Штурмуя небеса

      Получив от светил химии немного мескалина, Осмонд и Смитис приступили к проверке гипотезы. Однажды в полдень, дома у Смитиса, жившего неподалеку от Вимпол-стрит, Осмонд принял 400 микрограммов мескалина. И включил магнитофон, чтобы регистрировать все, что произойдет.
      На Осмонда почти сразу нахлынуло ощущение опасности. Все вокруг запылало сначала фиолетовым, потом вишнево-красным светом. Он попытался закрыться от света рукой и ему показалось, будто он сунул руку в доменную печь. Тут впервые он понял, о чем писал Хеннел. Шизофреники не использовали сравнений и метафор, они действительно переживали все, о чем говорили. И отвергать это как заблуждение было бы просто научным высокомерием.
      Как только первое удивление прошло, Осмонд задумался. Если то, что мы полагаем объективной действительностью, настолько хрупко, что может быть уничтожено 400 микрограммами мескалина, то, возможно, правы виталисты, утверждавшие, что мозг является просто механизмом, чтобы обрабатывать и стабилизировать данные внешнего мира. Возможно, само понятие «объективной действительности» парадоксально.
      В 1952 году Смитис и Осмонд выпустили небольшое эссе на эту тему. Оно называлось «Новый подход к шизофрении». В нем они выдвигали теорию, что человеческий организм может реагировать на напряженные состояния, вырабатывая эндогенные галлюциногены, в данном случае из адреналина. Галлюциногены меняли воспринимаемую картину мира, что приводило к еще большему напряжению, большему выделению адреналина, а следом — естественных галлюциногенов, что в результате вызывало необычайно глубокий психоз. Единственная возможность прервать этот цикл заключалась в том, чтобы, буквально отключившись от действительности, бежать в иную реальность. Как ни парадоксально, но это было единственной возможностью (не считая смерти) для организма сохранить возможность нормально функционировать.
      Что было особенно изящно в этой теории, которую они назвали «теорией М-фактора», это синтез неврологии и динамической психологии — сочетание довольно необычное, если не взаимоисключающее.
      После изобретения гипотетического химического М-фактора следовало попытаться найти его в естественном виде или синтезировать лабораторным путем. Это оказалось проблемой мало чем отличающейся от той, с которой столкнулся американский астроном В.Х. Пикеринг, когда в 1919 году вывел, что в Солнечной системе должна быть еще одна планета, пока еще не открытая, которую он назвал Плутоном. Одиннадцатью годами позже Плутон был найден именно там, где предсказывал Пикеринг. Но инструменты, которыми пользовалась астрономия, как быстро поняли Осмонд и Смитис, были намного мощнее тех, что были в распоряжении нейрофармакологии. Тайны космоса были детским лепетом по сравнению со сложностями освоения внутреннего пространства. Они попросили химиков, проводивших исследования по синтезированию пенициллина, чтобы те разработали промежуточные цепочки между адреналином и мескалином. Химики попробовали, но скоро отказались: то, что на бумаге виделось как небольшие различия, на практике было непреодолимо в лабораторных условиях.

       Абрам Хоффер
 
      Так что Осмонд и Смитис решили сконцентрироваться на аминохромах, возникающих при распаде адреналина. Один из аминохромов — адренохром, имел молекулярную структуру, удивительно похожую на мескалиновую.
      В 1952 году Осмонд впервые попробовал принять адренохром. Через десять минут он заметил, что у потолка изменился цвет. Закрыв глаза, он увидел рой точек, которые то появлялись, то исчезали. Кто-то пододвинул ему тест Роршаха, и Хамфри с изумлением обнаружил в нем множество самых различных фигур и образов. Выйдя в больничный коридор, Осмонд был потрясен — коридор выглядел зловеще. Что значат эти страшные трещины на полу? И почему их так много? Его коллеги были в восторге — это действительно оказалось моделью психоза. Однако сам Осмонд наблюдал за их восторженной реакцией словно сквозь толстую стеклянную стену.

