После сделанного

И у обоих Сенькевич чувствовал сгустки страха, у директора он был меньше, у завсекцией больше, и эти сгусточки пульсировали в такт ответам. Но чего им было бояться? Что настораживало этих людей? Наобум Сенькевич спросил, есть ли у них машины. Оба односложно подтвердили, что есть. Тогда он спросил, есть ли у них дачи. Оказались и дачи. Но эти вопросы и ответы на них, видел Сенькевич, доставили обоим сотрудникам сильное переживание, словно он коснулся предмета неприятного или интимного. Все это было странно, имело не понятную Сенькевичу причину. Он решил увидеть их в домашнем быту, раздельно друг от друга, в привычной обстановке. "Мой дом - моя крепость". Как они будут держаться в своей крепости? Как эти крепости выглядят?
      Окончив встречу, Сенькевич вышел в торговый зал. Личный интерес повлек его в секцию электротоваров, захотелось, благо был удобный случай, посмотреть настольные лампы. Проходя мимо секции номер два - "хозяйственные товары", которой заведовал Виктор Петрович, Сенькевич обратил внимание на яркую картонную коробку с довольно смешной надписью - "Замок повышенной секретности". Секретность эта, как он сразу убедился, крылась в двойном наборе бороздок. Он поинтересовался, кто же рекламирует так безобидное свое изделие - и застыл: хитрые эти замочки выпускал инструментальный завод, тот самый завод, где работали Децкий, и покойный Пташук, и завскладом Смирнов. В первую секунду его и удивило именно это: что тут, в секции, которой заведует человек, подозреваемый Децким, продается товар, который производится заводом, и более того, участком ширпотреба, подчиненном Децкому. Но вслед первому удивлению пришло другое, выстроились не понятная еще, но твердая цепь: завсекцией - директор - Смирнов - Пташук - Децкий - и соединилась с другой связкой людей: Децкий - Мелешко - коллекционер.
      Приметив краем глаза входящего в зал Виктора Петровича, Сенькевич тотчас ушел в секцию электротоваров. Постояв здесь несколько минут у ряда торшеров, поглядев на них невидящими глазами, он покинул магазин и сел в машину.
      - Поехали, Валера, - сказал он.
      - Куда?
      - Покатаемся, - ответил Сенькевич. - На кольцо.
      Они мчались по кольцевой дороге, то примыкавшей к новостройкам, то разрезавшей лес, то возносившейся на дамбе над заливными лугами. В открытые окна бил насквозь ветер. В лад скорости неслись и мысли Сенькевича, задерживаясь, как и машина, перед знаком "Stop" и обгоняя одна другую, когда Валера стремился почувствовать предел мотора. Люди, о которых думалось сейчас Сенькевичу, подобно этой, обнявшей город, дороге, замыкались в кольцо, только коллекционер стоял одиночно, соединенный с прочими через Мелешко, через женщину - не через дело. Екатерина Трофимовна тоже не имела постоянных связей: когда появлялась она, отходил в сторону Виктор Петрович, приходил он - отодвигалась она. Сенькевич гадал, с кем лучше ее соединить: с директором или Децким? Все остальные стояли в этом кольце прочно. Потом Сенькевич исключил Пташука, и образовалась брешь: Децкого и завскладом разделило пустотой. Вообще, Децкий обособился; это соответствовало реальности - он вел следствие против знакомых, он им не верил или не доверял, кого-то из них он считал способным на воровство. Все эти люди были повязаны и экономическими отношениями: производство - сбыт, и здесь, конечно, могла иметь место повышенная секретность: левые замочки средство приработка. Если так, то дело выезжало на широкую колею; Сенькевичу почуялся запах особо крупного хищения. Но если хищение, если производитель - цех Децкого, думал Сенькевич, то почему он пришел в органы? Зачем было воровство? Зачем частное следствие? Пташук погиб, почему ж этих, магазинных, пугает его имя?
