Штурмуя небеса

      Тим был первым. 21 марта в день весеннего равноденствия они устроили торжественные проводы в честь начала его недельного странствия. Алан Уоттс прочел по этому случаю соответствующие наставления из «И цзин», затем все ушли, оставив Тима в одиночестве. Проглотив первую порцию ЛСД, Тим закутался в теплый зимний полушубок и сделал шаг вперед в морозную зимнюю ночь. На небе сияла полная луна. Он завыл на нее. Большой дом, молчаливый и темный, казался далеким и отстраненным. Он лег в сугроб и стал смотреть на звезды, слушая, как ветер шуршит в вершинах сосен, как гудят провода, передавая миллионы битов информации.
      Шли дни. Оболочка не поддавалась.
      Однако на Тима снизошло видение, или просто интуитивное озарение, что мужская сторона должна объединиться с женской — только тогда они вместе смогут достигнуть новой ступени развития.
      Эта попытка вырваться за пределы еще сильнее продвинула Тима в исполнении древней роли наставника, или говоря другими словами, сожгла множество его старых импринтингов. Тим все больше говорил не прямо, а давая косвенные намеки, например:

      «Тим, есть ли на свете что-то более важное, чем все остальное?»
      «Посмотри, как сверкает снег в лунных лучах. Красиво, правда?»

      Однажды местный садовник-энтузиаст хотел заменить старые покосившиеся яблоневые деревья новыми, купленными на рынке гибридами. «Вы понимаете, что очень безрассудно говорить об этом в их присутствии?» — спросил Тим. Садовник, не уверенный, не разыгрывает ли его Тим, спросил: «Вы имеете в виду, что они могут слышать?» «Заметьте, что я всегда выражаю дружелюбие и стараюсь быть на их стороне, защищать их, — сказал Тим. — Но утверждать я ничего не могу».
      Говорил ли он всерьез? Было невозможно устоять перед его широкой дружелюбной улыбкой. Это был человек, которого выгнали из Гарварда и высмеивали в большинстве газет и журналах. Он мог быть унылым, мрачным и подавленным, и тем не менее он широко улыбался навстречу людям и как никогда пользовался огромным успехом у женщин. Но подходила ли хоть одна из них на роль необходимой ему второй половины?
      Как только потеплело, купили газонокосилку и тут же выкосили огромную лужайку. Восстановили цветочные клумбы, одна из которых имела форму луны, а другая солнца. Подрезали разросшиеся ветви кленов и выкрасили в белый цвет камни вдоль дороги, по поводу чего Альперт заметил, что это начинает напоминать еврейский сельский клуб. Засадили огород, и в «Круглом столе» в Миллбруке появилось фото, где запечатлен Тим, толкающий газонокосилку.
      Все эти преобразования были замечены жителями Миллб-рука, которые состояли в основном из ремесленников, которых Дитрих завез сюда, когда строил свой Большой дом, и их потомков. Арт Клепс заметил, что «в городе Тима тепло приветствуют хозяева магазинов и местные жители, а он, по-видимому, с удовольствием играет роль своего мужика, сельского жителя и доброго соседа, всегда легко находя пару слов для всех и каждого».
      К счастью, местные жители не могли видеть внутренних перестроек, проводимых в Большом доме. Почти вся мебель была выброшена, у столов подрезаны ножки, чтобы они стояли почти на полу. Потолки перекрашены в золотой цвет, а стены расписаны мандалами. В углах разместились самодельные алтари и маленькие ковчеги, где стояли индуистские или тантрические божества, а также необходимые предметы для проведения ритуалов, назначенных на текущую неделю. Их новым увлечением стал Георгий Гурджиев, и в течение нескольких недель они летали в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на лекциях по «работе» — так называли последователи Гурджиева свои занятия.