       Пейотовый кактус
 
      Это происходило уже не в Англии. В середине 1952 года он работал в канадской провинции Саскачеван, в качестве клинического директора саскачеванской больницы. Это место рекламировалось как самая прекрасная психиатрическая больница в прериях, но соль была в том, что это была единственная психиатрическая больница в прериях. В реальности это было унылое место, очень похожее на «сумасшедший дом девятнадцатого века». Задачей
      Осмонда было разбираться со всеми проблемами так, чтобы при этом не вызывать недовольства старого директора, который считался номинальным главой больницы. Старого директора возмущало новое поколение молодых гениев, беседовавших о лечении инсулином и электрошоком и искавших таинственный М-фактор. Он всякий раз, когда это было возможно, старался воспрепятствовать нововведениям Осмонда.
      Работа по М-фактору шла медленно. Пока не было Смитиса, который должен был прибыть в Саскачеван только через несколько месяцев, Осмонд начал работать с психиатром Абрамом Хоффером, почетным членом Саскачеванского университета. Хоффер был знаком с Хайнрихом Клувером, который говорил, что с удовольствием занялся бы изучением мескалина, поскольку это «наиболее интересная сфера исследования на сегодняшний день». Когда же Смитис наконец приехал, он привез с собой заметки, легшие в основу их следующего эссе. После некоторых добавлений, сделанных Осмондом, оно было опубликовано в «Хибберт Джорнал». Смитис считал, что медики восемнадцатого века выдвигали причудливые теории и вели ожесточенные споры, но при этом довольно невнимательно относились к фактам. Развитие психологии в двадцатом веке, по мнению Смитиса, шло примерно так же. Нужна была новая модель научного развития, которая вела бы сначала, вслед за Карлом Поппером, к «ортодоксальной» науке (принятой теории, объясняющей известные факты), а затем к «ереси» (новой систематизации фактов, часто с добавлением новых данных) и, наконец, к новому ортодоксальному периоду. И так далее, с попеременной сменой ереси и ортодоксии.
      Мескалин был упомянут в статье дважды. Во-первых — в контексте анализа психобиологического объяснения шизофрении. «Никто не может считать себя действительно компетентным в лечении шизофрении, если он не отдает себе отчет в том, что пред-ставляет из себя мир шизофреника, — писали Осмонд и Смитис. — С помощью мескалина это становится возможным». Второе упоминание о мескалине встречалось в русле новой теории сознания, базирующейся на трех новых наборах фактических данных:

      A) Последние открытия в развитии электронных вычислительных машин и изучение аналогичных механизмов мозга
      Б) Последние открытия в парапсихологии Обратите внимание на то, что экстрасенсорное восприятие признано научным фактом
      B) Природа явлений, происходящих в сознании под влиянием мескалина Можно было бы подумать, что любой человек, знакомый с психологией, основанной на концепции подсознательно-го, воспользуется таким богатым источником для различных опытов, как мескалин, но никто этого так и не сделал, хотя Рутье предлагал это еще в 1922 году

      Вскоре они получили письмо от Олдоса Хаксли, поздравлявшего их с открытием и приглашавшего, если они будут «проезжать мимо» в ближайшем будущем, навестить его в Лос-Анджелесе. Хаксли, кроме того, выражал желание попробовать мескалин.
      Хотя Осмонд и Смитис были польщены похвалой прославленного писателя, вероятность, что они будут в ближайшем будущем «проезжать мимо» Лос-Анджелеса была практически равна нулю. Тем не менее им этого очень хотелось, хотя бы для того, чтобы отдохнуть на время от суровой канадской зимы. И тут вмешалась судьба. Напряженные отношения в больнице достигли такого накала, что деятели, отвечающие за программу психического здоровья Саскачевана, почувствовали, что пришло время обсудить это со старым директором. Осмонд решил, что лучше ему при этом не присутствовать, и начал готовиться к поездке в Лос-Анджелес на приближающуюся сессию Американской психиатрической ассоциации. И вот, в результате этих событий, Осмонд в начале мая 1953 года летел в самолете на юг, везя с собой не только редкое для Хаксли приглашение погостить у него, но и небольшой пузырек с мескалином.

