В степи опаленной

      Останавливаюсь на четвереньках, в полной растерянности: где же очки? Вожу пальцами по траве.
      - В чем дело? - спрашивает меня оказавшийся рядом Байгазиев.
      - Да вот, очки потерял...
      Вижу еще несколько рук, шарящих в траве рядом с моими.
      - Вот они! - Байгазиев протягивает очки. - Да быстрее, на ходу оденешь!
      Мы взбегаем по склону наверх, успеваем пробежать еще немного и слышим, как позади нас, в лощинке, хлопают мины - одна за другой, одна за другой... Но они рвутся внизу, их осколки нас уже не достигнут.
      - Учти,-шутливо-наставительно изрекает Байгазиев, - я спас тебе жизнь, и очки в придачу.
      - Учел!-в тон ему отвечаю.-Представлю к самой большой медали!
      Ох, какое неуютное это далеко вперед открытое поле! Негде на нем укрыться, если нас обстреляют вновь.
      Где-то впереди еле слышно рокотнул пулемет, смолк, снова подал голос. Идущая впереди нас стрелковая рота, не замедляя хода, развертывается в цепь. Желтовато-белые, выгоревшие под летним солнцем пилотки и гимнастерки отчетливо выделяются на фоне помолодевшей после дождей травы. За цепью, чуть приотстав от нее, перед нами идут связисты с катушками за плечами и зелеными ящичками телефонных аппаратов на брезентовых ремнях через плечо, пэтээровцы, по двое несущие свои тяжелые ружья, расчет максима - трое солдат - тащит свою готовую к бою, собранную машинку, и там, где везти трудно, пулеметчики подхватывают максим с колес на руки. Мы нагоняем весь этот люд и шагаем вместе с ним.
      Навстречу нам уже попадаются раненые. Их пока немного. Идут, поддерживая друг друга. Лица сосредоточены, губы сжаты. Но один, с забинтованной рукой, висящей на перевязи, машет нам:
      - Отвоевался!
      Кто-то рядом со мной говорит:
      - Этот обратно в часть из госпиталя не побежит.
      А вот и раненый потяжелее, видно, шел, да обессилел, лежит вниз лицом, гимнастерка и рубаха задраны до плеч, возле него, опустившись на колени, хлопочет молоденькая сестра-саниструктор в сбившейся на затылок пилотке, подматывает бинт, он на боку раненого в ярко-алых пятнах.
      Проходим мимо - скорее, скорее, не отстать бы.
      Впереди показалась беловато-желтая полоса - поле почти созревшего хлеба. Цепь стрелков уже вступила в него и словно потонула в нем - наверное, поле с уклоном в сторону нашего движения. Еще немного - и в пределы нивы, кажущейся безбрежной, вступаем мы. Хлеб стоит густой, чистый - не нива, а загляденье, урожай должен быть на славу. И весь умолот, наверное, немцы собирались забрать - зачем же иначе стали бы они заставлять крестьян сеять этот хлеб? Но с этого поля им не достанется уже ни зернышка. Да и нам уже не собрать с него богатого урожая - хлеба истоптаны прошедшими по ним сначала немцами, следом нашими. И мы пройдем - не обогнешь. Больно смотреть на хлеб под ногами. Смятые, перепутанные, сломанные стебли, раздавленные, втоптанные в землю колосья... Хлеб, которого так не хватает нашим людям в тылу, который они получают по такой скудной норме, мы вынуждены втаптывать в землю.
      Хлебами прошли немного. Нас снова обстреляли, по передовой цепи головного батальона ударил пулеметный огонь. И это было не просто попыткой противника задержать нас, пока он отходит, как еще недавно. Высланная вперед разведка донесла, что немцы заняли оборону на заблаговременно подготовленном рубеже, прорезающем хлебные поля и проходящем по высотам. Все, как положено по немецкому уставу. А что гитлеровцам наш хлебушек жалеть? Все равно он им не достанется!
      Ефремов хотел было сначала попытаться с ходу сбить противника с его новых позиций. Но от командира дивизии по радио поступил приказ: закрепиться там, докуда дошли. Ну что ж, у командования, видимо, свои расчеты. И поперед батьки, как говорится, не суйся.
