Возвращенный рай

      – Что с Кэтрин? Она очень побледнела и почти ничего не ела.
      – Не знаю, мама. В последние дни она сама не своя.
      – Очень нервная особа, – заметил Гийом, подкладывая себе гарнир. – На мой взгляд, слишком много времени тратит на прогулки вдвоем с ребенком.
      – А чем же ей еще заниматься? – спросил Кристиан.
      – Могла бы побыть со мной, – проворчала Луиза. – Если говорить честно, Шарль, она так и не стала той женой, какую я желала тебе. Я всегда надеялась, что, когда ты женишься, у меня появится вторая дочь. Но Кэтрин… – Она замолчала в нерешительности, ее лицо стало еще более восковым, – она, кажется, проводит больше времени с воспитателем Ги, чем с кем-либо из нас. Меня удивляет, что ты не замечаешь этого, Шарль.
      Лицо Шарля приняло обычное выражение замкнутости и отрешенности.
      – Ради всех святых, мама, что вы хотите этим сказать? – спросил он.
      – Ничего, абсолютно ничего…
      – Воспитатель Ги. Он сегодня не удостоил нас своим присутствием, – заметил, между прочим, Райнгард, и глаза его насторожились.
      – Он поехал наведать своих друзей в Бордо, – быстро вставил Кристиан.
      – И, возможно, не возвратится, – добавил Шарль. Все удивленно посмотрели на него.
      – Что ты хочешь этим сказать? – спросил Гийом.
      – Мне не очень нравится его работа. Мне не кажется, что он хороший воспитатель. Я собирался переговорить об этом с тобой, папа.
      – Вот как? – негромко проговорил Гийом. – А я думал, что он как раз находка для нас.
      – Знаю, что квалификация у него неплохая, но специализировался он на предметах, нужных более взрослым детям. Я серьезно подумываю, чтобы отказать ему, когда он возвратится… если он возвратится, в чем я порой сомневаюсь. Думаю, ему надоел Ги, так же, как и Ги надоел он.
      – Ты меня удивляешь, – резко заявил Кристиан, обеспокоенный тем, что Пол может лишиться базы в замке. – Как и папа, я считаю, что он именно тот человек, который может заложить хорошие основы. Что думает по этому поводу Кэтрин? Ты уже обсуждал это с ней?
      – Нет. Не обсуждал, – напористо заявил Шарль. – У Кэтрин предвзятое отношение, ведь он ее старый приятель. Думаю, мне лучше знать, какое обучение нужно моему сыну.
      – Уверена, что сейчас не время обсуждать это – Луиза с беспокойством взглянула на фон Райнгарда. – Нам не стоит морочить голову генералу нашими домашними заботами. И, Шарль, я действительно думаю, что тебе надо пойти и посмотреть, все ли в порядке с Кэтрин. Она мне показалась нездоровой.
      – Перестаньте суетиться, мама, – с раздражением начал Шарль, но тут же замолчал: за дверью послышались голоса и приветствия, женские каблучки застучали по плитам пола.
      – Что там такое?
      Отворилась дверь, и на пороге появилась высокая стройная девушка с длинными, прямыми волосами. Под ее глазами были синяки, хлопчатобумажная блузка и юбка помяты, к груди она прижимала брезентовую сумку.
      – Селестина! – ахнула Луиза. – Ты ли это! Ты же должна быть в Париже!
      Этими словами она выразила общее недоумение.
      – Я вернулась домой, – объявила Селестина. – Не могу больше этого вынести. Там ужасно. Я взяла билет на поезд, но вышла задержка и… – Она замолкла, увидев вдруг фон Райнгарда. Тот сидел спиной к двери, но, как и другие, повернул голову. И без того бледное лицо Селестины стало совсем белым.
      – Кто это такой? Что тут делает немецкий офицер?
      – Селестина! – резко одернула ее Луиза, вмешался и Гийом.
      – Моя дочь, видимо, устала. Не понимает, что говорит.
      Но никто и ничто не могли остановить Селестину.