Глава 4. ИНТУИЦИЯ И РАЗУМ

      Олдосу Хаксли было пятьдесят восемь, когда он, в характерном для него восторженном тоне, набросал письмо Осмонду и Смитису. Он был известен своими блистательными сатирическими новеллами уже начиная с двадцатых годов двадцатого века. Французский беллетрист Андре Моруа восхищался им и отзывался о нем как о «самом умном писателе нашего поколения». Под этим он подразумевал энциклопедическое образование Хаксли.
      Казалось, Хаксли в детстве успел прочитать всю «Британскую энциклопедию». Тогда огромное количество эссе на различнейшие темы, вышедших из-под его пера и кормивших его в течение почти всей жизни, было бы вполне объяснимым. Создавалось впечатление, что он понемногу знает обо всем. Но в то же время он не был ни педантом, ни дилетантом. Его суждения, касалось ли это молекулярной биологии или художника эпохи Возрождения Пьеро делла Франческа, были необычайно точны. Художественный критик Кеннет Кларк, долгое время исследовавший творчество Пьеро делла Франческа, ворчал, что, несмотря на долгие исследования, он знает о Пьеро «намного меньше, чем Олдос, изучавший его творчество всего несколько недель, но обладавший сверхъестественным сочетанием интуиции и разума».

