кошке и прокричала ей в ухо восторженный «наташинский» боевой клич. Ну просто завизжала во всю силу своих маленьких легких. Ошалевшее от ужаса животное с тех пор пробиралось по дому, плотно прижимаясь к стенам и шарахаясь от всех громких звуков. Наташа же, испытав от проделанного величайший восторг, под боевые завывания была названа отцом «Наталья-разбойница».

С того случая она «радовала» окружающих своими проделками чуть ли не каждую неделю. Это были и «игры в прятки», когда весь дом под грозные крики отца, сбиваясь c ног, искал Наташу, а она тихонько сидела себе в каком-нибудь чуланчике и изучала паутинку или пряталась под крыльцом, пытаясь угадать, чьи это ноги спешат по ступенькам. Были и нападения на животных, насекомых, няню и даже на помещицу Князеву, часто приезжавшую к отцу на чай.

Девочка вела столь активную жизнь, что в конечном счете с разбойницей и ее проделками смирились все, тем более что обдуманного, настоящего, зла в них не было.

Любовь и забота окружающих, великолепное образование, отсутствие плохих жизненных событий, свобода поступков, мыслей, желаний воспитали энергичную, интересную личность. Рассуждения Наташи иногда поражали своей взрослой логикой. Развитое чувственное, интуитивное понимание окружающего дарило ей глубокие душевные переживания, выливающиеся в некий романтизм, но без пошлости. Она была добра, отзывчива, иногда немного резка и любопытна ко всем проявлениям жизни.

– Возьми, Наташенька, кулебяку, она нынче у Клавдии на редкость хороша.

– Спасибо, папочка, – кивнула Наташа, нагружая тарелку кулебякой, сыром и фруктами. – Поздно почивала, да. Не могла оторваться от Ольгиной книги, все ждала, что вот-вот там что-то интересное произойдет.

– Ты бы ни у Ольги книжки брала, а сама ей давала! – посоветовал Николай Никитич. – Вон, какую библиотеку уже собрала. Раз французов Оля так почитает, ну приобщи ее к Руссо, что ли, ежели еще не читала. Что вы там, барышни, из него любите? «Новая Элоиза»? Помнится, тебе понравилось… А уж через Юлию эту Элоизу и к его «Рассуждениям» перейти можно, все чтение полезное, нежели просто романами баловаться.

– Нет, «Рассуждения» Оленьке не подойдут. Серьезно слишком, – ответила Наташа, хрустя печеньем, – она и по романам толком ничего из прочитанного сказать не умеет. Или плачет, или умиляется. Над «Евгением Онегиным» три дня проплакала, говорит, Татьяну очень жалко, что «Она другому отдана и будет век ему верна!» А я спрашиваю: «Оленька, так почему тебе Татьяну жалко? Потому что она другому отдана? Или потому, что век ему верна будет?» Ведь разные же вещи, да, папочка? А она меня безнравственной обозвала и дальше плакать отправилась. А в чем же безнравственность, позвольте? Это вот за нелюбимого идти безнравственно, полагаю… А?

Но князь половину пылкого и, надо сказать, весьма вольного монолога прослушал, вернувшись к наблюдению за волнительными действиями садовника.

– Вот шельмец! – вырвалось у него, и он со всей быстротой, на которую был способен, поспешил из столовой.

Наташа выглянула в окно: Никанор гордо стоял около груши, принявшей форму строгого конуса. Деревце выглядело слегка голым и оттого страшно смущенным.

– Папочка, – высунулась в окно Наташа, стремясь привлечь внимание князя до начала головомойки, несомненно грозившей Никанору. – Я сегодня к Ольге, к вечеру вернусь.

– Да, да! – на ходу прокричал Николай Никитич. – Только к ужину воротись, гости будут. Граф Орлов с тетушкой представляться приедет.

– Так он недели три у тетушки гостит, что же это только сейчас к нам собрался?

– Разрывают графа на части: из столицы, молод, интересен, образован. Софи Зюм вон чуть ли не каждый вечер его к себе ангажирует!

Махнув Наташе рукой, князь медленно развернулся к Никанору, чья поза из гордой стала вдруг вызывающей и подобострастной одновременно.

Наталья поморщилась при упоминании имени Софи. Не любила она ее. А для Наташи нелюбовь к чему-то или к кому-то была чувством почти невозможным. Наташа очень ценила в людях естественность, ее душа откликалась на простое и искреннее общение. А Софи, с ее высокомерием, холодностью, вечной затянутостью в модные одежды и безупречной речью, была не очень ей понятна и приятна. Да и репутация…

* * *

Августовский день лился зрелым золотом солнца. Ни листочка, ни травинки не колыхалось в безветренной тишине. Звук колес маленькой Наташиной двуколки и цоканье копыт игреневой лошадки создавали звонкий ритмичный мотив, на который Наташа, едущая к дому Затеевой, напевала тут же сочиняемую песенку.

Зеленые Наташины глаза играли в солнечном свете: то темнели глубиной мелькавших в голове мыслей, то вспыхивали лукавым, озорным огоньком. Маленькие ямочки на щеках говорили о том, что все на самом деле не так серьезно, как иногда может показаться их хозяйке, а чуть крупноватый рот был будто бы и детским еще, но, вот – тень падает по-другому, и сложившаяся красота его пленяла воображение уже не одного молодого человека. У Наташи были замечательно густые, почти черные вьющиеся волосы, придававшие еще большую выразительность чертам чуть загорелого ее лица.

Ольга лежала в гамаке в саду, бездумно уставившись куда-то в кроны деревьев.

Девушка, больше похожая на барышню начала девятнадцатого века, а не его окончания, отличалась милой наивностью, трепетностью и добротой, иногда доходившей до самоотречения. Суждения поверхностны, желания мгновенны, ярки и непродолжительны и всегдашняя готовность верить во все, что бы ей ни говорилось…

Бело-розовое, как нежный французский зефир, лицо выражало восторг и удивление. Удивлялись кругловатые, в белых пушистых ресницах Ольгины голубые глаза. Восторгался – чуть курносый нос, который летом, несмотря на все предосторожности, покрывался крупными веселыми веснушками. Ольга жила мечтами о пышноусом принце, который когда-нибудь обязательно явится к маман и попросит руки, сердца и ее курносого носа…

Завидев Наталью, она спрыгнула на землю, да так неловко, что юбки задрались, обнаружив панталоны такого отчаянно розового цвета, что вызвали у Наташи страдальческую усмешку. Ну какого разумного отношения к жизни можно ожидать от 18-летней девушки, носящей такого цвета панталоны! Ольга, наскоро оправив платье, кинулась к подруге.

– Наташенька, как хорошо, что ты пришла! Я тут одна, поговорить не с кем. А сказать-то есть столько всего о… – и засмущалась. – Про… – попробовала она снова и опять замолкла…

Наташа улыбнулась:

– Про что, Оленька?

Ольга сильно покраснела. Щеки ее, и лоб, и даже подбородок залились нежным розовым цветом, что, однако, совершенно девушку не портило. Напротив, в сочетании с ярко-рыжими волосами и такого же цвета крупными веснушками, ползущими вверх к впечатлительным синим глазам, она стала похожа на наивную смешливую мадонну.

– Наташа, а что ты знаешь про графа Орлова, – наконец выговорила Ольга, – ну того, который к Феофане приехал? Я на днях его у Софи встретила, а вчера он нам визит краткий отдал. Я, как взглянула на него, так и вздоха сделать не смогла. Ну Байрон, вылитый Байрон! Наташенька, как хорош, как красив, какие манеры! Он вчера тетушке сказал, что не видел таких приятных людей, как у нас здесь, во всех столицах Европы. На меня глядя, сказал. А я, дура, лепетала что-то. Уже даже не помню что. А сейчас лежу и думаю, что ничего о нем и не знаю. Он про себя почти не говорит, все нас расспрашивает. Ему даже урожаи наши интересны и сколько грамотных у нас. Ох, Наташенька, глаза у него синие-синие и печальные такие, а фигура – как у Аполлона!

Протараторив все это на одном дыхании, Ольга замерла и с надеждой взглянула на подругу.

Наташа только вздохнула – Аполлоном Ольга считала любого мужчину, посетившего их дом.

Не дождавшись ответа от подруги, Ольга потупила глаза и прошептала:

– Наташенька, я, верно, влюбилась!

Та только покачала головой:

– Граф Александр Орлов сирота, имеет чуть ли не единственную родственницу – тетушку Феофану Ивановну Ровчинскую. Обучался в Павловском училище, Николаевской академии, брал курсы в университетах то ли Англии, то ли Германии, проявил отменную способность к языкам. Выполнял особые поручения в Царстве Польском, принимал участие в экспедиции французских войск в Сахару, нес дипломатическую миссию в нашей с Турцией войне. В общем, всего не упомню, что папенька рассказывал, но жизнь у него действительно, должно быть, интересная…

Наташа замолчала. Перед ее взором пронеслись картинки католических храмов, она услышала ржание верного, усталого от боя коня, почувствовала жар пустыни, заглянула в полные злобы глаза отчаянного турка… И вздохнула. Да, такая романтическая биография, скорее всего, не одной барышне голову вскружила… Странно, что Орлов до сих пор холост.

Оля, судя по тому, что воздуха, набранного перед Наташиным описанием, так и не выдохнула, была готова вот-вот упасть в обморок, посему Наташа поспешила закончить:

– Теперь вот Орлов, по словам папеньки, ожидает очередного перевода… К тетушке отдохнуть приехал. Имеет дом в Москве, отцовское имение… не помню где. В столице считается одним из лучших женихов. Говорят, что скромен и приятен в общении… – Наташа наморщила лоб. – 32 года ему. Все, Оленька, дыши.

Ольга слушала Наташу, сложа руки на сердце и полузакрыв глаза, как будто сам Моцарт исполнял перед ней «Волшебную флейту». Наташе стало скучно и досадливо за Олино состояние. Опять будет ночами не спать, одеваться в яркие, совершенно не шедшие ей платья и мечтать, скорее всего, о невозможном, хотя…

– Оля, а усы у него пышные? – полюбопытствовала Наташа и рассмеялась, ее вопрос наконец-то заставил Ольгу вернуться на землю. – Граф к нам сегодня с визитом собрался. И еще, Оленька, папенька сказывал, что его Софи уже так привечает, наверняка в нем новую жертву почувствовала. А ей сопротивляться трудно…

Ольга замахала на Наташу руками:

– Ну что ты, Наташенька! Знаю, злословят на его счет, но это те, кому такой блестящий кавалер поклонные еще не отдал. А я сердцем чувствую, никакая Зюм ему не нужна. Он хороший.

Наташа вздохнула и потянула подругу за рукав шелкового платья.

– Ладно, Оленька, пошли лучше на пруд гулять, а я сегодня с графом познакомлюсь, и сразу все станет понятно – хороший он, плохой, пышноусый или не очень, и все тебе потом расскажу, хорошо?

Ольга кивнула, соглашаясь. Мнению подруги о людях она доверяла безоговорочно. Наталья действительно имела редкое, как это говорится, чутье на людей. Она с первых моментов знакомства могла описать человека со всем его характером, привычками и взглядами на жизнь. Лучший папин друг – тайный советник очень ценил эту ее способность. Иногда он подолгу шептался с Наташей, рассказывая о своих былых подвигах или о нынешних подозрительных, по его мнению, случаях, внимательно прислушиваясь к мнению собеседницы. «Эх, надо было твоей дочери мужчиной родиться, какая польза Отечеству была бы!» – не раз говаривал он ее отцу.

* * *

«Уж лето осенью дышало… Ла-ла, бурум, бурум, ла-ла… на вечер в гости приглашала… она…»

– Граф, пожалуйте к обеду! – смущаясь, пролепетала бесшумно возникшая тетушкина горничная и тут же исчезла.

Граф, улыбнувшись уголком рта, продолжая бормотать-напевать, вышел из комнаты.

Самым интересным в лице Орлова были глаза – большие, умные, темно-синего цвета, с легкой смешинкой в глубине, которая тотчас всплывала на поверхность, когда граф улыбался. Они были очень выразительны. Это редкость, когда человек, не произнося ни слова, одним взглядом может в доли секунды передать то, что он думает и чувствует. Крохотные впадинки в уголках рта, какие бывают у ироничных, часто улыбающихся людей… Темные усы его были вовсе не пышны, а почти щегольски аккуратны.

Саша распахнул двери гостиной, сегодня обед подавали за неимением гостей там, и улыбнулся возникшей при его появлении суете.

– Милая тетушка! Позвольте присоединиться к вашей трапезе и отведать сии кулинарные произведения вашего несравненного повара, позвольте вкусить эти искусно переработанные плоды природы нашей…

– Сашенька! – смеялась Феофана Ивановна. – Ну будто другой человек из-за спины у тебя вещает! Что за штиль, что за обороты, иль смеешься над старухой? Иди сюда!

Граф почтенно склонился над рукой тетушки, а та от души поцеловала его в макушку.

– Ну садись, садись, рассказывай, что все утро делал, – не видно тебя было, не слышно. А куда это Антон Иванович запропастился? – засуетилась старушка. – Дарья! Иди, кликни Антона Ивановича – обед подан. Без него не начнем.

Понятие «тетушка» совершеннейше воплотилось в образе Феофаны Ивановны Ровчинской. Уютнейший кружевной чепец с двойным рядом рюшей обрамлял полное, в морщинках лицо, все еще розовеющее собственным румянцем. Глаза глядели молодо и цепко, улавливая любой непорядок в домашнем царстве. Ум ее оставался на редкость светлым и проницательным. Истинный возраст старушки выдавали только слегка дрожащие руки – последствие двух сердечных ударов. Тетушка, хмурясь, смотрела на дверь:

– Ну ты посмотри – опять опаздывает! Ведь просила, чтоб вовремя приходил, ну что это, когда кушанья поданы, а никого нет!

Феофана Ивановна вздохнула. Саша, уловив этот вздох, покачал головой:

– Ведь не нравится он вам, да и мне, честно говоря, тоже. Не улыбнется лишний раз, не развеселит, все о прошлом вспоминает да думу какую-то думает – тоска! Раздражает ведь он вас, тетушка, признайтесь!

– Так ведь родственник все-таки, ну приехал, как не принять, не приласкать. Он же места себе не находит после того, как сестры моей, Женечки, лишился. – Феофана Ивановна поднесла платок к глазам. – Вот и ходит сумеречный. Как не пожалеть! Пусть хоть здесь душой отдохнет…

– Тетушка, вы меня простите, пожалуйста, но Евгения Ивановна почила, если не ошибаюсь, года три назад. Я бы на месте Антона Ивановича за эти годы хоть раз к вам наведался. Ну хорошо, не буду, не буду. Простите, зло сказал. А вот и Антон Иванович. Добрый вам день! – приветливо воскликнул граф, стремясь успокоить тетушку в неприятных мыслях.

В гостиную почти боком пробрался – иначе трудно сказать об этих робких, боязливых шагах – очень пожилой, худощавый господин. Весь как будто неряшливый, хотя и чисто одетый, с маленькими, в дряблых мешочках водянистыми глазами, с крупным рыхлым носом, он выглядел так, как будто однажды очень сильно испугался и теперь все ждал, что это может повториться вновь, чуть ли не дрожа от этого ожидания. Он сел на краешек стула, бормоча никому не слышные извинения, сосредоточившись на разворачивании ажурной салфетки. Тетушка вздохнула, качая головой, и махнула прислуге, чтобы та подавала.

Блюдо за блюдом, прошел обед с заботливостью Феофаны Ивановны, мрачностью Антона Ивановича и жизнерадостностью графа, который истинно наслаждался вкусной простой едой, бликами солнца на хрустале, тетушкиной хлопотливостью и собственным ощущением внутреннего покоя. Он почти забыл за многолетней привычкой быть всегда настороже, что можно быть таким бездумным и можно бесконечно наблюдать за таявшим шариком мороженого на фарфоровом блюдце, разукрашенном голубыми с золотом незабудками. И никуда не надо бежать, скакать, ехать. Не надо делать ничего.

– Мы, тетушка, сегодня на ужин к Красковым приглашены, помните ли? – заметил Саша, не отрываясь от созерцания.

– Да, милый, да. Вот отдам распоряжения насчет ужина для Антона Ивановича да вздремну чуток, а там и собираться будем.

– Меня, Феофана Ивановна, тоже не будет, в город съезжу, – промямлил Антон Иванович, – благодарствую за обед!

Положив салфетку на стол, родственник резко встал, видимо заспешив куда-то, и так неловко зашагал к двери, что наткнулся на ходу на чайный столик, пребольно ударившись об него. Почтенный человек вскрикнул, и даже слезы брызнули из его глаз. Дряблые мешочки под ними мгновенно неприятно набухли и покраснели.

– Ох, господи, больно-то как! – плакал Антон Иванович, пока Саша аккуратно усаживал его на диван.

Рука родственника в небольших старческих пятнах сильно давила на Сашин локоть, пока вся его чуть мешковатая, худая фигура тяжело опускалась на подушки.

– Спасибо, граф! И почему этот проклятый стол всегда лезет мне под ноги! – слезливо запричитал Антон Иванович. – Я скоро буду бояться в комнату заходить. Куда в этой гостиной ни направишься, везде он подстерегает!

– Ну да, – улыбнулся граф. – И норовит с разбегу стукнуть вас по ногам!

Немного напуганная вскриком Антона Ивановича тетушка смотрела строго и неприветливо.

– Да и я удивляюсь, Антон Иванович, как вы его все время находите! Саша этот столик уже раз десять по гостиной перемещал, чтобы оградить вас от его нападений, а вы все равно на него наталкиваетесь!

– Лучше б его совсем здесь не было!.. – простонал бедный Антон Иванович и, видимо воодушевленный этой идеей, молитвенно посмотрел на тетушку.

– Феофана Ивановна, а можно я его того, ну унесу куда-нибудь?

– Это куда же? – всполошилась тетушка.

– Так хоть в столовую или на веранду. Уже ведь все ноги в синяках. Ну позвольте…

– Да Бог с вами, уносите, а то, как только вы в гостиную входите, у меня сразу мурашки по спине! – поджала губы Феофана Ивановна.

Граф направился было исполнять тетушкино разрешение, но Антон Иванович, с каким-то плотоядным выражением на лице, кряхтя встал и со словами:

– Я сам, уж позвольте мне получить такое удовольствие, – прихрамывая, подошел к провинившемуся столику, опасливо его поднял и, торжественно неся на вытянутых руках, удалился. Как только спина родственника скрылась за дверью, сначала расхохотался Саша, а за ним и тетушка, махая на племянника платком и прикрывая ладонью рот.