      Альперт полетел на «Сессне» в Канаду, чтобы встретить корабль, доставивший ЛСД из Чехословакии. Большая часть ЛСД попала в Миллбрук, и небольшие количества были отосланы в научно-исследовательские центры, которые подверглись конфискации со стороны ФДА. Кроме того, Альперту предстояло встретиться там с богатой вдовой, которую интересовало, нельзя ли использовать ЛСД для подготовки к смерти — к тому времени самые интересные исследования в этом направлении вел Эрик Каст из Чикагского университета. Касталия была счастлива удовлетворить интерес богатой леди. Богатые старые вдовушки часто вставляют потом в свои завещания приятные пункты, а как раз сейчас кастальцы очень нуждались в чем-то в этом роде.
      Нехватка денег — вечный враг любых утопий — снова показала свое голодное лицо.
      Одним из очевидных решений было взимать плату за посещение Касталии — это предложение было вполне своевременным, если учесть, какой обвал посетителей прибывал теперь на уикенды. большая часть людей не помещалась в доме и ставила палатки под деревьями, приходя в дом только на обед. Они могли бы вновь вернуться к плану старого Дома Свободы и превратить Большой дом в летнюю академию, где проводились бы семинары по способам ненаркотического расширения сознания и отказа от сложившихся привычек. Репортер из «Ньюсуик» поспешил высмеять идею создания академии. Тон сообщения был издевательский, в газете сообщалось: «Теперь, выиграв тяжелую схватку, двое великих и могучих обозревают опустевшее поле брани». Однако это показывало возросшую осторожность со стороны масс-медиа в отношении Лири. Осенью, когда «Тайм» поместил статью о роспуске IFIF, они проиллюстрировали свое сообщение фотографией Алана Уоттса и Тима. Хотя текст статьи был негативным, но у читателя в итоге складывалось впечатление, что психоделики и красотки идут рука об руку. В «Ньюсуике» было тоже напечатано нечто подобное, так как репортер не мог удержаться от замечания о «девочках в бикини», гуляющих по Большому дому.
      Летние сессии поставили ряд интересных проблем. Как можно за тридцать шесть часов работы измененить сознание людей, сбежавших на время от обычной жизни? Как можно привлечь их к ментальным экспериментам, когда они в своей обычной жизни привыкли следовать правилам и «работать от звонка и до звонка»?
      Сначала решили, что новичкам, чтобы освоиться, надо присутствовать на вечеринке в Большом доме. Это оказалось ошибкой. Попав в привычный для них мир вечеринки, гости тут же начинали навязывать свои шаблоны и правила. «Эй, привет, я Джек Смит из Денвера, а вы кто? — вспоминает Холлингсхед. — Ну и так далее. Поскольку мы были менее опытны в играх в «вечеринку», то ничего не могли с ними сделать».
      Тогда решили поступить наоборот. Всем прибывшим говорилось, что их имена, социальное положение, привычки остаются за порогом Большого дома. Никаких разговоров в первый вечер. Все одеваются в одинаковые белые одежды. Вот как Арт Клепс описывает одну из таких трансформаций, происходивших в пятницу вечером: «Двадцать человек, среднего возраста, в основном одетых вполне консервативно, входили через главный вход Большого дома вслед за Альпертом. На лицах кривые усмешки, глаза тревожные. Однако, когда они же спустились вниз примерно час спустя… я едва поверил своим глазам. Все они были одеты в белые одеяния, сооруженные из простыней, — такая одежда должна была скрыть социальные различия. Это напоминало встречу куклуксклановцев».
      Холлингсхед был неистощим на различные способы, какими можно «вышибать привычки». Наиболее известной его выдумкой была история с цветной едой. «Мы все очень привыкли к тем схемам, на которых росли, в частности к прочным ассоциативным цветовым привязкам». Когда гости садились за завтрак и начинали есть зеленые яйца и пить черное молоко, Мецнер объяснял: «Когда кто-то говорит о небе, у нас в мозгу всплывает «синее», когда говорят о лужайке, мы думаем «зеленая», когда речь идет о вареных яйцах, мы думаем «белые». Но это ментальные привычки. На самом деле не важно, являются ли вареные яйца белыми, зелеными, как сегодня, или, скажем, желтыми».
