Узники вдохновения

Дом дореволюционный, переживший перепланировку. В туалет можно было попасть только через треугольную ванную, имелись спальня с половиной окна, гостиная – с другой половинкой, где спала дочь, и кабинет, в котором неутомимый Леня день и ночь выстукивал на машинке свои статьи. Ларису квартира устраивала, Иришку нет – до мамы Раи и Аташки далеко, – но ее никто не спрашивал. Санжару в результате обмена досталась комната в коммуналке. Он присоединил к комнате жены и получил малогабаритную однокомнатную квартиру в спальном районе. Как только новая семья отца обустроилась, Ира решила перебраться к ним жить. Мама ее предала и больше не любит, чужой дядька ходит за мамой по пятам, обнимает и целует. Смотреть на них тошно.

Девочка тайком положила в портфель ночную рубашку и после школы поехала на метро в Черемушки. Ее встретили хорошо, но без восторгов: в комнате негде повернуться, а у беременной папиной жены своих дел хватало по горло. На ночь Ире поставили раскладушку в кухне, возле холодильника, в котором все время урчало, как в голодном животе, а выключаясь, он подпрыгивал, словно в лихорадке, и будил Иру. Впрочем, она и так почти не спала, все думала. Утром, поев на завтрак манной каши, категорически отвергаемой дома, сказала «большое спасибо» и отправилась в школу, а оттуда обратно к маме. Санжар предупредил Ларису по телефону, и та сделала вид, что ничего особенного не случилось, хотя тоже не спала ночь, замучив Леню вопросами, на которые он не знал ответа.

С тех пор Ирина появлялась в Черемушках изредка и ночевать не оставалась. Поговорит на кухне с папой, поиграет с новорожденным сводным братцем – и домой. Мама не запрещала, но и не одобряла этих посещений, ворчала:

– Почему ты тянешься к мужчине, поверяешь ему свои тайны? Для этого есть мать.

Впрочем, Лариса старалась подавить обиду. Она осталась без любимого мужа, а Ира без отца, и боль потери их сблизила. Лариса почувствовала если не ответственность, то несколько запоздалую, но уже вполне созревшую любовь к дочери.

А вот Леня заявлял жене открыто:

– Девочка отбирает у меня твое внимание и любовь.

– Подумай, что ты несешь? Сразу видно, что у тебя никогда не было детей!

– Роди, я не возражаю.

– Еще чего! С одной бы разобраться. Учится плохо, шалит, допоздна гоняет с друзьями по дворам. Хотя, возможно, потому и уход отца пережила легко – я опасалась, она станет закрытой, подавленной. Обошлось.

Лариса глубоко заблуждалась. После развода родителей Ирина так и не обрела душевного равновесия и существовала как бы в двух ипостасях. Одна – внешняя, которую видели все, и другая, сокровенная, скрытая глубоко в сердце. Эта двойственность сохранится на всю жизнь и станет причиной неустойчивости настроения, неожиданных переходов от радости к тоске, от восторга к сомнениям. Общительная и жизнерадостная днем, Ира тайком плакала по ночам, по-прежнему носила в портфеле пузырек с ртутью и хотела умереть. Учиться стала еще хуже. В дневнике теперь стояли одни двойки. Папа помочь не мог, Лене – так фамильярно Ира обращалась к отчиму, отказавшись называть его «дядей», – совать нос в свои дела она не позволяла. Не желая огорчать маму, девочка завела второй, ложный, дневник для дома, а в настоящем виртуозно подделывала мамину подпись. Учительница неоднократно вызывала родителей в школу, но Ира говорила, что мама болеет, а папа уехал за границу. Многочисленные открытки, которые приходили от директора, она выбрасывала, научившись открывать замок почтового ящика булавкой. В конце концов классный руководитель понял, что если Исагалиева не исправится, то останется на второй год, и сам отправился домой к нерадивой ученице. Обман раскрылся.

