После сделанного

      Ход этих мыслей прервало появление вдали, на перекрестке, Катьки. Ярко-фиолетовая блуза, юбка с боковым разрезом, сквозь который высоко открывались загорелые ноги, привлекали к ней внимание всех встречных мужчин, и она принимала нескромные их взоры, как кинозвезды принимают цветы - не глядя, кто их подносит, главное, чтобы подносили. Эх, милая, усмехнулся Децкий, а ведь и твоя высокая грудь сейчас опадет, и тебе станет не до жиру. Он поднялся ей навстречу, поцеловал руку и сказал комплимент. "Полно, полно, обворованный, не лги, - улыбнулась Катька, - у тебя иное на уме, свои тысячи". Они зашли в кафетерий. Тут Катьке как заведующей комиссионкой было выказано почтительное уважение; для нее нашелся в кофеварке кипяток и был подан - именно принесен продавщицей - густо заваренный кофе, а когда начался обед, никто не возразил, что в магазине, в торговом зале, остались посторонние люди. Две молоденькие продавщицы в другом конце зала слушали магнитофон. Лучшей обстановки для серьезного разговора и быть не могло.
      - Значит, обокрали тебя, как дурака, - сказала Катька.
      - Обокрали, Катя, это полбеды, - улыбаясь, ответил Децкий. - Сам голову на плаху, можно сказать, положил. Скоро топор достанут. В милицию меня угораздило жаловаться. Уже следователь приходил, замки проверяли...
      - Ты что, спятил? - поразилась Катька и взглянула ему в глаза - не шутит ли?
      - Тебе-то чего бояться, Катюша? - понаивничал Децкий, хоть и знал хорошо, чем опасно для нее следствие. Стоило майору Сенькевичу покатить клубочек от Децкого через Павлика и Петра Петровича на Данилу Григорьевича, на магазин "Хозтовары", как тут же с железною логикой втягивалась в сферу подозрений и она, бывшая завсекцией этого магазина. И переход ее с хозтоваров на комиссионное барахло, состоявшийся два года назад, для розыска не препона - преступления против социалистической собственности срока давности не имеют. Да и в комиссионной торговле Катька, полагал Децкий, тоже, верно, допускала какие-то отклонения, бог знает какие, его не касается, но ясно, что без левого дохода Катька жить не умеет и не будет никогда. Есть отчего заволноваться, о чем подумать и к чему приготовиться. Децкий и назначил эту встречу с тою целью, чтобы Катька вошла в курс опасности, чтобы не застиг ее врасплох негаданный, нечаянный вызов в милицию или появление с каким-нибудь вопросом энергичного майора.
      - Как бы там ни было, не вернешь, - сказал Децкий. - Давай советоваться.
      - О чем? - возразила Катька. - Или не знаешь, что надо делать?
      - Знаю. О другом. О воре. - И Децкий сообщил свои последние рассуждения.
      - Могу сказать лишь одно - он глуп, - вывела Катька.
      - Почему?
      - Умный человек выбросил бы сберкнижку в урну.
      - Но для чего?
      - Хотя бы для того, чтобы не возвращаться в квартиру, - сказала Катька. - А главное: тебе, скажем, потребовались эти деньги, ты ищешь книжку - нет, как в воду канула. Ты бежишь в сберкассу просить дубликат. И только тут выясняется, что была кража. Неизвестно: уворована ли она или ты ее потерял. Ведь и сам будешь думать, что посеял. А уж кто нашел и воспользовался - ищи ветра в поле.
      - Однако он так не сделал.
      - Я и говорю: дурак.
      - Нет, не дурак, он далеко не дурак, - сказал Децкий. - Если книжка лежит в чемодане, я могу сто раз посмотреть на нее и не взять в руки. Мне спокойно - вот она. Ванда по чистой случайности открыла. Через полгода можно было хватиться. Он на это и рассчитывал.
      - Но облигации же вы проверяете, - не согласилась Катька. - Первый тираж, вы за ними, они исчезли - и хитрость раскрыта.