      Несмотря на старательные объяснения, все же было похоже, что еда поглощается с меньшим аппетитом, чем обычно. По этому поводу кое-кто острил, что хотя неизвестно, насколько этот способ полезен для «преодоления установок», зато он безусловно выгоден, так как сильно сокращает потребление пищевых продуктов.
      Посетители приезжали ежедневно. Репортер Роберт Антон Уилсон прибыл, чтобы сделать статью о Касталии для сатирического журнала «Реалист», издаваемого Полем Красснером. Он обнаружил всех играющими в бейсбол на лужайке, а Мэй-нарда Фергюсона — исполняющим на крыше джаз на трубе. Уилсон был единственным из журналистов, который прочел хотя бы одну книгу Тима, поэтому Тим ответил на его жадные вопросы.
      «ЛСД уводит вас из обычного эго, из этого «пространства-времени», — сказал он. — Я всегда прохожу этот путь — когда все стандартные ролевые игры заканчиваются, а с ними заканчивается и Тимоти Лири. Когда всходишь на эту вершину, то здесь можно уже вводить новые импринтинги, потому что старые на время уходят в сторону».
      Воодушевленный этой темой, Тим высказал то, о чем он в то время мечтал — о создании целой сети государственных клиник, где занимались бы вопросами импринтинга. Будущие пациенты этих клиник имели бы дело с обученными опытными специалистами по изменению моделей поведения, такими, что могли бы объяснить все «за» и «против» этого метода. Получив соответствующую литературу, пациент имел бы неделю на размышления и обдумывание, подходит ли ему этот способ, а затем в следующую свою встречу со специалистом решал, какие программы ему бы подошли и какие цели он перед собой ставит. «Наиболее важным правилом, — подчеркнул Лири, — является то, что тот, кто начинает путешествие, должен решить сам, каких именно изменений он добивается. Никто иной не имеет право решать за него этот вопрос».
      Однажды их посетили двое агентов ФДА. «Мы шокированы тем, что вы делаете, — так говорил один из них, если верить рассказу Лири. — На протяжении веков употребление наркотиков считалось пороком. А теперь вы не только защищаете это, но считаете даже нравственным и предлагаете воспитывать людей с помощью наркотиков. Возможно, Кеннеди и согласился бы с этой точкой зрения, но Джонсон — совсем другое дело».
      «Люди, что следят за законностью — и поверьте мне, они обладают достаточной властью, — ждут не дождутся, пока эти новые наркотики не запретят, вот тогда они до вас доберутся!»
      Один знакомый Майрона Столяроффа в письме на западное побережье описывал, как обычно проходит день в Большом доме: «Наши дни проходят как и во всех обычных семьях: кто-то сидит на диете, а после ужина все семейство собирается у камина (ужин здесь ровно в 10.30 вечера). Потом гадают по ладони, читают Юнга, Гурджиева и Успенского, слушают тантрические мелодии, беспрерывно звонят в колокольчики, занимаются армреслингом; бегают дети, жуют попкорн, катаются на мотоциклах.
      Здесь приятная эмоциональная атмосфера. Баронесса средних лет из Швеции обучает меня готовить, и мы проводим с ней время вместе она — Мать. Тим — Отец, и, когда я спросил его, что, как он предполагает, я должен делать, он ответил: «Будь счастлив, хотя бы раз в своей жизни». Здесь есть также множество братьев и сестер и, как я уже сказал, — эмоционально наполненная жизнь. Они сами этого не замечают, но Миллбрук — это по-настоящему продвинутое лечебное учреждение».