Лариса была настолько поражена и убита, что даже не ругалась, журналист пытался возмущаться и что-то произнес насчет «ремня», но она велела ему заткнуться, а Ира, не зная, куда деться от стыда, пошла в ванную резать себе вены. Увидев окровавленную дочь, Лариса взвыла и хотела вызвать «скорую», но Леня закричал страшным голосом, что «эта зловредная девчонка хочет его посадить за решетку» и влепил падчерице увесистую пощечину. Взбешенная супруга отхлестала нового мужа по мордасам, обозвала ничтожеством и отправила спать в кабинет. Он понял, что теперь ему предстоит долго и усердно замаливать свою вину.

Лариса перебинтовала дочери тонкие запястья, обе долго покаянно плакали, чувствуя невыразимую нежность и обещая больше никогда не огорчать друг друга.

– Когда я вырасту, а Леня сделается старым и больным, я стану за ним ухаживать, чтобы он понял, как был не прав, – сказала Иришка.

Они уснули под утро, обнявшись, в одной постели – девочка с забинтованными руками и ее потрясенная мать.

На следующее утро Лариса отвезла дочь к старшим Исагалиевым – пусть поживет некоторое время, успокоится. Между тем мама Рая и Аташка, узнав, что произошло, искренне смеялись.

– Выбрось, айналаин, все глупости из головы – и свои, и чужие, – сказала мудрая Раушан Иришке, сидевшей на коленях у деда. – Это еще не горе. Это совсем даже не горе, а забавный случай. Из-за такой ерунды жизнь не кончается. Родители разошлись – это печально, но тоже не конец света, ведь они – живы, и ты не одинока.

Старики просили отдать им внучку насовсем, но Лариса воспротивилась, да и сама Ира, соскучившись по маме, как прежде скучала по бабушке, через неделю пожелала вернуться домой. Теперь она убедилась, что мама ее любит. С тех пор жизнь арбатской семьи как будто вошла в нормальную колею и стала похожа на тысячи других жизней, где на поверхности не происходит никаких бурь, а о подводных течениях стараются друг с другом не говорить. Мать и дочь вместе ходили по магазинам и в гости, обсуждали текущие события, Ира подтянулась по всем предметам до крепкой тройки и даже великодушно простила отчима. В школе она по-прежнему оставалась заводилой, и полкласса после уроков толкалось у нее дома, а детский смех разносился по всей квартире. Леня, которому Лариса строго-настрого запретила корректировать поведение своей дочери, работал у себя в кабинете, затыкая уши ватой. Но то была его личная проблема.

Неожиданно, а возможно, вполне закономерно, отец Иришки получил направление на работу в советское торгпредство в Австрии: Саржан отлично владел немецким и был прекрасным экспертом по сталелитейной продукции. Перед ним открывались заманчивые перспективы, но особенно радовалась Ольга. Ей, замученной бытовыми неудобствами, предстояло несколько лет жить по европейским стандартам, а после заграничной командировки они смогут купить просторную кооперативную квартиру. Уезжали всей семьей в спальном вагоне скорого поезда Москва – Вена. Лариса, естественно, на вокзал не пошла, родители простились с сыном дома, а Иришка до последней минуты держала отца за руку, которую время от времени целовала. Саржан был растроган:

– Я буду писать.

– Я тоже! – крикнула девочка. – И пришли мне красивое платье! И лаковые туфли!

– Обязательно! Помни, что я люблю тебя.

Он крепко поцеловал дочь и шагнул с платформы на подножку, не предполагая, что в этой жизни они встретятся еще только раз, накоротке, когда он приедет на похороны отца.

Случилось это, когда Ирине было семнадцать лет.

Шакен Ахметович пролежал с инфарктом в отдельной палате Кремлевской больницы целый месяц и чувствовал себя уже вполне прилично: ходил по коридору, даже спускался на лифте в сад, где под присмотром медсестры гулял между клумбами по асфальтированным дорожкам. Июнь радовал теплом и сухой погодой, воробьи громко ссорились, тюльпаны цвели, а сирень наливалась томительным запахом.