      Полдень. С утра было несколько стычек в хлебах, шла перестрелка. Наши пушки били по внезапно появившимся немецким танкам. Но танки ушли - так же быстро, как и появились, противник замолк. Мы несколько продвинулись, улучшили свои позиции в безбрежном море хлебов. Пехота зарывается, на всякий случай, поглубже. Но роют солдаты без особого энтузиазма, все уверены: скоро вновь пойдем вперед.
      Все офицеры штаба полка в разгоне.
      Меня вызывает Берестов:
      - Здесь обозначены боевые порядки нашего полка,-показывает он на карте. Надо пойти на правый фланг. Сосед справа должен был подойти. Надо разыскать его, узнать, что за часть, где ее левый фланг. Точно установить и отметить на карте. Нам надо это знать. А то, если (разрыв велик, немец может воспользоваться.
      - Разве командир первого батальона - он же на правом фланге - не знает?
      - Приблизительно. А нам нужно точно. Ты же офицер штаба? - вдруг переходит Берестов на ты. А я чувствую, что краснею: уж не подумал ли он, что я имею поползновение уклониться от задания?
      - Задача ясна, - спешу сказать я. - Разрешите идти?
      - С богом!-сдержанно улыбается Берестов, чуть наклонив голову - такая у него привычка глядеть. Смотрит на часы: - Вернуться к восемнадцати.
      Когда я, сжимая сложенную гармошкой карту, поворачиваюсь, чтобы идти, Берестов окликает меня:
      - Да! Один не ходи ни в коем случае! Возьми с собой автоматчика из тех, что при штабе.
      ...И вот мы уже идем - я и молоденький, наверное, и восемнадцати нет, солдат.
      Идем хлебами. Как рубцы, тянутся по ним следы танковых гусениц, пушечных колес, наспех вырытые, а то и незаконченные окопы. Как раны, зияют воронки, вокруг которых разметанные, обожженные до черноты колосья. Кисловато пахнет сгоревшей взрывчаткой, нагретой землей, свежей соломой. И во все эти запахи вмешивается душный и тяжкий запах мертвечины. То тут то там меж колосьями виднеются раздувшиеся от жары трупы в зеленовато-серых немецких мундирах. Не обращая на них внимания, пользуясь тем, что пока тихо, делают солдаты каждый свое дело: кто тянет телефонный провод, кто роет окоп. Устраиваются на новых позициях артиллеристы - сорокапятчики становятся, как всегда, поближе к пехоте. Обычное оживление, когда осваивается новый рубеж.
      Расспрашивая встречных солдат, чтобы не плутать меж хлебов, находим КП первого батальона. Комбат говорит, что о соседе справа еще ничего не знает, и дает своего связного, чтобы провел нас на правый фланг батальона.
      Самый правофланговый окоп нашего полка. Сержант, командир отделения, провожая нас, говорит:
      - Вы ищите, да осторожнее. Отсюда немец далеко, но вон там, - он показывает вправо, в ту сторону, куда нам надо идти, - там утром кто-то из автоматов палил.
      Выбираемся из окопа и шагаем вправо. Шелестят раздвигаемые на ходу колосья. Сверяюсь по компасу: идти надо примерно на северо-восток. Если собьемся влево, то рискуем угодить прямо к противнику. Тем более что до него, как сказал сержант, не больше километра.
      Идем, внимательно прислушиваясь и вглядываясь. Но много ли увидишь за гущей колосьев?
      Сколько нам идти еще так, в полном неведении? Встретить бы кого-нибудь из своих!