      Баронесса средних лет была на самом деле будущей тещей Тима. Ее дочь, Нена, местная кинозвезда, блондинка, была известна тем, что плавала по Гудзонову заливу на судах викингов времен Эрика Рыжего, снимаясь для рекламы сигар. Согласно «Харпер базар», она «любила концерты и балет… родилась в Мехико, выросла в Пекине, с ранних лет привыкла путешествовать по всему миру. Так что ничего удивительного, что сегодня она проводит большую часть времени вне своего дома в Нью-Йорке, летая по различным городам Европы и Азии».
      Тим встретил ее в Миллбруке на праздновании 4 июля и внезапно понял, что именно она является его второй половиной. Их занятия любовью тем вечером были столь шумными, что Альперт, который жил в комнате под Лири, не смог нормально медитировать. Но на самом деле Дика волновали не занятия любовью, а сама любовь. «Во многих отношениях я был Дику вроде отца, — писал позже Лири. — В нашем домашнем хозяйстве он, выросший под сильным влиянием матери, играл то, что сам называл материнско-женской ролью. Он, безусловно, был намного ближе к моим детям — Сьюзен и Джеку, чем я сам».
      Какое-то время казалось, что Альперт объявит бойкот планировавшейся свадьбе, назначенной на 12 декабря 1964 года. Но потом он все-таки решил вести себя в лучших традициях высшего света и присутствовать на церемонии. Лири планировал провести медовый месяц в Индии, так что на Альперта сваливались все заботы, связанные с Касталией.
      Ральф Мецнер к тому времени уже был в Индии. Он уехал туда еще ранней осенью вместе с членами ведантистского ашрама, которым Лири в свое время давал ЛСД. В его письмах жизнь в ашраме выглядела идиллией: «Этим утром я сидел в лесу, читая немецкую книгу по тибетской медицине, написанную бенедиктинским монахом. Мне ее дал лама Говинда. Собачка хозяйки загнала на дерево обезьяну…»

       Алан Уоттс
 
      Тим с нетерпением ждал отъезда. В письме Мецнеру он признавался, что мечтает сбросить с себя на время груз ответственности и поселиться где-нибудь в блаженной тиши у подножия Гималаев, исследуя «невероятно сложный процесс, во время которого двое людей начинают сливать воедино свои
      возможности». Единственное, что его беспокоило, — в Большом доме не остается почти никого из старших, кто следил бы за тем, чтобы Касталия продолжала нормально функционировать. Однако «Ричард сильно изменился. Он принял на себя «роль Тима» и лучится гостеприимством, строит планы и приглашает новых людей. Он заполнил дом красивыми и творческими представительницами прекрасного пола».
      В том же письме он описывал две лекции, которые читал в Пало-Альто и в Сан-Франциско. Народу было не протолкнуться, сообщал он. А в циничном Нью-Йорке на его лекции в зал на тысячу триста человек пришло столько народу, что сотням людей пришлось стоять. «Это было похоже на то, будто нашептываешь на ухо любимому… политическая и моральная битва за психоделики уже выиграна. С нынешнего момента это только вопрос времени».
      А вот официальная фотография, сделанная на свадьбе Тима и Нены, — совершенно сюрреалистическая картинка, где вместо привычного стола с блюдами из фарфора и столового серебра видны блюда с наркотиками. Они не собирались становиться стандартной американской парой. Там было и еще несколько снимков, которые остались валяться в ящиках стола, потому что тогда никто не понимал их важности. Наиболее интересное фото снято в августе. Это жаркий спокойный день. Люди загорают на лужайке. Лири тогда находился наверху — он был в трехдневном путешествии. Раздался шум колес. Потом из окон машины посыпались маленькие дымовые шашки. Машина оказалась школьным автобусом, правда таким, который мог привидеться разве что Иерониму Босху, если бы он заведовал оформлением автобусов для школ. Когда автобус затормозил и остановился, изнутри послышался громкий шум и подозрительное кудахтанье.
      Загоравшие на лужайке на всякий случай, в целях безопасности, удалились.
      В Касталию прибыл Кен Кизи и его Веселые Проказники.