Настроение у пациента было хорошим. Сегодня после обеда приедет Рая с Иришкой, чтобы на служебной машине отвезти его домой. У жены болят ноги, а внучка появлялась почти каждый день. Рассказывала о школьных экзаменах, о подружках, читала письма отца из Вены, на вопросы о семье отвечала весело: «Все просто замечательно!» Недавно Ира получила паспорт. Когда ее спросили про национальность, созорничала: «Мама у меня русская, отец еврей, а я казашка». Так казашкой себя и записала. Шакен не мог налюбоваться внучкой: вымахала под метр восемьдесят и уже оформилась – высокая грудь, крутые бедра и осиная талия. Шикарные волосы, густые и тяжелые, какие бывают только у восточных женщин, ложились красивой волной, глаза темные – зрачков не видно, брови круглые, словно нарисованные, а обольстительная улыбка не сходит с лица. Проказница, как в детстве, но прохожие уже оборачиваются вслед, и близок день, когда не одно мужское сердце будет разбито. Саржан хороший отец – не забывает свой долг, шлет посылки, одевает дочь красиво. Она того стоит.

Не далее, как вчера, Шакен спросил:

– За тобой мальчики ухаживают?

Она засмеялась открыто, заливисто:

– Не волнуйся, Аташка, из всех мужчин я люблю только папу и тебя. Если бы можно было отдать тебе свое сердце, я бы с радостью отдала. Да оно и так твое!

Он сжал ее маленькие крепкие пальцы:

– Оставь себе – скоро самой понадобится.

Ну вот, наконец появились его дорогие женщины с огромным букетом красных роз – Иришка постаралась, это ее любимые цветы. «А я всегда дарил жене незабудки. Ах, как хочется домой!» – с непонятной печалью подумал выздоравливающий Исагалиев.

Объятия, поцелуи. Рая что-то рассказывала про Ермухана, который повел своих детей в театр, Ира складывала в «дипломат» бритвенные принадлежности деда. Шакен снял ненавистную больничную пижаму и сидел за столом в брюках, голубой батистовой сорочке и при галстуке. Пиджак висел на стуле и ботинки стояли рядом – еще обед принесут. Только есть почему-то не хотелось.

– Я пока прилягу, – сказал он.

Лег на кровать поверх одеяла, закрыл глаза и умер.

На Кунцевском кладбище собралась, наверное, вся казахская диаспора Москвы – Исагалиева не только знали, что понятно, но искренне любили, а такое с большими начальниками случается не часто. Произносили речи – официальные и дружеские, длинные и короткие, на русском и казахском языках. Раушан грузно сидела на стуле в головах открытого гроба, стараясь навсегда запечатлеть в своем сердце последний скорбный портрет любимого мужа. Слез уже не было, была невыносимая тоска.

Рядом стояли сыновья, как полагается по старшинству: ближе к матери Джанибек с женой Галиной, потом Ермухан со старшей дочерью и Саржан с Ларисой – Ольга осталась в Вене. Внуки заняли место позади родителей, напротив – официальная делегация и люди с красными атласными подушечками, на которых лежали многочисленные награды Шакена. А там, дальше, – калейдоскоп лиц, грустных и любопытных. И венки, венки. Цветы, цветы. «Зачем ему теперь цветы? – подумала Раушан. – Суета. Скорее бы все закончилось. Сердце болит и ног не чувствую».

– Дать валидол, Раушан Касымовна? – наклонившись к свекрови, спросила внимательная Галина.

Рая тяжело качнула головой, не имея сил говорить. В это время Иринка обняла родителей сзади за шею и, когда три черные головы сблизились, прошептала:

– Я так вас люблю! Что же вы наделали?!

Раушан внезапно сказала как бы про себя, но внятно, и старшая невестка услышала знакомые властные интонации:

– Дура келин! Скоро перебесился бы. Нетерпеливая, сиротой дочку сделала.