      Толковые объяснения не возникали; требовались знания, а знал он мало, почти ничего, самые верхи, то, что собеседники допустили выставить или не могли скрыть. Наяву были дачи, машины, гаражи, дорогостоящая обстановка, сказания о давних приятельских связях, совместные пиры, благообразные маски, скоординированные ответы, была, наконец, кража двенадцати тысяч и облигаций у Децкого, кража изощренная, четкая, продуманная, без следов и улик. Об остальном - о действительных отношениях, о действительных денежных состояниях, об источниках дохода, о воле, натуре, желаниях каждого оставалось гадать.
      Вернувшись в отдел, Сенькевич тут же пошел консультироваться к начальнику ОБХСС. Два человека слушали его подробный рассказ, и слушали с возрастающим любопытством, помечая что-то на календарях. Но высказались они осторожно: версия его, Сенькевича, очень правдоподобная, такое дело могло иметь место в натуре, и, конечно, было бы интересно присмотреться и к заводу, и к магазину, однако тут есть несколько каверз. Поскольку возможным участникам преступной группы известно, что ведется следствие по хищению и они являются подозреваемыми, то, безусловно, все, что могло бы стать поличным, уже исчезло; расследование придется вести документально: посмотреть номенклатуру заводской продукции и номенклатуру товаров, поступавших в магазин, по каждому артикулу поднять документы, а их может и не быть; если магазин имеет лоточную торговлю с выручкой, не фиксируемой кассовыми аппаратами, картина вообще будет искажена и приведена в соответствие с банковской документацией. Неточное оформление документов можно трактовать как злоумышление, но кто поручится, что это не халатность. Словом, возникают сотни сложнейших вопросов, нужна тщательная ревизия и экспертиза... В ОБХСС, сказали Сенькевичу шутливо, работа сложная, это у вас просто: отпечатки пальцев, кровь на полу, свидетели, а у нас ничего бумажки, тысячи накладных - разбирайся, в какой из них ложь. Но спасибо за сигнал, примем к сведению и займемся. Что же касается механики дела, то она, в принципе, элементарна: если в заводской бухгалтерии зафиксированы крупные недостачи или крупные списания, то, скорее всего, имели место хищения продукции с последующим ее сбытом через торговую сеть; если списаний нет, а номенклатура сходится, то допустимо думать, что существует побочное, отлаженное производство, замаскированное сложной технологией. Как? что? где? сколько? - на это даст ответ только конкретное расследование. Вот, к примеру, два года назад отдел раскрыл аналогичное хищение на механическом заводе. Но там было без затей, попросту нагло крали, используя слабый учет, поверхностный контроль; четверо человек вынесли болтов и гвоздей на тридцать тысяч, реализация - через базарный хозкиоск. Но там были улики, было взятие с поличным, признание. А тут если что и налажено, так уже с левым товаром не попадутся; уже изъяли и вывезли на свалку или в болотце какое-нибудь, через двадцать лет найдется, - им-то что, не жалко, не свое - народное. И человек некстати погиб, мастер с ширпотреба. Ширпотреб - место располагающее, а тайный канал утечки замаскирован, например, общими показателями. Но это так, схемка, десятое приближение, а как есть на самом деле, в кабинете не догадаешься, надо собственными глазами посмотреть, руками потрогать... Ведь вот какой-нибудь гвоздик, пять штук его - копейку стоит, мелочь, кажется, не стоит хлопот, а гвоздиков этих расходятся миллионы, каждая семья покупает - то надо прибить, там вколотить... Кто-то сжульничал, списал сто килограммов металла на брак, другой недопроверил, а металл в виде гвоздиков незаконно ушел в лавочку и продан. Доход без оприходования. Яснее ясного, а доказать такое хищение, если за руку не схватил, дьявольски трудно...
      Но методика следствия ОБХСС мало занимала Сенькевича; своих хватало забот; ОБХСС хоть документацией располагает, а у него вообще ничего нет догадки и чувствования. Однако пользу эта консультация принесла: Сенькевич уверился, что дело о хищении денег с вклада Децкого затрагивает группу людей и что эту группу трясет сейчас страх. Иного повода для настороженности торговцев при вопросах о Пташуке Сенькевичу не воображалось.