       Олдос Хакли
 
      Однажды, будучи в Италии, Хаксли случайно оказался на съемках «Елены Троянской», голливудской костюмированной драмы пятидесятых годов. Поскольку эта отрасль киноиндустрии была полной штамповкой, иногда возникали определенные проблемы: например, в киносценарии упоминалась «вакханалия». Но ни режиссер, родом со Среднего Запада, ни ассистент из Нью-Йорка точно не знали, что это такое. И в этот момент появился Олдос. Как рас-сказал мне позднее ассистент режиссера, «он в течение нескольких часов рассказывал нам все, что знает о вакханалиях. В результате съемки вакханалии получились настолько удачными, что актеры не могли остановиться, даже когда режиссер закричал «стоп».
      Таков был Хаксли: занятный человек, полный экзотических знаний. Он и сам выглядел довольно экзотично — ростом метр девяносто с лишним, он был необычайно худ и напоминал флагшток. Когда Олдос был молод, друзья говорили, что он похож на кузнечика. К старости он больше стал походить на цаплю. У него было удлиненное лицо, из-за чего он всегда выглядел на десяток лет моложе. Голову венчала шапка каштановых, а в старости — седых волос. Но самым неотразимым в его облике были, конечно, голубые глаза (он был слеп на один глаз, а другим видел очень плохо) и манера разговаривать с необычайным изяществом. Хаксли откидывался на спинку стула, направив взгляд голубых глаз поверх головы собеседника, и неторопливо развивал свои мысли «беспрерывно, пока не перевернет каждый камень, чтобы обнаружить скрытые под ним факты, или не пройдет весь лабиринт… и не откроет в конце концов истину». В отличие от других талантливых рассказчиков, он был также жадным слушателем. С ненасытной жадностью он поглощал слухи, книги, политику, науку, скандалы и факты (и чем необычнее, тем лучше), бормоча при этом: «как интересно!», когда узнавал очередную пикантную новость.
      Если бы Олдос Хаксли умер в тридцать пять, вскоре после публикации своего пятого романа «О дивный новый мир», место в английской литературе ему уже было бы обеспечено. Сомерсет Моэм и Скотт Фицджеральд скорбели бы о преждевременной кончине многообещающего автора. Но Хаксли не умер. Он изменился — иногда это даже хуже. С середины тридцатых он обратился к мистике и восточной философии. Его романы, когда он наконец заставлял себя писать таковые (а делал он это регулярно по той простой причине, что за романы платили больше, чем за эссе), были настоящими философскими произведениями с научным оттенком. Они напоминали произведения Вольтера и других философов. «Никто со времен Честертона не растрачивал так свой дар», — писал критик Сирил Коннолли во «Вратах обещаний» (что наводило на мысли о том, куда же растратил свой дар сам Коннолли).
      Однако ощущение, что с Олдосом творится что-то неладное, испытывали многие. Андре Моруа говорил, что у Олдоса произошло «полное изменение мировоззрения, встревожившее всех, кто, как и я, близко знал его раньше». Немногие из его ранних поклонников остались с ним в его причудливом пути, который привел его сначала к «Вечной философии» — компилятивному сборнику, где были собраны мистические компоненты, лежащие в основе всех религий, — и затем к письму Осмонду и Смитису, в котором говорилось, что он очень хочет попробовать мескалин, наркотик, который может сделать человека сумасшедшим.
      Непонимание знакомыми произошедших в нем перемен преследовало Хаксли до самой его смерти. Он умер 22 ноября 1963 года — в тот же день, когда умер Джон Кеннеди. Когда авторы некролога попытались суммировать его жизнь в двадцати или тридцати дюймах колонки, предназначенных для «великих людей», их неспособность рационально к этому подойти была очевидна. Они не могли понять, что жизнь Хаксли была скорее не карьерой, а поиском… поиском чего? Совершенного синтеза науки, религии и искусства? Объединения внешнего и внутреннего мира человека? «Моя основная профессия, — писал Хаксли в одном из писем, которых он написал свыше десяти тысяч, — состоит скорее в достижении своего рода сверхпонимания мира… чем в сборе фактов».
      Олдос Леонард Хаксли родился 26 июля 1894 года в английском графстве Суррей. Он был третьим сыном в семье доктора Леонарда Хаксли, педагога, издателя и второстепенного литератора, и внуком Т.Г. Хаксли (Гексли), выдающегося биолога и одного из самых известных людей викторианской Англии. Известный как «Бульдог Дарвина», Т.Г. был тем самым человеком, который в знаменитых оксфордских дебатах опроверг доводы епископа Уилберфорса по поводу дарвиновской теории эволюции. Он олицетворял собой тип ученого-рационалиста, что не раз красноречиво демонстрировал всему англоязычному миру — в газетных и журнальных статьях, с научной кафедры. Собрание его эссе выдержало девять изданий. Они начали выходить в год рождения его третьего внука и всего за несколько месяцев перед смертью Т.Г. Ему было семьдесят лет.
      «Чистой, ясной холодной логики» требовал Т.Г. от сына и внуков. По определению старшего брата Олдоса, Джулиана, в традиции Хаксли были «тяжелые, но высокие размышления, ровная, но яркая жизнь, широкие интеллектуальные интересы и постоянный интеллектуальный рост».