      Наконец-то! Нам попадается солдат уже не из нашей дивизии. Где что - ему неизвестно: знает только свою роту, он связной, возвращается на КП батальона. Идем вместе с ним туда. Представляюсь комбату - совсем молодому старшему лейтенанту, но уже, видно, бывалому фронтовику: на груди его орден Красной Звезды, над карманом гимнастерки - две желтые ленточки тяжелых ранений. Он сидит в наспех вырытом окопчике рядом с солдатом-телефонистом и громким, несколько раздраженным голосом втолковывает кому-то: надо еще раз проверить, сколько в роте сейчас людей, не может быть, что осталось так мало! Стою, жду, пока комбат кончит разговор. Догадываюсь, что говорит он с кем-то из роты, в которой сам служил совсем недавно. Похоже, что командиром батальона он стал только что, возможно, заменив выбывшего из строя комбата.
      Наконец старший лейтенант отдает трубку и обращает внимание на меня. Я сообщаю ему, кто я и зачем пришел.
      - Документы! - сурово спрашивает он. Тщательно проверяет мое удостоверение. Взгляд его добреет. Возвращая удостоверение, говорит:
      - Извините. Передний край, как-никак. А русские и у немцев есть. Я вам советую не искать левого фланга нашей дивизии - пока ищете, передвижки могут быть, я жду приказ переменить позиции. Идите прямо на КП полка - там точнее скажут, где будет наш левый фланг.
      Я решил внять совету комбата. Расспросил его, в каком примерно направлении искать, и мы с моим молчаливым телохранителем отправились дальше. Расспрашивая встречавшихся солдат и офицеров, шли то проселком, то тропой, протоптанной в хлебах, а то напрямик, полем. Вдруг перед нами открылась - как распахнулась широкая и глубокая балка. Мы остановились.
      - Погляди-ка, - сказал я сопровождавшему меня солдату, - что за ящики?
      - Не знаю... - растерянно прошептал он. - Немецкое что-то.
      Все дно лощины было уставлено длинными, каждый метра по полтора, дощатыми ящиками. Они стояли рядами, на расстоянии метра-полутора один от другого. Каждый одним концом был приподнят на невысоких подпорках. Похоже, это какие-то нацеленные на наши войска метательные установки, которые противник, отступая, не успел привести в действие.
      Любопытно посмотреть. Да и путь наш лежит через лощину.
      - Пошли! - сказал я. - Вон смотрят же! - Два военных что-то делали возле этих странных ящиков.
      Мы спустились по травянистому склону и остановились возле первого же ящика. Теперь можно было разглядеть: в нем лежал черный, по толщине примерно равный человеческому туловищу, снаряд, очень похожий на обычный артиллерийский, только этот с закругленной головной частью и позади имел подобие хвостового оперения. От этого оперения тянулись, провисая на землю, провода. Переступив через них, мы подошли к следующему снаряду. Любопытные штуки.
      Лавируя между ящиками, перешагивая через провода, мы шли к противоположной стороне лощины.
      - Стойте! Стойте! - остановил нас испуганный голос. Кричал какой-то лейтенант, размахивая рукой с зажатым в ней инструментом - кажется, отверткой.
      - Вы же провод зацепите - и хана! - снова крикнул нам лейтенант. Осторожно переступая через провода, он торопливо подошел, почти подбежал, к нам.
      - Куда вас несет! - не успокаивался он. - Сами подорветесь и нас!.. Это же реактивные установки! Немцы запустить не успели, так вы тут как тут! Лейтенант объяснил: эти снаряды - вроде снарядов наших катюш, только калибром побольше и запускаются прямо из упаковок - ящиков, в которых они находятся на железных рамах. Лейтенант-сапер прислан сюда с двумя солдатами специально, чтобы обезвредить это скопище смертоносных зарядов.
      - Извините, пожалуйста! - сказал я на прощание лейтенанту. - Желаю вам успеха!
      Мы поднялись на взгорок, нам открылась еще одна лощина - такая уж здесь неровная, можно сказать, волнистая местность. Пересечь лощину? А дальше прямо?
      Пока размышлял, как же двигаться вернее, заметил на противоположном склоне лощины, наверху, какое-то движение. Быстро прямо по полю, приближаясь к нам, мчалась колонна грузовиков с ребристыми рамами вместо кузовов. Катюши! Так вот они какие! Сколько разговоров слышал я об этом таинственном и грозном оружии! А видеть, хотя бы мельком, еще не приходилось.