      - Она-то, верно, раскрыта. Но кем? Мною. Он все верно рассчитал, одного не учел, что я в милицию пойду.
      - Но пошел же, идиот.
      - Пьян был, Катюша, пьян как сапожник, разум отшибло. Знать бы кто, убил бы, собаку.
      Катька подумала и сказала:
      - Юра, кажется мне, ты не о том думаешь, о чем надо. Двенадцать тысяч - пустяк для тебя. Кто украл - милиция найдет. Бреши заделывай. Дай бог все не утратить.
      Децкий сообразил, что Катька мыслями уже далеко от него, что ее занимают свои бреши и что есть они в немалом, видимо, количестве. Глубокое уныние читалось в Катькиных глазах. И лицо начало выдавать истинные годы, и плечи поникли, и морщинки появились под слоем французской пудры, и была слизана с губ яркая помада, и перестал излучать секссигналы проникшийся страхом организм. Разительная эта перемена доставила Децкому некоторое удовлетворение. Несложно, милая Катя, думал он, корчить из себя Екатерину Вторую, менять любовников и завлекать прохожих разрезанной юбкой. А вот под топором постоять, гадая: зарубит или мимо пройдет, - вот где забава, с постелью не сравнить.
      - Позвони вечером, - попросила Катька.
      Децкий пообещал.
      Прибыв на завод, он, не откладывая, пошел на склад готовой продукции и ошарашил Петра Петровича, как кирпичом: вполне реально, что в ближайшее время появятся здесь по заданию милиции ревизоры, эксперты, бухгалтеры народ дошлый, въедливый, остроглазый и неподкупный, и надо замести следы и в отчетности, и в натуре.
      - Как? - охнул Петр Петрович. - Есть штук десять квитанций без номенклатуры, с пересортицей, и они в бухгалтерии.
      - Но стоимостное выражение сходится? - спросил Децкий.
      - Разумеется! - сказал Петр Петрович.
      - Так чего волноваться, не вижу причин, - Децкий весело хлопнул завскладом по плечу. - А всю неучтенку оформите с Павлушей вчерашним числом: и тебе хорошо, и нам - перевыполнение плана.
      Больше и говорить было не о чем. Петр Петрович задачу понял, а уже как он это сделает, Децкого не касалось.
      Он прошел в цех и открыл кабинет; сразу же набилось людей с вопросами и делами, и пришлось потратить час на безразличные ему производственные нужды. Эта рабочая суета и принятые уже меры самообороны успокоили Децкого, он даже устыдился дневных своих страхов, отчаянного сидения в кухне, ожидания наручников. Началась борьба, а исход борьбы решают воля и мужество, ум и бесстрашие. Приедут ревизоры - пожалуйста, все будет к их услугам. Пусть вникают. Могут догадаться, не смогут доказать, в этом Децкий не сомневался. Все то левое, неучтенное, что шло из участка ширпотреба к Петру Петровичу, а от него, минуя базу, к Даниле Григорьевичу, страховалось показателями основного производства, списаниями на брак, технологическими потерями по пределу нормы, а уж и брак, и потери, и сэкономленный, но не оформленный металл никакая ревизия, будь она хоть семи пядей во лбу, сосчитать не сумеет. Денежная стоимость на входе и выходе равны, план всегда выполнялся, прогрессивка за перевыполнение всегда шла, а прочее - в худшем случае - халатность. Лишь бы самим не проговориться. Но и Петр Петрович будет нем как могила, и Данилу Григорьевича самый лучший следователь мира не разговорит, и их люди, надо думать, не бараны - не задрожат. Здесь, на заводе, улик для суда не соберут - отпечатки пальцев не снимешь, а все замки, ложки, ножи, кастрюльки, штопоры, щипчики для орехов и прочий товарец разошелся по покупателям и сгинул.
      Появился Павел. Децкий закрыл кабинет и в пятый раз за день, если считать и беседу со следователем, рассказал о краже и о начавшемся следствии.
      - Вот и доигрались! - отреагировал Павел. - Сколь веревочке ни виться, все равно конец.