Глава 18. МНОГООБЕЩАЮЩИЙ ПАРЕНЕК

      Ричард Тодд в гарвардской «Илэмни Баллетин» писал, что «одной из интересных черт Тима Лири, которая порой сильно смущала и ставила в тупик окружающих, было то, что он постоянно менялся и был практически непредсказуем. Еще вчера он был почтенным и уважаемым психологом и вдруг — о волшебные грибы! — превратился чуть ли не в один момент в перекати-поле, гонимого всеми наркомана. С некоторыми поправками примерно то же можно сказать и о Кене Элтоне Кизи. Ему еще не стукнуло тридцати, а он уже был отличным спортсменом, примерным гражданином (одноклассники сошлись на том, что именно он добьется наибольших успехов в жизни), перспективным романистом, автором двух высоко оцененных книги, наконец, скромным, заботливым и непьющим семьянином, женившимся на девушке, которую любил со школы… А затем, познакомившись с ЛСД, он стал… Впрочем, вопрос о том, как его называть (как и в случае Лири), зависит от точки зрения. Для друзей, Веселых Проказников, Кизи стал Вождем, исследовавшим
      Иной Мир гораздо глубже, чем любой из них. Для девушки, встретившей его на собрании унитариев, он был «пророком Кизи». Для властей он стал опасным оригиналом, злоупотребляющим доставшимся ему от Бога талантом верховодить.
      Хотя изначально Лири и Кизи добились примерно одинакового социального статуса, вызывающего уважение и одобрение, но пути, которыми они пришли к этому, сильно разнились.
      Начать с того, что в то время как ирландские предки Лири мечтали выгнать англосаксов из их громадных продуваемых всеми ветрами замков, предки Кизи — «твердолобые баптисты» и чтущие традиции «исполнители народных песен» — медленно перебирались из Теннесси и Арканзаса в Техас и Нью-Мексико и дальше в Ла Хунту, Колорадо, где, наконец, 17 сентября 1935 года на свет появился Кизи — первый ребенок в семье Фреда и Дженивы Кизи.
      Когда мальчик учился в третьем классе, Фред Кизи переехал с семьей в городок Спрингфилд в Орегоне, в долине Вилламет. Там Фред работал сначала мастером, а потом управляющим молочным кооперативом «Золото Дария». Хотя Кизи прилично зарабатывали, и у них было даже свое загородное ранчо в Дебра Лэйн, они всегда держались немного отчужденно от общества — словно все еще ощущали себя первопроходцами этих земель. «Большой упрямый ковбой, который так никогда и не привык к обществу», — так вспоминал Кизи папу. В этом стиле Фред Кизи воспитывал и детей — самостоятельными и крепкими. Он научил их охотиться, рыбачить, плавать, драться и бороться. «В какой-то момент мальчик должен понять, что он лучше отца. И задача отца — предоставить ему такую возможность, — сказал Кен в интервью. — Это нужно сделать правильно и вовремя, когда парню действительно понадобится. Он должен понять, что может перегнать и перебороть своего старика, оказаться сильнее его в любви, сильнее во всем. Мой отец был умным мужиком, и он дал мне этот шанс. Возможно, это самое важное, что он для меня сделал».
      Кизи рос типичным подростком пятидесятых. Он был светловолос, голубоглаз, спортивен и интеллигентен. Зимой он играл вратарем в школьной команде, летом — подрабатывал в «Золоте Дария», делая мороженое. Он был склонен к мистификациям, интересовался магией и чревовещанием, часто выступал с подобными оригинальными номерами на вечеринках и в клубах. Еще он любил рассказывать истории, странные и таинственные, что только укрепило его репутацию как ладного и умного молодого человека. Когда он заканчивал школу, одноклассники признали его «наиболее многообещающим» парнем, который добьется самых больших успехов в жизни. И он добивался. В Орегонском университете, в близлежащем Юджине, он стал чемпионом университета по борьбе и вторым — в соревнованиях Ассоциации американских университетов. Он активно участвовал в студенческой жизни, где его таланты рассказчика пригодились для различных конкурсов песен и пародий, скрашивающих студенческую жизнь. В конце концов, он женился на своей давней школьной любви, Фэй Хэксби. «Самая милая, самая прелестная и красивая девушка из всех, что я видел в жизни», — сказал позднее про нее Том Вульф. В вечер перед свадьбой Кизи впервые в жизни напился и даже «не столько напился, сколько просто выпил немного, за здоровье брата».