      – Не могу в это поверить! – вскрикнула она. По ее щекам текли слезы. – Вы поспеваете всюду, правда? Даже здесь, в моем собственном доме! О, не могу вынести это! Боши – даже у меня дома!
      В замке впервые прозвучал голос, порицающий немцев. Его отзвук повис в воздухе, как предвестие грядущих событий.
 
      – Селестина, дорогая, входи и садись, – к удивлению всех, Луиза пришла в себя первая: она просто не понимала возможных последствий выходки Селестины. Она поднялась со стула – хрупкая фигура в экстравагантном довоенном наряде из Парижа, – обняла дочь за худенькие плечи и подвела ее к стулу, на котором только что сидела Кэтрин. – Бриджит накроет для тебя. Уверена, ты проголодалась, ведь ты приехала из самого Парижа.
      – Нет – я не голодна, – пыталась отговориться Селестина. – Хочу пойти прямо в свою комнату, мама. Принять ванну и поспать.
      – Селестина, делай, как тебе говорит мать, и садись! – приказал Гийом. Он редко говорил повелительным тоном, но когда делал это, то ослушаться было невозможно. Селестина бросила на него взгляд из-под своих дугообразно загнутых ресниц и села на краешек стула, все еще прижимая к себе сумку. Кристиан, сидевший рядом, взял у нее сумку и положил на пол. Он подумал, что сумка слишком легка, если Селестина приехала домой на продолжительное время; хотя подобное недомыслие ей свойственно: сестру никогда не занимали особенно вещи.
      Когда она села, фон Райнгард поднялся.
      – Хочу поблагодарить вас за отличный ужин и откланяться, – произнес он. – Не буду мешать семейному разговору.
      – Отто… что вы? – запротестовал Гийом и тоже поднялся. – Пожалуйста, не уходите, хотя бы пока не закончится ужин. Наши кушанья, правда, превращаются в какой-то фарс, я согласен, но…
      – Отнюдь нет, – возразил любезно фон Райнгард, пожалуй, даже, слишком любезно, но глаза его оставались очень холодными, и суровыми. – Не хочу навязывать себя и доставлять неудобство молодой даме. Как я уже говорил, саботажники начинают создавать для нас неудобства. Постараюсь, чтобы ничего подобного не случилось в моем округе. Желаю вам всем доброй ночи. – Его глаза слегка сощурились. – Искренне надеюсь, что мадам Кэтрин вскоре почувствует себя лучше.
      Гийом проводил его до дверей.
      – Очень сожалею… надеюсь, мы вскоре опять увидим вас…
      – Я тоже надеюсь.
      Когда большая черная штабная машина отъехала, Гийом возвратился в столовую. Его глаза сверкали несвойственным ему гневом.
      – Селестина, о чем ты думала, позволь тебя спросить? Ты же знаешь, что не подобает так разговаривать с немецким офицером. Как ты вообще добралась сюда? Сейчас же комендантский час.
      – Меня подвез станционный смотритель. Очень добрый человек, – ответила Селестина, удобнее устраиваясь на стуле. – Что же касается моего тона, то да, я не должна поступать так, знаю; но мне надоело пресмыкаться перед бошами. Париж запружен ими – это ужасно. И меня потрясло, что здесь, в своем доме, я увидела одного из них. Как мог он оказаться за нашим обеденным столом?
      – Мы должны ладить с ним, – объяснил ей Шарль. – Он командует округом. Одному Господу известно, какого ты наделала вреда, Селестина, разговаривая так с ним.
      – Знаю… извините… – Она чуть не плакала. – Мне только непонятно, как вы можете с этим мириться, вы все. – Она огляделась. – Где Кэтрин?
      – Кэтрин нездоровится, – мягко сказала Луиза. – Пожалуйста, объясни, почему ты вернулась, Селестина. Приятно видеть тебя, но для нас это большой сюрприз. Мы считали, что ты в Париже. Как у тебя идут занятия?
      – Какое значение имеют теперь мои занятия, мама? – с горечью спросила Селестина. – Какое значение имеет вообще что-либо?
      – Не говори так, дорогая, – успокаивала ее Луиза. – Знаю, что ты чувствуешь в данный момент, но перед тобой целая жизнь. Ты не должна сдаваться из-за того, что обстановка изменилась.