      Тем временем колонна катюш - в ней было машин двенадцать - развернулась так, что все машины встали в ряд вдоль лощины, обратившись к ней радиаторами, - получилось так, что все катюши нацелены на нас. Сейчас дадут залп! Куда деваться? Убежать не успеем. Нас оттуда не замечают... Но следует ли бояться? Ведь снаряды полетят высоко...
      - Товарищ лейтенант, - дернул меня за рукав мой спутник, - ложитесь! Сейчас пальнут!
      Рамы установок медленно поднимались, замерли. Видневшиеся меж машинами люди куда-то укрылись. Я последовал совету солдата, лег - так, на всякий случай, кто его знает, какой возьмут прицел, еще заденет огненным хвостом по голове...
      Мы прилегли. И тотчас же все окрест заполнил рев, похожий на тысячекратно усиленный рев морского прибоя в самый яростный шторм. Сзади машин мгновенно возникла, буйно клубясь, разбегаясь по земле, туча плотного коричневого дыма. Из нее стаей вылетели молниеносные огни, пронеслись высоко над нами, умчались куда-то вдаль - мы и оглянуться едва успели.
      В редеющем дыму стало видно: к машинам бегут люди, спешно садятся, машины разворачиваются, быстро уходят. Еще минута-другая, ни что уже не напоминало, что катюши здесь дали залп: дым развеялся, машины скрылись.
      Через несколько дней, когда мы пойдем вперед, где-то на перекрестке дорог, у въезда в большое село, случится мне увидеть, что остается после залпа катюш: выжженная дочерна земля, вместо травы - лишь пепел, искореженные, в темных подпалинах остовы немецких грузовиков и пушки со сгоревшими дотла шинами колес, валяются кое-где красноватые, прокаленные бушевавшим здесь огнем каски.
      Мы перешли лощину, расспросили встретившихся нам солдат и уже уверенно продолжили свой путь. Как сказали нам, до КП полка недалеко: впереди небольшая речушка, перейти ее - там на опушке леса землянки, оставшиеся от немцев, в них и разместился КП.
      Вот мы и возле речушки - она течет в невысоких, поросших осокой берегах, неширокая, всего в какой-нибудь десяток шагов, но зато очень бойкая, говорливая, посверкивает под солнцем. Поодаль на берегу за кустами видна брезентовая палатка, перед нею белый флажок с крестом повис в безветрии. Возле палатки под кустами несколько легкораненых, белеют бинты. Через речку перекинут небольшой, но добротный, с прочным брусчатым настилом мостик, уцелевший, как видно, еще с довоенных времен, хотя через него уже дважды прокатила война: с запада на восток и вот теперь обратно. Через мостик довольно большое движение: проходят солдаты, проезжают обозные повозки, и почти каждый проезжающий, проходящий задерживается хотя бы на минутку - попить свежей, прохладней речной водички, умыться, портянки простирнуть, если время позволяет.
      Решаем и мы сделать маленький привал: жарко, хочется и попить, и хоть на минутку остудить натруженные ноги.
      Располагаемся неподалеку от санитарной палатки, рядом с двумя пожилыми солдатами, вольготно растянувшимися на траве и покуривающими махорку. Возле них катушка провода и зеленый ящичек полевого телефона. Они ждут своего лейтенанта, который отправился что-то выяснять. Связисты - народ самый осведомленный. Поэтому я, для пущей верности, спрашиваю их: на правильном ли мы пути в штаб полка? Удостоверяюсь, что на правильном. Один из солдат вдруг говорит нам:
      - А вы знаете, кто вон там постирушкой занят?
      Там, куда он показывает, у воды на корточках сидит, спиной к нам, здоровенный солдат, которому старшина явно не смог подобрать подходящего обмундирования, и поэтому оно ему малость тесновато. Он что-то полощет в речке, а рядом, на кустике, висит уже выстиранное.
      Смотрим и не понимаем: солдат как солдат. Связист объясняет:
      - Это на сегодняшний день самый знаменитый человек в нашей части. Тетя Маша!
      - Какая Маша? Это же солдат!