Ирина несколько лет не видела отца и теперь заметила, как он располнел и поседел. Его письма она хранила, словно пылкая любовница, перечитывала, изучала каждую фразу, пугаясь стандартных слов – ей стало казаться, что отец отдаляется. Но что можно сделать на расстоянии? Он присылал ей посылки, выполнял просьбы, но однажды упрекнул в меркантильности. Ира переживала – разве не ясно, что она любит его не за тряпки? Просто здесь ничего нельзя достать. Хотелось поговорить, но не получилось: на поминках Ирина была на кухне, готовила вместе с другими женщинами бесконечные казахские кушанья. Во всех комнатах стояли длинные столы, одни люди уходили, другие приходили, где-то в глубине дедушкиного кабинета отдельно, за маленьким столиком, тихо потчевали муллу. Саржан на всякий случай держался подальше от Ларисы, сидел рядом с матерью и уехал на аэродром раньше, чем разошлись гости. Забежал поцеловать дочь. Ира ответно чмокнула его в щеку и весело помахала перепачканными тестом руками:

– Пиши!

– Хорошо, – кивнул он и ушел.

Теперь уже навсегда. Больше они не увидятся.

«Он забыл сказать, что любит меня», – подумала Ира и начала задыхаться.

Ингалятор остался в кармане куртки. Она прошла в коридор, натужно свистя бронхами, раскопала среди чужой одежды свою и вдохнула спасительное лекарство. Потом долго сидела под вешалкой и плакала, в суматохе забытая всеми. Плакала о том, что больше нет Аташки.

4

Сорок лет – коварный возраст для женщины. До зуда хочется изведать все, что не успелось, потому что еще совсем немного – и станет поздно, а жизнь-то одна, повтора не будет! Пограничные годы давят на подсознание, и даже самые уравновешенные дамы поступают непредсказуемо.

В Ларису словно бес вселился. Многие известные, а то и знаменитые поэты, писатели, художники ходили у нее в поклонниках, друзьях и приятелях, нашлись и враги – их жены. Она резвилась в кафе и ресторанах, пила, курила, ругалась матом, ездила на лучшие курорты, заводила интрижки, являлась домой за полночь и спала до полудня, потом шла на работу, как ходят в гости. Но Лариса правильно выбрала мужа. Леня был ей надеждой и опорой, а главное, защитой от себя самой, когда эмоции выплескивались бесконтрольно. Он терпеливо ждал, пока жена, пережив очередное разочарование, будет искать утешения у него на груди. Еще лет десять, и она утихомирится. Он ревновал безумно, но любил сильнее.

Дочь снова оказалась вне круга интересов матери, однако, когда Ирина перешла в десятый класс, Лариса спохватилась – пора выбирать вуз. В среде интеллигенции, к которой она себя относила, дети обязательно получали высшее образование. Так, неожиданно ее энергия переключилась на бедную девушку, которая не чувствовала призвания ни к одной профессии. Правда, нынешним летом в Тарусе, на даче, которую Леонид Григорьевич удачно приобрел у родственников великой поэтессы Цветаевой, Ирина вдруг пристрастилась к рисованию. Вначале просто искала предлог, чтобы надолго уйти с папкой ватмана из дома, подальше от нелюбимого, хоть и прощенного отчима, потом увлеклась – ее завораживали краски. Пробовала то акварель, то гуашь. Писала натюрморты, пейзажи, но все какие-то незаконченные, недодуманные, больше похожие на смазанные беглые наброски. Пыталась что-то понять в себе. Сидела на песчаном берегу Оки и наблюдала за изменчивой водой, лежала в высокой траве, разглядывая тающие в небе облака, а потом, не сверяясь с природой, переносила на бумагу то, что запечатлелось в душе, искала цветовое выражение своих ощущений. Так увлекалась, что забывала возвращаться к обеду, и сердилась, когда к ней приставали.