      – Неужели? – Селестина хохотнула. – Прости меня, мама, но ты не понимаешь, что говоришь. Вы укрылись здесь в замке, как в раковине, и не знаете, что там происходит.
      Луиза ощетинилась.
      – Ты так считаешь, Селестина? У нас – свои заботы.
      – Нет, мама, она права, – поддержал сестру Кристиан и ласково пожал худенькую руку Селестины. – У нас тут родовое гнездо. Боши нас не сильно беспокоят, стараясь быть гуманными тюремщиками. Думаю, что в городах дело обстоит иначе.
      – Точно. Если бы вы видели сейчас Париж, то не узнали бы его – всюду свастики, толпы солдат. По некоторым улицам французам не разрешается даже ходить. Отвратительные людишки в фетровых шляпах и плащах следят за каждым вашим движением.
      – Фетровые шляпы и плащи? – непонимающе повторила Луиза. – Что ты имеешь в виду?
      – Она имеет в виду секретную полицию, – объяснил Кристиан. – Она права, мама. Мы здесь в укрытии.
      – На авеню Фиш разместилась штаб-квартира гестапо, – продолжала Селестина. – Те, кого туда забирают, не возвращаются! Ах, как я ненавижу этих палачей! Если бы вы действительно знали, что они представляют собой на самом деле, вы бы ни за что не впустили их на порог своего дома!
      – Отто фон Райнгард – солдат, а не гестаповец, – вставил Гийом.
      – Все равно, он немец, – страстно выпалила Селестина. – Этим все сказано.
      – Понимаю, ты расстроена, Селестина, но должен попросить, чтобы ты взяла себя в руки и не распускалась, – мягко произнес Гийом. Он любил свою дочь, но голос его звучал твердо. – Может быть, тебе это и не нравится, нам это тоже не по душе, но надо как-то гарантировать, что мы останемся в живых и что наше наследие сохранится. Уверен, если ты хорошо подумаешь обо всем этом, то поймешь, что я имею в виду.
      – Ты имеешь в виду, что Шато де Савиньи должно достаться моим детям? – огрызнулась Селестина. – Так вот, не мечтай об этом, папа. Если для этого надо брататься с этими свиньями, приглашать их к себе домой, я не хочу этого.
      Гийом устало покачал головой.
      – Ты молода и полна задора, малышка. Когда у тебя появятся собственные дети, ты запоешь иначе, вот увидишь.
      – Ты так думаешь? – Селестина выпрямилась, так крепко сжав подлокотники стула, что суставы ее побелели.
      – Да, я знаю это. Придет время…
      – Разреши мне сказать, папа. Такое время, может быть, гораздо ближе, чем ты думаешь. Но я все равно буду думать так же. Не хочу, чтобы боши были рядом с моим ребенком – лучше умереть! Вот почему я приехала из Парижа, неужели это непонятно? – Она замолчала. Все смотрели на нее как завороженные. Она улыбнулась. – Простите. Я не хотела говорить вам всего этого. Пока не хотела. Но теперь… никуда не денешься. Да, я беременна. У меня будет ребенок.

* * *

      Наступило тягостное молчание, которое нарушил лишь сдержанный возглас Луизы. Она поднесла ко рту салфетку, щеки ее стали почти такими же белыми, как накрахмаленная салфетка. Наконец заговорил Гийом.
      – Селестина, это что, шутка? Ты говоришь так в отместку за то, что мы пригласили на ужин фона Райнгарда? Разреши в таком случае сказать тебе…
      – Поверь, папа, не шутка. Прости меня, но…
      – Невероятно! Какой стыд! – шептала Луиза. Казалось, она была на грани обморока. – Кто этот мужчина? Где он находится?
      – Мама, ради Бога! – Кристиан поднялся, подошел к Селестине, оберегающе положил ладони на ее плечи. – Селестина, малышка, сейчас ты можешь помолчать, если ничего не хочешь говорить.