Уж больно нелеп был Антон Иванович: со столиком в руках, хромающий и одновременно радостно улыбающийся со все еще стоящими в красноватых глазках слезами боли…

* * *

Наташа с Ольгой до обеда обсуждали прочитанный ими роман. Причем Ольга настаивала, что прекрасней и благородней истории она давно не читала. Наташа же только морщилась и безуспешно пыталась доказать подруге, что история сия пресна и безынтересна. После обильного и тяжеловатого обеда, которым их отпотчевала г-жа Затеева, на Наталью напала сонливость. Воротившись домой, девушка прикорнула с полчаса, а там уже и пора подоспела готовиться к визиту так поразившего Ольгу графа Орлова.

Глава вторая

Визит графа Орлова. Плохо подкованная лошадь. На сцену выходит Василий. Странный мужик

Готовясь к визиту гостя, она чувствовала небольшое волнение и удивлялась – отчего? К столичным визитерам мужского пола, кои время от времени навещали их усадьбу, она относилась совершенно спокойно, хотя некоторые из них, проведя в обществе Натальи несколько дней, теряли благоразумие и начинали говорить о «соловьиных трелях», поэмах лорда Байрона, собственном одиноком сердце, и все звали ее на ночные прогулки по саду. Однако ни один из них не вызвал в Наташе желание гулять по сырым дорожкам, вместо того чтобы сладко спать у себя в постели, поэтому визитеры, бледнея и вздыхая, убывали ни с чем, а князь Красков чувствовал тайное отцовское облегчение, что Наталья не торопится выйти замуж и покинуть его.

Наталья одевалась сама: узкая светлая хлопковая сорочка без рукавов с шитьем лиловым шелком и такой же ткани панталоны охватили сильную, благодаря ежедневным упражнениям, и стройную, благодаря маменьке и папеньке, фигуру. Затем последовала льняная нижняя юбка, корсет на китовом усе и горничная Дуняша, которая зашнуровала корсет и помогла облачиться уже окончательно в узкое темно-вишневого шелка платье с затейливым вырезом, чуть приоткрывавшим грудь. Руки Наташа украсила несколькими парными золотыми браслетами, инкрустированными мелкими гранатами. Такие же гранаты засверкали в маленьких Наташиных ушках. Дуняша уложила темные волосы княжны в кажущийся легкий беспорядок и украсила крохотными бордовыми садовыми розами. Непривычно загорелая для барышни кожа лица (Наталья была любительница походить без зонтика) подчеркивала открытую, чуть задорную улыбку. Темно-зеленые глаза прятали отсвет этой улыбки за длинными ресницами, и казалось, что взгляд ее лукавит, иронизирует…

Композиция под названием «г-жа Наталья Николаевна Краскова» была создана, и, улыбнувшись своему отражению в зеркале, девушка под звон колокольчика, оповещающего, что гость прибыл, поспешила спуститься в гостиную.

* * *

Оказалось, что гость уже действительно прибыл, но весьма странным образом. Посреди гостиной стоял растерянный Николай Никитич и насмерть перепуганный кучер Феофаны Ивановны, пытавшийся что-то произнести. Он мычал и тыкал вверх указательным пальцем, а Николай Никитич морщился от досады за тщетность его попыток. Неожиданно двери гостиной распахнулись, и местный доктор Семен Николаевич Никольский с криком: «Где он?» – поспешил к двери столовой, в сторону которой махнул рукой князь.

– Так ведь барин, – услышала Наташа наконец прорвавшийся голос кучера Анисима. – Граф Сашенька отказались в коляске-то ехать! «Нет, – говорят, – поскачу вперед, а вы за мной, обратно уже с вами поеду». И ускакал… Через 4 версты подобрали…

У Наташи захолонуло сердце:

«Что значит „подобрали“»?

Николай Никитич растерянно посмотрел на дочь.

– Богом клянусь, барин, – Анисим опять ткнул в потолок пальцем, видимо таким образом призывая Господа в свидетели, – уговаривали мы их, не дело ведь, уже и коляска готова, а они вона передумать захотемши…

– Вот, душа моя, гость-то наш, – перебил его князь, поворачиваясь к дочери и показывая в сторону столовой. А из нее тем временем уже выходил доктор, а за ним… Наташа ойкнула: «статный молодец», как пишут в сказках. Прямая спина, облаченная в щегольский темно-зеленый пиджак англицкого покроя, элегантно завязанный на шее радужный платок, светло-бежевые люстриновые брюки, чуть обтягивающие сильные ноги, сапоги из нежной опойковой кожи… Но на безупречной одежде и «стати» вся сказочность и заканчивалась. Над гордо выпрямленной спиной обнаруживалась перебинтованная голова со смоляными взлохмаченными волосами, ниже синие недоуменные глаза, а еще ниже полузалепленный чем-то белым рот с одиноко торчащим с левой стороны усом. Молодец хромал… Казалось, он только что вышел не из мирной столовой, а прямиком с поле боя.

«Видимо, сражаясь там с драконом…» – подумала Наташа.

– Граф Александр Орлов! – звонко прокричал странный визитер.

Попытавшись по-гусарски щелкнуть пятками, он, не удержавшись, упал на Наташин рабочий столик, вскрикнув от впившихся в тело иголок – ими молодая княжна обычно закрепляла шитье.

«Ну вот, еще и иголки…» – с ужасом подумала Наташа, глядя на распростертое тело. То ли от волнения, то ли от смеха она нервно фыркнула – уж больно не сочеталась эта картина с тем, что она ожидала увидеть. Орлов тихо застонал и стал подниматься. С помощью доктора и все так же недоумевающего Николая Никитича иголки из страдальца были вынуты, и граф поспешил представиться еще раз:

– Граф Александр Орлов, Феофаны Ивановны Ровчинской племянник! – И он сделал очень изящный для его нынешнего положения поклон.

Выслушивая растерянное красковское «очччень приятно, милости просим», взгляд графа переместился на Наташу. Вместо того чтобы застесняться своего странного начала визита, Орлов широко улыбнулся ей не заклеенной частью рта и заблестел синими глазами.

– Граф Орлов! – проговорил он еще раз, поклонившись, и, прихромав поближе к Наташе, поцеловал ей руку. Руке стало очень щекотно, и Наташа негромко рассмеялась. Обстановка немедленно разрядилась. Николай Никитич, поняв, что никто не собирается больше никуда падать, засуетился, закричал на прислугу, чтобы та несла вино, коньяк, закуски, приговаривая:

– Ну вот и хорошо, присядьте, голубчик. Ну что же это вы, господи, да расскажите нам, что же это значит-то все!

Лакей бесшумно обнес присутствующих рюмками зверобоевой настойки.

– Так сказать, для снятия потрясения, – пояснил доктор. Все дружно выпили.

– Простите, что явился к вам вот так, Николай Никитич, простите, что и вас напугал, Наталья Николаевна, – граф улыбнулся, поскольку видел, что Наташа нисколько не испугалась: она смотрела на графа с любопытством. – Что-то непонятное случилось! Решил к вам на кобыле своей, Раде, доскакать: хорошие здесь места, вольготно, я люблю по вечерам верхом. Лошадь у меня с норовом, но чтобы такое учудить… – Граф на секунду нахмурился. – Поскакал я окольно и в трех верстах от вас овражек хотел перепрыгнуть. Моя Рада и в три раза шире препятствия одним махом берет. Подскакиваю, даю приказ ногами, чувствую, подобралась к прыжку – еще секунда и перенесет меня на тот склон. И вдруг кобылка оседает на один бок, ржет и, подминая меня, скатывается в овраг. Овраги тут у вас, конечно… – опять помрачнел граф. – Дальше ничего не помню. Пришел в себя – мне доктор рот пытается какой-то гадостью залепить. Вот, собственно, и все, – и спохватился: – Прошу извинить, я ненадолго вас покину, узнаю, что с Радой.

Шумно встав и коротко поклонившись на ходу, Саша поспешил из комнаты.

Николай Никитич только крякнул. Доктор взглянул на часы и, улыбнувшись, подмигнул Наташе, которая сидела, чуть приподняв брови, и думала: «Очень стремительный господин…» Опять захотелось фыркнуть, даже и нос уже зачесался, но в этот момент граф вернулся, и Красков при виде его снова застыл в недоумении:

Лицо графа покраснело вплоть до кончиков ушей. Как узнала потом Наташа, это свидетельствовало, что Орлов находится в крайней степени гнева, что, надо отдать справедливость, случалось с ним нечасто.

– В солдаты! – прошептал граф. Гримаса бешенства на его лице неожиданно сменилась выражением чуть ли не страдания, отчего Красков, сильно впечатленный такими быстрыми переменами в обличье графа, уже просто всплеснул руками. – Простите меня, господа, – в который раз за сегодняшний вечер извинился Орлов, – но… – Голос его сорвался, и чуткий доктор немедленно кивнул лакею, чтобы разлил по рюмкам вторую порцию настойки. Орлов, стоя, залпом осушил ее и благодарно кивнул Никольскому. Краснота постепенно сошла с лица графа, и Наташа с удивлением увидела, что он чуть ли не плачет.

– Голубчик… – ласково и, как показалось доктору, немного опасливо дотронулся до руки гостя Николай Никитич. – Садитесь же!

– Рада погибла, шею свернула, – прошептал граф. – Я тоже мог – подковы на двух копытах еле держались. Одна слетела, а эта нога у Рады и так была слабой. Она без подковы и поскользнулась на прыжке. Кузнец только вчера подковал. Скотина! В солдаты!.. Такую лошадь сгубил! Его синие глаза выражали настоящую боль, и Наташа чуть было не заплакала сама. Граф с первых минут своего появления понравился ей. И вот теперь он так искренне переживает за погибшее животное…

– Знаете, – сказала она, вставая, – я несколько лет назад завела кролика и так подружилась с ним… Да, да! – подтвердила она, видя, как Орлов удивленно поднял брови. – Вот прямо в саду ему домик и устроили. А потом он пропал, я около пруда косточки нашла. Лиса, верно, утащила. Дыра в домике оказалась… И так горько было…

Брови графа опустились, а глаза вовсю смотрели на медленное приближение красковской барышни. Наташа говорила напевно, тихо, так успокаивающе…

– Да, Наташенька тогда неделю плакала, переживала, что не уберегла, – поддакнул Николай Никитич.

Граф на секунду прикрыл глаза, почувствовав, что от этого мягко и немного наивно высказанного сопереживания злость и боль чуть отпускают его. Он вздохнул, покачал головой и, открыв глаза, с благодарностью посмотрел на этих, по-видимому, очень душевных и искренних людей.

– Если позволите, выпьем за мою Раду, да простит меня Бог. И давайте познакомимся, наконец!

– Кушанье подано! – очень кстати провозгласил дворецкий, распахивая двери столовой.

Никольский подставил локоть Наташе, и они с шествовавшими чуть позади Красковым и графом прошли в столовую, где в середине стола, накрытого перламутровой с цветочным бордюром скатертью, уже красовалась расписанная нежным васильковым узором ваза с супом и в воздухе витал такой вкусный аромат, что все печали мгновенно в нем растворились.

Бесшумный лакей разлил по тарелкам раковый суп. Бокалы наполнились шампанским. Голод и подвергнутые легкому потрясению нервы приняли благородное вино с восторгом, который тут же ударил в голову. Никольский, подергав носом, защипавшим от пузырьков, кивнул в сторону графа:

– Мой милый, вы должник наш. Будьте так любезны, расскажите же о себе. Отчего раньше к тетушке не жаловали? Куда ваши лежат устремления? Нам все интересно об вас, правда, Наташенька? Уж не сердитесь на такую откровенность.

И непонятно было – у кого хитрый доктор просит прощения, у Орлова или Наташи, которой действительно было «об нем» интересно все.

– Извольте, Семен Николаевич, расскажу вам все, – улыбнулся граф, – но не надейтесь в моей истории найти что-то особенное. Напротив, я чувствую, что особенное таится где-то здесь, рядом. – Произнося это, он даже не смотрел в сторону Наташи, но она подумала про себя: «Да, да, да! Комплименты вы, граф, говорить умеете, это я еще по рассказам Ольги поняла, ну а что еще?»

Орлов намеревался, как обычно в таких ситуациях, ограничиться несколькими биографическими предложениями, но то ли шампанское так подействовало, то ли Наташины зеленые глаза, смотревшие на него с легким, как ему показалось, вызовом, но он увлекся. Граф, вкушая восхитительные куропатки в белом вине, говорил о себе больше и свободнее, чем обычно.

О своих родителях, коих почти не помнил. О воспитавшей его в Москве дядиной семье. О желании родственников видеть его офицером. Как это желание совпало с желаниями самого графа, который мечтал о познании иных земель и стран. Мальчиком он много читал про путешествия и географические открытия. Его дух и воображение захватывали истории этих великих открытий, соленая вода океанов и изнуряющий жар пустыни томили его. И очень удачно, что Саша оказался способен к языкам. Когда встал вопрос о том, какое образование после домашнего должен получить юный граф, какое будущее он себе выбирает, Саша еще колебался между изучением географии и естествознания в университете и военной карьерой. Но дядюшкины немые надежды видеть его блестящим офицером решили вопрос. Так что последовало военное училище, затем курсы исторические и языковые в Кембридже, и молодого офицера со знанием четырех языков прикомандировали в распоряжение Генерального штаба. Откуда стали его посылать с различными дипломатическими поручениями в действующие армии. Ему повезло выполнять озвученные командованием миссии достаточно успешно, поучаствовать и в военных действиях. После окончания турецкой войны граф послал запрос на имя светлейшего о командировании в эскадру Тихоокеанского флота под начальство адмирала Лесовского. Европа уже не удовлетворяла его детскую мечту. Хотелось на Восток, и он выбрал для начала Японию.

– Граф, если не ошибаюсь, вы в Балканскую войну при генерале Скобелеве состояли? – спросил Красков. – Мы с ним, знаете ли, в Гродненском полку вместе польских мятежников усмиряли и сдружились на то время. Исключительно интересный человек. Да вот уж лет десять как не встречались.

– Мы виделись с ним перед моим отъездом. И Михаил Дмитриевич вспомнил о вас и велел кланяться. Простите, князь, моя вина, что запамятовал за своим падением. Он просил передать, что, коли государь снимет с военной службы, к вам на отдых будет проситься. Тяжело ему сейчас. Немного духом упал. Михаил Дмитриевич – выдающийся командир, редкой выносливости и спокойствия человек. В бою он всегда носит белый мундир, конь его всегда белой масти, а на голове белая фуражка. Мы прозвали его за это «белый генерал». И даже турки его звали так же. Уважали.

Граф замолчал, вспоминая один момент, очень личный, который потряс его. Когда Скобелев понял, что подкрепления ждать бесполезно, что большая часть его солдат в ближайшие часы будет уничтожена… Генерал спрыгнул с коня, медленно подошел к деревьям, немного походил среди них, будто искал что-то. Остановился около небольшой березы. Постоял немного подле нее, а потом… обнял. Он обнимал ее, как обнимают мать, зная, что никогда ее больше не увидит. Сильно, мучительно. Все это длилось мгновение. Затем он вернулся и приказал графу строить отряды. А Орлов понял, почувствовал, что генерал только что обнимал Родину, Россию, быть может прощаясь с ней… И еще отчего-то понял, что генерал почти трагически одинок.

– Генерал многому научил меня за два года, что мы были вместе. Одиночеству прежде всего…

– Одиночеству? – удивился Никольский, согласно кивая на предложение лакея подлить ему в кофе коньяка.

– Да, именно одиночеству, – подтвердил граф. – Не такому, в котором душа умирает от холода и тщетности попыток согреться чьим-то взором, прикосновением или… жалостью. Не такому.

Он бросил в тарелку скатанный за эти секунды молчания мякиш хлеба и продолжал, отломив от кусочка еще один, опять катая его между красивых, чуть нервных сейчас пальцев:

– Такому одиночеству, в котором человек становится ответственен за то, что он делает в этой жизни и как он делает. Мы, видите ли, господа, с рождения приучены на кого-то надеяться. За нами ходят мамки, няньки, слуги, гувернеры. Мы подстрахованы состоянием наших отцов и дедов. Наши судьбы решают родители, дядюшки, крестные. Дай Бог, если люди эти мудры, чтобы направить неокрепшую душу туда, куда определяет ее природная склонность. Как мне, например, выпало счастье иметь таких воспитателей. Коли нет, так идет человек по предсказанной и назначенной не им дорожке. Опять же советы, просьбы, поклоны, помощь не тех, так других. Не родных, так друзей. И слаб человек становится, бесхребетен. Слаб на принятие решений, на взятие ответственности за свои поступки, мысли. Всяко кто-то что-то посоветует, а я так и сделаю. А может, кто еще и за меня что сделает. А может, и вообще ничего делать не надо. Живет чужим умом, делает чужими руками и в гроб уходит бессовестно по отношению к жизни своей и бесследно. Большинство нас таких. А если принять веру, что ты одинок, совсем одинок. Что у тебя есть только ты и никого больше в целом мире. Только твое тело, только твой ум. И ты можешь пользоваться только ими. Воздать им должное и не губить, а тренировать. И не надеяться ни на кого, и доверять свою жизнь только самому себе. С момента, когда общество признает в тебе человека, способного силой своего воспитания и образования самому идти в жизнь, он должен признать в себе это одиночество. Как свободу, в которой волен сам принимать решения, сам исполнять их и быть ответственным за те решения, которые он принял. А также, – голос графа вдруг стал тише, – принять те последствия, которые эти решения принесут. Тогда, господа, мы получим сильных людей. Тех, кто может помочь слабым. На кого могут опереться и кому могут доверить, например, командовать армией.

Второй мякиш полетел в тарелку, и граф мягко улыбнулся, заметив, какое задумчивое впечатление он произвел на присутствующих, и почувствовал что-то вроде раскаяния.

– Простите меня за столь серьезную тему. Она на самом деле хороша и не так мрачна, как может показаться с первого взгляда. Во всяком случае, мне осознание такого правильного одиночества помогло стать многим сильнее духом, чем я когда-то был.