      В четыре часа вернулся Корбов и дал отчет. Личные дела директора и завсекцией существенных сведений не содержат; интересное, тем не менее, имеется; интересно, в частности, что на директора уже длительный срок поступают анонимки. В чем обвиняется? Обвиняется "группой продавцов" в любовной связи с кассиршей с использованием служебного положения. Были проверки, косвенно подтверждается, и стул под директором уже накренился. Теперь о старушке. Жила на одной площадке с Децким. Упала в первые минуты одиннадцатого. Удар затылком вызвал кровоизлияние в мозг, приведшее к летальному исходу. Обнаружена на площадке сыном примерно в четверть одиннадцатого. "Скорая помощь" прибыла через семь минут. Перед падением старушка находилась во дворе на прогулке. В десять часов сын видел ее в окно. Самый медленный подъем на четвертый этаж занимает минут десять, говорил Корбов, он сам проверял. Как раз в это время преступник покидал квартиру, и была встреча или не было, сейчас не узнать. Никто из родных и врач тоже не удивились, что упала; дни старушки уже были сочтены - возраст, два инсульта, давление, поэтому падение восприняли естественно, ну, разумеется, жалели. Вскрытие не производилось.
      Теперь сиди и гадай, думал Сенькевич, что случилось на площадке в начале одиннадцатого. Смерти законы не писаны, она не спрашивает, где, и когда, и каким образом человеку хочется и удобно. Старушка со ступеньки на ступеньку перемещалась, а как ступила на свой этаж, тут время ее и вышло. Но мог и преступник помочь. Особенно если он знакомый дома. Незнакомому, чужому, случайному брать лишний грех на душу смысла нет - старуха древняя, едва ли запомнит, а запомнит - что с того, никому не расскажет. А знакомому страшно. Он на дачу спешит; считается, что в это время он в электричке едет. Вдруг шум, скандал, опознание - она и укажет древним своим пальцем: "Этот! Он!" Могло быть, могло не быть - спросить не у кого, решай, как интуиция говорит. Решишь: не было - и все тихо, и беспокойства нет, и преступник вроде бы не последняя сволочь, даже с чувством веселья - ведь книжечку назад положил. Решишь: было - и все наоборот: уже не вор - а убийца, уже не по-умному ловок, а по-звериному жесток.
      Подумав, Сенькевич и Корбов заключили, что для однозначного решения у них нет материала: принять предопределенность падения возрастом мешает время падения; назвать смерть старушки следствием какого-нибудь насилия не дает абсолютное отсутствие улик. Но запала, запала в душу эта раздвоенность, мучение: сама жизнь угасла или отнята?
      Перед концом работы Сенькевич поехал к вдове Пташука. Здесь оказалась Ванда Децкая, и кстати - ее присутствие действовало на вдову успокоительно. Утрата мужа еще не осозналась; вдова хоть и говорила о нем в прошедшем времени, но с таким чувством, будто случился сон, будто охвачены и она, и все наваждением, и скоро оно пройдет, и она проснется, и муж приедет домой, как возвращался прежде из командировок. В малосвязных ее ответах Павел рисовался так: он очень любил сына, очень любил ее, много работал для семьи, был мягким, как добрый ребенок; работа ему не нравилась, он хотел уйти с этой работы, часто мечтал о другой работе; к проклятой машине был равнодушен, часто приговаривал: "Продадим, мать, а?" - и следовало продать, но как-то не решались, медлили, тянули, ведь все ездят, все стремятся за руль; он чувствовал себя неудачником, счастливым чувствовал себя в отпуске, они втроем уезжали на юг, к морю, там он капли в рот не брал, не пил ничего, даже пива никогда не покупал; возвращались, он шел на завод - и опять уныние, вздохи, мелкие, но частые выпивки. Она и хотела поехать на дачу к Ванде, когда все собирались на купалье, но поссорились, пустая, ненужная ссора, можно было и стерпеть, и быть умнее, и избежать ссоры, сделать вид, что не обижается, но обиделась, что пришел вечером подвыпившим, что-то ему сказала колкое, он сказал: "Ничего ты не понимаешь", слово за слово, все глупо, резко, непонятно зачем, и она уехала к себе на дачу, взяла сына, и вечерним автобусом уехали. Потом, конечно, помирились: когда мирились, наступали счастливые дни, он старался все делать, угождать... Потом пошла в отпуск, засела на даче, заготовка, ягоды, варенье, и зачем они, зачем; домой ездила редко, а он сюда ездил редко, на машине не любил, только на выходные машиной. И вдруг приезжает Юра - Паши нет, катастрофа, погиб. Только строили планы на август ехать к морю, счастливый месяц, и вот сел за руль - и исчез. Всегда ведь, если приходилось выпивать, близко не подходил к машине, один раз осмелился - и такая расплата.