      – Все в порядке. – Селестина слабо улыбнулась, взглянув на него. – Я расскажу вам. Его звали Жульен Дидье. Тоже студент. Мы полюбили друг друга. Он погиб… во всяком случае, я почти уверена, что его нет в живых. Видите ли, он был евреем. Боши схватили его. Ворвались в нашу квартиру и взяли его. Избили его у меня на глазах… – Ее голос срывался. Кристиан крепче сжал ее плечи. – Они избивали его дулами пистолетов, – продолжала она монотонно, как бы читая молитву. – Превратили лицо в кровавое месиво. Били ногами, пока он не свалился на пол, потом столкнули с лестницы. Я все это видела. Всю квартиру забрызгало его кровью. Потом они пихнули его в одну из своих машин и увезли. Я не смогла выяснить, куда его отвезли, но догадываюсь куда. С тех пор я его не видела. Да это и невозможно. Они закончили то, что начали в квартире. Его убили, я знаю. А вы удивляетесь, почему я ненавижу бошей!
      Вдруг ее прорвало, неестественное спокойствие лопнуло, она зарыдала, содрогаясь всем телом.
      – Сволочи! – прохрипел Кристиан. Он подошел к буфету, налил немного коньяка в бокал и передал его в дрожащие руки Селестины. – Выпей, малышка. Тебе полегчает.
      – О, деточка моя, – возмущенная Луиза временно забыла о проступке Селестины. При виде рыдающей дочери ее материнские инстинкты ожили. – Это ужасно… ужасно!
      – Мама, почему бы тебе не отвести Селестину в ее комнату? – Кристиан решил разрядить создавшуюся ситуацию. – Мы поговорим обо всем утром, когда несколько успокоимся.
      – Да, да, моя дорогая, тебе надо отдохнуть… Когда Луиза с Селестиной вышли из столовой, Гийом закрыл лицо ладонями. Он сразу как-то постарел, превратился в сломленного старика, его властность смыло, как смывает песчаный домик океанская волна.
      – Что же будет дальше? – спросил он вслух скорее всего себя, чем других. – Что еще может свалиться на наши головы?
      – Всякое, – отозвался Кристиан. – Может быть, ты наконец сумеешь разглядеть бошей в их истинном виде… как армию палачей.
      – Но Париж – это Париж… Здесь, в Савиньи – совсем другое дело…
      – Да неужели! Думаешь, долго придется ждать, пока они и здесь не проявят свою дикость? Они помешались на власти, им ее надо все больше и больше. Папа, это очевидно; они не успокоятся до тех пор, пока не смешают нас с грязью.
      – Не знаю, Кристиан. Я ничего больше не понимаю. – Гийом выругался.
      Шарль промолчал.
 
      – Шарль, что ты имел в виду, когда сказал отцу, что не доволен Полом как воспитателем? – сердито спросила Кэтрин.
      Это происходило на следующий день, Шарль переоделся к ужину, когда в комнату ворвалась Кэтрин. Вздрогнув, он посмотрел на нее, все еще придерживая рукой незастегнутую запонку на манжете белой вечерней рубашки.
      – Кристиан только что сказал мне об этом, – торопливо продолжала Кэтрин. – Как ты смеешь устраивать такое за моей спиной?
      Некоторое время Шарль казался просто пристыженным, потом отправился.
      – Это не случилось бы за твоей спиной, если бы ты так неожиданно не ускакала из столовой.
      – Я плохо почувствовала себя, – выпалила Кэтрин. – Сочувствия от тебя я, понятно, не жду. Да это и не относится к делу. Если тебя не устраивает Пол как воспитатель Ги, то ты должен, прежде всего, обсудить это со мной, а не со своим отцом и другими членами семьи, не говоря уже про фон Райнгарда.
      – У тебя по этому вопросу предвзятое мнение. Он произнес это очень хладнокровно, и Кэтрин почувствовала холодок тревоги.
      – Что ты этим хочешь сказать? Шарль хихикнул.
      – Ты действительно думаешь, что я не знаю про ваши делишки? Ты божилась, Кэтрин, что не стала его любовницей, но солгала. Я не круглый идиот, за кого, похоже, ты меня принимаешь. Я знаю, что ты ходила к нему среди ночи накануне его отъезда, и не намерен дальше мириться с этим.