Доктор вздохнул:

– Верно, граф. Вы все верно говорили. И не тема мрачна, а то мрачно, в какой праздности мы живем. Без мечтаний, без направлений. Ото дня ко дню все то же, все те же. И если по молодости еще какие-то фантазии и подвиги в голове вертятся, и дух кипит, и готов моря-океаны переплыть, сады насадить, голодных накормить, то лет этак через десять – пятнадцать размеренной, предсказуемой жизни подвигом будешь считать почитывание революционных книжек да поездку в соседнюю губернию. А потом уж и помирать, и вспомнить нечего. Хотя чаще всего вот эти-то детские мечтания и вспоминаются. Как блаженство. И плакать лишь остается, что не только не съездил за море-океаны, да даже вот и цветочков не насадил да и лишнюю копейку на хлеб нищему жалел. Эх…

Завыла собака на дворе, и Наташа с отцом будто очнулись. За ужином и разговорами прошло, оказывается, часа три. Доктор, вспомнив о своих обязанностях, откланялся и уехал. Кофе был допит, и граф тоже собрался домой. Наташа в глубине души даже подосадовала, что нельзя продлить этот странный вечер. А так бы хотелось. Граф Саша был необычен. А все необычное было обречено на Наташино внимание.

– А что же это тетушка ваша? – вдруг спохватился Николай Никитич на пороге гостиной, – Ведь тоже собиралась приехать?

– Да тетушка мебель неудачно выбросила, – засмеялся граф.

Наташа с отцом переглянулись, и у обоих мелькнула одинаковая мысль: «Заговаривается Саша, головой ведь все-таки ударился…»

Видя недоуменные взгляды, граф поспешил объяснить:

– Тетушка старьевщика наняла, чтоб негодную мебель вывезти и продать. А старьевщик вместе со старою мебелью взял и вывез чайный столик из тетушкиной гостиной. Его на время из гостиной на веранду только сегодня днем переставили. Тетушка теперь лежит и переживает – хороший столик был, гарнитурный, редкого красного дерева. Поэтому извинялась, что приехать не сможет. Я со своими приключениями запамятовал вам сказать…

– А что же старьевщика не искали? – поинтересовался Николай Никитич.

– Ищем. Я поиск перед отъездом к вам организовал. Говорили, что вроде видели мужика с подводой в четырех верстах отсюда. Может, нашли уже, а может, и сам объявится, когда поймет ошибку. Испугается.

– Да продаст он все вместе со столиком, да еще втридорога запросит, – трезво рассудил Николай Никитич. – Завтра навещу вашу тетушку, успокою.

– Николай Никитич, Наталья Николаевна, благодарю за полученное удовольствие от знакомства с вами!

«Как официально!» – подумала Наташа. Граф протянул ей руку, Наташа вложила в нее свою. Прикосновение губ, чуть медлящих в поцелуе, легкая щекотка от усов, замершая секунда вне мыслей, секунда во вспышке наполненным будущим, как будто счастьем, пространстве, и… граф выпрямился и еще раз поклонился, глядя Наташе прямо в глаза:

– Спасибо за вашу доброту и участие. Я безмерно рад, что оказался здесь, и очень надеюсь продолжить наше знакомство… – Глаза его смотрели так искренне, так хорошо, что Наташа улыбнулась Орлову с чувством почти что дружеским.

* * *

Как задумчив был граф Саша по дороге домой! Неожиданные, почти забытые душевные движения смогла вызвать в нем княжна Наташа.

Пребывание в Европе изменило его тогда еще юношеский внутренний мир, приглушив яркость эмоций, поумерив пылкость чувств, внеся в них здоровую долю иронии как по отношению к самому себе, так и к окружающим. Армия же добавила свое влияние и научила проявлять внешнюю сдержанность, несмотря ни на какие внутренние бури. Ум постоянно стоял на страже эмоций, и его натура, достаточно пылкая от природы, томилась много лет в этой сдержанности, даже почти холодности. Граф не позволял ей вырваться на свободу, да и случая, наверное, не было. Не появилась еще та женщина, из-за которой его сердце бы встрепенулось и забилось часто, не было еще такого боя, который захватил бы его и понес безрассудно, не нашел он еще той земли, о которой мечтал в детстве, где он смог бы вспомнить себя восторженным и искренним мальчиком.

А сегодняшний вечер… Он и забыл, что можно чувствовать себя так просто, а говорить и смеяться так искренне. Ему было хорошо сегодня. «Наташа Краскова, – думал граф, прикрыв глаза и откинувшись на спинку сиденья. – Только подумать, что в этой губернии вырос такой самобытный цветок, не похожий на васильки и ромашки, произраставшие здесь с незапамятных времен. И ведь есть в княжне что-то еще… есть что-то такое… Бесенок!» – отчего-то пронеслось в голове, и граф, от души потянувшись, высунулся из коляски, подставив лицо теплому ветру, и подумалось ему, и почувствовалось опять: «Как хорошо!»

* * *

Ложась в постель, Наташа подумала, что давно (уже целых два месяца!) не происходило ничего необычайного в ее жизни. А вот сегодня вечером, кажется, что-то такое случилось… Она улыбнулась, вспоминая явление Орлова в иголках и его щекотные усы, и, пошевелив под одеялом пальчиками, покойно уснула. И почти тут же стал сниться ей граф, танцующий лезгинку у них во дворе в окружении дворовых котов и собак, дружно ему аплодирующих. Аплодисменты становились все громче и громче, и Наташа внезапно проснулась. Ее окружала тишина, такая полная, которая бывает только в самый глубокий и темный час ночи. Внезапно в окно что-то ударило, и девушка похолодела от страха. Но, когда комок земли (а это был он) ударил в окно второй раз, она облегченно вздохнула.

«Ну, Василий, я тебе покажу, как в окно землей кидаться!» – прошептала она, заворачиваясь в шаль и подходя к окну. Открыв створку и свесившись вниз, она помахала рукой юноше, стоявшему около дома. Тот в ответ проделал руками что-то вроде морского сигнала «отдать швартовы» и, повернувшись, пошел в глубь сада. Путая в темноте крючки с пуговицами, Наташа наскоро накинула платье, заколола волосы и, тихой мышкой проскользнув через дом во двор, побежала за юношей.

Если читатель подумает, что нравы княжны были чересчур свободными и что она бежит на тайное свидание с каким-нибудь воздыхателем, то будет абсолютно неправ. Конечно, отношения двух молодых людей были далеки от общепризнанных светских правил, и любая мамушка хлопнулась бы в обморок, узнав, что дочь ее может по ночам встречаться (подумать только!) с мужчиной, ничего предосудительного между ними не происходило. Василий, двадцатилетний юноша, был сыном бывших дворовых князя Краскова. Получив вольную и щедрые «подъемные» от князя, семья купила в Порхове скобяную лавочку и стала поживать, тихо трудясь. Вася обучался в ремесленном училище, попутно беря дополнительные курсы по сильно увлекающим его естественным наукам. Помогал отцу в лавочке, к тому же и неплохо рисовал еще. Когда-то он буквально спас Наташу. Той было лет 5, когда она заболела скарлатиной. Ничто не радовало мучающуюся Наташу: она кашляла и плакала, отталкивая от себя нянек и даже отца. Василий, которому иногда разрешалось играть с хозяйской дочкой в саду, на третий день Наташиной болезни решительно приставил лестницу к окну, за которым маялась девочка, и влез к ней в комнату. Молча положил маленького котенка на одеяло и исчез. Раз пять мальчишка пробирался к Наташе таким образом и каждый раз молча приносил ей то яблоко, то самодельный свисток, то букетик полевых цветов. Девочка улыбалась и выздоравливала. Николай Никитич, поймав однажды Васю вылезающим из окна, обнял его, крепко расцеловал и разрешил навещать подругу через дверь. По выздоровлении так и пошло, что наравне с соседскими подружками-дворянками Наташа крепко сдружилась с Василием-дворовым. И надо сказать, что тот и делом, и советом участвовал во многих ее тайных приключениях.

«Что-то давно Вася не приходил ночью», – торопясь к другу, думала Наташа. Его приход мог означать только одно: случилось что-то срочное и неожиданное.

Запыхавшись, она забежала в беседку. Вася коротко поклонился ей и тут же, без дальнейших слов, протянул ей какой-то предмет.

Заправив за ухо мешающую прядь волос, Наташа наклонилась над Васиной ладонью.

На ней, слегка поблескивая в ярком лунном свете красноватыми оттенками, лежала… щепка. Этот тоненький кусочек дерева показался ей очень знакомым. Гладкая лакированная поверхность, как будто кусочек этот откололся от какой-то мебели… Мебели!

Наташа резко подняла голову, чуть не стукнув Васю затылком по подбородку. И застыла, смотря куда-то в центр Васиной шеи.

«Мебель… Граф… Гостиная… что же это… Он ведь будто что-то говорил такое, прощаясь…»

– Ну конечно! – воскликнула она, вспомнив. – Это же от мебели Феофаны Ивановны! – Так, по-простому, без отчества называли Феофану Ивановну соседи. – Щепка от тетушкиной мебели! Гарнитур старинный красного дерева в гостиной. Красивый. Тетушка всем гостям его представляет. А ты откуда это взял? Рассказывай! Ведь из-за этого ночью пришел?

Вася улыбнулся, показав крупные передние зубы со щелочкой, и от этой улыбки его лицо с добрыми васильковыми глазами сделалось совершенно озорным. Он провел рукой по светлым, длинным, почти до плеч волосам и потянул Наташу за рукав присесть на скамейку.

– Что ночью пришел, так в следующие дни прийти не смогу, а рассказать есть что, вы правы. Слушайте. Может, что-то и разгадаете. Я пока не смог. Пошел я сегодня, барышня, ближе к вечеру, на торфяники заброшенные, карандашей набрать (карандашами Вася называл обгоревшие сучки, которые он использовал для рисования)… И собрался уходить уже, вдруг вижу: мужик с подводой едет. Рухлядь на ней всякая лежит. Ну, думаю, зачем это он? А мужик остановился и стал выбрасывать с телеги старье всякое – стулья поломанные, кресла. Я решил, что это старьевщик от непроданного здесь решил избавиться. Вдруг вижу – озирается он так воровато и вытаскивает новехонький чайный столик. Дорогущий, сразу видно, лаком блестит, цвета необычного – красного. Тут меня осеняет – украл! Под рухлядью запрятал. Только зачем он его на торфяники-то привез? Смотрю дальше: мужик столик поставил на землю и аж затанцевал. И так вертится вокруг него, и этак. Обстучал его зачем-то со всех сторон, потом ножичек вынул, начал ножки отворачивать. Ножки отвертел, вокруг них попрыгал. Явно его беспокоило что-то. И тут он такое вытворил – у меня глаза на лоб полезли: сбегал к подводе, принес топор и начал рубить этот столик на части. Я струхнул порядком: безумный мужик чайные столики вечером в лесу как дрова рубит. А я же тут рядышком сижу – не дай бог, ему столика мало покажется! Ну нет, решаю, досмотрю: не каждый день на такой спектакль попадешь. Разрубил он горемычный столик в щепки, рухнул перед этой кучей и начал каждый кусочек осматривать.

Нет, подождите! – улыбнулся Василий взволнованной Наташе, пытавшейся что-то сказать. – Вижу, вы что-то уже поняли.

Вот и я смекнул, что он ищет чего-то и очень даже разумно. Повозился он над щепками с полчаса, потом сел и зарыдал. Рыдал так, как будто у него горе какое страшное случилось. Повыл он, повыл, да и уехал. Я потихоньку выбрался, щепочку от почившего столика забрал – вам показать. И вот…

Наташа, получившая, наконец, возможность говорить, проглатывая от волнения окончания слов и то и дело заправляя за ухо надоедавшую прядь, рассказала о том, что буквально сегодня вечером какой-то старьевщик увез у Феофаны Ивановны вместе со старой мебелью и гарнитурный чайный столик. Думали, что по ошибке.

– Понимаешь, Васенька, значит, этот твой мужик на подводе и есть старьевщик, забравший у Феофаны столик, и получается, что не случайно он это сделал, а вполне намеренно!

Василий нахмурился.

– Вы говорили, что тетушка сама его наняла, а не он к ней мебель просить пришел.

– Да, это так, но старьевщик этот уже неделю в округе околачивается, ненужное, поломанное скупает. После лета почти все дома что-то выбрасывают. Мы вот тоже хотим чердак, наконец, разобрать… И тетушка всем рассказывает, как у нее тесно в доме стало от прадедовских обломков… Может, он специально вокруг вертелся и тетушке глаза мозолил. Вот ей, видимо, и пришло на ум случаем воспользоваться! А тут еще так удачно столик этот из гостиной на веранду перенесли, кстати, тоже странное какое-то совпадение… Ему сказали забрать все, что на веранде находится, – вот он и забрал с чистой совестью. И воровать даже не пришлось.

Наташа замолчала, задумавшись… Сквозь деревья проблескивал свет лампы, горевший в дворницкой. Какая-то ночная птица резво скакала по крыше дома, иногда останавливаясь и издавая нежную, тихую трель…

– Что он… – одновременно заговорили друзья.

– Искал в столике? – закончила Наташа.

Василий пожал плечами и встал, отряхивая пиджак от приставших к нему мелких листиков:

– Не знаю! Все, Наталья, я домой – семь верст пешком идти. Что хотел – рассказал. Странное дело.

– О, да! – с тихим удовлетворением прошептала Наташа, и Василий увидел зажегшийся в глазах Натальи знакомый охотничий огонек.

– Спокойной ночи, барышня! – улыбнулся Вася и, поклонившись, исчез.

Глава третья

Чай у Феофаны. Осмотр мебели и конюшни. Софья Зюм

Утром Наташа встала с намерением вместе с отцом отдать визит графу и навестить Феофану Ивановну. Возможно, и неприлично было это делать на следующий же день, но ничего, не столица. Ей нужно было поспрашивать тетушку про злополучный чайный столик, ну и Орлова, откровенно говоря, тоже хотелось увидеть.

Феофана Ивановна с графом чаевничали на веранде. Утреннее солнце разбивалось на незабудковой скатерти дрожащими пятнами, отражаясь от узкой хрустальной вазы, обнимающей букет садовых роз. От кофейных чашечек с пастельным цветочным узором шел легкий ароматный дымок, который с удовольствием вдыхала Феофана Ивановна, не по возрасту одетая в белое, отороченное нежными лимонными кружевами платье. Опершись на выкрашенные голубой светлой краской перила, стоял граф, также одетый в белое, и раскуривал свою первую за день трубку. Вся эта тихая, неспешная композиция напоминала утреннюю фантазию раннего Моне.

Гостям обрадовались. Саша выглядел сегодня гораздо лучше: он снял повязку с головы и усов. В углах рта тенились ироничные ямочки, которые в сочетании с синими, смотрящими спокойно и умно глазами, дарили впечатление физиономии на редкость обаятельной. Увидев его таким, Наташа невольно вспомнила Ольгины слова: «Байрон, вылитый Байрон».

Граф подвинул стул, помогая ей сесть, тонкий лен рукава скользнул вверх, и нежность ее кожи встретилась с легким прикосновением Сашиных пальцев. Секундная близость – и щекам стало горячо.

«Не хватало еще покраснеть», – подумала она и, чтобы скрыть приступ редкого для нее чувства смущения, быстро заговорила: как жаль, что тетушка вчера не смогла их навестить, что они беспокоилась о ее здоровье, и что-то там еще, еще… Такая болтливость была совершенно не свойственна Наташе, и князь с удивлением смотрел на дочь, а тетушка все пыталась вставить слово. И только граф Саша улыбался безмятежно, поигрывая чайной ложечкой.

«Я молчу, не краснею и не смотрю на графа», – приказала себе Наташа и, немного успокоившись от этого внутреннего внушения, откусила большой кусок от восхитительной теплой булочки с корицей.

Николай Никитич с тетушкой принялись обсуждать вчерашнее происшествие с чайным столиком.

– Да, без столика наш счастливый гарнитур теперь не полон, – вздохнула Феофана Ивановна. – Вы знаете, вещи-то очень дорогие… Этот гарнитур при матушке Екатерине еще моему деду из Франции отписали. По образцу королевских мебелей изготавливали. Спальня еще была, но дед ее не захотел: он у меня скромником был, говорил, не наше это дело в таких кроватях почивать.

Наташа заметила, как уголком рта улыбнулся граф, ей показалось, что при последних словах тетушки он мельком взглянул на нее.

«Да что же это такое! – возмутилась она про себя. – Да как он смеет на меня так смотреть! А с чего это я взяла, что он как-то не так улыбнулся и как-то не так на меня посмотрел?» – было следующей мыслью.

И она смело и прямо взглянула на графа. Тот спокойно жевал бисквит, слушая тетушку, даже не глядя в Наташину сторону. И она, как ни успокаивала себя, покраснела опять и почувствовала, что просто не может сидеть на месте. Захотелось вскочить и несколько раз пробежаться вокруг дома, дабы поуспокоиться, но, прекрасно понимая, сколь необычен будет такой променад, она попросила, не очень-то вежливо перебивая старушку:

– Феофана Ивановна, позвольте мне посмотреть на гостиную? Сколько раз была в ней и не знала, что такая необыкновенная мебель там стоит.

– Конечно, милая, – улыбнулась Феофана, – кликни заодно Дуняшу, пусть еще бисквита принесет.

– Я провожу вас, – встал граф.

И Наташа даже расстроилась – хотела ведь одна побыть. Над загадкой пропавшего и изрубленного столика подумать… Но граф с такой готовностью и простотой предложил ей руку, что она смирилась и даже немного успокоилась.

Саша распахнул перед ней витражные двери гостиной и пропустил вперед. Глядя на Наташин затылок, он спрашивал себя, не тяжело ли при такой хрупкой и нежной шее нести всю эту массу волос. И как это женщины справляются с таким их количеством. Затягивают, вот как у Наташи сейчас, в тугой тяжелый узел. Должно быть, мука…

Меблировка гостиной состояла сплошь из вещей красного дерева: величественные, под потолок, часы, гулко отбившие полчаса после полудня. Секретер со множеством маленьких и больших ящичков, изукрашенных узорами из чеканной золоченой бронзы, две стеклянные горки с фигурками и посудой из серебра – Наташа обратила внимание, что одна странная серебряная пучеглазая лягушка была представлена отчего то аж в трех копиях… Глубокий диван, обшитый полосами малинового бархата, на столике перед диваном – керосиновая лампа в виде фарфоровой вазы, видимо подарок графа – Наташа не помнила, чтобы такая раньше была у тетушки. Пара кресел и несколько стульев были последними дополнениями к обстановке. На одной из стен, обитых светло-коричневым с золотыми разводами кретоном, висел большой гобелен в раме из того же красного дерева. Картина изображала пастушью сценку – розовощекие молодые люди танцевали в лесу на полянке. Наталье вспомнился ее давешний сон про танцующего графа, и, чтобы не засмеяться, она поспешила спросить:

– А что, картина тоже в гарнитур входит?