– Отвяжись от меня со своей курицей, – говорила она матери. – Пусть Леня ест, он любит.

Вечером делала себе бутерброд и аппетитно уплетала его, лежа с книгой в летней тишине своей светелки. Застав дочь за чтением «Бесов», Лариса спросила с сомнением:

– Не рано ли?

Дочь ответила:

– Мне интересно, значит, не рано. А ты сама читала?

Лариса мудро решила, что быть уличенной во лжи хуже, чем в незнании литературы, а потому честно призналась:

– Нет. Но я слышала – «Бесы» сложный и неоднозначный роман, по его поводу до сих пор идут споры.

– Вот и прекрасно, теперь я буду иметь собственное мнение.

– Ладно, – сказала побежденная воспитательница, – только не читай по ночам.

– Хорошо, мамулечка, – успокоила дочь и не выключала свет до утра.

Достоевский с восьмого класса был любимым писателем Ирины. Ее увлекали переживания, похожие на собственные, сложные характеры, бешеные страсти, поиск истины. Из его романов она впервые узнала о Боге и вере, о существовании Библии. Это оказалось намного интереснее, чем умереть, наглотавшись ртути. Бог дал каждому жизнь и место в этом прекрасном мире. Один раз! Этот дар надо ценить и спрашивать себя: для чего ты рожден и что хорошего сделал? Надо верить в себя и в Бога, любить людей и делать добро, особенно когда трудно. Разделить с каждым, что отпущено свыше. Тогда проживешь жизнь не зря.

Осенью состоялся семейный совет: куда будем поступать после школы? Уже теперь надо определиться, найти репетиторов и начать готовиться. Лариса носила акварели дочери к себе в редакцию, и один молодой художник сказал, что в Училище 1905 года, тем более в Суриковском институте Ире ничего не светит, но можно позаниматься пару-тройку лет по специальности и попробовать попасть в Полиграфический на факультет оформления печатных изданий.

С менталитетом удачницы и природной напористостью Ларису ни «несколько лет», ни «пробы» не устраивали. Она привыкла все делать наверняка – поехала в институт и показала там акварели Ирины, как оказалось, типичному представителю школы социалистического реализма. Он посмеялся: «Детский лепет на лужайке».

Не на ту напал: Лариса не поверила и рук не опустила. Перетряхнув знакомых, она достала адрес известного педагога и признанного мастера Леонова. Не откладывая решение проблемы в долгий ящик, поехала к нему домой с букетом цветов и огромной коробкой шоколадных конфет. Была неотразимо очаровательна и просила только об одном – за вознаграждение позаниматься с дочерью, чтобы та могла в следующем году поступить к нему на курс в Полиграф.

– Уважаемая Лариса Марковна, – вежливо сказал Леонов, принимая подарки как нечто само собой разумеющееся. – От меня многое зависит, но не все. Главное – есть ли у вашей дочери талант. Если есть, тогда будем разговаривать, и то, я ничего не обещаю скоро. Мои ученики, в зависимости от способностей, готовятся кто три года, кто пять, прежде чем поступить. При этом они все вышли из художественных школ или училищ, а у вашей девочки вообще нет навыка. Ее акварели достаточно беспомощны, по ним нельзя сделать ответственное заключение. У меня сегодня ученики будут живописать обнаженную натуру. Пусть ваша дочь придет, поработает с нами, тогда я смогу сказать что-то определенное.

Леонов – светило. Лариса расстроилась. Надо бы поискать для Иры другую профессию, но какую, когда у нее ни к чему нет способностей? Ладно, пускай сходит, нарисует голую бабу – все равно терять нечего.

Девушку снабдили холстом, палитрой, масляными красками, кистями и отправили на экзамен. Все это она держала в руках впервые, однако чувствовала себя уверенно. Это была авантюра – вроде взрослой шалости, но так даже интереснее. Она загорелась.