      На Кэтрин это подействовало так, что некоторое время она не могла подыскать слов, чтобы ответить ему, а Шарль продолжал:
      – Мне надо было выкинуть его отсюда тогда, сразу же, но я не захотел закатывать сцену. Поэтому решил не горячиться и сделать все осмотрительно.
      – Ты мерзкий лицемер! – прошипела Кэтрин. – Тебе наплевать, что думают обо мне другие. Заботишься только о себе. Ты не хочешь выглядеть идиотом в глазах своего отца, вот и все. Пол хорош для Ги, и ты знаешь это. Ты не смеешь говорить неправду о его профессиональной несостоятельности.
      Шарль скривил губы.
      – Из того, как к моим словам отнеслись другие, видно, что они согласны с тобой. Пока что я не принял окончательного решения, но о своем намерении уже объявил. Если твой мосье Пол вернется – чего ему не стоило бы делать, если он в здравом уме, – и если ты возобновишь свои ночные хождения в его комнату, то уверяю тебя, что не постесняюсь положить этому конец. Я прикажу выкинуть его отсюда, на этот счет можешь не заблуждаться. Достаточно ясно я говорю?
      Кэтрин вызывающе встретила его злой взгляд, но боевое настроение ее оставило, она почувствовала себя попавшей в ловушку и беззащитной, и пришел час все выложить Шарлю, сказать ему, что они с Полом полюбили друг друга и что, когда закончится война, она уйдет от Шарля. Но она не решилась. Слишком многое зависело от присутствия Пола в замке, и это касалось не только ее, не было связано только с удовольствием видеть его. Замок превратился в базу для Пола, в надежное место, откуда он вел свою подрывную работу, так же, как и в постоянное прикрытие для борющихся в рядах Сопротивления. Она не должна делать ничего, что поставило бы это важное дело под угрозу.
      Кэтрин смотрела на Шарля, видела в нем мужчину, которого она когда-то любила, а теперь презирала, и поняла, что в данный момент верх взял он.
      – Ты выражаешься очень ясно, Шарль, – спокойно ответила она.
      В последующие долгие дни и недели именно Селестина вносила разнообразие в жизнь Кэтрин, как-то скрашивала ее унылое существование в замке. Молодые женщины стали хорошими друзьями. В разговорах с Селестиной, пытаясь помочь ей пережить случившееся, Кэтрин сама забывала на некоторое время свои страхи за Пола и беспокойство о его судьбе.
      Настроение Селестины резко менялось – от яростной воинственности до мрачного отчаяния. Она страдала от потрясения и горя, а также и от обычных эмоциональных взлетов и падений, которые сопутствуют беременности, и поэтому постоянно переходила от апатии к вспышкам раздражения.
      – Не могу понять, как они могут мириться с бошами, – беспрестанно повторяла она, – Боши – чудовища! Мама и папа… Думаю, мама видит только то, что хочет увидеть, а для отца кроме сохранения Шато де Савиньи ничто ничего не значит. Но Шарль, но Кристиан… Никогда не думала, что они поднимут лапки. Они упали в моих глазах, могу сказать тебе. Разве могут они называть себя мужчинами?
      Кэтрин была в нерешительности: ее подмывало рассказать, что Кристиан уже принимает участие в движении Сопротивления, но она решила этого не делать. Хотя Кэтрин знала, что можно рассчитывать на помощь Селестины, будет лучше, если та останется в неведении.
      – Не суди их слишком строго, – единственное, что произнесла Кэтрин.
      – Ты бы заговорила по-другому, если бы увидела, что они сделали с Жульеном! – Глаза Селестины наполнились слезами, она отвернулась, дав волю своим нечеловеческим страданиям. Кэтрин обняла ее худенькие плечи, зная, что нет таких слов, которые могли бы облегчить муки Селестины, утешала ее, как умела.
      – Я так его любила, – проговорила Селестина сквозь слезы. – Ты не можешь себе представить, что я чувствовала, видя, как его избивают, и не имея возможности помочь ему. Мне оставалось лишь смотреть, потом его уволокли… Меня даже не было рядом с ним в момент его смерти. О, я просто не перенесу этого! Он был такой прекрасный, такой умный… Я так им гордилась. Даже не понимаю, что он нашел во мне.