– Да, – ответил Саша. – Забавная картина, между прочим.

Наталья еще раз внимательно посмотрела на гобелен.

– Не там смотрите, – улыбнулся граф. Он подошел к картине и, аккуратно сняв гобелен со стены, повернул его так, чтобы Наташа могла рассмотреть обратную сторону. На ней оказался стишок на французском языке, изящно выписанный светло-зелеными чернилами, почти даже не выцветшими:

Пастушки, средь дерев резвясь,

Улыбками ребят дразнили.

Но те, что к дубу обротясь

И будто б вовсе не смеясь,

Свой стан ко древу прислонили,

Счастливей будут и мужей

Себе найдут куда быстрей…

Граф повесил гобелен на место. Наташа, склонив голову к плечу, с любопытством посмотрела на двух пастушек, в расслабленных позах облокотившихся о ствол дерева. Ну и ничуть они не симпатичней тех, что на поляне танцуют!

– Стишок больно фривольный, по мнению тетушки, – улыбнулся граф. – Так что она обратную сторону никому не показывает. Смотрите не проговоритесь!

– Клянусь! – сделала «страшные» глаза Наташа.

Маленькая тайна Феофаны Ивановны была, конечно же, забавна, но сейчас ее гораздо больше интересовала судьба чайного столика. Наташа еще раз окинула взглядом комнату. Да, в гостиной его явно не хватало.

– А что, тетушка сама приказала столик переставить? – поинтересовалась она.

– Да, сама. У нас в доме родственник гостит недели с две. И все время он на этот столик натыкался, даже хромать стал. И намедни за обедом настолько вышел из себя, в очередной раз об него споткнувшись, что упросил тетушку его куда-нибудь убрать. И даже сам перенес покамест на веранду, чтобы потом найти ему место в одной из других комнат. А тут старьевщик…

«Да, – решила Наташа, – значит, старьевщику действительно повезло. Хорошо. Этот вопрос мы прояснили».

«Думает о чем-то своем… Хмурится, глаза опустила, – граф склонил голову, наблюдая за Наташей, – маленькая загадочная барышня… Всего несколько часов знакомства, а вас уже хочется отгадывать…»

– О чем вы так напряженно размышляете, Наташенька? – произнес он вслух.

Это «Наташенька» было так неожиданно ласково, что она просто растерялась. Только собиралась ответить что-то о плохо несущихся в деревне курах, как граф, к счастью, в эту секунду отвлекся на что-то происходящее вне дома. Наташа, проследив за его взглядом, увидела, что в конце прямой аллеи, вид на которую открывался из окна гостиной, стояла девушка, одетая в платье прислуги, и делала графу какие-то знаки. Добившись, наконец, что он обратил на нее внимание, она низко ему поклонилась.

– Княжна, извините меня, я вынужден оставить вас на минуту, – проговорил граф и, коротко поклонившись, быстрым шагом вышел из гостиной.

Наташа тихонько встала за оконную занавеску и стала наблюдать.

«Интересно, интересно… Не успел приехать, а уже дворовые девушки аж на месте прыгают от нетерпения», – думала Наташа, наблюдая за действительно чрезвычайно неспокойной девицей, которая вертелась на месте, то вытягивая полную белую шею, то одергивая рукава платья.

«А девушка-то – Алина, горничная Софьи Павловны», – узнала Наташа.

Граф быстрым шагом подошел к дворовой, и Наташа увидела, как та что-то быстро отдала ему в руки.

«Записка, – поняла Наташа, увидев, как граф развернул листок бумаги. – Что-то, наверное, не очень приятное», – она заметила, как помрачнел Орлов, и нехорошая улыбка покривила его губы.

Он что-то быстро набросал на обратной стороне листка и отдал его обратно Алине. Та весело поклонилась и убежала, сверкая на солнце рыжеватыми волосами.

Наташа отошла от окна. Настроение у нее испортилось. Она вспомнила слова отца о том, как настойчиво Софья Павловна привечает к себе графа. Учитывая нравы вдовы, суть отношений этих двух стала для нее весьма очевидной.

«Фу! – поморщилась Наташа. – Роковая вдова и разочарованный Байрон – какая великолепная получается пара!»

Поселилась вдова Софья Павловна Зюм в уезде с полгода назад. Муж ее скончался двумя годами ранее, и Софи с тех пор наслаждалась свободой. Дама слыла отчаянной сердцеедкой. Как только она понимала, что мужчина к ней расположен, Софи начинала свои игры. Капризничала, не желала видеть, не принимала подарков, а затем, враз меняясь, просила бывать чаще, краснела, подсаживалась ближе, говорила томно и многозначительно. То изображала ангела, то превращалась в дьявола… Разыгрывала неплохие, прямо скажем, спектакли. Потом ей это надоедало, и она покорно «сдавалась» на милость победителя, уже воспламененного желанием от таких игр. И тогда бог знает что у нее творилось в усадьбе! Иногда там закатывались балы на несколько дней, иногда прилетали из Петербурга взмыленные лошади с бледными мужскими профилями в колясках. В такие дни Софья могла днями не радовать соседей визитами и после того, как очередной гость покидал ее, ходила по дому в домашнем платье, бледная, с небрежно заплетенными в косу необычного платинового цвета волосами, с томным взглядом чуть раскосых серых глаз и блуждающей улыбкой на слегка воспаленных губах. Прислуга, сплетничая о нравах хозяйки, краснела и хихикала. Однако Софи была дамой отменно умной, интересной и к тому же богатой. И сей факт играл немаловажную роль в решениях принимать ли ее в приличных домах или нет. У Красковых она тоже бывала, правда нечасто и, как правило, не одна, а с кем-то из соседей.

Когда граф возвратился к ней с извинениями, лицо у Наташи было холодно и спокойно.

– Вернемся, папа меня, верно, ищет уже! – промолвила она и первая вышла из гостиной.

Граф пожал плечами и вышел вслед.

– Так решила я оставить кузнеца, батюшка, – услышала Наташа, возвращаясь на веранду. – Бог его знает, что с Радой случилось, а кузнец он дай Бог всем такими быть. Сашенька, не будешь на старуху гневаться? Может, и не Митрофана вина-то, а работника какого потеряем?

Тетушка хоть и просила, однако все прекрасно знали, что если она что-то решила, то никто на ее мнение повлиять уже не сможет. Даже граф. Посему он, хоть и нахмурился, однако поклонился Феофане Ивановне в знак подчинения и согласия.

– Слышали, Феофана Ивановна, – князь решил разрядить обстановку, – вокруг Порховской крепости, на развалинах, намереваются сад наконец разбить. По примеру Псковского. В последнем «Земском вестнике» статью дали, что стыдно не сохранять стены, кои видели литовские полчища и под которыми шведов били.

– И то правильное дело, я считаю, – одобрительно закивала головой тетушка. – Там же сейчас огороды разведены, виданное ли дело. Едешь мимо, так картина до того унылая, неприглядная. Разруха да кабачки над ней вьющиеся. Пусть еще помимо сада и саму крепость подлатают да дорожки проложат. В Пскове вон как благородно обустроено, и уму полезно, и погулять можно, развлечься, да…

Наташа наблюдала за охотившимся на площадке возле дома котом. Высоко поднимая лапы, кот в то же время умудрялся животом плотно прижиматься к земле и в таком виде был похож на какого-то странного шерстяного паука. Он совершенно бесшумно подкрался к голубю, ловившему крошки со стола, и, молниеносно бросившись на него… промахнулся. Одно-единственное перышко торчало из угла его пасти, когда голубь взмыл в небо и начал описывать глумящиеся круги над неудачным охотником. И такая явная досада отразилась на кошачьей морде, что Наташа тихонько рассмеялась. Кот скосил на нее укоряющие глаза и удалился, все так же высоко поднимая лапы.

Орлов почесывал кончик носа, задумавшись о чем-то. А Наташе что-то никак не сиделось на месте. Ну скучно, право! С графом ни о чем говорить не хотелось, земские новости тоже как-то неинтересны…

– Я пойду, по саду пройдусь, – обратилась она ко всем. – Помните, Феофана Ивановна, я вам флоксы посадила – посмотрю, как они там прижились!

И пока граф опять не высказал желания проводить ее, быстренько сбежала с веранды. Но не совсем в сад.

Кузнеца простили, это хорошо. Однако она никак не могла взять в толк, почему получилось так, что лошадь он подковал настолько плохо. Ведь кузнец он был хороший – кто только из соседей не приводил к нему лошадей! Да и сам по себе мужик был неплохой – лет десять служил, не пил, жену не бил.

Если Наташе было что-то, как она говорила, «неясно», то она не успокаивалась, пока это не становилось яснее солнца.

Потихоньку-потихоньку, по главной аллее, мимо цветников, мимо желтой каменной беседки, поставленной здесь еще в прошлом веке, она пробралась к конюшням, отметив по пути, что флоксы, судя по их виду, в тетушкином саду ощущают себя вполне счастливо…

На конюшнях было тихо. Лошади вяло хрумкали овсом, иногда беспокойно всхрапывая и перебирая ногами. Наташа подошла к своей любимице Афине – роскошной белой кобыле для выезда. Протянув руку, пересекшую солнечный в пылинках луч, осторожно погладила ее серо-бархатный нос. Афина влажно дышала и тыкалась в ладонь мягкими губами в поисках какого-нибудь лакомства.

Вдруг спиной, а она у Наташи была на редкость чувствительной, девушка почувствовала какое-то движение и резко обернулась. Митрофан, Феофанин кузнец, сидел в дальнем темном углу на перевернутом ведре и беззвучно покачивался.

– Митрофан! – позвала его Наташа. Он не откликнулся, будто не слыша… Подойдя ближе, она осторожно тронула мужика за плечо. Тот, что-то вертевший в больших, покрытых мелкими шрамами руках, от прикосновения вздрогнул и поднял глаза.

– Вот, барышня! – быстро заморгал Митрофан, протягивая ей резко блеснувшую в луче солнца подкову. – Похоронили мы Раду сегодня! Вот! – Он шумно сглотнул, будто давясь чем-то.

– Что, Митрофан, что? – волнуясь, спросила Наташа: мужик был как будто не в себе.

– Я десять лет лошадей кую, – прошептал Митрофан. – Радины ножки всегда особливо, с любовью… – одна у ей слабовата была, и вот…

Наташа взяла подкову и гвоздь. Ну подкова, ну гвоздь…

– После меня уже кто-то над Радой работал, – продолжал Митрофан. – Богом клянусь: гвоздь расшатан, подкова плохо держалась. Неудобно Раде было. И на второй ноге то же. Она в любую минуту упасть могла. А уж как граф скачет… – Митрофан безнадежно махнул рукой.

– Значит!.. – прошептала Наташа, испугавшись до внезапной ледяной дрожи своей догадки…

– Значит, лошадку загубить хотели, – Митрофан всхлипнул и просипел. – И загубили! Руки на себя наложу! Не моя это работа, барышня, я же их как детей всех… – Кузнец отчаянно зарыдал. – Не я это!

– Не ты, не ты, – успокаивающе забормотала Наташа, силясь справиться с дрожью. – Все знают, что ты хороший кузнец. Да! Вот и Феофана Ивановна сказала, что никому тебя не отдаст. Граф тоже простил… Да, да, простил, – повторила она, увидев посветлевшее лицо Митрофана. – Мало ли что бывает… – говорила, а в голове билась ужасная мысль: «А если загубить хотели не лошадку?» – Митрофан, я возьму это? – попросила она и, завернув подкову с гвоздем в носовой платок и с трудом засунув их в карман платья, той же дорогой, мимо радующихся жизни флоксов, вернулась в общество. Посидев еще с полчаса, Красковы распрощались и отбыли.

* * *

«Прошу меня извинить. Нездоров. Быть у вас не смогу», – кусая губы, перечитала Софья. Руки ее, державшие Сашину записку, упали на колени.

«И это в ответ на: „Мы объяснились не до конца. Жду!“» Холеная тридцатилетняя вдова, одетая в красный китайский шлафрок, вскочила с кресла и разъяренно заходила по комнате. На белой коже выступили некрасивые красные пятна, нервное быстрое дыхание сушило капризно изломанные тонкие губы. Характер у Софьи был дерганый, неуравновешенный. Иногда она была существом нежным, ласковым и спокойным. А порой становилась похожа на тигрицу. Такой контраст неизменно восхищал и притягивал к ней многочисленных поклонников. Денег, заботами покойного мужа, у нее было не сосчитать. Знакомств, благодаря его положению в обществе, тоже. Однако не так давно ей пришлось почти сбежать из столицы после истории с восемнадцатилетнем мальчиком, влюбившимся в нее до совершеннейшего безумия. Зюм, образно говоря, пощекотала его за ушком, дав какие-то надежды, заставила потратить все деньги и… попросила оставить ее в покое. Мальчик от отчаяния пошел играть в карты, проигрался и… застрелился. Родители были вне себя от горя и ненависти к «столичной твари». Последняя сочла благоразумным затаиться, пока шум не уляжется. К своему изумлению, Софи обнаружила, что жизнь в провинции ей нравится. Ее могли посещать те, кого она хотела видеть и когда она хотела. Двери почти всех окрестных домов были для нее открыты. И вот в эту привольную жизнь вдруг въехал на вороном коне граф Орлов. В прямом смысле слова.

Попав из города на уездные просторы, Софья Павловна с удовольствием предалась скачкам на лошадях. В этом занятии она находила выплеск своей неугомонной и страстной натуры. Выработав в себе совсем не женские приемы управления лошадьми, ранним утром или поздним вечером она частенько совершала прогулки, распугивая мирных лесных обитателей и попадавшихся на дороге людей. Возвращалась после таких скачек взмыленная не меньше, чем лошадь. Падала на диван в полном удовлетворении и уже могла не вставать с него часами, становясь медлительной и ленной.

Недавно, во время одной из таких прогулок, наперерез ее лошади выскочил вороной конь с незнакомым наездником. Лошади чуть не столкнулись, и оба всадника какое-то время их осаживали и успокаивали. Софья с гневом подняла глаза, готовая накинуться на лихача, и… замерла. Уже позже задавала себе вопрос «почему»? Ведь каких только мужчин она не повидала в своей жизни! Граф Саша (а это был он), напротив, был совершенно спокоен и, неплохо зная женщин, сразу понял, какого рода перед ним дама, тем более что про Зюм уже был наслышан. На его улыбчивые извинения за причиненный испуг Софья почти приказным тоном просила быть у нее к ужину. Любопытствуя, граф согласился.

А Софью лихорадило. Это было не спокойное и циничное желание, когда она от скуки решала приблизить к себе того или иного. Это была… Неужели любовь? Вот так? Ах, если бы не ждать до вечера! Он должен быть и будет ее!

Она закрыла глаза, мечтая…

…Вот все, наконец, разъехались. Они одни. Как это было красиво описано в недавно прочитанной французской книжечке об искусстве любви?

«…О, эти руки с пальцами, как лозы… Пульсирующие невидимой, но ощутимой вселенной блаженства. Влажность и неповторимый вкус твоей кожи. Твое тело, принимающее форму моего. Твои руки, лепящие меня, податливую больше, чем самая пластичная глина, плачущая каплями жарких слез от бесконечно уходящего вверх желания и от минут бессмертия, когда мы стремимся за уходящим все выше и выше. Млечный Путь в сознании разбегается тысячами дорог, по которым одновременно распинается и уходит тело. Тело ли? Не кричи! Стон, свидетельствующий о покорности приговоренного и казнимого желанием, стон-просьба продлить эту казнь еще и еще, пока секундная смерть не вопьется сотнями осколков, торжествуя, как всегда, победу конца и воскрешения к такой ненужной сейчас жизни…»

Софья даже вспотела, практически наяву переживая свои фантазии. Очнувшись, она поняла, что ее, о да, несомненно уже ее, граф Саша прибудет со своим первым визитом с минуты на минуту.

На ужин были званы еще несколько гостей. И вот, наконец, вечер начался! И… вечер закончился. Прошел он замечательно: весело, умно и… безрезультатно для Софьи Павловны! Граф был безупречно вежлив, весел, остроумен и… отчужденно холоден. Потому что уже в первые полчаса этого вечера он ясно уловил намерения Софи, которая, сама не замечая, может быть первый раз в жизни, так безыскусно себя выдавала. Она встретила его этакой светской, циничной дамой. Через секунду вдова уже вздрогнула от Сашиной улыбки, через пятнадцать минут задрожала, когда они одновременно кинулись поднимать упавшую салфетку, и она специально, но как бы случайно мизинцем коснулась Сашиной ладони. Спустя двадцать пять минут она, обращаясь к нему с каким-то незначительным вопросом, жадным взглядом бегала от его губ к рукам и обратно, слегка задыхаясь и блестя глазами. Через полчаса она уже смотрела на него совершенно откровенно и вызывающе. Все это было грубейшей ошибкой с ее стороны. Таких женщин граф при желании мог найти на специальной улочке в любом городе мира. Понимание ее так открыто демонстрируемой сути оттолкнуло его от этой самовлюбленной и пресытившейся своей непобедимостью дамы. Он с отстраненным эстетическим удовольствием оценил красоту Софьиного лица, безупречность ее фигуры, но ни ум, ни сердце, ни его мужское «я» никак на все это не отозвалось. Он даже с сожалением подумал, что своим откровенным желанием Софья Павловна лишает их возможности стать хорошими знакомыми. Под конец вечера, когда гости уже разъезжались, Софи, отозвав Орлова в сторонку, предложила ему выпить с ней чашечку чая. Смотрела при этом как бы говоря – вот она я, бери меня. Граф отказался. Вежливо поблагодарил хозяйку и сказал, что, к сожалению, обещал почитать тетушке на ночь, и отбыл, оставив вдову чуть ли не с открытым ртом от недоумения.

«Может быть, действительно у него тетушка заболевает без чтения на ночь!» – пыталась она себя утешить.

Но в следующий званый вечер у графа разболелась голова, и он уехал раньше всех гостей. На прогулку верхом, где Софи намеревалась изобразить обморок и специально для этой сцены надела легко расстегивающуюся блузку, Саша, извинившись, явился со знакомым помещиком Иванцовым.