      Весь этот печальный рассказ был очищен от прижизненных обид; ссоры, семейные сцены всплывали в памяти десятым отголоском; уже и плохое казалось терпимым, и хорошое - прекрасным, образ мужа получал идеальное обрамление; жалость, и страдание, и сострадание поднимали его ввысь. Налагая на эту информацию мерки своей версии, Сенькевич вводил поправочный коэффициент; тем не менее личность Пташука представилась ему сильно расколотой: какие-то его дела не были известны семье, что-то он скрывал, чем-то мучился, не посвящая в свои мучения жену, и это лишало его равновесия. Совершались какие-то темные дела, и, как подсказывал рассказ вдовы, совершались они на работе. Едва ли его друг и непосредственный начальник Децкий не мог о них знать или догадываться, а судя по его достатку, и он имел причастие к каким-то окруженным тайной действиям. И вновь возникло недоверие к лихаческой ночной поездке Пташука. Всегда избегал, всегда включался рефлекс обходить машину, срабатывал инстинкт опасения, самосохранения - и вдруг не включился, не сработал, а, наоборот, сработал чуждый порыв, порыв к самоуничтожению. Под влиянием чего? Водки? Количества водки?
      И многое другое хотелось узнать Сенькевичу: когда купили дачу, сколько стоила, сколько муж получал, сколько Вера Васильевна получала, приносил ли муж домой крупные суммы, - но мутить чистоту свежего горя, вгонять в бедствующую душу занозы сомнения и нового ужаса он не мог и удовлетворился услышанным.
      Достаточно было сделано за день, и можно было с чистым сердцем ехать домой, но что-то не отпускало от дела. Сенькевич решил встретиться с завскладом, позвонил ему, долго ждал ответа, телефон, однако, не отвечал. Тогда Сенькевичу вспомнилось свое дневое желание посмотреть в домашних условиях директора "Хозтоваров".
      Въехав во двор, он, уже без удивления, а как нечто должное, заметил на стоянке машину Децкого, и это очередное совпадение маршрутов, вторая за день неожиданная встреча усилили его подозрения. "Что он носится? - подумал Сенькевич. - Что с такою энергией доискивается?" Он сказал Валере дать задний ход, они выбрались на улицу и, отъехав метров сто, остановились. Минут через двадцать показалась машина Децкого; они поехали следом, и скоро Сенькевич удостоверился, что начальник цеха навещает Мелешко. Тут у Сенькевича возник план пронаблюдать все завтрашние поездки Децкого, сложить с уже известными и в этой статистике выявить что-либо важное для следствия.
      Катька его ждала. Децкий заметил по глазам, что даже обрадовалась. Прошли в комнату, она легла на грелки и выложила новость: следователь приезжал к жене Пташука, только что позвонила Ванда.
      - Ну, и что ж он хотел?
      - Сам расспросишь. Ванда бегом рассказывала. Где Вера работает. Почему муж пил, где, с кем и так далее. А Верка: ах, он был самый лучший, работу не любил, но отдавал себя без остатка, она возражала - не надо денег, зачем нам машина, дача и так далее.
      Децкий тяжело ссутулился.
      - Ты что? - укорила Катька.
      - Устал я, - ответил Децкий.
      - Уж кто слабый пол - так это вы, мужчины, - сказала Катька. - Штангу поднять, морду набить, брюхо бабе надуть - тут вы герои. А в серьезном деле - слабцы. Это я о тебе говорю. Петька - трус, Павел был отъявленный трус, Данила тоже хороший заяц, и Олежка не из храбрецов, ты если не трус, так дурак...
      - Ну спасибо! - сказал Децкий.