      Мать Хаксли, Джулия, происходила из не менее известной семьи. Она была племянницей поэта Мэттью Арнольда и внучкой моралиста и педагога доктора Томаса Арнольда, одного из выдающихся писателей викторианской эпохи. Джулия Хаксли основала «Прайорсфилд», школу для девочек, которая находилась совсем рядом с «Хиллсайд Скул», школой, где маленький Олдос получал свое первое образование.
      По общему мнению, он был блистательным, но неспортивным учеником. Он всегда держался немного отчужденно и это раздражало его ровесников. «Олдос обладал необычайной волей и сдержанностью, — говорил о нем его кузен Джервас, тоже учившийся в «Хиллсайд Скул». — Я не могу припомнить, чтобы он хоть раз терял над собой контроль или давал выход эмоциям, в отличие от всех остальных». Джулиан упоминал, что, кроме того, он «находился на другом, гораздо более высоком уровне по сравнению со всеми остальными детьми». Он всегда думал, измерял, сравнивал, оценивал. Однажды крестная застала его сидящим пред окном и неотрывно глядящим куда-то туда. Она спросила, о чем он задумался, а он в ответ произнес только одно слово: «оболочка».
      Он был странным, немного путающим ребенком. Несколькими годами позже английский фантаст, Олаф Стэплдон, издал книгу «Странный Джон», в которой он попытался изобразить интеллектуального супермена, настоящего «сверхчеловека» Ницше — каким он будет в реальности. Получившийся в итоге портрет имеет поразительное сходство с подростком Олдосом Хаксли, за исключением того глубокого отличия, что странному Джону не пришлось перенести личную трагедию, выпавшую на долю Хаксли. Начиная с поступления в Итон свойственная Хаксли некоторая отрешенность от мира была подорвана тремя трагедиями. Когда ему было четырнадцать, умерла мать. В шестнадцать он подхватил стрептококковую инфекцию, разрушившую роговую оболочку правого глаза и замутнившую левый почти до полной потери зрения. Ситуация была настолько серьезной, что Хаксли пришлось изучать слепой метод чтения Брайля. Пожимая плечами, он сухо шутил, что зато теперь может читать в темноте. Ему пришлось оставить мечты об изучении биологии и о медицинской карьере. Приспособив пишущую машинку под шрифт Брайля, Олдос начал печатать стихи и рассказы.
      Наконец через два года, после того как он почти ослеп, и спустя год после поступления в Бейллиол-колледж, в Оксфорде, в тот самый август, когда началась Первая мировая война, средний из братьев Хаксли, Трев, покончил жизнь самоубийством.
      «Кроме явной печали потери, добавляет боли и цинизм ситуации, — писал Олдос кузену Джервасу. — Трева довели до этого самые высокие и самые лучшие идеалы. В то время как тысячи других людей, потакающих своим слабостям, защищены от такой судьбы циничным, лишенным идеалов подходом к жизни. Трева нельзя было назвать сильным, но он обладал настоящим мужеством встречать жизнь лицом к лицу, отстаивая свои принципы, — идеалы действительно значили для него очень много».
      Олдос занимался писательством серьезно. Будучи в Оксфорде, он спрятал свой идеализм под плащом эстетического дендизма. Стал носить желтые галстуки и белые носки. Вместо классической репродукции повесил над камином плакат с гологрудыми купающимися красотками — французский конечно же. Он поставил к себе в комнату пианино и играл на нем джаз. Чтобы отдохнуть от городской суеты, на уикенды он уезжал в Гэрсингтон, поместье в шести милях от Оксфорда, принадлежавшее Филиппу и Оттолин Моррел. На вечерах в Гэрсингтоне можно было встретить Мейнарда Кейнса, Литтона Стрэйчи, Бертрана Рассела, Вулфов — Леонарда и Вирджинию — и множество других аристократов из художественного и интеллектуального бомонда. Молодой Хаксли прекрасно чувствовал себя среди этого созвездия острословов, здесь все его признавали как большого интеллектуала и многообещающего поэта. Когда он в 1918 году издал книжечку стихотворений «Утраты юности», в Гэрсингтоне его хвалили.
      Там же, в Гэрсингтоне, Хаксли встретился и со своей будущей женой, Марией Нис, обездоленной войной эмигранткой из Бельгии, которую приютила у себя леди Оттолин. Мария была больше чем на тридцать сантиметров ниже будущего мужа, а ее характер — интуитивный, волшебный, чувственный — был полной противоположностью «чистой, ясной холодной логике» Олдоса. «Ничего не зная, она понимает все», — сказал как-то о Марии Игорь Стравинский. И в том числе она понимала людей.
      Мария обладала развитым психологическим даром, чего ее супруг был практически полностью лишен. Хаксли называл ее «моим личным толкователем отношений» и расспрашивал о людях, с которыми они встречались в Гэрсингтоне.
      От их союза — они начали жить вместе в 1919 году и поженились насколько месяцев спустя — родился ребенок, мальчик, которого назвали Мэттью, и по крайней мере восемь романов. Первый, «Желтый кром», был опубликован в 1921-м. Вслед за ним, с двухгодичными интервалами, последовали «Нелепая награда», «Эти бесполезные прощания» и «Контрапункт». Ни один из друзей Хаксли, открывая его книги, не был готов к тому, что ожидало его внутри. Мягкий, погруженный в свои мысли поэт, автор таких строчек, как