Через день Саша приехал и уехал с тетушкой. Наконец нервы у Софьи не выдержали. Она уже не понимала, в какую игру играет этот граф. Ей даже в голову не могло прийти, что ее банально не хотят. Под каким-то малозначащим предлогом Софи вызвала графа к себе и со всем пылом и страстностью призналась ему в своем чувстве, ни минуты не сомневаясь, что в следующую секунду граф заключит ее в свои объятия и она наконец получит желаемое. Ответ Орлова сначала просто не дошел до ее сознания. С состраданием глядя на женщину, граф искренне поблагодарил ее за доверие и за чувство, которое она к нему, недостойному, испытывает. Но он считает невозможным обманывать такую необыкновенную особу, каковой, безусловно, является Софья Павловна. Так как при всем своем желании он не способен ответить на ее высокое (тут граф не выдержал и ухмыльнулся, но тут же взял себя в руки) – в общем, на то чувство, которое она к нему испытывает. На этом он вежливо откланялся и отбыл, мысленно перекрестившись.

Истерика Софьи Павловны была ужасна! Она рыдала и кричала половину дня. Ночью обеспокоенная прислуга носила ей склянки с успокаивающими и грелки. Первый раз с ней так поступили! Первый раз мужчина, которого она хотела, был с ней так отвратительно холоден!

На следующий день она, все еще на что-то надеясь, написала ту самую записку, на которую граф отвечал на глазах у Натальи.

«Прошу прощения. Нездоров. Быть у вас не смогу», – опять прочитала Софья. И гнев, и лихорадка вдруг оставили ее. Спокойная, холодная ненависть остудила горящую душу. Алина с ужасом увидела, как на нее глядят совершенно ледяные, немигающие глаза хозяйки. «Бумагу, перо», – прошипела Софья.

Глава четвертая

Игра в карты. Что такое любовь? Английский револьвер. Странный господин в трактире

Утро воскресного дня выдалось пасмурным, под стать Наташиному настроению. Спала она беспокойно и проснулась без обычной улыбки. Всю ночь ей снилась Софья Павловна Зюм, танцующая танец вакханки с факелами в руках. Вокруг нее, по-заячьи сложив руки, прыгали граф Орлов, тайный советник и почему-то помещица Князева.

«И что это они у меня все танцуют?» – мрачно думалось Наташе.

И взгляд ее отмечал легкие трещинки в ступенях лестницы, ведущей со второго этажа вниз. И сухой лист с шуршанием упал с раскидистой герани, полыхавшей на окне в гостиной. И кофе горчил. Наташа третий раз подливала в чашечку сливки и переложила сахара до невозможности, а все горько…

– Сегодня, душа моя, к нам на партию в винт гости пожалуют. Думаю, и отобедаем вместе, – сообщил за завтраком Николай Никитич, не замечая, от переполненности хлопотливыми мыслями, Наташиного плохого настроения.

Это означало, что в Маврюшино съедется цвет уездной мужской интеллигенции. Друзья князя будут пить вино, курить, играть в карты, попутно предаваясь философским размышлениям.

«Интересно, какую тему они выберут на этот раз?» – подумала Наташа, из чувства противоречия допивая остывший и ставший от этого вконец омерзительным кофе.

Предыдущая игра прошла за обсуждением вопроса о том, как влияет на характер человека принадлежность к той или иной нации. Закончилась долгая и шумная дискуссия криками местного банкира Иосифа Моисеевича, что он немедленно вызывает на дуэль помещика Василия Глущенко за неосторожно брошенную им фразу: «Есть жиды, а есть евреи, и разница между ними как между русским пропойцей и царем!» Никто, конечно, не стрелялся, и после вечера новоявленные враги отправились в поместье к Василию, дабы продолжить спор за рюмкой горилки.

Хлопот хватило до вечера: Наташа составила меню сегодняшнего обеда, наказала, какие приборы взять, проследила, чтобы платья дворецкого и лакея были чисты. Отдала приказы о времени и очередности подаваемых к столу блюд. Убедившись, что все делается должным образом, пошла прогуляться.

Летние цветы уже роняли лепестки, прощаясь с жизнью в этом году. Зато осенние цвели ярко и гордо, изо всех сил стараясь привлечь внимание нежаркого солнца. Открыв калитку, отделяющую сад от леса, Наташа пошла по аллее, затемненной сводом из переплетенных веток старых вязов. Неутомимые сверчки стрекотали в траве, на одной ноте странно кричала какая-то незнакомая птица, хлопотливые муравьи тащили свои важные находки в дом. «У всех есть дом. У человека тоже есть один большой дом. В нем крыша – небо, а что тогда, например, одеяло? Земля? Но ведь, чтобы им укрыться, наверное, нужно умереть? Ох ты господи, что за мысли?..» Она помогла особо старательному муравью вскарабкаться на какую-то очень нужную палочку и стала вспоминать ночной рассказ Василия о странном старьевщике… Скорее всего, тот действительно что-то искал в чайном столике, а вовсе не был сумасшедшим. Но если допустить наличие у мужика трезвого рассудка, то вещь, которую он искал, должна быть совсем небольшой. Ведь столик был изрублен в мелкие щепки! А что может быть небольшим? Да все что угодно!.. Какие-нибудь сокровища! Столбик монет, запрятанный в ножку столика. Или алмазы! Ну, допустим, так. А откуда старьевщику знать, что в столик алмазы запрятаны? Но ведь, если рубил, значит, в отличие от хозяйки мебели, то есть Феофаны Ивановны, знал?..

Наташа нагнулась сорвать крохотный сиреневый цветочек.

«А вдруг там документы государственной важности сокрыты, и при их разглашении будет затронута честь какой-нибудь важной семьи?.. Тогда, возможно, что кто-то, кто знал об этой тайне, специально нанял старьевщика похитить столик!.. Вот история получится, прямо для Ольги! Да нет, никто его не нанимал. – Наташа задумчиво грызла стебелек. – Василий рассказывал, что мужик чуть ума не лишился, когда ничего не нашел. Значит, и нужны эта тайна или сокровища самому старьевщику. Может, попробовать все же найти его? Он тут бродил везде, люди должны были приметить, как выглядит. Вдруг он из местных, тогда найти его, возможно, будет просто…»

Но что-то Наталье подсказывало, что мужик этот не здешний и найти его будет вовсе не просто. А еще слова Митрофана о том, что хотели сгубить лошадку… Вот еще тайна тоже. Кто у кобылы подковы расшатал, зачем? И что думает об этом граф?

Она поморщилась и, быстро обернувшись, выплюнула стебелек, оказавшийся отчаянно горьким. Видимо, у крохотного цветочка горький вкус был единственной защитой от огромного, зачастую недружелюбного мира…

Около старого дуба, которому было не меньше двухсот лет, Наташа шагнула с аллеи в сторону. Нагнулась, пройдя под толстым, склонившимся до земли суком, и попала на песчаный пятачок земли, окруженный живой изгородью из кустов бузины и орешника. Посреди этого уютного уголка, как кресло, возвышался пенек от давно упавшего и спиленного дерева. Наташа села, сняла чулки и туфли и с удовольствием подставила босые ноги легкому ветерку. Она не боялась, что кто-то может застать ее в таком виде, – это место было одним из нескольких потаенных уголков, которые Наташа облюбовала еще в детстве. Сильно напроказив, она укрывалась здесь от нянек и отца, ну а сейчас приходила, чтобы побыть в одиночестве, подумать…

Но новые мысли отказывались приходить ей в голову. Тогда она закрыла глаза и отдалась ощущениям и звукам, окружавшим ее. Слышилась деловито-тревожная перекличка собирающихся на юг птиц. Шелест и шуршание ветра в кустах… Она даже задремала. Вздрогнула от прикосновения упавшего на руку сухого листа. Пора было возвращаться.

В доме тем временем папина компания собралась уже почти в полном составе.

Банкир Иосиф Моисеевич, бывший сенатор и тайный советник Сергей Мстиславович, доктор Никольский, отставной офицер Збруев и профессор Псковского университета, гостивший у племянницы, Кринышев Семен Кириллович. Гости уже отобедали и расположились в гостиной вкруг стола, приготовляясь к игре. Николай Никитич разливал в бокалы вино.

«Ох, а цветы-то не стоят!» – спохватилась Наташа. Можно уже было и без цветов, но Наташе было стыдно, что она упустила такую деталь в непременном оформлении дома, и она направилась в сад попросить Никанора нарезать цветов для букета. И только вышла во двор, как увидела въезжающего всадника на беспокойном, всхрапывающем жеребце.

«Граф! – обрадовалась Наташа. – Все-таки папа его пригласил!»

А Орлов, спешившись и бросив поводья конюху, уже шел к ней.

– Вот, опоздал, – начал он говорить уже издали. – Здравствуйте, Наташенька!

И опять это «Наташенька» прозвучало так нежно, что девушка невольно улыбнулась и чуть было не ответила в тон: «Здравствуйте, Сашенька!» Но больно сиропная в том случае получилась бы сцена. Поэтому она просто протянула руку.

– Здравствуйте, граф, а я как раз удивлялась, отчего вас папенька не пригласил! Идите скорее, они там, кажется, уже начинают. А вечером чаю попьем, когда все разъедутся.

Граф блеснул улыбкой и поспешил к гостям, на ходу думая о парадоксах жизни, в которой две такие разные женщины делают ему одинаковые предложения – попить чаю, когда все разъедутся…

Наталья провела с садовником не менее получаса, выбирая, какие лучше срезать цветы, и выслушивая ворчание Никанора по поводу старых неплодоносных деревьев. Она в который раз терпеливо разъясняла, что папеньке деревья дороги. И что ежели Никанор срубит их, то папенька, возможно, тем же самым топором отрубит и его, вечно спорящую, Никанорову голову. И потом смеялась, глядя как Никанор достает свой невероятных размеров клетчатый носовой платок и утыкает в него лицо, шумно шмыгая носом, причитая о господской несправедливости. Вся эта сценка разыгрывалась уже не раз, и за своим платком Никанор на самом деле скрывал не слезы, а какой-нибудь сюрприз. В свободное от ворчаний и ухода за садом время он тренировался в ловкости рук и произведении всяких фокусов. И когда Наталья со смехом потянула его за рукав, ей на руку выпала искусно сделанная бутоньерка из незабудок и ромашек, кои она и прикрепила к вырезу своего платья.

Букет из желтых и белых астр, заключенных в нежную сетку декоративного папоротника, был готов. Наташа, осторожно придерживая рукой хрупкие стебли, вернулась в дом. Там уже зажигали лампы. Казалось, что в гостиной свершалось какое-то таинство. Над головами у мужчин в полумраке образовались дымные табачные нимбы. Руки – гладкие, морщинистые, веснушчатые или с чуть покореженными возрастом пальцами – держали карты и бокалы с красным вином, выглядевшим в рамке хрусталя почти черным. Глуховато и спокойно звучал голос доктора Никольского. Услышав, что он говорит, Наташа остановилась в дверях.

– Любовь, господа, это не более чем заболевание, если хотите. Я уверен, что наука это скоро подтвердит и найдет способ, как с ним бороться. Ну сами посудите. Допустим, ваш идеал женщины – это высокая стройная брюнетка, и вы приходите в совершеннейший восторг, встречая женщин такого типа. И вдруг, в один далеко не прекрасный день, невзрачная рыжая толстушка пробуждает в вас такое чувство, что вы понимаете – или она, или прощай жизнь! Это уже не восторг. Это абсолютно болезненная душевная реакция, то есть болезнь. И опять же, сплошь и рядом, вслушайтесь только: «Она больна от любви», «Он чахнет по ней», «Она худеет и бледнеет от того, что он ей не пишет». Чем вам не медицинская симптоматика!

Доктор на секунду поджал губы. Тень от лампы удлинила его брови, резко обозначились складки вокруг рта, перечеркивая лицо загадочным Х-символом.

– Любовное заболевание, внедрившееся в тело человека, – продолжал Семен Николаевич так, как будто он читал лекцию, – как и любая болезнь, разрушает человека психически – он зачастую становится совершенно иной, изменившейся личностью, а бывает и так, что разрушает и физическую оболочку. От потери аппетита до самоубийства. Вспомните ваши любовные истории, господа, и вы со мной согласитесь.

– Ну, раз так, то мне, наверное, повезло, – подхватил тайный советник. – Я господа, не знаю, что такое любовь к женщине. К знаниям, к книгам, к работе – да. Но любить женщину пока не доводилось…

Наташа осторожно выглянула из дверной тени – все благородное собрание с жалостью смотрело на сухонького, лысоватого, отменно элегантного советника, спокойно наливавшего себе очередную порцию вина.

– Прошло время, и я могу вам объяснить мое понимание, что такое любовь, – промолвил в установившейся тишине Николай Никитич, и Наташа, собравшаяся уже войти, наконец, в комнату, опять остановилась.

Ее отец держал в руках сигару, кончик которой чуть заметно подрагивал в такт ударов взволнованного сердца. Глаза князя стали тоскливы и как будто прозрачны.

– Со мной это было… Нет более могущественного чувства, чем Любовь, по сравнению с остальными, данными человеку. Бог нисходит до твоего обыденного человеческого существования и начинает творить твою жизнь. И ты всем своим существом осознаешь, что не жил до этого ни дня! – Князь прикрыл рукой глаза. – Хочется удерживать это чувство так долго, как это только возможно. И быть благодарным Господу за возможность чувствовать Так. Не познав Любви, господа, стыдно умирать. Никчемно.

Наталья, слушавшая прижавшись затылком к стене, снова заглянула в гостиную. Гости сидели притихшие, как будто слова князя побудили их обратиться глубоко-глубоко в самих себя. Только граф Орлов смотрел на Краскова не мигая и с каким-то, как подумалось Наташе, вопросом в глазах.

– Еще вина, господа? – встал Николай Никитич с бутылкой в руке. Подошедши к графу, чтобы наполнить его бокал, он улыбнулся. – Ну что вы, голубчик, как будто расстроились? Таково мое представление. Просто не у всех хватает храбрости так глубоко понять самих себя, чтобы сделать это открытие. К нему больно идти…

Граф грустно взглянул на него.

– Как-то в Англии, – тихо начал он, – мне посчастливилось побывать на проповеди одного человека. Он говорил о любви, скорее всего, о любви к Богу. Он говорил с такой верой и силой, что некоторые присутствующие плакали. А я тогда думал о том, что, верно, стоит все это испытать, чтобы потом уметь вот так же увлекать за собой людей… Послушайте, я процитирую… – Саша посмотрел в окно. Сквозь него, сквозь сад, сквозь верхушки деревьев и, как показалось Наташе, даже сквозь небо. – «Нет трудностей, с которыми бы не справилась настоящая любовь. Нет болезни, которую она не излечила бы, и двери, которую она не сумела бы открыть. Нет такой пропасти, через которую не перекинула бы она мост. Нет такой стены, которую она не разрушила бы, и греха, которого она не смогла бы искупить. Не имеет значения, как глубоко укоренилась проблема, как безнадежно выглядит ситуация. Неважно, как велика ошибка, как запутался клубок проблем. Все разрешит любовь. И если вы способны беззаветно любить, вы станете самым счастливым и могущественным человеком на Земле!»

Собрание в полном составе с удивлением смотрело на него, известного офицера, дипломата, серьезного человека, вдруг выдавшего этакую почти романтическую цитату. Саша от взглядов этих очнулся, смешался, будто даже покраснел.

Он поставил свой бокал на стол и улыбнулся.

– Спасибо, господа, за вечер. Николай Никитич, благодарю, но мне пора.

И он быстро откланялся и вышел из комнаты, не заметив скрывавшуюся в дверной тени Наташу.

– Эх, романтика это все, описательство! – закряхтел профессор. Его увеличенные стеклами очков глаза иронично поблескивали. – Я думаю, все гораздо проще. Находишь себе женщину, которая тебе чем-то симпатичнее остальных. Поселяешься вместе, чтобы не так одиноко было, рожаешь детей. Я вот свою жену за исключительную трезвость мысли полюбил. Если бы не ее практичность, увели бы меня мои изыскания в дальние дали и неизвестно кем бы я тогда был!

– Да, – поддержал его офицер Збруев. – Одиночество, страх его – вот что движет нами. Мечемся в поисках, чтобы кто-то был рядом, лишь бы стакан воды было кому подать, когда помирать станешь…

Наташа, которую после речи Орлова мнения остальных интересовали мало, тихо поднялась к себе, попутно отдав распоряжения горничной поставить исстрадавшийся букет к гостям.

Какой странный мир описали ей сегодняшние гости! Первый раз она слышала, чтобы отец так говорил о своем чувстве к матери. Его слова, понимала Наташа, были выстраданы. Чувством серьезным и, как сейчас казалось Наташе, чуточку опасным, но одновременно и необычайно привлекательным. А ведь ей, пожалуй, хотелось бы испытать Это…

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой,

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит;

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто?

Толпе мои расскажет думы?

Я или Бог – или никто!

В такт галопом мчащейся лошади звучали лермонтовские строки в голове графа. Кровь кипела, голова кружилась… У Краскова была затронута очень болезненная для Саши тема. Гости сострадали тайному советнику, а тот был совершенно покоен по поводу того, что никогда не испытывал чувств к женщине. А вот для него самого это мука. Он никогда не любил… Любовь, настоящая любовь, так как описал ее сегодня Наташин отец, была его мечтой, его идолом, его стремлением. Он с юношества ждал ее, бросался в любую возможность обрести ее, заводил знакомства, ухаживал, но… невольно влюблял в себя, и только… Вся его страстность и нежность, вся его жажда найти Ее, единственную, все его невысказанное и невыкрикнутое возгласами радости и наслаждения чувство томилось внутри многие годы, не находя выхода. Он не был согласен на полумеры. И он живет уже достаточно долго, чтобы устать от ожидания… Прискакав домой, граф поднялся в свою комнату, с грохотом захлопнул дверь и, все еще неровно дыша после этой нервной скачки, открыл секретер и достал ящик с пистолетами…

* * *

За продолжением разговора и игрой в карты настал глубокий темно-синий вечер. Наталья, помогавшая накрывать чай для гостей на террасе, увидела бегущего к их дому Максима – лакея графа Орлова. Предчувствие чего-то нехорошего вдруг обручем сдавило ей виски. Максим вбежал в дом. Через некоторое время двери распахнулись, пропуская спешащих отца и доктора Никольского.

– Папа! – окликнула отца Наташа.

– Доченька, мы с доктором к графу, – отчего-то севшим голосом пробормотал отец. – Ты тут… – и вдруг губы его задрожали.

– Папочка! – сильно испугавшись вскрикнула Наташа. – Миленький, что?..

– Граф Сашенька застрелился, – прошептал тот.

– Николай Никитич! – звал доктор, и отец Наташи, быстро поцеловав ее, побежал к коляске.

«ААА!..» – закричало что-то в голове Наташи.