      - Точно дурак - иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был следователь, утром. И у всех будет. Сам же ты его попросил, а теперь плачешь...
      - Как ты думаешь, зачем следователю Павел? - спросил Децкий. - Образ жизни, деньги - пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.
      Катька опешила.
      - Так-то, Катенька, - взял реванш Децкий. - Вот тебе и слабый пол. Кто-то не побоялся.
      - А какие основания, доказательства? - спросила Катька.
      - Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.
      Помолчали.
      - Да, - сказала Катька. - Возможно. Паша кататься не любил.
      - Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.
      Опять помолчали.
      Потом Катька попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил на газ воду, смолол кофе, для Катьки подогрел липовый чай, составив чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.
      Катька лежала на диване - поблекшая, унылая, ленивая, как все больные. И губы не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на ней по-старушечьи, и деревенский платок на пояснице и толстил и простил, словом, обычной больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих болезнях не нужной. Децкий прямо так и подумал: "А где ж умник твой? Как в постель - бегом, как грелки носить - ползком". Больной бабе жить плохо, думал Децкий, а больной и одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по квартире, жди, когда соколика принесет. А он для радостей прилетает; ишачить - грелки менять, лекарства давать, обед сготовить - ему ни к чему, это муж должен делать. Был и муж, но схлопотал густые рога и вышел в отставку. Второй сам умер, а третьего дурака вот уже десять лет не находится. Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий, - и опять на коня. Мужа нет, детей нет, семьи нет... А что в них? Муж обалдуй, сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его, слушайся, встречай... А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше них соки из родителей выжимает?.. Вообще, семья... Богатой женщине одиночество не грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей и мужа, нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей и лопате. Катенька жизнь понимает, думал Децкий. Пока весела, пока есть относительное здоровье - надо выбрать свое дотла, ничего сырой земле не оставить, всю энергию промотать, а уж там, как грянет бабья смерть, там взять тихого трудягу-пенсионера, чтобы в магазины ходил и на базар за зеленью ездил, и жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но теперь всем хвосты прижало, думал Децкий. Мы трусы. А сама? По какому поводу почки заныли? Надорвалась в комиссионке? От любви к Олегу Михайловичу? Страшно - вот и заныли.
      - А что у тебя с почками? - спросил Децкий.
      - Камушек, Юра.
      - Камушек?!
      - Да, камушек. Дробить надо идти.
      - Говорят, это болезненно.
      - Болезненно! - хмыкнула Катька. - Болезненно - это когда ты Витеньку в глаз бил. А камушек - больно. За что ж ты его?
      - За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.
      - Ну, я таких образов не понимаю.
      - Очень точный и правильный образ, - сказал Децкий. - Вхожу, вежливо предлагаю вспомнить, где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился. Так не поверишь - озверел. Во, видишь, - и Децкий приподнял пальцами губу. - И ногами прыгал в живот, как японец.
      - И правильно делал. Жаль, что не попал, - сказала Катька. - Тебе не пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?
      - О моей?!
      - О твоей, - повторила Катька. - Ванда рассказывала, что ты куда-то ездил поздно вечером.
      - Ездил, да, - согласился Децкий. - А как скоро вернулся, Ванда тебе не сказала? Спроси. А когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я вернулся в половине двенадцатого.
      - Бог с тобой. Не сомневаюсь. Не хватало только, чтобы ты друзей убивал. Но другие-то тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь; что им остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди: ну какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели. Более всех он опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически неуязвим. Это я предположительно говорю, - быстро добавила Катька, заметив, что Децкий начинает звереть. - Так они думают.
      - Кто они? - строго спросил Децкий.
      - Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.
      - Вот сволочь, - дохнул злобой Децкий. - Мне Паша опасен? А ему, значит, не опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад, вот гад! То-то прячется тля складская... Может, это он следы и путает. А ты уши развесила, веришь.
      - Возможно, - сказала Катька. - Может, он темнит, может, Павел сам разбился. Лучше не лезть в эти дела.
      - Ну конечно, я должен залезть в конуру и хвост поджать, как меня Данила Григорьевич, Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч? А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?