      – Ты тоже прекрасная и умная, Селестина.
      – Нет, я не такая. Я – простая и, конечно, не умная. Он всегда помогал мне в занятиях, чтобы преподаватели не догадались, насколько я неспособна. Он был также и смелым. Ведь он знал, какая над ним, евреем, висит угроза. Ему бы следовало бежать, попытаться уехать из страны, но он не верил, ЧТО его схватят. «Эти глупые напыщенные ничтожества не запугают меня», – обычно говорил он. Понимаешь, у него была своя гордость. Гордость за то, что он еврей. Я боялась за него, но он не желал меня слушать.
      – По крайней мере, у тебя будет от него ребенок, – заметила Кэтрин. – Этого они у тебя не отнимут.
      – Это верно. – Селестина вздернула голову, сложила губы так, что ее маленькое личико приняло воинственный вид. – Сейчас мама и папа стыдятся за меня. Думают, что я их подвела. Но когда-нибудь они станут гордиться мною. Будут основания для гордости и у меня самой. Знаю, что сын станет копией отца.
      – Я тоже в этом уверена, – поддержала ее Кэтрин, но почему-то вся внутренне похолодела. Ребенок, которого носит Селестина – полуеврей. Раньше ей это не приходило в голову, никто из других членов семьи тоже об этом еще не подумал. Это казалось не важным – надо было прежде всего успокоить Селестину. А теперь она стала понимать, со все возрастающим беспокойством, насколько это может оказаться важным.
      – Кто-нибудь в Париже знает, что ты беременна? – спросила она, стараясь не выказывать своего беспокойства.
      – Знают мои друзья – Агнес и Франсуаза. И, конечно, доктор. Другие ничего не знают, да и по фигуре пока незаметно. Почему ты об этом спрашиваешь? Уж не опасаешься ли ты тоже скандала, Кэтрин? От тебя я этого не ожидала.
      – Не в этом дело. Конечно, скандала я не боюсь. Дело просто в том… Не думаю, что ты должна говорить кому-нибудь, кроме домашних, что Жульен был евреем.
      – О Господи, никогда не думала об этом! – Селестина испуганно прикрыла рот ладонью, а в широко раскрытых глазах отразился ужас. – Ты хочешь сказать… Если они узнают, то моему ребенку тоже будет грозить опасность! Конечно же, несомненно! В Париже люди с примесью еврейской крови пытаются скрыть свое происхождение. Предположим, что эти негодяи, схватившие Жульена, узнают, что я от него беременна. Они могут застукать меня и здесь! Они могут… Одному Богу известно, что они могут наделать!
      – Уверена, что до этого не дойдет, – успокаивала ее Кэтрин с большей уверенностью, чем даже испытывала сама. – Впрочем, я действительно думаю, что ты должна теперь быть крайне осторожна. Во всяком случае, имя Жульена ты можешь упоминать, не выдавая своего секрета. Имя же не еврейское.
      – Нет, но… многие его знали. Он был обязан на одежде носить звезду Давида. Ах, Кэтрин, если боши узнают, что он отец моего ребенка… что мне тогда делать?
      – Не расстраивай себя, – посоветовала ей Кэтрин. – Толку от этого не будет никому, и, в первую очередь, твоему ребенку. Постарайся держать себя как обычно и старайся поменьше волноваться. Я что-нибудь придумаю.
      Но даже успокаивая ее, она с ужасом понимала; если нацистам станет известно, что ребенок Селестины наполовину еврей, то Кэтрин не сумеет спасти ее. И осознание этого еще больше усиливало ужас кошмара, который медленно, но неумолимо надвигался на них.