      - Очумел? - налился злостью Децкий. - Какой конец! Какая веревочка!
      - Поделом, Юра, - словно не слыша Децкого, говорил Павел. - Сколько же можно грабить! Пора и на солнышко!
      Децкий потерялся и долго не мог найти нужных слов. Неприемлемо, глупо, по-детски звучали восклицания товарища; такой реакции Децкий не ожидал; все другие восприняли сообщение как надо - навести порядок, замкнуться, быть настороже. Недоставало сейчас о совести рассуждать. С таким настроением да к следователю - сразу добровольное признание.
      - Ты что, маленький? - хрипло просил Децкий. - Или кретин? Не понимаешь?
      - Не боись, - с горькой усмешкою ответил Павел. - Я понимаю. До конца надо нести подлый свой крест. Надо молчать...
      - Не молчать надо, - перебил Децкий, - а надо немедленно перетрясти всю документацию, изорвать и сжечь лишнее, сосчитать приходы, расходы, делом заняться, Павлуша, делом, чтобы жена тебе передачи не носила в тюрьму.
      - Займусь! - лениво ответил Павел.
      Оставшись один, Децкий аккуратно перебрал свои бумаги. Собственно, и перебирать было нечего; сомнительных документов он никогда не держал, а следовало изъять некоторые технологические карты с непонятными непосвященным, но все же разоблачительными пометками. Децкий так и поступил - изорвал их в мелкие клочья и бросил в урну, из которой цеховая уборщица в пятом часу перенесет мусор в мешок, а затем - в контейнер. Сделав это, Децкий впервые за день почувствовал освобождение. Вся цепь людей пришла в защитное движение, каждый, чего боится, то рвет, сжигает, выбрасывает, оформляет, выносит или вывозит, и в принципе любые усилия розыска проникнуть в загадку доходов уже обречены на неудачу. Надо очень хорошо знать конкретную технологию, иметь нерядовое инженерное мышление, такое, как у него или у Павла, чтобы понять механизм появления в цехе свободного товара. Никому не дано рассчитать излишки, образованные при оформлении поздним числом действовавших рацпредложений, списаниями полуфабрикатов, перерасходом материалов в авралы, работой учеников. Для того и держал Децкий при цехе участок ширпотреба, чтобы маленькое терялось в тени большого и пользовалось его отходами. Тут опасность раскрыться не грозила; не то что майор Сенькевич - полковники и генералы останутся ни с чем.
      Мысли Децкого вернулись к инспектору, и он тотчас позвонил знакомой узнать, что рассказал ей осведомленный адвокат. Ответ ее был таков: Сенькевич - талантливый следователь, звезда криминального розыска, специалист по особо сложным делам, человек умный, образованный, с чутьем и хваткой. Децкому просто повезло, что следствие ведет он, можно спать спокойно - вор будет отыскан хоть из-под земли. Эта похвальная характеристика смутила Децкого. Угораздило же, подумалось ему, наткнуться именно на него. Так и выскочил навстречу, словно сквозь стену глядел. Нечто судьбинное представилось Децкому в этой случайности. Ведь сидел в кабинете, и, верно, за столом сидел, и вдруг дернуло его вскочить, распахивать двери, любопытствовать, кого мимо несет, и зазывать к себе. Успокаивало, правда, что Сенькевич - специалист по чисто уголовным делам, борьба с хищениями социалистической собственности - хлеб другого отдела, и Сенькевич направит свое необычное, если верить мнению адвоката, дарование на поиск квартирного вора. Здесь чувства Децкого опять же раздваивались: если деньги снял "не свой", то талант, чутье и хватка следователя кстати, но если вор принадлежал к своим, к близкому кругу Децкого, к числу людей дела, то следователь с такими качествами совершенно был не нужен. Потому что свой, думал Децкий, получая срок, не удержится не потянуть за собой компанию, чтобы веселее коротать бесконечные годы заключения. И Децкому со всей очевидностью открылось, что в интересах собственной безопасности и свободы он обязан узнать преступника прежде, чем это сделает следователь Сенькевич.