      - Не солдат, а ротный санинструктор! Да вы приглядитесь - Маша это! Ее весь полк знает.
      Действительно, постирушкой занята женщина - только необычно могучих форм. Пострижена коротко, по-мужски, сзади если глядеть - она без пилотки, - и не догадаешься, что это женщина.
      - Командир полка ее к ордену представил!-говорит во всем осведомленный связист.
      - За что?
      - С утра, как бой был, пошла Маша раненых искать. Смотрят наши - из хлебов целая процессия движется: два немца руки вверх держат, у одного вся ряшка в крови. А сзади Маша выступает: на боку - сумка санитарная, на шее - два автомата немецких, третий - в руках.
      - Что же, она одна их в плен взяла? А третий автомат чей?
      - Да немца же! Трое их было... Маша рассказала: идет она через хлеба, смотрит: где раненые есть? Вдруг на нее из-за колосьев три немца набрасываются...
      - Откуда ж они взялись на нашей стороне?
      - Э, товарищ лейтенант! - несколько даже покровительственно смотрит связист на меня. - Да разве тут, в хлебах, да еще когда наступление идет, точно отмеришь, где своя, где чужая сторона? Линию фронта никто по линейке не прочертил и столбов не поставил. По пшенице и немцы ходят, и наши. Вот и эти трое куда-то по своим делам... А увидали - баба идет, - затаились. Потом уж на допросе один признался: хотели позабавиться с нею. Но с Машей позабавишься... Наши-то мужички знают. Один приставал к ней, так она ему как дала по шеям сам зарекся и другим отсоветовал. Эти трое фрицев только схватили ее, как врежет она своим пудовым кулачищем по сопатке одному, другому, третьему - мало того, что сильна, она же еще ловка. Говорят, в цирке до войны работала. Пали те фрицы. Пока очухивались, она их автоматы позабирала, командует: вставайте, гады! Двое поднялись, а третий так в себя и не пришел, башку она ему свихнула. Наши ребята, что в штабе дежурят, рассказывали - на допросе оба немца в один голос твердили: ужасная женщина! Страшная!
      - Позабавились, значит?
      - Еще как! - смеется связист. - Век помнить будут. Но я так считаю, товарищ лейтенант, - те два немца должны к Маше благодарность иметь.
      - За что?
      - Да за то, что в плен их живьем взяла. Останься они у своих - может, погибли бы, пока война идет. А теперь им война что? Прокантуются в лагерях до самого заключенья мира, потом к своим фрау поедут.
      - Нет уж, это - шалишь!-неожиданно вступает в разговор второй связист, чуть постарше. - Сначала пускай у нас столько построят, сколько наломали. Столько, и не меньше.
      - Да пошли они!-вдруг вскипает связист, завязавший разговор. - Сами управимся, дай только Гитлера добить.
      Можно бы еще поговорить со словоохотливым связистом, но пора идти. Время не терпит!
      Еще раз с изумлением и почтением поглядев издали на могучую тетю Машу и распрощавшись с нашими собеседниками, поднимаемся.
      И вот мы уже за речкой, на опушке леса, возле землянок. Нам показывают землянку начальника штаба полка. Его нет, но должен быть с минуты на минуту.
      Решаю подождать. Мы присаживаемся возле землянки. Замечаю лежащий на траве мешок с черным гитлеровским орлом и надписью Фельдпост, туго набитый письмами, некоторые высыпались на припыленную траву. От нечего делать подбираю несколько писем, наскоро просматриваю. Без словаря я еще не читаю свободно, но общий смысл улавливаю. Мой солдат подвигается ко мне бочком, спрашивает:
      - А вы по-немецки понимаете, товарищ лейтенант?
      - Понимаю.
      - Интересно, что там фрицам из дому пишут?
      - Ничего особенного... Вот от малыша какого-то, - я показываю страничку письма, исписанную крупным неустойчивым детским почерком и украшенную цветком, старательно нарисованным цветными карандашами. - Это мой цветочек, паппи написано отцу, значит. Спрашивает, когда домой вернется... А на обратной стороне - это уже жена. Сообщает, кто из родственников и соседей ранен, кто убит. На фронте и дома, от бомбежки. Союзники бомбят.