– Господи! – закричала она сама.

Кинулась было за отцом, остановилась, побежала в дом, опять остановилась. Заметалась по двору, закрыв от ужаса ладонью рот, слушая все нарастающий где-то внутри головы крик страха и непонимания.

«Граф застрелился!» – Наташа, обессилев от метаний, опустилась прямо на землю, пытаясь как-то усвоить это страшное известие.

«А чего это вдруг?» – неожиданно пискнул в голове чрезвычайно саркастический голосок, оборвав вой и сумятицу, творящуюся там. Наташе мгновенно стало легче. Этот саркастический писк был Наташиным внутренним голосом и являлся в самые нужные моменты. Всегда, когда ей необходимы были спокойствие и ясность мыслей. Ну… почти всегда.

«Приехал веселый, вино пил, в карты играл, гостей подзадоривал, выслушал отцовское признание, после как пробка из дома вылетел, прискакал к себе и застрелился? – задавал вопросы голосок. – Как-то следствие с причинами не сходятся. Может, что-то случилось после?»

«Не могу я здесь сидеть и ждать», – решила, поднимаясь с земли, Наташа.

– Иван, седлай Анютку! – закричала она и спустя 10 минут уже мчалась верхом по направлению к усадьбе Феофаны Ивановны.

* * *

В это время несколькими верстами левее Маврюшино, в Порхове, в одном из маленьких и приятных трактиров сидел и напивался немолодой, лет 45, господин. Сюда часто приходили вот такие вот господа. Заведение было чистым, тихим. Здесь часами можно было сидеть, не замечая никого и не будучи никем замеченным. Господин имел бледное отекшее лицо, некогда, видимо, достаточно приятное и веселое, о чем свидетельствовали многочисленные морщинки у глаз. Сейчас же одну половину лица постоянно передергивал тик. Глаза были красны, чего не скрывали нелепо сидящие на переносице очочки. Господин то силился улыбнуться, то кривил рот, как будто вот-вот разрыдается. Мысли его тоже явно тревожил тик: «Ну, раз так, то мы ничего не можем сделать. Нам Бог сказал – мы идем. Все там будем, какая разница как. А мы это постепенно, по одной щепочке, с молитвочкой – оно и исполнится. Что же ему теперь вечно там быть? А мы для пользы, сиротку там побалуем».

Господин заказал еще полбутылки вина.

«Вот только силы в дырочку какую-то уходят. Мысли путаются… Что-то сегодня должно закончиться. Одно сегодня – через два дня второе. Да, через два дня. И получим мы все. И успокоимся».

Странное видение возникло вдруг перед мысленным взором бледного господина. Лицо какого-то благостного старца медленно превращалось в козлиную морду. Радостно улыбаясь, она вгрызалась с хрустом в чьи-то нежные косточки. Козел давился, рыгал, но продолжал пожирать пришедшееся по душе лакомство, подмигивая – присоединяйся, мол, к угощению. Нажравшись, морда приблизила свою пасть вплотную к уху господина, так что тот отчетливо почувствовал смрадный запах, и проблеяла:

– Крепитесь, дорогой мой, не вы первый, не вы последний. Зато сгниете в шелка затянутый и золотом обсыпанный!

Видение исчезло. Обессиленный этим жутким зрелищем господин, занесший было руку для сотворения крестного знамения, бессмысленно уставился в стенку.

* * *

Дом Феофаны Ивановны, как ни странно, был тих. Наташа бросила поводья подбежавшему конюху и, вихрем взлетев по ступенькам, распахнула дверь. Первое, что она увидела, была кухарка Зинаида, весело тащившая самовар. При виде Наташи она поставила ношу на пол и разрыдалась, голося: «Ох, граф, ох, Сашенька!» Затем, резко успокоившись, ловко подхватила пузатый самовар за ручки. Весело улыбнувшись Наташе и что-то напевая себе под нос, потащила его дальше.

– Господи, Иисусе Христе! – перекрестилась Наташа и, подняв глаза, почувствовала дурноту: спускавшаяся с лестницы горничная Дуняша несла таз, полный кровавых бинтов, при этом тоже что-то напевая. Проходя к двери на улицу мимо Наташи, Дуняша вдруг сделала несколько танцевальных па и с криком «Аллилуйя!» вывалилась во двор.

«Или они здесь все с ума посходили, или я. Скорее всего, второе!» – подумала Наташа, поднося ко лбу испачканную от сидения на земле руку, и тут же ее опасения подтвердились. Сверху со словами: «Давно так не смеялся!» – спускался доктор, а за ним… живехонький граф. Вихрь вопящих голосов грянул с неистовым воодушевлением в Наташиной голове, и девушка потеряла сознание.

Придя в себя, она расплывчато увидела перед собой запотевшие от волнения очки доктора и белое лицо отца.

– Папочка! – прошептала она сухими губами, чувствуя железный привкус во рту.

– Наташенька, девочка, очнулась! – забормотал Николай Никитич. – Ну что же это ты вытворила опять, ну зачем прискакала? Столько волнений за один вечер. Зачем ты сюда?

Доктор шикнул на Николая Никитича, требуя тишины, и принялся считать Наташин пульс.

– Здоровехонька! – закончив счет, сказал он. – Испугалась только чего-то, вот и обморок вышел.

«Как это чего-то?» – подумала Наташа, и взгляд ее заметался по комнате.

– Граф… – прошептала она.

– Ах ты господи, – засуетился доктор. – Да жив граф, жив!

– Почему? – удивилась Наташа, еще, видимо, не совсем пришедшая в себя.

– Я сейчас все расскажу! – отодвинул доктора Николай Никитич. – Ты вот чаек пей, – попросил он, передавая пахнущий ромашкой стакан, – а я все объясню. – Подождав, пока Наташа сделает первый глоток, он поправил ей подушку и тут уже, не удержавшись, громко досадливо крякнул: – Дворовые у Феофаны балбесы – вот что это такое! Услышали звук выстрела в саду, интересно стало, в кого это барин вечером стреляет. Прибежали, увидели – граф на земле лежит, голова в крови – вот и свихнулись все. Хоть Максимка догадался за доктором поскакать. А догадаться к графу подойти ни у кого до нашего приезда ума не хватило!

– Хорошо Феофана с Антоном Ивановичем у кого-то в гостях засиделись, а то один бы труп в этом доме мы бы точно нашли! – прокомментировал задумчиво доктор.

– Так что же случилось? – спросила отца Наташа.

– Ты пей, пей. Граф, видишь ли, на ночь действительно отчего-то пострелять отправился. Нам сказал, что глазомер в сумерках интереснее проверить. Вот и проверил – пистолет у него в руках и взорвался! Обожгло руку, поцарапало висок, ну и сознание ненадолго потерял. Ничего более. Мы с доктором прискакали, наклоняемся над ним, думаем, полчерепа у красавца снесло. Гм. Прости, душа моя, – смутился Николай Никитич. – А граф этак томно глаза открывает, помолчал, а потом и говорит: «Вы бы, доктор, очки сменили, а то я в первую секунду решил, что на тот свет попал, так страшно они вам лицо портят!»

Доктор, как раз в эту минуту протиравший очки кончиком салфетки, беззвучно затрясся от смеха.

«Так вот отчего они на лестнице смеялись, – поняла Наташа. – Как хорошо!.. Граф жив, не застрелился, не умер!» Она почувствовала, что рада так, как будто Орлов был ей очень родным человеком, так, как будто…

«Ох, нет, – оборвала она себя. – Нет, нет!»

И, чтобы заглушить появившиеся мысли, привстала на подушке, и спросила, где граф. А тот уже входил в комнату… Поклонившись, он вопросительно, как и при первом знакомстве, глядя чуть исподлобья, произнес: «Наталья Николаевна?»

– Я так рада, что с вами все хорошо! – ответила Наташа. – Вы уже дважды спасенный!

– Да, милейший, – вмешался Николай Никитич. – То вы под лошадью чуть жизни не лишаетесь, то пистолеты у вас в руках взрываются. Господь, что ли, осерчал на вас? Осторожней надо быть. Молодой ведь… И кстати, на вашем месте, я бы в суд подал на мастеров этих оружейных.

– В Англию придется ехать, Николай Никитич, там этот револьвер был сделан.

– Да хоть в Америку, это же подсудное дело во всем мире! Ведь действительно убить могло!

– Не убило, да и слава Богу! – улыбнулся граф.

Наташа, слушая отца, вдруг почувствовала, как вернулся давешний страх. Ей вспомнилась поговорка: «Бог троицу любит». Повинуясь какому-то предчувствию, она легонько коснулась руки графа и прошептала:

– Пожалуйста, граф, поберегите себя!

Тот, перестав улыбаться, наклонился низко к Наташиному уху и, грея его легким дыханием, прошептал:

– Вам, Наташенька, обещаю!

Так и не испитый у Красковых чай решили организовать у графа. Пока сервировался стол, уже совершенно оправившаяся Наташа, любопытствуя, расспрашивала графа – часто ли взрываются пистолеты вот так, как сегодня у него?

– Да бывает, конечно, правда, крайне редко. Тут ваш отец, Наташенька, прав. Скорее всего, какой-то дефект в конструкции дал о себе знать. Этот револьвер – один из современнейших, его в Бирмингеме изготавливают. Фирма Виблея. Специально за ним в Лондон ездил. Знаете, очень удобно – нажимаешь на спуск: курок сразу взводится и барабан проворачивается. Стреляй сколько хочешь, пока патроны не израсходуешь. Ну что, Наташенька, устроить мне скандал в Британии?

Сильно о чем-то задумавшись, Наташа не услышала последнего вопроса. Стояла, покусывая губы, не отвечая. Граф молча ждал, любуясь ею. Как осторожен он теперь должен быть с этой смелой девочкой. Как нежен и внимателен. Или не должен больше видеть ее вовсе? Ведь она почти что любит его уже. Он увидел это ясно в последние полчаса. Ее тревога, ее мольба об осторожности. Ни капли притворства, игры… Так искренне она открыла ему сегодня свою душу.

Очнувшись от уловленной краем сознания тишины, Наташа смутилась.

– Ох, простите… Граф, вам надо на досуге мне подробней о пистолетах рассказать, я в них мало что понимаю. И уж тем более никогда не видела, как они взрываются. От него, наверное, ничего и не остается?

– Идемте, посмотрим, если хотите… Мне, право, и самому интересно!

Конечно же, Наташа согласилась. Ведь именно такого приглашения она и добивалась!

На месте происшествия в сумеречном предзакатном свете почти ничего уже не было видно. Граф наклонился, поднял какой-то осколок и показал Наташе:

– Вот это было рукояткой. Посмотрите, форма «птичьей головы». Вот клювик, вот глаз, мне попугая все время напоминал. Эх, – и граф выпустил «птичью голову»: она тихо и печально шмякнулась об землю.

– Александр Митрич, Наталья Николаевна! – кричал с веранды доктор. – Тетушка приехала!

– Граф, вы идите, я вослед, еще чуть воздухом подышу, – улыбнулась Наташа.

Убедившись, что граф ушел, княжна совершила некие весьма странные действия. Сняв с плеч плащ, она свернула его в подобие мешка. Опустилась на корточки и стала гуськом продвигаться по окружности, шаря по земле руками. Нащупав то, что искала, клала это в плащ-мешок. Проползав таким манером аршинов семь, Наташа с легким выдохом разогнулась и побежала. Недалеко – к своей лошади. Ловко подвязав мешок к Анюткиному седлу, она быстренько прополоскала руки в небольшом фонтанчике, располагавшемся слева от главной лестницы, и, помахав ими, просушивая, совершенно покойно улыбнулась спускавшемуся ей навстречу Никольскому.

– Скорее, Наташа, идите к тетушке, а то уже даже я не знаю что делать, – слегка раздраженно попросил Никольский.

Наташа кивнула и поспешила ко всей честной компании, суетившейся вокруг заливающейся слезами ужаса Феофаны Ивановны.

* * *

Странный господин не заметил, как за ним уже в течение получаса наблюдает Василий, зашедший к хозяину насчет заказа. Юноша, уже собравшийся было уходить, остановился как вкопанный, увидев того в углу залы. Удивление его было вполне объяснимо: дергающийся от тика господин был ужасно похож на старьевщика, так истово рубившего намедни столик в лесу. Только сейчас он выглядел куда чище и приличнее. Очочки придавали некую интеллигентность невнятному лицу. Точно не мужик, а человек явно благородней статусом… Только вот безумия в лице и фигуре от чистой одежды и нацепленных очков не убавилось… Увидев, что мужик как-то побелел и привалился к стенке, Василий, решив воспользоваться ситуацией, кинулся к господину.

– Вам плохо? – тронул он странного господина за плечо.

– А! Что? Ах ты господи! – забормотал тот, будто приходя в себя. Мелкие глазки, слезясь, замигали часто в попытке сосредоточится на Васином лице. – Да вот сердечко прихватило, верно, перебрал малость.

– Давайте я вас провожу, – тут же предложил Василий. – Вы как, пешочком или…

– Да ждут меня, ждут, – прошептал господин, опять нехорошо побледнев, и уже сам попросил: – Да, мил-человек, проводи, не дойду…

Василий с готовностью подставил руку и с трудом оторвал мужика от стула. Обхватив за плечи, повел осторожно к выходу. Господин с трудом переставлял ноги. «То ли так сильно выпил, то ли действительно с сердцем плохо, – подумал Вася. – И не выспросишь ничего, глядишь – еще удар хватит…»

Юноша довел господина до коляски и, с беззвучными проклятиями по поводу тяжести тела, водрузил его вовнутрь, и только уже было собрался раскланяться, как услышал свистящий шепот:

– Как тебя зовут?

Василий, обрадовавшись возможности продолжить общение, представился.

– Васенька, страшно мне что-то. Проедься, милок, со мной, недалеко я тут, – продолжал хрипеть господин, то и дело поправлявший перекашивающие лицо дужки очков.

Василий без слов вскочил в коляску. Выехав за черту города, он понял, что едут они в сторону имений Краскова, Феофаны, Ольги и т. д. Предчувствуя, что сейчас приоткроется тайна местожительства любителя рубки чайных столиков, он почти с любовью обнял навалившегося на него господина. Внезапно тот пришел в себя. Посмотрев на молодого человека совершенно трезвым взглядом, он крикнул, засуетившись: «Ванька, тормози!» Коляска встала.

– Ну, милок, спасибо. Полегчало мне, поддержал старика, – забормотал барин, кряхтя и суя смятую ассигнацию в карман Василию. – Ты уж как-нибудь доберись до дому, а я дальше сам, один, один, – бормотал он, выпихивая юношу.

Спустя минуту Вася досадливо смотрел вслед удаляющемуся экипажу и понимал, что случай узнать, где живет господин, совершенно упущен. С другой стороны, он теперь знал хотя бы направление. «Пусть все дома в округе объедем – здесь их не так уж и много, найдем, если господин не проезжий, конечно», – думал он. Решив наведать Наташу и рассказать о случившемся как можно быстрее, он зашагал обратно в город.

Глава пятая

Разговор с Ольгой. Пятнышки

Два дня дом Феофаны Ивановны был полон визитеров, жаждавших увидеть воскресшего графа. Тетушка, то и дело коротко всплакивая, рассказывала о случившейся истории всем, кто с нетерпением ожидал подробностей. Граф же улыбался и отмалчивался. Было совершенно очевидно, что он не придает особого значения ни падению с лошади, ни взорвавшемуся пистолету. «Случайности, бывает», – сказал он тайному советнику, который попенял ему за это.

– Знаете, милый, может, это Божья напасть на вас какая… Будьте внимательней, что ли, к себе, заботливей… – повторил слова Краскова старичок.

Наташа тем временем прокатилась в город к Васе с весьма определенными намерениями.

– Вечером освобожусь, давайте встретимся как обычно, в беседке, в девятом часу, раньше не успею. Есть у меня что рассказать, – буркнул вышедший из лавки Василий, вытирая об тряпку масляные руки. – Кажется, я того мужика нашел, что столик рубил.

– Как?! – Наташа от радостного удивления чуть не выскочила из двуколки.

– Ну почти, – замялся Василий. – Все вечером, хорошо?

– Васенька, ты найди время до вечера вот это посмотреть, – попросила Наташа, протягивая другу аккуратно перевязанный бечевкой бумажный сверток. В нем, очищенные от земли, лежали остатки пистолета Орлова. – А потом скажешь мне, могло ли все это само взорваться?

– Ну, барышня, у вас и вопросы! – рассмеялся Василий. – Что это, как само – и почему взорваться?

– Ты сам же говоришь, что некогда теперь тебе, – засмущалась Наташа… «Это» – было пистолетом, револьвером английским. Он сам взорвался, при выстреле!

Василий ухмыльнулся и покачал головой:

– Гораздо яснее! Хорошо, Наташа, посмотрю. До вечера! – и, поклонившись, убежал обратно в лавку.

Вернувшись домой, Наташа, откушав простокваши, села с книгой в саду дожидаться вечера. Но то ли книгу она выбрала неинтересную, то ли паучок, свалившийся с дерева Наташе на платье и теперь храбро пытавшийся выбраться из шелковых волн, отвлекал, только Наташе не читалось. Да и не сиделось на одном месте. Занятия придумать себе не могла, а дожидаться вечера, ничего не делая, было тяжело. К тому же Наташа чувствовала, что от событий последних дней в голове образовалась неразбериха, из-за которой и не читалось, и не сиделось. А неясностей в своей голове Наташа не любила и поэтому решила навести там хоть какой-нибудь порядок. И для этого ей нужна было Ольга. Та, беседуя с Наташей, по своей наивности иногда говорила чрезвычайно простые и правильные вещи, до которых Наташа порой додумывалась слишком долго. Не откладывая, она послала за подругой.

* * *

– Наташа, Натуля, Наташенька, моя ты подруга-милашенька, – как-то грустно напевала Ольга, прогуливаясь с Натальей по маврюшинскому саду.

Одета она была в бледно-серое платье, которое в сочетании с тусклым и надутым выражением лица делало Ольгу похожей на невыспавшуюся, раздраженную мышь.

– Ты что в думе какой-то ходишь, Оленька? – заметила, наконец, Наташа, уже отчаявшись услышать всегдашнее Ольгино щебетание, на фоне которого сподручнее было начать беседу о графе.

– Да случаи всякие интересные, как граф приехал, начались… – вздохнула та.

– Да и я о том же! – обрадовалась Наташа, что теперь не надо будет объяснять, о чем она поговорить хочет. Только хотела продолжить, как Ольга небрежно бросила:

– Граф-то Зюмиху бросил!