      Ни резкое падение, ни взлет ласточек не пробуждают чистую дремоту канала: зеркальная поверхность мертва, напоминая о нехватке красоты,

      превращался в убийцу, когда писал беллетристику. («Я написал прелестный маленький рассказ, — писал Хаксли к будущей жене своего брата Джулиана. — Он такой бессердечный и жестокий, что вы, вероятно, будете рыдать: концентрация яда там восхитительна».) Конечно, стиль был таким же искрометным, а сюжет закручен с профессиональной непринужденностью. Но в этих историях со странной горечью и тревожностью изображалась пустота, художественное и нравственное притворство тех самых друзей, что были теперь читателями Хаксли. От гнева общественности его спас тот факт, что (позже это отметил Ивлин Во) он с той же жестокостью обнажал и собственную претенциозность. Он никогда не выгораживал себя.
      Беллетристика Хаксли отличалась свободой, поэт Стивен Спендер писал, что «такую свободу можно охарактеризовать как свободу от всего — обычного общепринятого официозного вздора, сексуальных табу, уважения к существующему порядку». Но за насмешливым тоном Хаксли скрывалась затаенная тоска, тоска по новому. И это тоже было очень в духе времени. Это была жажда, которую одни подавляли, ударяясь в марксизм, фашизм или чрезмерное эстетство, другие обращались к науке и вере в прогресс. Но все это было не для Хаксли. Учитывая его успехи на литературном поприще, было бы слишком сильно сказать, что он был несчастен, скорее, он был глубоко неудовлетворенным человеком. Он стал двоякодышащим, «словно амфибия, воздерживаясь от эмоционального общения с теми, кто притворялся, и используя свои интеллектуальные способности в качестве щита».
      Хаксли боролся с этой тоской, часто переезжая с места на место. Он жил в Бельгии, Франции, Испании, Тунисе и Италии, где они с Марией подружились с Д.Х. Лоуренсом. В конце двадцатых они почти постоянно жили на вилле Санари, во Франции, среди художников и просто праздных богачей, что обитали там до краха 1929 года. От Марселя и до Антибов побережье напоминало расширенную версию уикендов в Гэрсингтоне. Почва была знакомой, и, казалось, можно было ожидать от писателя продолжения того творчества, которое лондонский «Тайме» описывал как «разнообразнейшее остроумие… проницательность и богатство характеров».
      Но вместо этого Хаксли явил читателям антиутопию «О дивный новый мир». «О дивный новый мир» был первым шагом Хаксли к проблемам, которые будут волновать его до конца жизни: разрыв между техническим развитием и человеческой мудростью; злоупотребление прогрессом; неудачи попыток создать нового человека с помощью образования; усиление централизованной власти, когда цель ставится выше средств. Это была также наиболее жестокая из его книг. Человеческий род приравнивался к куче хлама, хотя куча хлама и была полна собственных желаний. В мире, в котором наука позволяет вам выбирать между хлебом и зрелищами, утверждал Хаксли, концепция принуждения становится бессмысленной. Одно из блестящих открытий в «О дивном новом мире» — наркотик «сома». Если использовать фармакологические термины, то «сома» являлась смесью трех различных видов наркотиков, воздействующих на сознание: на одном уровне это был приятный и интересный галлюциноген, на другом — транквилизатор вроде либриума и валиума, на третьем — снотворное. Употребление «сомы» не было принудительным, — у индивидуалистов всегда была возможность уехать на дальние острова.
      Но «сома» был только первой ласточкой одной из главных тем Хаксли — жизнь человека становится все более механической. Одаренность, позволившая сообразительной обезьяне приручить природу, теперь начинала оборачиваться против нее. И что бы ни делалось, чтобы изменить психику обезьяны, все равно в результате возникал высокотехнологический ад, искренне полагающий себя раем.
      В течение этих лет интеллектуальным собеседником Хаксли и, возможно, в какой-то мере учителем был лондонский издатель Генри Фиц Джеральд Хёд — для друзей просто Джеральд. На пять лет старше Хаксли, Хёд был сыном каноника англиканской церкви. Окончив историческое отделение Кембриджа, он встретил Первую мировую войну в Ирландии, помогая сэру Хорасу План-кетту в его попытках организовать ирландских фермеров в сельскохозяйственные кооперативы. Эта идея провалилась, когда бомба ирландских борцов за свободу взорвалась в резиденции сэра Хораса. Джеральд, находившийся тогда в доме один, чуть не погиб. Решив, что делать карьеру на государственной службе не очень соответствует его характеру и здоровью, он решил заняться литературой и в середине двадцатых опубликовал странный научный труд под названием «Нарцисс: анатомия одежды», в котором прослеживал исторические связи между архитектурой и одеждой.
      Любой желающий, углубившись в желтые страницы «Нарцисса», был бы ошеломлен педантичностью Джеральда. Казалось, тот помнит все, что он читал когда-либо обо всем, и хочет объяснить вам это еще более детально. Это был рецепт для невоспитанных болтунов, и такие книги могли бы стать уделом Хёда, если бы он к тому же не был классическим английским эксцентричным джентльменом, писавшим мистерии, в которых англиканские священники использовали настоящие арабские заклинания, чтобы уничтожить конкурентов. Для одних читателей он был Джеральд Хёд, мистик и философ, автор «Боль, секс и время — свидетельства существования бога? Предисловие к молитве». Для других, менее взыскательных читателей, он был Г.Ф. Хёд, автор таких мрачных произведений, как «Черная лиса», «Большой туман» и «Двойники». В «Сэтэрдэй ревью» последняя книга описывалась как «странная и ужасная… полная отвратительного очарования, словно вы обнаружили кобру у себя в кровати».