      - Ну, Юра, ты психопат, - объявила Катька. - Хочется - делаю. Не ведаешь, что творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его сразу убьешь.
      - Зачем, - сказал Децкий, - не убью.
      - Ну, побьешь, ребра сломаешь. У тебя мозги бычьи, подразнили - ты очертя голову и понесся. Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену такую, как я.
      - Отбудем срок - поженимся! - пошутил Децкий.
      - По лбу себя постучи, дурак, - сказала Катька, - не то черт услышит.
      Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.
      Отъехав три квартала, он побежал в телефонную будку звонить Петьке. Ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом встретиться, взять за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал телефон, никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий, с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.
      Ведь какой гад, думал Децкий, гад подколодный, просто гадюка. Экую сплетню придумал. Стало ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за дверью, - убийца пришел; он физически боялся, и душевно боялся, и негодовал, что его стараются примазать к убийству. Стало понятно, почему Данила твердил про совесть - мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем приплетать? По этой причине коллекционер отгородился. А Петька, змея и крыса, делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают: у меня был, выспрашивал, ангелом притворялся. Убийце же радость. Он при случае и Сенькевичу доведет: в тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в такое время? Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины имели для сокрытия? И Ванда - дура болтливая, думал Децкий, в туалет сходишь - уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился - звон. Кормишь, поишь, одеваешь дуру холеную - она же и накаркивает. Хоть возьми и язык ей отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к вдове понесло. Хоть бы совесть имел; не успели вынести человека, как здравствуйте - уголовный розыск. Следит он, что ли? Децкий рефлексивно заглянул в зеркальце - сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была улица, машин не следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не столкнулись бы у коллекционера; к тому же у Данилы он побывал, Веру навестил - все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки - с поличным не возьмешь, все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит, так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.
      Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.
      Но зачем было ехать к Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из честных рассказывать свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться? О чем? О том советоваться, как суда избежать? Так опять же надо рассказывать, и какой он может дать совет? Что он знает о такой жизни? Слыхал ли он о ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в его силах? И какой помощи? Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть? Петра Петровича зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой поездки. Но чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем сильнее хотелось Децкому увидеть брата. По пути он остановился у "Гастронома" и взял - не с пустыми же руками идти - бутылку марочного коньяка и две плитки "гвардейского" шоколада.
      Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.
      - У тебя есть время? - спросил брат после объятий.
      - Чего, чего, а времени у меня навалом, - сказал Децкий.
      - Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.
      Децкий сел на жесткий, продавленный диванчик и закурил. За стеной надрывался телевизор, в кухне ляпала молотком - верно, отбивала мясо Адамова соседка. Старая дрянная машинка стучала, как штамповочный станок. Смешно было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат, завидую тебе, а у меня горе!" - смешными, насмешливыми, понимал Децкий, стали бы такие слова, но именно так ему и чувствовалось - он завидовал. И чему, казалось, завидовать - скособоченным, требующим ремонта туфлям (Децкий такие и не ремонтировал, выбрасывал на помойку, а обувался в новые), сберегаемой бутылке "Наполеона", нестроганым доскам, окну без штор, золотой рюмочке (сам же и подарил некогда комплект из шести - где прочие? продал в тяжелые времена?), столу за десять рублей из мебельной комиссионки, пластмассовому абажуру - убогая была обстановка, все - пятый, десятый сорт, но как раз эта скудость и питала сейчас чувство зависти. Другой здесь был достаток, даже избыток - спокойствие. Тут стало Децкому еще и стыдно: давно мог и был должен как брат помочь с квартирой, дать денег на кооператив и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а настойчиво, а потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором да диким смехом в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай, Адам, науку. Иди ко мне - слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас вдруг сказать - закрался я, страшно мне, грозит мне лишение свободы и лишение всего. А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило к этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы Ванда сегодня в котиковой, завтра - в каракулевой шубе ходила. А одной так уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание - хуже других.
      - Ну что, нашлись твои деньги? - спросил Адам, отрываясь от работы.
      - Где там нашлись. Вовек не найдутся.
      - Найдутся, - успокоил брат. - Слишком крупная сумма.