Наташа замерла. В Ольгиных глазах вместо угрюмости промелькнуло выражение некоего лукавства.

– Оленька, ты что? – растерянно и даже испуганно спросила Наташа.

И выражение Ольгиных глаз мгновенно изменилось, потеплело. И подруга расхохоталась:

– Ах, Наташа, как ты вся замерла, с лица побледнела! Ха-ха-ха! Эх, ты, Наталья-царевна, по деревьям лазаешь, а чувств скрыть не умеешь! Ну прости меня, это я так, не со злобы!

Наташа ничего не поняла из странного монолога подруги, но на всякий случай насторожилась. Ольга же, как ни в чем не бывало, продолжала:

– Ты знаешь, я вхожа к Софи. Нравлюсь я ей чем-то. А мне тоже любопытно: она всякие истории интересные рассказывает, книжки дает, журналы дарит…

– Да знаю, знаю – только не очень понимаю, что интересного ты находишь в ней, не книжки же только? Ну продолжай, вхожа ты в ее дом и что?

– А то. Вчера вдруг Софи за мной присылает. И так разоткровенничалась она со мной, расплакалась даже! Говорит, что принимала графа как друга, а теперь решила ему и вовсе от дома отказать. Что брат ее по матери приехал и правду рассказал, почему граф решил к нам в глушь забраться…

Ольга сделала многозначительную паузу. Наташа подбадривающе спросила:

– Почему?

– Проигрался он якобы в пух и прах в карты, да еще как-то подло… Играли вроде с другом на двоих. Граф все деньги проиграл – и свои, и его, а бедный мальчик потом застрелился. Вот граф и поспешил к нам отсидеться да деньги на долг у Феофаны просить.

Наташа изумленно покачала головой, а потом расхохоталась.

– Господи, Оленька, вот какая глупость, лучшей шутки ты мне и рассказать не могла. Ха-ха-ха! Граф проиграл все деньги и собирается в долг у Феофаны попросить. Оля, ну ты понимаешь хоть что это за глупости, а?

– Ведь ты не поверила?

Наташа вдруг встревожилась. Что-то было еще, и наверняка уже не столь смешное. Она умоляюще посмотрела на подругу.

Ольга вздохнула.

– Конечно, не поверила. Софи так все это рассказывала, что не поверила. Переиграла она. Но, по-моему, она что-то гадкое готовит, а не просто отказать графу от дома хочет. Я уже уезжать собралась, как вспомнила, что журнал забыла. Вернулась – в зале никого, журнал со столика забрала, и тут что-то меня к Софьиной спальне потянуло. – Ольга усмехнулась. – Ты меня, наверное, научила всякие тайны чувствовать. Подкралась я к двери и слышу, что Зюмиха с кем-то этаким гортанным голосочком воркует, я чуть ухо себе об дверь не раздавила: ну, говорит, Андрюша, теперь у меня эта дурочка в помощницах есть. Дурочка – это я, значит, – объяснила Ольга. – «Сразу все по соседям понесет, когда надо будет, – она так слушала, рот открыв». – Ольга всхлипнула, будто собираясь плакать, но, передумав, продолжила: – И тут я поняла, что этот рассказ о графе – ложь и что затевает она что-то нехорошее. Говорит: «А как там на самом деле было, знаем только ты, я, да граф – но он уже проиграл! – И засмеялась так нехорошо… – Какой замечательный каламбурчик получился, Андрюша, граф проиграл, граф проиграл, – и смеется, смеется как в истерике. Этот Андрей там тоже что-то кричать начал: „О богиня, о Исида, о неистовая моя мстительница!“ Во всяком случае, что-то в этом роде, – слегка смутилась Ольга. – Вот и все! Я ночь не спала, то к графу бежать хотела, то к тебе. А если бы за журналом не вернулась, сейчас бы ходила и думала про несовершенство рода человеческого. И как это получается, с виду такой красивый и статный, и такие вещи…»

– Оленька, – тихо позвала начинающую причитать подругу Наташа. – Оленька, спасибо!

Та мгновенно вернулась на землю.

– Ну уж не знаю, спасибо или нет, но мне легче стало. Что ты со всем этим делать будешь, придумывай, а то я уже и так вперед на целый год напереживалась. – И Ольга, все-таки не удержавшись, всплакнула. – Наташенька, ну что ж это они надумали с графом сделать?

– Не знаю, Оленька, я пока вообще ничего не понимаю, – тихо ответила Наташа.

Подруга, вместо того чтобы придать стройности Наташиным мыслям, запутала их так, как котенок играет с клубком: сплошные петли и узлы, а кончик нитки, потянув за который, еще была надежда распутать все это чудо, с рассказом Ольги исчез совсем… Тяжело вздохнув, Наташа решила отказаться от намерения поделится с Ольгой своей тревогой по поводу странных оказий, случившихся с Орловым. Ее зефирное лицо и так пятнилось серьезным волнением, а расскажи – так и бежать за нюхательной солью, глядишь, придется.

* * *

Когда часы со свойственной им торжественностью пробили восемь, Наташа была уже в беседке. Но усидеть в ней не смогла. Вышла к калитке, ведущей в поле, откуда обычно приходил Вася, открыла ее и пошла навстречу по тоненькой тропинке, поднимая ногами клубки мелкой желтой пыли. Что-то ей скажет Вася? Отчего ей захотелось подобрать эти осколки, сама не знала, но зато знала совершенно точно, что если она это сделала, то там что-то должно быть… Покусывая нижнюю губу, она щурила глаза от заходящего вечернего солнца, силясь понять Васина ли это фигура замаячила на горизонте, где поле, казалось, обрывается в какую-то бездну… И точно, фигура замахала ей кепкой, и вот уже запыхавшийся друг кланялся ей, а потом, сняв пиджак, почти упал на него, тяжело дыша, прямо среди высокой травы, ломая сухие, выжженные солнцем стебли.

– Простите, Наталья, посижу чуток. Почти весь путь бежал, чтоб не опоздать. – Подышав, как загнанная лошадь, еще минуты две, Вася кивнул удовлетворенно и похлопал по пиджаку рядом с собой: – Наташа, ежели не брезгуете, садитесь, буду рассказывать.

Наташа села рядышком с Васей и преданно посмотрела ему в глаза.

– Ну, Наталья, с вами не соскучишься! – начал друг. – Вот скажите мне, где вы этот бывший пистолет взяли, а?

Наташа, ожидавшая подобного приветствия, бодро ответила:

– На земле подобрала…

Василий, поняв, что большего она сейчас не скажет, вздохнул.

– Очень хорошо. Посмотрите тогда вот сюда.

Он достал из кармана какой-то малюсенький кусочек непонятно чего и передал его Наташе.

– Это один из осколков пистолета. Просто посмотрите на него. Что вы видите, Наташа? Прямо описывайте своими словами.

Наташа пригляделась.

– Маленький металлический осколок, с одной стороны как впадинка на нем, с другой, – она перевернула осколок, – наоборот, выпуклый.

– А теперь? – Вася вынул из кармана невероятно большую лупу и поднес ее к кусочку.

– Ой, Вася, какая лупа огромная, – улыбнулась Наташа.

– Сам сделал, – пояснил юноша. – Вы, барышня, не отвлекайтесь, посмотрите теперь через нее…

Наташа прилежно наклонилась:

– Царапины там, где впуклость…

– Где что? – засмеялся Вася.

– Где впуклость, ну где впадинка, понятно же! – смутилась Наташа. – Дай посмотрю сама, – она взяла у Василия лупу и чуть ли не уткнулась носом в стекло, внимательно рассматривая кусочек металла. От ее дыхания стекло мгновенно запотело. Наташа нетерпеливо протерла его рукавом и всмотрелась снова, стараясь не дышать. – Ага, вот пятнышки еще какие-то светлые внутри совсем, да много…

– Все, молодец! – Вася забрал у нее инструмент и осколок. – Пятнышки – это капли свинца. Запомните, пригодится. А теперь послушайте небольшую лекцию из наук химии, физики и механики.

Лицо его приняло сосредоточенное выражение. А сосредоточенность у Васи всегда выходила странной, потому что он не хмурил брови, не щурил глаза, как другие люди в момент концентрации мысли, а наоборот, открывал их невозможно широко, так что становилась видна вся круглая голубая в темноватой окаемке роговица глаз. И этот широкий немигающий Васин взгляд застыл в одной точке. В данный момент в точке где-то в середине Наташиного лба. Юноша стал похож на филина, который как будто и не видит ничего, а на самом деле вот-вот сорвется с ветки вниз и прихлопнет какую-нибудь мышь.

– Этот бывший пистолет сам по себе очень интересный предмет. Типичное британское оружие. – Васины глаза неохотно мигнули раз и сузились, расслабляясь. – Насколько я знаю, на сегодняшний момент они собираются револьверами с подобной конструкцией даже свою армию вооружать. Примечательность собственно в конструкции и состоит. Короткий ствол и так называемая переломная рамка, запирающаяся специальным замком. Если вы когда-нибудь видели револьверы из Нового Света, где барабан вбок откидывается, то поймете, о чем я говорю, – совершенно другой принцип работы!

Наташа отрицательно покачала головой.

– Неважно, главное не в этом. Продолжаю. Патроны в такой конструкции используются довольно-таки маломощные. Чтобы вам проще было понять, скорость, с которой пуля вылетает из этого пистолета, меньше, чем скорость полета пули, выпущенной из револьвера другой конструкции. Это тоже запомните.

Теперь мои мысли о том, что могло произойти с этим пистолетом. Действительно бывают случаи, когда пистолет взрывается в руках стреляющего. Но, конечно, не сам собой. Происходит это не по такому уж большому количеству причин. Или пистолет изначально сделан из низкосортной стали – это одна из причин. Или же отчего-то ствол, который обычно должен быть прямым, стал кривым. То есть возник его изгиб. Кроме того, если в ствол попадает что-то плотное, например снег, песок, земля…

– Да! – воскликнула Наташа. – Понимаю! – Пуля тогда не может вылететь, ей что-то мешает, вот она там и взрывается внутри, да?

– Угу! Был случай пару лет назад в Михеевке, когда охотник просто забыл вынуть тряпочку из ствола. Чистил он его так. Попрощался с четырьмя пальцами и ранение в висок получил…

– Ну и что, Вася, ты хочешь сказать, что стрелявший тряпочку в дуле, или как там, в стволе, забыл?

– Да нет – усмехнулся Вася. – Тряпочек там не было…

– Так что тогда?

– Пятнышки помните?

– Да! Свинцовые!

– Хорошо! Я внимательно изучал осколки… И одна вещь мне очень не понравилась. Понимаете, Наташа, там слишком много свинца! Тот кусочек металла, что я вам показал, в пятнышках который, – это осколок ствола. Он среди других осколков неплохо сохранился, пистолет разорвало ближе к барабанной части. Так вот, внутри этого ствола слишком много свинца. Сам пистолет делают из стали. Он при взрыве, соответственно, только разламывается. Пули же как раз отливают из свинца. Он легко плавится. При таком взрыве частички металла вполне могли расплавиться и осесть в виде пятнышек. Но этих пятнышек очень много! А кое-где они даже не пятнышки, а сгустки. Это выглядит странно, как будто там не одна пуля выйти не смогла, а штуки три, по меньшей мере!

Наташа непонимающе смотрела на друга.

– Вася, ну что из всего этого? Из пистолета какой-то необычной большой пулей пытались выстрелить?

– Может, одна пуля, скажем, вышла, застряла в стволе, барабан провернулся, человек нажимает курок опять… – начал рассуждать Василий. – Да нет, не получается. Нет, Наташа, не знаю. В голову пока ничего не приходит. Все, что увидел, – рассказал. Покумекаю еще на досуге, есть у меня одна теория… Только по ней получается, что, может, это и нарочно сделано…

И Наташа вдруг поняла, что точно такое же предположение и заставило ее заняться исследованием пистолета. То, что, может, Это (правда, пока ей не слишком понятное Что) было и нарочно сделано. И Васина теория про «нарочно», скорее всего, окажется единственно верной…

– Я вижу, вы не над моими познаниями в физике да в химии раздумываете… – улыбнулся Вася. – А это ведь еще не все… Мужика, который столики в лесу рубил, я вчера встретил в городском трактире.

Наташа ахнула.

– Да, да. И притом выглядел он не мужиком, а вполне себе приличным господином. Видимо, за мужицкими повадками и от страха я в лесу его не очень-то рассмотрел. И господину этому прямо в трактире нехорошо стало. И я, полный благородного порыва ему помочь и узнать, откуда он на нас свалился, усадил его в коляску и повез… В вашу, уважаемая Наталья Николаевна, сторону.

– А!..

– Это все, – вздохнул Вася. – Господин выкинул меня на развилке, которая ведет в Маврюшино, к Зюм, Затеевой, к Феофане Ивановне, доктору и в город Дно. Один шанс из пяти, что он живет где-то здесь. Вернее, один из четырех, – поправился Василий. – Это же не ваш какой-нибудь добрый дядюшка? – Наташа отрицательно покачала головой. – Значит, если он не проезжий…

– А он не проезжий! – заторопилась сказать Наташа, перебивая Василия. – До Дна 35 верст, чтобы ездить туда-сюда каждый день, по трактирам сидеть, в лесах с мебелью разбираться, по времени вряд ли получится. Мне кажется, там, где дела творит, там и живет. Значит, где-то рядышком, может, даже в доме у каких-либо наших соседей. Тогда мы сможем легко его найти!

– Ага, – ухмыльнулся Василий, – и этак между делом спросить его: «Скажите, милейший, какой способ разделывания мебели вы предпочитаете, продольный или поперечный?»

– Да, но мы хотя бы будем знать, кто он такой, а значит, и про столик сможем поинтересоваться…

– Я бы у него про здоровье спросил, может, у него заболевание такое: в полнолуние обязательно человек должен чайный столик изрубить – иначе жизнь не мила становится. Ну а про владельца пистолета расскажете мне что-нибудь?

Наташа смутилась.

– Да ты знаешь, пока и рассказывать толком нечего. Сама ничего не пойму. Из него тут Феофанин племянник, граф, пытался стрелять. Вот так как-то странно и выстрелил.

– Н-да… – покачивая ногой, хмыкнул Василий. – Жив граф-то?

– Жив, руки обожгло, да осколком голову поцарапало.

– А могло бы и убить… Покалечить так уж точно, повезло…

– Ох, да! Ну а ты же знаешь, что мне любопытны такие непонятности, вот и подобрала осколки. И вообще, это уже не первая с графом странность, даже интересно. Вася, а что ты начал там говорить про «нарочно сделал»?

Ох, как ее взволновала мысль о том, что все эти странности с графом происходят не по причине Божьей напасти, а, вполне возможно, с чьего-то злого умысла. Даже зябко стало коже и спине как-то неприятно, будто заломило. А она ведь случайно эти странности обнаружила! Значит, никто и знать про них не знает. Только она и Вася. Что же это все такое?

– Нет, пока ничего, – ответил Вася на ее вопрос. – Просто разные способы продумываю. Честно говоря, не нравится мне все это, – Василий устало откинулся на спину, глядя в небо. Там, ежесекундно меняясь, вечерние облака рисовали серо-багровые эскизы. То пасть волка померещилась Васе, то невиданный цветок с зазубренными лепестками… – В какие-то опасные приключения вы себя втягиваете, Наталья, – вздохнул он, отрываясь от сумеречных картин. – Озверевшие мужики, взрывающиеся пистолеты – это вам не подсолнухи собирать, – он легонько дотронулся до Наташиной руки. – Вон какая холодная. И бледные вы что-то. Вы, барышня, конечно, всегда делаете все, что захотите, но давайте пообещаем друг другу, что действительно серьезные вещи мы будем делать вместе. Я могу уберечь вас от того, что вы, может, сами пока еще не представляете, насколько опасно!

– Давай, – серьезно откликнулась Наташа и пожала другу руку. Но про плохо подкованную лошадь и Софьины заговоры решила пока не рассказывать.

«Может, и неправильно, но вот не хочу сейчас почему-то», – мелькнуло у нее в голове.

«Ммм…» – то ли соглашаясь, то ли возмущаясь, пискнул саркастический голосок.

– Ну что будем дальше с этим делать? – поднялся Василий, собираясь уходить.

– Я напрошусь к соседям в гости – мужика, то есть господина давешнего высматривать буду, – сказала Наташа. – К Зюм я, правда, не любительница, но к остальным точно визиты сделаю. А! – В голову ей пришла удачная мысль. – Если до той поры его не найдем или он сам как-то не проявится, то у меня скоро именины! Там столько людей со всей окрестности приглашено, что этот господин, если он гостит у кого-то из соседей, обязательно должен прийти. Тогда там уж его и встретим! Ты придешь на именины?

– А барышня меня пригласит? – ответил вопросом на вопрос Василий.

Та вместо ответа только улыбнулась, мол, чего ты спрашиваешь.

– Ну а я тогда в городе посматривать буду, в трактир тот захаживать и подумаю еще над тем, как мог этот пистолет взорваться.

На том друзья в этот вечер и расстались.

Глава шестая

К чему приводят прогулки на свежем воздухе. Василий продолжает расследование. Наташа посещает соседей. Откровения Феофаны. Грибы

Случай со взорвавшимся пистолетом сблизил Наташу и графа. Оба они пережили страх, чувство, при котором человек прозрачен – не до поз, игр и привычных выражений лиц. Искренняя тревога друг за друга сократила время узнавания. Они оба радовались этому – что бы там ни случилось потом, а вот он – в считаные дни ставший родным человек, и хочется быть с ним, разделить этот и следующий день, хочется любить его… И уже не остановить эту силу – колесница, запряженная силой глубокого, искреннего чувства, несется только вперед…

Они гуляли среди Феофаниных цветников, имея целью спастись у прохладных гротов с фонтаном в глубине сада – солнце, прощаясь с летом, светило так, что даже Наташа вынуждена была взять зонтик, и тени мелких цветов, украшавших его, разбегались прыгающим узором на ее лице.

– Граф, – робко начала Наташа разговор, который после встречи с Васей была просто обязана завести. – А не кажутся ли вам все-таки несколько ммм… странными происшествия, которые последнее время с вами случаются, а?

И она даже шагнула вперед, чтобы заглянуть в Сашино лицо.

– Нисколько, Наташенька, – улыбнулся граф. – Я частенько попадаю в различные передряги и привык к этому.

Саша почти и не слышал, о чем его спросила княжна, не вдумывался в свой ответ. Его гораздо больше интересовали крошечные капельки, выступившие от жары поверх Наташиных губ и ниже, ниже, во впадинке груди – там, где заканчивалась полоска кожи и начиналась гладь платья, колеблющаяся частым, видимо от жары, дыханием.