      После осмотра квартиры Сенькевич отправился в сберкассу, где побеседовал с заведующей и кассиршей и посмотрел злополучный ордер. Относительно контролерши, принявшей поддельный документ, ему объяснили, что из отпуска она вернется через десять дней, в окошке же контроля недавно пять месяцев, а раньше работала на приеме приходных сумм, и что это добросовестная и честнейшая работница. Кассирша повторила Сенькевичу свое убеждение, что человек, получивший двенадцать тысяч, и вчерашний скандалист - одно и то же лицо, причем и вчера, и месяц назад он приходил в том же самом костюме и той же шляпе. Не забыла она и сообщить, что он скандалил будучи пьяным. И заведующая подтвердила, что от вкладчика густо несло водкой. Сенькевич пригласил обеих женщин назавтра к себе для оформления показаний и поехал в отдел.
      Здесь он подготовил необходимые документы о проведении идентификации почерков на ордере и заявлении Децкого. Скудость сведений не допускала широкого построения версий, но контуры их намечались, какая-то работа в уме уже велась; в частности, тяготило предположение, что Децкий сам снял двенадцать тысяч и по неизвестным причинам придает этому вид воровства. Возможно, в силу каких-либо семейных обстоятельств решил развестись и таким способом разрешает материальные вопросы в свою пользу. Однако не верилось, что он снял деньги лично. В этом случае находила понятное объяснение и кража облигаций. Они имеют номинальную стоимость, никогда не исключается возможность выигрыша, их легко обменять на деньги в любой сберкассе, чего нельзя сделать с золотом или вещами, реализация которых через магазин связана с предъявлением документов, а продажа с рук требует осмотрительности. Становилось понятно, почему он не тронул домашнее золото. Будь здесь замешан обычный вор, едва ли осталась бы в квартире хоть одна золотая пылинка. И обычный, рядовой вор не рискнул бы явиться в сберкассу: надо подделать подпись, для чего необходимо особое умение или длительный тренаж, и надо точно знать, что владельца книжки помнят слабо. И обычному вору нет никакого смысла возвращать книжку в чемодан. Разве что ради насмешки. Но для черного юмора хватило бы вполне прислать ее доплатной бандеролью. Результат тот же, риска - нуль. Да и какая радость обычному вору насмешничать, держать при себе чужой документ, опасную вещественную улику. Он после неожиданного успеха избавился бы от нее возле первого водостока. Помимо золота обычный вор взял бы кое-что еще. Зная из суммы своих наблюдений за квартирой, что хозяева уехали на весь день, а в те знойные дни это не подлежало сомнению, и выходит, не опасаясь немедленной погони, вор все же оставил в шкафу две шубы, каждая в несколько тысяч, хотя мог упаковать их в саквояж или пакет. Вошел, вышел, сходил в сберкассу, вернулся и вышел. Очень уж лихой, рискованный малый.
      В ход своим мыслям Сенькевич пометил проверить алиби самого Децкого на день двадцать четвертого июня: у кого был на глазах; не исчезал, не отлучался ли с дачи под предлогом купания или прогулки; если отлучался, то на сколько; есть ли рядом соседи с машиной, не обращался ли к ним.
      Вспоминая слова, манеры Децкого, окрик его на детей, Сенькевич нашел ему такое определение - энергичный и холеный. Даже растерянность, и волнение, и скверная ночь накануне не смогли затемнить той особой холености, какую дает упорядоченная, хорошо обеспеченная жизнь, жизнь без ограничений. То же чувствовалось и в жене Децкого - холеная молодая женщина с широкими привычками, всегда, как показывал ее гардероб, добротно и дорого одетая, избавленная от всех потерь здоровья, какие следуют из материальных недостатков. Сыр в масле.
      Дальнейшее думание ничего к этим наметкам не прибавило. Сенькевич пошел к начальнику, поставил в известность о первых шагах следствия и договорился, что в помощники возьмет лейтенанта Андрея Корбова. Сенькевичу импонировали в нем интеллигентность и редкая чувствительность к настроению другого человека; он некоим образом улавливал состояние души собеседника и умел соотносить с этим свое поведение. Работать с ним Сенькевичу было легко.