Во время экзамена Леонов ходил по большой зале с огромными окнами и наблюдал за работой абитуриентов. На одни полотна глядел мельком, другие рассматривал более внимательно, за спиной Ирины задержался дольше других, но ничего не сказал, да она и не знала, кто это такой. Когда дома мама, две мамины приятельницы и отчим увидели результат ее четырехчасового труда, то чуть не упали в обморок. На полотне была изображена не конкретная женщина-натурщица, а какой-то обобщенный образ без лица, с большими сиськами и толстыми ляжками, невообразимые сочетания красок резали глаза. Как ни странно, Ирина осталась своей работой довольна:

– Мам, я впервые писала маслом, и мне так понравилось!

Лариса не знала – плакать или смеяться, ясно одно – полный провал. Раздался телефонный звонок – это Леонов. Конфеты дорогие, потому счел нужным уведомить ее непосредственно. Воспитанный человек. Ужасно неловко.

– Извините за беспокойство, – произнесла Лариса убитым голосом. – Я уже все поняла. Мы не подходим.

– Нет, – сказал Леонов. – Вы ничего не поняли. У вашей дочери талант, и я ее беру, буду заниматься отдельно. Таким даром надо правильно распорядиться. Времени мало, и работать придется много: наймите педагогов по другим дисциплинам, по композиции, по шрифтам, они, знаете, не каждому даются. И еще учтите – аттестат должен быть очень хороший, при поступлении засчитывается средний школьный балл, а конкурс двадцать пять человек на место.

Лариса поблагодарила, повесила трубку и задумалась: главное сделано, неужели она не осилит остального? Первое – заявить в школе, что Ирина больше не будет ходить на занятия. Второе – заполучить в институте самых лучших педагогов по всем специальным предметам, причем желательно тех, кто принимает экзамены, пусть Ира обучается до следующей осени. Третье, и последнее: подключив Раушан, через год отправить дочь к родственникам в Алма-Ату – там можно устроить, чтобы девочка закончила десятилетку с отличными оценками.

Теперь многое зависело от самой Ирины, ей это нравилось, и она старалась, как могла, забыв о друзьях и отдыхе. Даже преподаватель-шрифтовик, въедливая и требовательная старая дева, удивилась: сделать такие успехи за короткий срок – большая редкость. После года напряженных занятий по специальности в Алма-Ате внучка Исагалиева не очень себя утруждала, однако связи на высшем уровне сделали свое дело: она привезла не только прекрасный аттестат, но даже направление от Казахстана, и в Полиграфический институт поступила. Лариса Марковна вздохнула с облегчением – путь дочери в большую жизнь она подготовила собственноручно. Вряд ли ее родной отец, с его международными контактами, мог бы сделать больше!

Ирина до последнего момента не верила, что пройдет отбор, и бурно переживала свой первый успех, не слишком вдаваясь в его технологию. На следующий день она восторженно написала отцу в Вену:

Любимый мой папка!

Представляешь – твоя дочь студентка! Мне самой не верится. Поступление стоило маме много денег и здоровья, теперь трудиться предстоит мне – дополнительно брать уроки у двух художников, чтобы догнать свой курс. Надеюсь, удастся – все говорят, что я очень способная. В нашей группе сорок человек, и все рисуют здорово, так как уже учились в среднем лет шесть, а я – нисколько, вот так! Девочки Леонова, с которыми я знакома, тоже поступили, и мы будем продолжать у него заниматься. Для работы мне срочно нужна голландская гуашь – полный набор в шестьдесят цветов, кисти колонковые круглые с № 1 по № 6, кисти китайские и голландские плоские №№ 11 и 12, немецкая и японская тушь, два французских угольника со скосом. У всех студентов это есть, но не представляю, где они достают.