14

      Пол ждал своей очереди в приемной хирурга в Периге. Одетый в грубые брюки и рубашку без воротника, то есть в одежду рядового сельского жителя, он совершенно не выделялся среди других пациентов – мужчины средних лет с забинтованной рукой, невысокой старушки во всем черном, которая, дрожа, постоянно куталась, несмотря на жаркий день, женщины на сносях, которая неловко перемещала свой живот, безуспешно стараясь успокоить двух ребятишек, которые шалили, хватаясь по очереди за ее юбку. Пол изредка покашливал, его притворные спазмы звучали довольно зловеще, заставляя остальных пациентов испуганно отодвигаться. Никому не хотелось добавить к своим несчастьям еще туберкулез.
      Наконец подошла очередь Пола. Доктор Вентура что-то записывал, низко склонившись над письменным столом, чтобы лучше видеть написанное. Он знал, что ему пора иметь другие, более сильные очки, но сейчас у него слишком много забот, чтобы обращать внимание на мелкие неудобства, да и вообще он не был уверен, ЧТО сумеет раздобыть другие очки. В эти дни дорожили и малым. Когда Пол вошел в кабинет хирурга, доктор взглянул на вошедшего: перед ним стоял крупный, грубовато-простодушный мужчина, далеко не молодой, одетый в потрепанный твидовый костюм.
      – Пол… значит, вы вернулись.
      – Вернулся. Как шли дела в мое отсутствие?
      – Помаленьку. Мы получили три пакета по линии связи.
      Пол кивнул. Он знал, что доктор имел в виду трех летчиков, которых уже переправляли по маршруту спасения.
      – Возникали ли с этим какие-либо проблемы?
      – Проблемы возникли благодаря им самим. Мы поместили их в гостевой домик мадам Пуар, они достали где-то бутылку пино и напились. Один из них запел по-английски. А другой решил прогуляться и заблудился. Господи, просто бросает в ужас, когда подумаешь, какие идиоты летают по небу в огромных металлических машинах!
      – Но все же их удалось переправить?
      – Отсюда – да… с некоторыми замечаниями относительно их поведения. Отправив их, я радовался, как никогда в жизни. Надеюсь, что сумел объяснить им глупость их поведения, иначе они подставят и еще кого-то – дальше по линии. Вот оболтусы!
      – Большинство из них очень молоды и, возможно, изрядно струхнули, – пояснил Пол, испытывая чувство стыда за соотечественников.
      – Но это не оправдание. Они должны понимать, что своей безответственностью подвергают опасности людей, которые им помогают.
      – Знаю. Что-нибудь еще?
      – Я завербовал еще пару местных парней. За ними надо присматривать – слишком горячие ребята, но серьезные и ловкие, на их стороне молодость. А также приходского священника в Були. Хороший здравомыслящий человек, будет нам полезен. Но есть еще что-то, думаю, вам следует это знать. Похоже, что майор СС Гейдрих, который базировался в Париже, получил в свое распоряжение дом святого Винсента для отдыха на уик-эндах. Он большой друг фон Райнгарда, уже проведал его, осмотрел наши места, они ему ужасно понравились. Дом пустовал, некоторое время был даже забит, но его опять открыли, навели порядок, доставляют туда большое количество провизии – роскошных яств, про которые все мы забыли в последние годы. Из того, что я слышал, он намеревается поселить там свою шлюху и наезжать сюда, когда только сможет. А это значит – довольно часто, учитывая, что эсэсовцам законы не писаны.
      Пол выругался. Майор СС у порога их дома! Они могли бы без этого прекрасно обойтись, о чем он и сказал.
      – Это еще не все, – продолжал доктор, откинувшись в своем крутящемся кресле и потягиваясь. – Есть вещи посерьезнее. До коммунистов дошли новости об этом, и они намереваются его прикончить.
      – Вы, наверное, шутите!
      – Хотел бы я, чтобы это было шуткой.
      – Откуда это вам известно?
      – От мадам Иветт. Одна из ее девочек услышала эту новость от клиента. А девочки эти довольно надежные, как вы знаете.
      Пол кивнул. Мадам Иветт принадлежал бордель, но девочки, которые работали у нее, относились к числу самых храбрых и патриотически настроенных из всех, которых он встречал. В результате интимных связей с клиентами из всех слоев общества и всех политических направлений они превратились в прекрасных информаторов, а их сведения черпались не только в постелях французов, но также и немцев. Неоднократно у него появлялись основания быть благодарным мадам Иветт и ее девочкам, и он знал, что скорее доверится одной из них, нежели кому-нибудь из так называемых «уважаемых граждан».