      Затем он сходил в столовую, а после обеда засел готовить к передаче в суд прошлое дело; эта работа заняла остаток дня. Он вышел на улицу в седьмом часу и поспешил на троллейбусную остановку. Машины шли плотно, но все другие номера. Наконец появилась нужная "тройка"; толпа бросилась штурмовать двери - и напрасно, - втиснуться не удалось никому. Сенькевич посмотрел, посмотрел и счел за лучшее отшагать пару остановок пешком. Но тут к нему пришло размышление, что эти полчаса "пик" стоит использовать не только с пользой для здоровья, но и с корыстью для дела: если выйти на параллельную улицу, то, следуя в своем направлении, можно заглянуть к Децким для разговора об утре купальского дня. Он так и сделал.
      Во дворе Сенькевич огляделся. Дом, и вообще квартал, был построен вскоре после войны, когда строили несколько иначе: потолки и окна были высокие, стены - кирпичные и толстые, балкончики - маленькие и без козырьков. И устоявшийся быт резко отличался здесь от микрорайонного: никто не стоял на балкончиках и не высовывался в открытые окна; не гремела, как в новых кварталах, музыка из квартир, и на весь немалый двор людей оказалось трое - две девочки и нянька. В подъезде выходило на площадку две квартиры; двери были еще старой работы - сплошь деревянные, гасившие звуки. Поднимаясь по лестнице, Сенькевич думал, что все это сыграло на руку вору, если хищение совершил вор, или Децкому, если деньги снял он сам. Тихий двор, нелюбопытные люди, немногие соседи - можно не то что дважды - десять раз войти в подъезд, и не найдется свидетель.
      Двери открыла жена Децкого. Сенькевич извинился, что посещает без предварительного звонка, и узнал, не затруднит ли хозяев уделить ему четверть часа. Конечно же, его пригласили войти. Сам Юрий Иванович задерживался на работе; Сенькевича это отсутствие даже обрадовало появлялась большая свобода для вопросов. Они прошли в гостиную, где смотрел какой-то детский сериал сын Децких. Выключить телевизор и лишить мальчика удовольствия Сенькевич воспротивился.
      Сели в кресла. Тут Децкая блеснула наивностью ума, спросив, не нашла ли милиция вора? "К сожалению, еще нет", - ответил Сенькевич и в свою очередь попросил рассказать о событиях того дня, начиная с часа пробуждения. Рассказано ему было то, что уже известно читателю; читателю даже больше известно, поскольку Децкая в подробности не вдавалась.
      - Ну, а были ли в тот день какие-либо странные события? - спросил Сенькевич.
      - Все было хорошо, - ответила Децкая. - Правда, Юра утром, будто чувствовал, все волновался, приставал: "А газ ты выключила? А утюг выдернула?"
      - И муж поехал проверить?
      - Мы гостей ожидали, - сказала Децкая, - некогда было ездить. Муж с Сашей работали.
      И Саша осмелился сказать, что он и папа сбивали короб для шашлыков, поливали грядки и папа учил его фотографировать.
      - Кто-нибудь в это время заходил на дачу?
      - Сосед, доктор Глинский. Юра у него доски одалживал.
      Ведя свой интерес, Сенькевич присматривался к Децкой. Какое-то кошачье кокетство пронизывало ее тон и манеры, уверенность самодовольной, привыкшей к вниманию хорошенькой женщины, не просто хорошенькой, а хорошенькой и богатой, богатой и потому хорошенькой, лучше других одетой, вкуснее других покушавшей, прочнее других застрахованной от неудовольствий. Спокойствие, сытость, благополучие чувствовались за ее душевным опытом. Довольная ходом своего существования женщина сидела перед ним; даже кражу огромной суммы она переживала неглубоко, зная, что милиция обязана найти вора и деньги, а если не найдет, то государство возместит ущерб своими. Сенькевич задумался, какими же чувствами живет Децкий, удовлетворен ли он своим браком, неужто хищение двенадцати тысяч - единственная беда, обрушенная на него жизнью? Да и беда ли? Почему бы не хитрость, разыгранная с помощью приятеля, которому придумали стопроцентное алиби? И Децкий, разумеется, имеет прочное алиби. Сенькевич хоть и знал, что обязательно встретится с соседом-доктором, но уже подозрения в отлучке Децкого с дачи и личном участии в преступлении отпали - убедительно звучал рассказ Ванды Геннадьевны и убедительно поддерживал его своими замечаниями сын.