       Эмблема «Общества Туле»
 
      Возможно, Джеральд был немного актером, но тем не менее его интеллект был настолько неотразим, что многие, познакомившись с ним, утверждали, что он один из самых блестящих людей среди тех, кого они встречали в жизни. В этом смысле он затмил даже Хаксли, сказавшего, что Хёд «знает больше, чем любой мой знакомый». Типичный монолог Хёда звучит так: «подобно реке по обширной стране познания… мимо берегов предыстории, антропологии, астрономии, физики, парапсихологии, мифологии и много чего еще». Кристофер Ишервуд, знавший его немного в Лондоне, но гораздо лучше познакомившийся с ним, когда они оба эмигрировали в конце тридцатых в Лос-Анджелес, как-то сказал о жизни Джеральда, что она похожа на «работу художника, выраженную языком метафор и аналогий».
      К сожалению, великолепие Хёда беседующего абсолютно не распространялось на Хёда пишущего. Его произведения были написаны педантичным языком, «фактически нечитабельным», как выразился Хаксли.
      Хёд познакомился с Хаксли в 1928 году. Тогда он был редактором в литературном журнале «Реалист». Среди сотрудников были Герберт Уэллс, Ребекка Уэст, Арнолд Беннетт и оба Хаксли, Джулиан и Олдос. Сопровождая преуспевающего молодого романиста в ночных прогулках по Лондону, он понял, что его молодой друг страдал от обычного литературного недуга:

      Стиль сформирован, определенная структура отношения к жизни и ее интерпретации ясна, и есть определенная аудитория читателей, покупающих именно эту продукцию. И затем внезапно формула кажется ложной, угол зрения — неточным, анализ — презренно мелким. Традиции семьи Хаксли и духи предков бросали вызов его личному гению. Сатира могла развлекать, но убеждать не могла. Чтобы удержаться в рамках сатиры, нужно было заостряться на критике определенных сторон человека: человек — незаконченное животное; человек несомненно обучаем; необученный — меньше, чем животное; плохо обученный — хуже, чем животное; хорошо обученный — существо с бесконечными перспективами и сверхчеловеческим потенциалом.

      В последних фразах весь Хёд. Они раскрывают реальное значение привязанности Хаксли к этому потенциально конкурирующему с ним человеком. Потому что-то, что случилось после между ними двумя, можно иронически назвать интеллектуальным обольщением. Внук Т.Г. Хаксли был обольщен необычной интерпретацией эволюционной теории.
      Если не пускаться в долгие дискуссии о развитии науки в конце девятнадцатого столетия, следует отметить, что имелись две основные эволюционные теории. Последователи Дарвина полагали, что естественный отбор шел не направленно и человек был биологически счастливой случайностью, результатом случайных мутаций. Вторая теория, выдвинутая Ламарком и поддержанная французским философом Анри Бергсоном, смотрела на эволюцию сквозь призму телеологии. Бергсон называл свою теорию философией витализма. Он утверждал, что эволюция была не случайной, она управлялась творческими жизненными силами, «elan vital», которые стремились к более высоким формам выражения. Среди насекомых примером «elan vital» служит высокая государственность пчел и муравьев. А среди млекопитающих развивалась самая любопытная, самая экспериментирующая разновидность — Homo sapiens.
      Разумеется, как только выяснилось, что под концом эволюционной радуги зарыт горшочек с золотом, все начали размышлять о природе этого сокровища. Фридрих Ницше размышлял над «elan vital» и придумал «сверхчеловека», расу суперменов, которые могли быть как мистиками-святыми, так и деспотами-творцами. Для Бергсона был возможен только первый вариант: «вселенная — машина для производства богов», — писал он.
      Но как человек собирался стать подобным богам? Дальнейшее физическое совершенствование было сомнительно, но как насчет дальнейшего совершенствования сознания? Развитие психологии в конце девятнадцатого столетия, с акцентом на подсознательном, стало причиной предположений, что сознание — наиболее вероятная область эволюции. Точно так же, как человек шагнул от простого сознания до самосознания, возможно, в какой-то момент он сделает рывок от самосознания до… космического сознания?
      По крайней мере именно так предполагал в 1901 году канадский психолог Ричард Бёк. От состояния «жизни без восприятия» Homo sapiens эволюционировал к простому сознанию, которое отличалось уже наличием восприятия. Затем к самосознанию, характерной чертой которого была способность выражать мысли при помощи слов, улучшение языка, математические способности. Бёк полагал, что Homo sapiens, обретя самосознание приблизительно три сотни тысячи лет назад, теперь достиг той стадии развития, когда его способность обрабатывать концепции могла вывести его на новый, космический уровень.