      Но эта была только одна сторона его жизни. Позднее, размышляя над тем, что заставило его бросить расслабленный ограниченный мирок Спрингфилда, Кизи отмечал, что «в любой школе всегда есть парень, который интересуется тем, чем не интересуются другие, — занимается фокусами, изучает звезды, читает фантастику или проводит странные химические опыты. Обычно он бледен, не особо хорош собой и девчонки из-за его странностей не обращают на него внимания». Если не считать внешности и подразумеваемой здесь отгороженности от мира, это было точным отображением внутреннего мира Кизи. Он и был странным ребенком с большими мечтами и богатым воображением, выросшим на комиксах и детективах.
      Он жадно поглощал произведения Зейна Грэя и Эдгара Раиса Берроуза. Ежемесячно следил за новыми приключениями Пластикмена и Капитана Марвела.
      Позже в Стенфорде он удивлял начитанных сверстников остроумными и язвительными доводами в пользу того, что комиксы — на самом деле, национальный американский миф, выражение духа нации, утверждая, что «одна книга комиксов про Бэтмэна заслуживает больше внимания, чем подшивка «Тайме» за год». Эти обаятельные современные манускрипты были гораздо глубже, чем просто образовательное развлечение. Все считали их дешевым чтивом для низших слоев, но Кизи разглядел в них притчу Ницше о сверхчеловеке. Интуитивно он связывал их содержание с идеей супермена. По сути им владела та же жажда преобразования человека, которой был увлечен Хаксли. Различалось только внешнее представление об этом. Там, где Хаксли, закрывая глаза, видел Будду. Кизи представлял себе Билли Бэтсона, сироту, торгующего газетами, который глубоко в недрах подземки повстречал древнего египетского волшебника и — произнеся магическое слово «Сезам!» — превратился в капитана Марвела, Чудо-Капитана. Под маской классического американского мальчика в Кизи скрывался независимый индивидуалист, именно такой, каких терпеть не могло корпоративное общество.

       Кен Кизи и знаменитый автобус в девяностые

* * *

      Это было довольно странно — совмещать в себе спортсмена-атлета, члена студенческой команды и эстета (причем другие спортсмены удивлялись, чего он водится с этими занудными интеллектуалами, а занудные интеллектуалы не могли понять, что он нашел в этих тупых, невежественных спортсменах). Однако Кизи прекрасно справлялся с этой двойственностью, подтверждая, что его не зря считали многообещающим и талантливым. Хотя с годами раздвоение все обострялось. Внутри самого Кизи всегда существовал конфликт между двумя людьми — простым человеком, воспитанным на лоне природы, и изощренным интеллектуалом. Это находило выход в его творчестве, например в раннем рассказе «Благородный спортсмен», и, что гораздо более важно, стало темой его второго романа «Порою нестерпимо хочется». Двое братьев Стамперов — один лесоруб, другой — интеллигент-невротик, стали зеркальным отражением его собственной личности. «Хотел бы я знать, кто из них более реален, — говорил Кизи в интервью, — грубоватый свободный лесоруб, прямолинейный и простодушный, полный примитивных суждений, приземленная часть меня, — или же его полная противоположность». Хотя здесь он пренебрежительно говорит о «противоположности», в действительности он обнаружил, как сложно ему зачастую бывает избавиться от аналитического склада ума, который он когда-то с таким усердием развивал.