Папка, я по тебе очень соскучилась. Отношения у нас какие-то скомканные, на поминках так и не удалось поговорить. Мы столько лет не виделись, разлука углубляет пропасть между нами, а мне хочется всегда чувствовать тебя рядом и чтобы мне уделялось больше внимания. Меня сильно задело, что ты не позвонил мне, не узнал, как я сдала экзамены, а только прислал фломастеры. В последнем письме ты обвиняешь меня в меркантильности, но я не виновата, что здесь ничего нельзя купить, поэтому в том, что ты мне присылаешь, как раз и проявляется твое отношение ко мне.

Вижу, что меняюсь не только я, но и ты, и хочу понять моего нового папку. Знай, я очень тебя люблю и жду от тебя того же. Я давно не писала – шли экзамены, было некогда. Теперь, если тебе интересно, буду писать обо всем подробно. Пап, пришли мне фен для волос. Передай привет жене и поцелуй за меня детишек.

Целую тебя много, много раз. Ирина.

На факультете оформления печатных изданий спектр учебных дисциплин был действительно велик. Преподавались основы изобразительной грамоты, всего понемногу – рисунок, письмо акварелью, гуашью, темперой, маслом, написание шрифтов. Книжные графические работы, предназначенные для оформления или иллюстрирования печатной продукции, вообще очень разнообразны. Искусство графики включает: рисунок, гравюру, в том числе литографию и ксилографию, причем гравюра требует очень жесткого рисунка и твердой руки, ведь исправить ничего нельзя. Еще фотография, которую нужно перевести в графику, фотоиллюстрации, коллажи. У Ирины, не имевшей за плечами опыта других студентов, голова шла кругом, но разбираться в теории и истории искусства помогала редкая начитанность, а на практических занятиях она старалась, как никогда, впервые в жизни почувствовав свободу и личную ответственность. Это вдохновляло, хотя оценки оставались посредственными, и в этом нет ничего удивительного, ей еще многое предстояло усвоить из того, что проходят в художественных школах.

Работали в реалистической манере. Ходили на этюды в сады и парки, писали в мастерской натюрморты, фигуры, отдельные части тела, учились передавать объем цветом, обходясь без черной краски, компоновать группы. Ирина обладала врожденным чувством композиции, что так важно для оформительских работ, и тут у нее проблем не было, она получила «пять» за иллюстрации к своим любимым «Бесам». А вот рисунок, к сожалению, хромал, возможно потому, что в основе не было крепкого начального классического образования. Зато цвет она чувствовала очень сильно и применяла смело. Многим преподавателям такая инициатива не нравилась. В традиционном советском искусстве яркие, тем более кричащие, цвета не приветствовались, считались «не нашими», как и вообще любой авангард. Из-за этого по живописи Ирина нередко получала «тройки». Как-то на занятиях ей сделал замечание педагог, которого она не слишком ценила:

– Ты невнимательна. Так ничему не научишься.

– Разве можно научить искусству?

– Тогда что ты тут делаешь?

– Набиваю руку, чтобы получить диплом о высшем образовании.

– Мне не нравится твой цинизм.

– Это не цинизм, а прагматизм. Если следовать словам Голубкиной[16], то изучение предназначено для того, чтобы овладеть своими силами, и из этого многое придется выбросить, так же, как выбрасываются учебники. Вот и я беру то, что берется. Остальное – не мое и мне никогда не пригодится.

Педагог вспыхнул:

– Голубкина не авторитет, она отклонялась от соцреализма. Этот безыдейный козырек над парадным крыльцом МХАТа вообще ни на что не похож!

– В этом-то и есть самое главное. Коро[17] считал, что лучше быть нищим, чем эхом живописи других. Может, он для вас авторитет, хотя бы потому, что иностранец?

Ирина не любила, когда ей что-то навязывали, но требования педагогов обычно выполняла. Зато, если давалось свободное задание, никогда не копировала натуру. Ее эскизы отличались от работ других студентов своеобразием композиции и цвета. А вообще она всегда была человеком настроения или, как сама говорила, вдохновения: то запоем рисовала, то неделями не притрагивалась к кистям. Правда, так случалось уже позже, на старших курсах, где студент может позволить себе нечто подобное. В первые два семестра Ирина оказалась загружена настолько, что времени оставалось только на короткий сон. Но все же и на этом этапе для нее важнейшей потребностью было общение со сверстниками.