      - Так им и надо, сволочам!-раздается у меня над ухом сердитое. Оглядываюсь. Оказывается, меня слушает не один мой связной. Подошли еще два-три солдата. Один из них и высказал свои чувства.
      - Так им и надо! - повторяет он. - Сколько наших поубивали!
      Я задумываюсь: что ответить ему? Но солдаты - их еще прибавилось торопят:
      - Читайте, читайте, товарищ лейтенант!
      - Вот такая картина жизни в немецком тылу... - Я тороплюсь, перебирая письма, схватываю только самое основное: - Мать пишет сыну: скорее бы кончилась война, хоть как, но поскорее бы.
      - Допекло их!
      - Не всех!-Показываю письмо: - Вот от сына отцу на фронт: верит, что Германия победит!
      - А отец верит? Он же где-то здесь против нас воюет.
      - Ему-то, может, и прояснило...
      - Да подождите вы!-обрывает всех остановившийся мимоходом степенный солдат с двумя вещмешками, туго набитыми хлебными буханками-кирпичиками, наверное, получил на целый взвод. - Читайте еще, товарищ лейтенант! Интересно же, чем немец дышит.
      - А вот чем, - заглядываю еще в одно письмо. - Мать сыну из деревни... жалуется - городских, из разбомленного дома, вселили, так она их и так, и сяк, и уже просить ходила, чтобы убрали их.
      - Стерва! У нас такую, если бы эвакуированных притесняла!..
      Пробегаю глазами по следующему письму:
      - А жаль, что письма по адресам не дошли...
      - Это почему же, товарищ лейтенант?
      - Не понимаешь? - удивляется солдат с двумя вещмешками. - От таких новостей ихний гренадир духом скисает. Тогда его и бить легче.
      - Философ ты, батя!
      - Философ не философ, а он прав! - поддерживаю солдата с вещмешками. Вот, например, еще письмецо: мать пишет сыну, что жена спуталась с иностранным рабочим, с итальянцем.
      - Ай да итальянцы! Замещают, значит, союзников!
      - В Германии сейчас двенадцать миллионов иностранных рабочих. - вспоминаю я данные, с которыми меня не так давно знакомил Миллер. - Так что у немцев на фронте есть причины для беспокойства за своих жен. А вот еще письмо - из Гамбурга, это портовый город. Там кран с какого-то судна кофе в зернах разгружал, один мешок упал, разбился, кофе высыпался, а женщины увидели, бросились собирать, их отгоняют, они - в слезы: кофе по карточкам почти не выдают, а немец без кофе никак не может. Уж если при немецкой дисциплине дело до стрельбы дошло...
      - До стрельбы?
      - Охрана набежала, женщины не подчиняются, ну и пальнула.
      - Фашистское царство, чему и удивляться!
      - А что еще из Германии пишут?
      - Сейчас... - беру письмо, отличающееся от других необычной толщиной. Вскрываю. Листы исписаны цифрами. - Какой-то отчет. Подождите, это жена отчитывается по хозяйству - овощи она выращивает... Так вот, сколько чего вырастила, сколько продала... а в конце жалоба: Эти ленивые украинки...
      - Ну, пусть погодит эта помещица, доберемся!..
      - Где это, товарищ лейтенант? В какой германской местности?
      - Лично рассчитаться хочешь?-ищу в письме данные, откуда оно послано. В этот момент раздается начальственный, несколько ироничный голос:
      - Политработа по письмам?
      - Вроде... Это попутно... - смущаюсь я. Передо мной стоит незаметно подошедший высокий, баскетбольного роста, майор в сдвинутой на затылок фуражке того неуставного фасона, какие по индивидуальным заказам изготавливаются в частях для начальства.
      Я представляюсь и объясняю, кого мне нужно.
      - А я и есть тот самый начальник штаба, - говорит майор.
      Начальник штаба приглашает в землянку, спрашивает:
      - Карта у вас есть? Давайте!