      Когда в 1957 году Кизи закончил учебу в Орегонском университете, дальнейшие планы на жизнь у него были еще достаточно неопределенными. Он вернулся в Спрингфилд. Днем работал у отца, ночью — писал роман о футболе в колледже. Весной 1958 года случилось два важных события. Первым было то, что из-за травм, полученных на занятиях борьбой, его освободили от армии по статье 4F. А второе — победа на соревнованиях, за которую его наградили стипендией Вудро Вильсона, позволяющей продолжать дальнейшее обучение. Кизи решил потратить деньги на то, чтобы научиться писать. И осенью 1958 года, двадцатичетырехлетний Кен прибыл в Пало-Альто — участвовать в Стен-фордском писательском семинаре.
      Здесь царил дух соперничества, каждый пытался доказать, что его произведения сравнимы с гением Нормана Мейлера, Элри-на или молодого Апдайка. Здесь обычным было делить всех на хороших, лучших и самых лучших, и среди этих молодых дарований, стремящихся стать новыми Хемингуэями (среди них были Ларри Макмёрфи, Роберт Стоун, Эд Маккланахан и Уэнделл Берри), Кизи был быстро признан серьезным соперником.

      Он напоминал провинциального парня из «Мартина Идена» Джека Лондона. Сельский парень, жаждущий знаний и пишущий об окружающей его жизни. У него был орегонский говор — он растягивал слова. Руки — сплошь мозоли и мускулы, а когда он над чем-то сильно задумывался, то морщил брови, и это выглядело просто восхитительно.

      Он поселился на Перри-Лейн, рядом с площадкой для гольфа.
      Здесь обитала местная богема. По причине своих скромных размеров — едва ли дюжина видавших виды домишек, за шестьдесят долларов в месяц — Перри-Лейн немного напоминал закрытый частный клуб. Многие хотели сюда попасть, попадали — немногие. Кизи появился там по протекции Робина Уайта, признанного литературного лидера Перри-Лейн, автора получившей премию книги «Слоновий холм». Как и Норт-Бич в Сан-Франциско, обитатели которого стремились превзойти друг друга в приверженности «романтичной простоте Зорбы-грека и верности основным идеалам», Перри-Лейн был также пронизан мятежным духом — но не политики, а культуры. Кизи отрастил бороду и начал поигрывать на гитаре народные песни. Напился во второй и третий раз, и даже как-то попробовал марихуаны. Но это вовсе не умерило его сентиментальных взглядов и любви к спортивным состязаниям. Весной 1960 года Кизи принял участие в соревнованиях AAU между старшекурсниками, проходивших в «Сан-Франциско Олимпик Клаб», и был очень близок к тому, чтобы попасть в олимпийскую команду. Но не попал.
      Несмотря на то, что перед ним открывались широкие литературные перспективы, Кизи как писатель созревал медленно. Первый роман о футболе, ради которого и поехал в Стенфорд, он бросил, чувствуя, что сама тема слишком поверхностна. Он начал писать роман о Перри-Лейн и мире литературной богемы, но затем открыл для себя Норт-Бич в Сан-Франциско, который тогда только начинал переживать свой расцвет в качестве места встреч битников. Это была страна Керуака, страна отвергающих все джазовых музыкантов, страна чудаков и безумцев. Здесь были мистики, помешанные на дзене, безумцы, сидящие на героине, и даже чудаки, свихнувшиеся на скорости и постоянном движении в стиле Нила Кэссиди. Отношение Кизи к писателям-битникам было двойственным. Керуак показался ему скорее репортером, чем романистом. («Если через тысячу лет захотят узнать, что творилось в наши дни, им будет достаточно прочитать Керуака».) Часть книг писателей-битников казалась ему литературными экспериментами — интересными и даже нужными, но недоработанными. «Ты читал "Книгу Каина"? — писал Кизи другу. — Прекрасная проза. Почти так же здорово, как "Голый завтрак". И там и там много силы и прелести. Не достает одного, я бы добавил туда немного сдержанности».