      - Дай-то бог!
      Адам меж тем опустился на колени и раздобыл из-под дивана складной дорожный столик.
      - Собери, - сказал он, - я пойду поесть приготовлю.
      Столик собирался легко, Децкий придвинул его к дивану и поставил в центр принесенную бутылку. Надо было решать: пить - не пить. Децкий решил: выпью, а попадусь, отнимут права, и черт с ними - не то грозит.
      Минут через десять Адам принес сковородку поджаренных магазинных пельменей и помидоры:
      - Вот, больше ничего нет.
      - Так и этого много, - сказал Децкий.
      - Давно мы не встречались вдвоем, - весело сказал Адам и заменил марочный коньяк "Наполеоном".
      - Ты что? - растерялся Децкий. - Зачем? Пусть стоит...
      - Пусть течет, - сказал Адам, скручивая пробку. - Чего добру пропадать...
      Может, тот марочный молдавский не уступал "Наполеону" вовсе, но такой мировой славы у него не было и вчетверо дешевле он стоил. Как легко выпилось, как сразу кровь посвежела - об этом, читатель, не рассказать, это надо лично испробовать, только тогда станет понятно, почему братья, вкусив, в один голос сказали: "Да, эликсир! Да, восьмое чудо!" Если бы еще телевизор заглох да соседи перестали шуметь в кухне, то вообще наступил бы для братьев час райских ощущений. Но гремела за стенами чужая жизнь, в окно влетал пулеметный треск облегченного мотоцикла - и забыть тот мир, хлопоты его и чувства, испытать полное спокойствие Децкому не удавалось. Адаму же, видел Децкий, было дано. И завидовал. И мечталось иметь такую же комнатку, такой же диванчик, а можно и раскладушку, читать на ней или весь вечер стоять за кульманом...
      Но ведь было, подсказывала зло память, было так, еще и лучше было: не комнату - двухкомнатную дали квартиру, и действительно, кульман стоял, подрабатывал на нем вечерами, а потом бросил - чего мозги сушить, есть другой способ, золотую рыбку словил, и Паша навещал, и Адам приходил, и бутылку распивали до часу ночи... Было, все было, имели разбитое корыто...
      - Давай Пашу помянем, - сказал Адам. - Жалею о нем.
      Помянули.
      - Жениться не собираешься? - спросил Децкий.
      - Квартиру надо получить. А так - куда ж? Не сюда ж.
      - Перетерпеть можно, - в ход своим мыслям сказал Децкий. - Зато семья.
      - Легко тебе говорить: перетерпеть можно, - усмехнулся Адам. - А как перетерпеть? Работать надо. А как тут вдвоем? Еще сам, один, сидишь вот так, сочиняешь под телевизор. А представь - тут же и жена. И ее книги, и ее вещи. Через неделю возненавидишь...
      Может, и не хотел Адам уколоть, но укололо Децкого, глубоко укололо, в сердце отдалось. И впрямь, думал Децкий, как им друг другу жаловаться: бедный богатому не товарищ, счастливый несчастного не поймет. У Адама мир в душе, зато каморка, у него хоромы, зато срок грозит. Ну, а через год как будет, думал Децкий, когда квартиру получит? Тогда скажет: это ж все своими руками. А он, Децкий, чем? Ему что, с неба свалилось? Черту душу продал разве малая цена? Так нет, это не считается, считается, что это даром. Нет уж, нельзя чувствительность распускать. Сидит в каморке, соседи музыкой травят, может, уже психику надкололи, и спокойно ему - он работает, культуре пользу приносит. А себе? А той самой Алле, на которой жениться бы не прочь? Хорошо, если год терпеть. А вдруг три? Нет уж, думал Децкий, лучше по-нашему, надежнее и веселее.
      - От тебя можно позвонить? - спросил он.
      Адам вышел в прихожую и тотчас вернулся, неся телефон. Децкий набрал номер завскладом; загудело в ответ ровными мертвыми гудками, и прослушал он этих гудков не менее ста - в ушах заболело.
      - Кого домогаешься? - спросил Адам.
      - Петра Петровича. Дело срочное есть.