      Затем Сенькевич узнал, где находится дача и где именно в Игнатово. Слушание и работу воображения облегчил Саша, решившийся похвалиться своей первой фотоработой. Снимки хоть и не отличались резкостью, но достаточно внятно представляли и дачный дом, и сад, и группу людей в купальниках на лугу и в реке, и даже две особы без купальников были зафиксированы объективом. Последний снимок Децкая, с извинениями за сына, поспешно изъяла. Сенькевич, однако, возразил, что это интересно, тем более что женщины красивы. Теперь рассказ Ванды Геннадьевны обретал зримые черты; Сенькевич словно сам побывал на том лугу, среди гостей, и с многими познакомился - увидел брата Децкого, и друзей по работе, и друзей дома, и доктора Глинского, и директора одного магазина, и научную сотрудницу какого-то института истории. Люди были как люди, особого интереса не вызвал никто, потому что прибыли в Игнатово поездом, который ушел с вокзала в девять пятьдесят, то есть когда преступник только-только вышел из сберкассы; большее внимание он уделил Адаму Децкому, ибо тот приехал своим транспортом; но сильнее всего заинтересовала Сенькевича дача, сам дом, строение. Оно оказалось вовсе не той крохотной халупой, которые сотнями стоят впритык на территории обычных садоводческих кооперативов. Предстал ему на снимке домина по меньшей мере в четыре комнаты и с мансардой, и участок, судя по ряду примет, занимал не четыре сотки, как отмеряется простым смертным, а старого образца был участок - в соток двенадцать или шестнадцать. Основательность постройки, масштаб сада напрочно утвердили Сенькевича в мысли, что снимать деньги, впутываться в скользкое, опасное вранье владелец такой дачи, и такой квартиры, и машины не осмелится никогда, это ему совсем не нужно. Равно не станет он втягивать в такую аферу приятеля, рисковать большим ради меньшего; вообще такая идея не может у него возникнуть. Из этого следовало, что есть, разгуливает на свободе ловкий, умный, дерзкий преступник.
      Последующую часть разговора, касающуюся одежд Децкого, излагать, видимо, не стоит: читателю известно, что серый костюм и шляпу вор нашел в прихожей; важно только отметить, это отметил себе и Сенькевич, что снимать рабочий костюм в прихожей и одеваться здесь в шлафрок было правилом Децкого, о котором знали все близкие дому люди. Вообще, из вопросов, завершавших беседу, существенным оказался один: о назначении вклада.
      - Почему Юрий Иванович клал деньги на книжку, но никогда не снимал? спросил Сенькевич.
      - Ну, острой нехватки не было, - объяснила Децкая. - И потом Юра относил в кассу деньги редко, раза два в год, не чаще, когда приходили крупные суммы - тринадцатая или оплата за рацпредложение. Этот вклад мы решили для Саши - на свадьбу, чтобы начинал жизнь не с нуля, как нам пришлось.
      До Сашиной свадьбы оставалось никак не меньше десяти лет; Сенькевич прикинул, что за такой срок свадебный подарок обретет вес редкого состояния.
      - Хорошо иметь заботливых родителей, - сказал он.
      Децкая загородилась от сглаза:
      - Вырос бы только толковым, а то, не дай бог, выйдет мот и гуляка.
      - Родители бережливые, - заметил Сенькевич, - отчего же сыну стать иным.