      Его собственная книга получила рабочее название «Зоопарк». В ней уже чувствовался характерный стиль Кизи. Сюжет строится на том, что сын бывшего наездника родео, а теперь фермера, разводящего кур, приезжает в Норт-Бич. Он самостоятелен и полон идей вроде «не-зависеть-ни-от-кого-кроме-себя» и других подобного рода ценностей, завещанных Фредом Кизи сыну. Напряжение в сюжете достигается противоречиями между этим наследием и примитивными общественными устоями Норт-Бич.
      Хотя в 1959 году «Зоопарк» получил двухтысячедолларовую премию Сакстона, нью-йоркские издательства ее отвергли. Однако растущей известности Кизи это ничуть не повредило. Как Керуак или ранее Хемингуэй, он понимал, что добьется успеха, но это ничуть не заглушало в нем неутомимой жажды достичь вершин мастерства. Общество Перри-Лейн, казавшееся ему таким необычным и привлекательным еще пару лет назад, теперь уже не вполне удовлетворяло его. «Я уютно устроился здесь, нашел себе удобную нишу, и здесь есть почти все, чего я хочу, и бросать все это неохота, — писал Кизи другу. — Но доходы мои уплывают с такой же скоростью, с какой я узнаю что-то новое».
      Лучшего друга Кизи по писательскому семинару, Кена Бэб-бса, прямо с семинара забрали во флот. Если бы не борцовские травмы, та же участь могла бы грозить и Кизи. «Боюсь, что мне приходится на службе учиться многим вещам, — писал Бэббс. — И очень неприятным. Например, бриться каждый день. Или величать «сэрами» всяких козлов, которым обычно я бы просто дал по яйцам. И ежедневно работать». Кизи в ответ писал: «Сбегай оттуда, и, даю слово, мы сразу уедем в Мексику и всех надуем. Через неделю! Завтра! Не связывайся с этими идиотами!»
      Кизи жаждал перемен, возможности сменить атмосферу. И вскоре это его желание было вознаграждено.
      Том Вулф писал, что Лауэлл был похож на «венского аналитика или, по крайней мере, на современного калифорнийского парня, занимающегося тем же». Именно Лауэлл впервые познакомил с марихуаной Дика Альперта, когда тот работал в Стенфорде. Лауэлл всегда интересовался новейшими исследованиями психологии, так что когда он узнал, что в больницу для ветеранов в Менло-Парк требуются добровольцы для испытания психомиметиков, он сразу же предложил Кизи устроиться туда. Платили по двести долларов за сеанс.
      Экспериментами в Менло-Парк руководил доктор Лео Хол-листер — человек, представляющий из себя более современный вариант исследователей «лабораторного сумасшествия». Холли-стер с презрением относился к большей части психоделических и психолитических программ и был, вероятно, одним из самых ярых местных критиков Фонда Столяроффа. Он также участвовал в программе ЦРУ «МК-УЛЬТРА».
      Первым наркотиком, который дал Кизи доктор Холлистер, был псилоцибин. Сначала тот ничего не чувствовал. Затем произошло следующее: за окном больницы стоял клен и на него забралась белка. И он не просто услышал топот маленьких ножек — этот звук молотом отдавался у него в ушах. Словно кто-то взялся за регулятор громкости ощущений и включил его на полную мощность. Это было, безусловно, необычно, но приятно. Это было бы просто замечательно, если бы доктор не подсовывал ему разные тесты и не задавал странных вопросов, вроде: «Вы можете сложить в столбик эти цифры? Как у вас с ощущением времени? Можете сказать, когда, по вашему мнению, пройдет минута?»
      Отвечать было сложно — Кизи, смотря на собеседника, осознавал, что смотрит прямо внутрь него, — он видел, как бешено работает нервная система, как возбужденно подергиваются синапсы, когда по нервам передается новая информация. Галлюцинации? Возможно. Но сконцентрироваться все равно чертовски трудно.