      Через несколько минут, спрятав в сумку берестовскую карту, на которой теперь точно обозначен фланг ближайшего к нам полка соседней дивизии, я, поблагодарив начальника штаба и распрощавшись с ним, отправляюсь в обратный путь.
      Когда мы без каких-либо приключений добираемся до своего полка, солнце уже заметно склоняется к горизонту, жара немножко спала. Озабоченно поглядываю на часы: успею ли к сроку, назначенному Берестовым? Успею! Еще только начало пятого. А до КП полка путь недолог.
      Проходим позициями второго батальона. В последние дни как-то так получалось, что по разным поручениям начальника штаба и по своей дополнительной должности руководителя рупористов я бывал во многих подразделениях, но мало в бывшем моем батальоне. Повидаться бы попутно, пока время позволяет...
      Где сейчас новый батальонный НП? У кого бы спросить?
      Останавливаюсь взглядом на солдате, который сидит возле незаконченного окопа, прорезающего хлебное поле, и, склонив голову, растирает что-то на ладони пальцами. Его товарищи - чуть дальше по окопу, тоже выбрались наверх, рядом с ними лежат или торчат воткнутые в землю лопатки. Очевидно, перекур.
      Подхожу к солдату:
      - Не знаете, где сейчас энпэ комбата?
      - Никак нет! - по-старинному отвечает солдат и даже пытается привстать, но я сажусь рядом с ним. Солдат, кажется, знакомый, видывал я его в батальоне. Крепкой крестьянской кости, лет ему сорок с большим гаком, может быть, он еще в старой армии служил - оттуда и никак нет. Замечаю на его ладони растертый колос. Зерна, лежащие на темной от земли руке, похожи на капельки неблескучего золота.
      - Поспела?
      - Доходит... - вздыхает солдат. - Добрый урожай мог быть, земля здесь плодная. Да вот ведь вся перекорежена. Роем окоп, а хлебушко в землю хороним.
      - Что поделаешь? Война.
      - Вот именно, будь она неладна!-солдат с грустью взглядывает на зерна на своей ладони. - Сколько здесь хлеба погублено и еще погубится! А в тылу - я ж в госпитале был - сам видел, как люди бедуют, никто не сыт, а покупать - на хлеб никаких денег не хватит. Что на хлеб! - вдруг вспоминает солдат. - Я из госпиталя выписался, перед отправкой через базар проходил, закурить захотелось, а огня нет. Слышу, покрикивает один: А вот кому закурить, кому закурить от спички! Гляжу, стоит с коробком. Чиркни мне, - прошу. А он: Гони рубь! Рубь за одну спичку! Приценился интересу ради: стакан простокваши десять рублей, буханка хлеба - сто пятьдесят. И то еще поискать надо. А мы здесь по нему ходим... - и солдат с грустью посмотрел на зерна, которые все еще держал на ладони.
      Прошло много лет после войны, и я все помнил того солдата, с растертым колоском на ладони. А потом снова встретился с ним. Не с тем самым именно, но все-таки с ним. Не с живым - с запечатленным на большом полотне художника Бориса Неменского Земля опаленная. Эту картину я впервые увидел на выставке в Третьяковке и долго стоял перед нею, словно бы вернувшись в далекие дни лета сорок третьего года, вернувшись на Курскую дугу. Да, на картине было все так, как тогда. Изуродованная, обожженная войной земля, окоп на хлебном поле, и пожилой солдат, печально держащий на ладони смятый колос...
      Позже, когда судьба свела меня с художником, я узнал от него, что в те самые дни, когда мы воевали на дуге, был там и он - с постоянной фронтовой командировкой от студии Грекова - и видел то же, что видел я. И он и я встречались там, на опаленных полях, с одним и тем же Солдатом, Солдатом с большой буквы. Солдатом, в самые трудные дни и часы ратного труда помнившим всегда, что он не только воин, но и труженик.