      По этим же соображениям он испытывал серьезное недоверие к коммунистам. Это была разношерстная орава, со своими собственными законами. Вначале они даже принимали сторону нацистов, надеясь, что их правление разрушит старые порядки. Но теперь, когда нацисты обрушились на Россию, они выступили против немцев. Но все еще отказывались действовать совместно с движением Сопротивления, предпочитая бороться обособленно. Однако рассчитывали на поставки оружия и снаряжения для своих операций. В лучшем случае, по мнению Пола, они представляли собой помеху, а в худшем – опасность, поскольку позволяли себе увлечься великими и безрассудными замыслами.
      Их план и был настоящим безумием.
      – Их надо остановить, – сказал он. – Неужели они не понимают, какая начнется кутерьма, если прикончат майора СС? Будут применены страшные репрессии. Фон Райнгард позаботится об этом, особенно если убьют его друга. Здесь молниеносно объявится гестапо. Они нахватают сотни заложников и хладнокровно перестреляют их.
      – Мне все это известно, – отозвался доктор. – Но как, черт подери, мы сможем их остановить? Я уже разговаривал с их местным лидером Готье, но он и слушать ничего не хочет. Он посоветовал мне не лезть не в свое дело. Если хотите, можете попытаться переговорить с ним. Может быть, с вами они посчитаются, хотя мне как-то в это не верится. Они закусили удила, им хочется посмотреть, как эсэсовский майор будет цепляться за жизнь.
      – Мне известны их настроения, – признался Пол. – Но речь идет об одном человеке. Уберите его – и на его место сядет другой, еще похуже. Это безумие. С таким же успехом они могут применить свое оружие против местных жителей. Своим поступком они приговорят их к верной смерти.
      – Ну, что же, надеюсь, вам удастся их остановить. Я не смог. А теперь вам пора уходить, меня ждут другие пациенты. Их может удивить, что вы сидите у меня так долго.
      – Хорошо, мой друг, я дам вам знать о себе. Пол встал и положил руку на плечо пожилого мужчины. Он отлично сознавал, что если коммунисты проведут свою отчаянную акцию, он никогда его больше не увидит. Мэр, доктор, священник – всегда оказывались среди первых, когда нацисты решали пустить кровь. А если малейшее подозрение падет на самого Пола, то и он окажется среди них. У двери он задержался.
      – Между прочим, если со мной что-нибудь случится, то руководство сетью я поручу Кристиану де Савиньи. Это достойный человек, проворный и находчивый, у него на документах попугайчики.
      Изображение попугайчиков было на штампе, который ставился властями и давал право носителю пропуска свободно передвигаться, даже в запретных прибрежных зонах.
      Доктор кивнул.
      – Будем надеяться, что до этого дело не дойдет.
      – Будем надеяться взаимно, но никогда не знаешь, что будет завтра. – Пол открыл дверь, прикоснулся к своему лбу, произнес громко и хрипло: – Спасибо, доктор. Если не полегчает, то через несколько дней я опять загляну. Всего доброго!
      Потом громко, притворно кашлянув, он направился к выходу.
 
      Крутя педалями по дороге к отдаленному фермерскому домику, где он залег на время, Пол чувствовал, что рубашка его промокла от пота и прилипла к спине. Он понимал, что вспотел не только от езды на велосипеде в полуденную жару.
      Он сейчас же поедет на встречу с руководителем коммунистов, – решил он про себя. Пол приготовился к тому, что не сумеет убедить отказаться того от своих планов. Готье не воспримет спокойно то, что сочтет вмешательством со стороны конкурирующей организации. К тому же, возглавляемой иностранцем. Если Готье твердо решил прикончить эсэсовского майора, его ничто не остановит. Но, как и сказал Пол доктору, последствия будут ужасны. К тому времени карательное соотношение установилось такое – сотня расстрелянных французов за одного убитого немецкого офицера, и кто знает, на кого опустится топор.