Ей нравилось, что так много народу примерно одного возраста объединены одной целью в одном месте. Жизнерадостная, оптимистичная, добрая, она излучала приветливость и обаяние, и к ней тянулись. Она была ровна со всеми, но двух настоящих подруг приобрела – Наташу черненькую и Наташу беленькую. Обе скромные, трудолюбивые и веселые, а главное – верные. Они рядом сидели на занятиях в аудитории, по очереди записывали лекции в одну тетрадь, вместе ходили на этюды, в перерывах совали друг другу домашние бутерброды. Вокруг них лепились еще пара девочек и два-три мальчика. Всей компанией по выходным ездили в Серебряный Бор купаться, проказничали и хохмили, причем первенство принадлежало Ирине. Как-то на спор она взялась без единой копейки в кармане добраться до дачи одной из подружек в Валентиновке. Каково же было изумление, когда Ира оказалась на месте раньше тех, кто уехал на автобусе! Что ж тут удивительного? Стройная высокая девушка, очень броской внешности, с необычайно нежной, бархатистой, как персик, кожей, под весенним солнцем мгновенно покрывавшейся легким загаром, с естественным румянцем и открытой улыбкой на сочных губах. Редкий мужчина мог устоять перед таким очарованием.

Студенчество как образ жизни выглядел в глазах Ирины привлекательно еще и потому, что дома обстановка оставалась напряженной. Удачно пристроив дочь, мать вернулась к заботам о собственной персоне и веселой жизни в кругу друзей, а Леня, безуспешно дожидавшийся, когда же супруга утихомирится, сделался желчным и неуживчивым. Он постоянно ворчал, что Ирина, которая с детства была неряхой и разбрасывала предметы своего туалета по всей квартире, теперь еще заполонила весь дом рулонами ватмана, раскрашенными холстами, выжатыми тюбиками краски. В кабинете отчима теперь стоял мольберт, валялась несчищенная палитра и воняло разбавителем. Леня сердился еще сильнее оттого, что жену беспорядок мало волновал. «Слава богу, – рассуждала Лариса, – будущее дочери определено. Ириша получит красивую интеллигентную специальность, а уж в издательство после института я ее устрою. О приличном муже при такой красоте тоже нет причин беспокоиться».

На факультете, как во всех гуманитарных вузах, училось намного больше девочек, чем мальчиков, большинство из которых были совсем юными. На их фоне выделялся Сергей Филиппов, сын признанного мастера книжной иллюстрации. Парень уже отслужил в армии и, несмотря на отцовские связи, три года подряд безуспешно пытался поступить в Полиграфический институт. Филиппов-старший сам вышел из школы знаменитого Фаворского[18] и сыну дал начальное классическое среднее образование, но, зная его ограниченные возможности, обучил торцовой гравюре на дереве, как наименее сложной. Однако без вузовского диплома в кармане сделать карьеру невозможно. И вот наконец, в 23 года, Сергей стал студентом. Интересный, модно одетый блондин, крупный и от этого даже чуть косолапый, но не увалень: в ухаживании за девицами проявлял неукротимую энергию в силу не только возраста, но и темперамента. Вокруг него всегда вертелись шустрые претендентки на мужское внимание, и он постоянно влюблялся то в одну, то в другую. Никто не успел ничего особенного заметить, как вдруг стало известно о его помолвке с Ириной. Теперь этих двоих видели только вместе, счастливых и веселых. Пара выглядела удивительно гармонично – очень русский по складу, слегка полноватый светловолосый жених и тонюсенькая, с раскосыми глазами брюнетка.

Мама Рая проникновенно взглянула на избранника внучки и выбор одобрила.