      Программа посещения была выполнена; Сенькевич отправился домой. В троллейбусе ему повезло даже сесть. Под мерный бег машины он думал о том, кого потребуется включить в круг подозреваемых, и об условиях, которым подозреваемые лица должны соответствовать. Условий таких он, загибая пальцы, насчитал шесть. Вор обязан был знать, что Децкий держит на книжке крупный вклад, что пополняет его редко и потому лицо его в сберкассе не примелькалось. Имели значение и внешние данные: раз он воспользовался костюмом Децкого, а в этом убеждало свидетельство кассирши, то он приблизительно равен Децкому статью. Еще для той точной работы, какую произвел вор, ему требовался доступ или, как меньшее, какой-либо подступ к ключам, а такая доступность ключей полагала прямую близость вора к семье Децких - к мужу или к жене. Тут невольно возникало подозрение: не имеет ли Ванда Геннадьевна любовника, какого-нибудь шалопая, способного отплатить за добро злом, за любовь - гадостью. Само собой напрашивалось высказанное Децким подозрение на контролершу сберкассы. Каким-то образом, а каким, Сенькевич еще не видел, придется проверять ее знакомства и знакомства других работников кассы, и вообще всех, кто знал о вкладе и мог содействовать преступлению, если не лично, сознательно, то случайной болтовней о богатом вкладчике, неизвестном в лицо по причине редких явлений, который не снимает, а копит. Огромный объем и кропотливость предстоящей работы вызвали у Сенькевича тоску, и он пожалел, что сам, собственным порывом взял на себя это грозившее быть долгим и изнурительным расследование.
      Но по выработанной привычке не приносить в дом служебные неприятности Сенькевич, сойдя на своей остановке, отключился от следственных раздумий и пошел домой с радостным чувством встречи с дочкой, женой, свободного вечера, приятных семейных дел.
      В это время Децкий и Павел вели беседу, которая и по сути, и по форме предельно Децкого раздражала. Занесло их в какой-то грязный, не тронутый благоустройством сквер; по скорости, с какою Павел отыскал скамеечку в укромном месте, Децкий понял, что приятель его здесь частый гость. Скверик был сугубо мужской; там и сям виделись Децкому компании разной степени опьянения, в одной уже и дрались, и он сидел в напряженном ожидании ежеминутного прихода милиции, дружинников и необходимого от них спасения бегством. Как и у всех прочих людей в этом скверике, так и у них была бутылочка вина; друзья поочередно из нее отпивали, и Павел несколько раз говорил: "Хорошо, Юра, правда!" Децкий хоть и поддакивал, но в душе бесился, чувствуя себя от сидения в центре этого злачного и опасного места не только не хорошо, а совсем гадко. Но бросить товарища и уйти домой он боялся: Павел был в пугающе небоевом состоянии воли, и Децкий стремился его волю мобилизовать. Еще в пять часов, когда замолкли в цехе станки, прибежал в страхе Петр Петрович и сообщил, что Павлик развесил сопли, пророчит воздаяние за грехи и заслуженную погибель. Децкий тотчас нашел Павла; вместе вышли с завода, и у заводской стоянки Децкий предложил поехать к нему - прокоротать вечер за бутылкой, как в добрые старые времена. Ехать куда-либо Павел категорически отказался, объяснив, что ему хочется погулять по родным улицам, посмотреть на знакомые дома, подышать воздухом городских садов - ведь бог знает, как скоро лишат их воли, может, завтра. Ни малейшего желания бродить по улицам и садам у Децкого не было; наоборот, хотелось ему домой, в кухню, хотелось закрыться там и обдумать все неожиданные события, прозреть их следствия, но капитулянтская настроенность Павла не разрешала оставить его без надзора. Децкий, скрепя сердце, отправился на противную ему прогулку. К тому же и машина оставалась на стоянке, что налагало заботу вернуться за ней позже. Скорее всего, Децкий не подчинился бы дурацкому капризу приятеля, если бы чувствовал в нем страх, но вот именно испуга, страха суда, тюрьмы он в Павле не видел, а видел какое-то монашеское смирение, овечью покорность, религиозную готовность к страданию, к несению креста, к ручному труду в местах отбытия наказания. Он и говорить стал отвратительными Децкому словами смирения. Только отошли от стоянки, как он громко и глупо объявил:
      - Да, было время жить, пришло время умирать!