      В моем рабочем кабинете на стене уже много лет висит необычный натюрморт: на нем изображен квадрат земли, освещенной боковым, предзакатным светом. Натюрморт - в переводе на русский язык - мертвая природа. Определение для той картины, о которой идет речь, как нельзя более точное. На ней - комья вывороченной взрывами земли, меж ними - стреляные винтовочные гильзы, оборванные стебли пшеницы, измятые колосья. А на одном из колосьев - едва приметная, отсвечивающая преломившимся в ней солнечным лучом, капля свежей крови. Ее художник выполнил тщательно...
      Это, собственно, не отдельная картина, а часть картины. Борис Михайлович Неменский, работая над Землей опаленной, писал множество эскизов, делал ряд вариантов этого большого полотна. Варианты его не удовлетворяли - тогда он резал большой холст на небольшие квадраты и на обратной, чистой стороне холста писал новые эскизы. Узнав, что меня очень тронула Земля опаленная, он как-то подарил мне один из эскизов к ней. На нем - тот самый Солдат с колоском на ладони, таких солдат в мастерской у Бориса Михайловича - целое подразделение. Когда я, получив этот дорогой для меня подарок, заглянул на сторону, противоположную той, на которой написан Солдат, то увидел там квадрат опаленной, омертвленной войной земли - такой, какой мы видели ее в июле сорок третьего года на Курской дуге. Эта земля теперь всегда со мной. Всегда и навсегда. Давным-давно изоржавел в ней, стал ее частью весь военный металл, которым была усыпана и пронизана она. Давно уже восстановлено ее плодородие, и много урожаев с той военной поры дала она людям. Следа не осталось на ней от окопов, воронок. Но никогда не забуду, какой она была тогда. И пусть не забудет никто. Пусть каждый знает цену хлебу, взращенному землей, впитавшей кровь тех, кто освобождал ее...
      Пусть каждый помнит.
      Но вернемся в тот июльский день.
      Вскоре после разговора с солдатом у недорытого окопа я дошел до батальонного НП, повидался с Собченко. Он был невесел и поделился со мной своею печалью и заботой: Сколько народа из батальона откомандировать пришлось - кого в Наркомздрав, а кого и в Наркомзем... С кем теперь наступать, с кем оборону держать? Спросил меня: Не слыхал в штабе - когда пополнение дадут? Но ничем не смог обнадежить я моего бывшего командира.
      Перекинувшись с Собченко еще несколькими словами, спросив про своих однокашников - Тарана и Цериха - и обрадовавшись, что оба они уцелели в боях последних дней, я уже собрался уходить.
      Но тут Собченко сказал мне:
      - Да! А твой дружок, Таран, со своим взводом вон, погляди, совсем близенько отсюда. Новую позицию осваивают, запасную, на случай, если немец ударит.
      Действительно, всего в каких-нибудь ста пятидесяти метрах от окопчика, в котором Собченко устроил свой наблюдательный пункт, виднелись одиночные стрелковые ячейки, в которых копошились бойцы, углубляя их. Я взглянул на часы: нет, не опоздаю с докладом, еще успею.
      Да всего на минутку и загляну к Тарану, не видались вон сколько.
      Я уже почти подошел к позиции взвода, когда увидел, что Таран сам идет мне навстречу - длинный, улыбающийся Валька Таран!
      - А я тебя издали увидал!-обрадованно заговорил он, пожимая мне руку. Тебя же теперь узреть непросто: начальство! В кои-то веки к нам на передовую пожаловал!
      - Ну какое я начальство? Разве что возле начальства, - отшутился я. - И не язви{1}. На передовой почти каждый день бываю. И ночью, когда с противником в соприкосновении...
      - Агитируешь? Слыхал я...
      - Когда обстановка позволяет.
      - Посидим, покурим? - предложил Таран.
      - Разве на минутку. А насчет покурить - забыл, что я некурящий?
      - Ах, да! Верно, ты же табачный паек сахаром получаешь. Сладко живешь!
      Мы опустились на сухую траву. Сопровождавший меня солдат тактично отошел в сторонку и присел там.
      - Ну как со взводом управляешься?-спросил я Тарана. - Овладел командирским искусством?
      - Так ведь бой - он быстро овладеть заставит.