Но граф еще плохо знал Наташу. Так часто она задышала вовсе не от того, что ей было жарко. Она рассердилась.

– Саша, ну вы же офицер! Неужели не показался вам странен этот пистолет, взорвавшийся сам собой? Вот мне и то показался, и Васе тоже.

– Васе? – наконец заинтересовался темой разговора граф.

– Да, друг мой, с детства еще. Бывший дворовый. Он хороший очень. И умный. Я, – Наташа немного смутилась. – Я пистолет ваш подобрала и ему отдала посмотреть. Потому что чувствую – не просто так все это с вами случается: и лошадь, и взрыв. А вы смеетесь только…

Саша вздохнул – они вошли в тень, и капельки на Наташиной груди стали исчезать, и нужно было что-то ответить, а ему хотелось просто наклониться и снять эту влагу губами…

Он прикрыл на миг глаза, затем уже серьезно посмотрел на Наташу.

– Да, Наташа, возможно, во всем этом есть что-то необычное. Не буду спорить. Я обещал вам быть внимательным и с сего дня обещание буду держать.

Они подошли к мозаичному фонтанчику. Маленькие струи ниспадали из пастей шести драконов, чьи головы были искусно расположены вкруг мраморного столпа, который тоже струился потоком воды, обнимающим его сплошной водяной стеной. Искусственные белокаменные гроты были оплетены диким виноградом. Две небольшие скамьи спрятались в его тени. Наташа с графом с блаженством присели в этом тихом, прохладном месте. Они сидели молча. Граф – ни о чем не думая, просто наслаждаясь прохладой и присутствием его Наташи рядышком. Она ковыряла кончиком туфли цветные камешки и раздумывала, стоит ли рассказать графу о старьевщике, об их с Васей подозрениях насчет его личности или же повременить.

«Повременить, – решила Наташа. – Вот проеду по соседям, тогда и расскажу. Все равно Саша совсем несерьезен сейчас…»

* * *

Граф стал бывать в доме Красковых почти каждый день. Вместе с Наташей они катались верхом, обсуждали прочитанные книги, обедали и говорили, говорили, узнавая друг друга все ближе. За ежедневными визитами графа Наталья все откладывала посещение соседей, каждый вечер обещая себе, что посвятит этому следующий день. Но приезжал граф – и день опять оказывался посвященный его синим глазам. Слушая Наташу, наблюдая за ней, Орлов все глубже осознавал, что потерялся в пространстве красоты, ума и непосредственности. И Бог знает как бы он был счастлив, если бы Наташа позволила ему остаться там навсегда…

В один из этих дней, ранним утром, они прискакали верхом на одну тайную Наташину полянку, договорившись выследить приходившую подкормиться туда заячью семью.

Промучившись полтора часа в колючих зарослях ежевики и кляня весь заячий род на свете, Наташа с графом вылезли из тайника озябшие и исцарапанные. Домой возвращаться не хотелось. Наташа, чтобы согреться, предложила показать боевой прием из своих книжек, которые граф накануне рассматривал с большим интересом.

– Размахивать ногами я не буду, конечно, – прыгая вокруг Орлова, смеялась Наташа. – Но вы знаете, граф, что одним движением руки можно сломать человеку шею!

– Наташенька, мне моя шея еще нужна, – жалобно сказал граф. – Может, что-нибудь полегче?

– Нет, – насупилась Наташа, – я уже настроилась. Да вы не бойтесь, я до вас даже не дотронусь. Вовремя остановлюсь, надеюсь. Вы только не двигайтесь, не бойтесь и следите за моими руками – потом сами попробуете.

– Нет уж, увольте, пробовать не буду: ваша шея не для того создана, чтобы ее ломать, Наташенька.

«Господи, ну как же это у него получается сказать „Наташенька“ так, что чувствуешь себя сразу потерянной… Будто под гипнозом: кажется, сделаешь все, что не попросит», – подумала она и, чтобы отвлечься, нахмурилась и, насколько позволяло платье, приняла боевую стойку.

Приказала:

– Подойдите ближе, граф, еще ближе! Стойте!

– Отчего же, – сказал граф, – я могу еще.

– Да стойте же! – рассердилась Наташа.

Саша залюбовался лицом девушки, которое из милого и нежного стало сосредоточенным и отстраненным. Ее губы сжались, дыхание стало ровным и глубоким. Глаза зажглись зеленым огоньком, который стремился к только одной ему ведомой цели. Наблюдение за этой воинственной метаморфозой настолько увлекло графа, что он забыл все данные ему наставления. И когда Наташа, страшно и коротко что-то прокричав на выдохе, сделала выпад руками – как показалось Саше – прямо ему в лицо – он от неожиданности отскочил. И сделал это так неловко, что, поскользнувшись о корягу, со всего своего немаленького роста рухнул на спину и застыл так, широко раскинув руки.

«Убился! – внутренне закричала Наташа. – Ведь недаром я поминала, что Бог троицу любит. Вот он – третий раз. Я его убила!»

Она кинулась к графу. Тот, казалось, действительно «убился». Лежал неподвижно, бледный, с закрытыми глазами. Наташа судорожно ощупала графу голову, шею и, отчаявшись, приложила ухо к груди – стучит ли сердце? Стучало, да еще как! Быстро-быстро. Она с чувством облегчения подняла голову и увидела открывшиеся глаза графа с прыгающими смешинками в глубине. Но вдруг выражение глаз поменялось – они потемнели, смешинки сменились сосредоточенностью. Саша обхватил ее за плечи и повлек вниз, к себе. Перевернулся вместе с ней, и вот уже она лежит на траве с таким же бьющимся сердцем, снизу глядя на его лицо.

– Наташа, Наталья, Наташенька! – шептал он. Провел рукой по Наташиным сбившимся волосам, лаская их. Кончики его пальцев задели шею, и это движение как будто запустило в ее теле совершенно неизвестный до сей поры механизм. Спина сделалась горячей, резкая волна тепла прилила к животу, груди, голова закружилась.

Граф увидел, как глаза девушки полузакрылись, губы и щеки зарделись от прихлынувшей крови. Угадав, какое его движение вызвало это чудо, уже сам почти не понимая, что делает и какие приличия нарушает, Саша наклонился ближе… Нежно, а затем все более настойчиво он стал целовать ее шею, за ушком, в ямочку между ключицами, в чуть обнажившееся плечо… Его руки уже обхватили ее талию, чтобы прижать это так искренне откликающееся тело к себе…

Рядом лошадь громко хрустнула веткой, и Наташа, вздрогнув, очнулась, оттолкнула от себя графа и вскочила на ноги.

– Наташа, простите меня, – полным раскаяния голосом взмолился граф. – Я не должен был, но вы, вы так… Наташенька, я… я… люблю вас! – тихо закончил он.

«Вот и погуляли!» – пискнул в голове Наташи саркастический голосок. Но Наташа его почти не услышала. Она была в полном смятении. Чтобы скрыть его, она повернулась к графу спиной и, кивнув в сторону его лошади, тихо промолвила:

– Поедемте домой, граф! – чем совершенно того обескуражила.

* * *

Несколько дней после этого объяснения они не виделись. Наташу не отпускали из дома хозяйственные хлопоты. Началась подготовка к 8 сентября, дню празднования ее именин. Графу же прислали какие-то документы из Петербурга, кои он должен был просмотреть и вернуть с посыльным, вселившимся в дом Феофаны и всем своим видом напоминавшим ходячий знак вопроса, что графа раздражало, и он хотел поскорее с документами покончить. Но как трудно было сосредоточится на этих скучных бумагах, когда перед глазами билась голубая жилка на нежной Наташиной шее, и он касался ее губами и чувствовал дрожь Наташиного сердца. Что сквозь запятые, точки и тире он видел маленькую родинку на ее плече, и умилялся этой родинке, и, закрыв глаза, погружался в мучительное томление. Вот, оказывается, что это такое. Он ждал, что любовь приходит как некий узурпатор, властно вторгаясь в сущность и меняя ее, подчиняя своим законам и правилам. Он думал, что любовь – это атака, посягательство, которое невозможно не принять, которому невозможно не подчиниться. Меньше всего он ожидал, что любовь, оказывается, может приходить вот так, когда от вида растрепанных Наташиных волос хочется почти плакать от счастья, когда прикосновение ее руки волнует его как мальчишку, когда хочется шептать – «родная», вкладывая в это слово свое преклонение перед этой девочкой, победившей его и дарившей чувство, которого он так давно ждал.

«Родная», – тихо прошептал граф, покачал головой то ли от неверия всему происходящему, то ли страшась полноты своих ощущений, и, вздохнув, склонился над бумагами. Знак вопроса, подглядывающий в приоткрытую дверь кабинета, удовлетворенно удалился кушать чай.

Наташа же была на удивление спокойна. Признание графа было как будто таким естественным. И вот этого она в себе не понимала. Ну как так – ей признаются в любви, да еще в такой романтической обстановке. Признается человек, которого она… И тут на нее нападал некий ступор. Слушая себя, пытаясь понять, что она чувствует, Наташа не слышала ничего, даже своего спасителя – саркастического голоса. Вот, только когда она вспоминала, как граф целовал ее, какие темные у него были в тот момент глаза, как сама она провалилась в какое-то щемящее нетерпеливое пространство, тогда она чувствовала, что ей хотелось бы глубже погрузиться в него, пройти его до конца, узнать, почувствовать… И сделать это вместе с графом.

Василий, в отличие от поглощенной графом и праздничными хлопотами Наташи, времени даром не терял и обещание свое выполнял. Он каждый день в разное время наведывался в трактир. Но давешний дергающийся господин все не появлялся. Юноша уже стал подозревать, что нового совпадения времени и обстоятельств может и не случиться. Пока ему в голову не пришла светлая мысль. В очередной раз забежав в трактир, он подозвал мальчишку-полового. Дав ему пятак, допросил, не видал ли он в последнее время искомого господина. Прыгая вокруг мальчишки, он силился изобразить его, что получалось у Васи довольно-таки неплохо. Особенно удачным вышел момент, когда он уставился в одну точку и пробубнил что-то вроде: «…аще вина елого». Зачарованный видом кончика своего носа, открывшегося ему первый раз под таким углом, Василий не сразу разобрал, что в приступах смеха, перемешанных с икотой, пытается сказать ему половой.

А тот, всхлипывая, икал:

– Ну вылитый барин дновский, ха! Ик! Он вот так себе всегда вино заказывает. Ха-ха! Ик! – закатывался мальчишка, пока Василий не дал ему затрещину, так, легонько, для острастки. И половой, наконец, смог объяснить довольно-таки внятно следующее: оказывается, этот господин не кто иной, как гость дновский. Почему дновский? Так приезжает с той стороны всегда, туда и уезжает. В город наведывается пару раз в неделю по каким-то неясным делам и обязательно захаживает к ним в трактир. Имя? Не-а, не знает. Барин ни с кем тут особо не разговаривает. Засядет часа на два, выпить закажет так, не особо много. Кушать почти не кушают. Да тут много таких, деловых, что ли. Сидят, кумекают что-то…

– Да вот, кстати, и он! – Мальчишка кивнул на входящего в зал дерганого господина.

Василий шуганул мальчишку. И, притаившись у буфета, стал наблюдать за таинственным барином. А тот опять слегка пошатывался и вид имел уже совершеннейшего старичка. Он сел за столик, сделал заказ, достал какие-то бумаги и стал их изучать.

Следующие действия Василий совершал исключительно по вдохновению. Он быстрым шагом вышел в зал, и, проходя мимо столика с господином, очень замысловато вкрутил свои ноги в соседний стул. Тот, служивший верой и правдой уже дюжину лет, такого отношения к себе не потерпел. Взбрыкнул всеми четырьмя ножками, отчего Василий, к вящему своему удовольствию, начал падать прямо на господина. Тот в первое мгновение оторопело уставился на внезапно свалившегося на его руки юношу. Затем попытался скинуть его со своих колен, на что Василий стал громко всхлипывать:

– Ох, простите, Бога ради, ай! Моя нога!

И тут господин, всмотревшись в упавшее на него чудо, всполошился, видимо узнавая своего недавнего помощника. И стал спихивать Василия уже более любезно. Даже с улыбочкой:

– Ну что же вы, голубчик, так неловко-то?

«Голубчик» наконец соизволил сползти с его колен. Чуть ли не на четвереньках Вася добрался до коварного стула и с видом абсолютного мученика водрузился на него, шепча умирающим голосом:

– Простите, что потревожил, барин. Сейчас пойду, только передохну немного…

– Коньяка, быстро! – приказал барин. И подал даже собственноручно Василию рюмочку, приговаривая мягким смеющимся тенорком: – Вот так оказия! В прошлый раз вы меня выручили, а теперь и я вас попользую. Пейте коньячок, скорее в голове просветлеет. Как это вы прям на меня-то и упали, – смеялся барин, дребезжа телом. Он был даже рад этой встрече, скрасившей его усиленные мыслительные процессы над двумя листочками, в которые Василий уже пытался заглянуть. Рюмка коньяка действительно настолько взбодрила его, что и сел Вася уже ровнее, и улыбнулся заботливому барину, и горячо поблагодарил его, так сказать, за спасение. Будучи добрым и говорливым парнем, Василий еще поохал и поахал. Благодаря своего спасителя, он все приговаривал: «Ведь вот вам крест, головой прямо об угол летел, прямо об этот проклятый угол. А получилось, что к вам…»

– А что, простите за любопытство, вы архитектурой интересуетесь? – Вася внезапно сменил тему, понимая, что через минуту уже долее будет просто неприличным вот так сидеть, просто охая и ахая. Кроме того, краешек бумажки он все-таки разглядел. Будучи образованным юношей, понял, что это какие-то чертежи, а спрашивал сейчас уже так, наобум. Однако столь невинный вопрос сильно взволновал нашего барина. Он рванул бумажки на себя, под стол, стараясь свернуть их. Коряво улыбнулся, мол, пустяки, но руки его дрожали. Незаметно спрятать бумажки не получалось. И, видимо решив, что ничего худого они сами по себе не представляют, он наконец положил их обратно на стол. «А что, – подумалось ему. – Может, парень что и соображает по строительной части, рассказать разве?» И, немного успокоившись, он откинулся на спинку стула и прокряхтел, практически не кривя душой:

– Да вот, действительно, знаете ли, я всякие переделки затеял у себя в хозяйстве. Но знаток я, честно говоря, неважный. Зашел к уездному архивариусу, планы построек разных взял, чтобы покумекать над ними на досуге. Может, что полезного перейму для себя. Больно хороши ваши дома здесь, как на века построены, и дворовые помещения тоже. Вот хоть эти планы взять, что скажете? – И, горя желанием услышать что-то полезное, он протянул Василию бумаги. Тот с равнодушным выражением лица взял их, безмерно ликуя в душе, повертел минуту и отдал обратно.

– Ничего особенного, – зевнул он. – Действительно, план какого-то очень добротного дома. Таких здесь много.

А в голове аж кричало: «Да ведь это же план дома Феофаны Ивановны!»

Он сразу опознал его – план был тонко и точно вычерчен. К тому же, насколько ему было известно, только ее дом, в отличие от остальных к нему ближайших, имел большой обширный подвал. Барин обратно бумаги не принял, продолжая выспрашивать:

– А можно ли в доме наподобие такого, что вот на этой на картиночке, тайник устроить? А то столько дорогих сердцу вещичек храню. Жалко будет, ежели все покрадут когда. А с тайником оно надежнее, – и неубедительно захихикал.

Василий опять взял в руки листочки и посмотрел на план постройки дома уже более внимательно.

Думая: «А барин-то не только загадочный, но и какой-то уж шибко неумный. Ну как вот так первому встречному документы показывать да спрашивать, где тайники сделать, и ведь врет еще!»

Вася прекрасно знал, что планы построек окружных усадеб хранятся в величайшем секрете. Просто так для просмотра никому не выдаются. Кстати, лишь малая их часть имеется у местного архивариуса. Обычно их сами владельцы и хранят… Хотя… Василий взглянул в прищуренные и чуть слезившиеся глаза барина. Возможно, не так-то уж он и глуп. Во-первых, достал где-то нужные ему документы. Во-вторых, хорошо все придумал. Ведь ежели он есть заезжий барин, какового изображает, ну скажу я ему, где тайник разместить. А он уедет в свою тьмутаракань, и не узнает никто, где именно он там свои ценности хоронить станет. А может, хватит нам ходить вокруг да около? И Василий, как можно искреннее улыбнувшись, спросил:

– А вы откуда к нам прибыли? – впрочем, мало надеясь, как и на свою обаятельную улыбку, так и на правдивый ответ господина. И конечно же, не ошибся.

– Ох, издалека, издалёка, – только и пробормотал господин, пряча глаза.

Вася, смирившись с поражением, вздохнул. «Зато теперь совершенно понятна тоже далеко немаловажная вещь: вот этот заезжий господин, он же специалист по рубке мебели, он же по всем признакам житель тех же мест, что и Наталья, явно что-то ищет в доме Феофаны Ивановны. Некий тайник. Ну и пусть себе ищет. Мы тоже его скоро найдем!»

Отдавая листочки несговорчивому барину, Василий заметил небрежно, что, ежели бы ему такой дом принадлежал, он этих тайников мог понаделать где угодно – такими потайными местечками дом как бы уже располагал сам по себе.

– Да хоть бы вот тут! – Василий ткнул в место, соединяющее на чертеже первый этаж с подвалом, в районе Феофаниной кухни.

– Там должно образовываться маленькое пустое пространство. Доска ровно никак в этом углу не ляжет.

Прищуренный старичок с удовольствием выслушал то, что ему сказал Василий. Даже достал карандаш и, как-то неприятно дергаясь, поставил на указанном месте небольшой крестик.

Тема разговора исчерпалась, и долее оставаться за столиком для юноши было уже невозможно. Встав, Василий, поклонился барину и пошел восвояси довольный, но задумчивый.

* * *

Наташа, закончив с самыми важными распоряжениями о празднике, наконец-то вспомнила про уговор с Васей и решила начать объезд соседей.

Первый ее визит состоялся к Ольге и ее maman, где пришлось отведать все поданные на обед кушанья. По-другому нельзя было рассмотреть всех гостей, приехавших к помещице. Среди них не оказалось ни одного незнакомого лица. Все те же, кто бывал здесь и раньше. Все знакомые. Получается, в доме Затеевых можно было странного господина не искать.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.