      - Умрешь, не волнуйся, - ответил Децкий, - все умрем. Но еще рановато.
      - Уже умерли, - опять как-то по-старчески сказал Павел. - Живые трупы. На машинах носимся по земле, жрем, пьем, а вовсе не люди.
      - Ну, конечно, - злясь, возразил Децкий, - подонки!
      - Да, отребье, - кивнул Павел. - Накипь! Карманники. Ржавчина! Просто шкуры!
      После этих слов, резавших слух Децкого, он оживился:
      - Ты, Юра, и не знаешь, как опротивела мне наша жизнь. Проснусь ночью, лежу, сам себе не верю. Неужели, думаю, это я, добрый и честный Паша, теперь - прожженный вор, своих же рабочих обворовываю каждый день. Для того ли я народился на белый свет?
      - Ты потише бы говорил, - оборвал его Децкий. - Людно тут.
      - А и мы были люди, - стишив голос, продолжал Павел. - Помнишь, пришли на завод: двигать прогресс, изобретать, рационализировать, улучшать - о чем только не мечталось, и были же неплохие инженеры. И куда все ушло, к чему мозг приложили - к воровству. Что осталось? Оболочка - а в ней грязь. Ты с этой сукой Катькой спутался - погиб, потом я черту продался...
      И на лице, и в глазах приятеля выражалось, видел Децкий, это неуместное, искреннее, самоубийственное раскаяние. С такой мордой только к майору Сенькевичу и прийти, тому и спрашивать не придется - читай по лицу, как по письму. Вот же плаксивый гад, подумалось Децкому, и возникло у него сильное желание врезать кулаком Павлу в глаз, чтобы опомнился. Но не то что бить, а и резко спорить Децкий себе не допустил, а сказал, целя в больное место - в ответственность перед детьми:
      - Замазались мы, верно, но дети - о них-то никто другой не позаботится.
      - Это так, - согласился Павел. - Но мне и дома стало невмоготу. Заврался. Вера чувствует, что занимаюсь чем-то дурным. Вглядывается, тоскует, вздыхает: "Ой, Паша, Паша, что ты делаешь!" И Димка стал коситься, чувствует чистым сердцем, что папаша - паскуда и вор. Эх, Юра, - воскликнул он вдруг сердечно, - начали каяться, так давай по славянскому обычаю возьмем бутылку да выпьем... Я один не пью, ты, вижу, думаешь, что я в одиночку спиваюсь. Нет, не пью, то есть не пью крепко. Боюсь, Юра, боюсь, что пьяным выболтаю все это во сне на ухо Вере. Пью - да умеренно, граблю да осторожно. Все краешком, краешком, чтобы не упасть. Устал! Надоело!
      Децкий понял, что нельзя отказаться и отложить, и согласился:
      - Ты прав, выпьем, пошли в ресторан.
      - Да ну их, рестораны эти вонючие, - отмахнулся Павел. - Жрут, скачут, как козлы, рожи какие-то сальные, ненавистные, тошнит меня там. Давай как люди.
      Децкий подумал, что последует приглашение к себе, но ошибся, приятель решительно завернул в ближайший гастроном, где взял две бутылки вина, закуски же хоть самой скудной брать не подумал, и с этими двумя бутылками явились они в описанный выше скверик. По дороге на Павла напал зуд сравнения себя и Децкого со скотами: "Свиньи мы! - говорил Павел. - Клопы, Юра. Гниды в костюмах!" - и пришлось тихо внимать всем этим гнуснейшим метафорам.
      Уже тут, на поломанной скамейке, когда распили первую и пошел по крови хмель, Павел сказал:
      - Я себя разлюбил, но и вас всех не люблю, даже тебя, хотя раньше крепко любил, сильнее, может, чем Веру, разве Димку одного сильнее, а сейчас гляжу на наши довольные, тупые хари, вижу бесстыжие свиные глаза - и гадко мне, такое все время чувство в животе, будто рвота подходит и задушит меня.