Тайны индейских пирамид

      Вместе с костями погребенных участники экспедиции нашли здесь прекрасную нефритовую статуэтку женщины с невероятно длинными волосами и вдобавок целый ряд своеобразных маленьких чудес: сердце, зеленый цветок, лягушку и другие фигурки, вырезанные из прозрачного нефрита.
      За мавзолеем правителей, или, как его еще называют, «Могилой трех старцев», с насыпанным над нею круглым маундом, который представлял собой, по сути дела, вторую доминанту Ла-Венты, стояли три гигантские каменные головы. Внутри городской черты Стирлинг нашел еще пять алтарей, шесть каменных стел и в фундаменте одной из двух маленьких «сторожевых крепостей», охранявших ворота каменной ограды, нечто вроде склада с 37 топорами из серпентина, сложенными наподобие креста. Топоры из серпентина и нефрита были найдены в Ла-Венте еще в 20 местах, и позднее это привело американистов к выводу, что для обитателей Ла-Венты топор был главным символом власти и веры, выполняя ту же роль, что для христиан святой крест.
      Меня же больше, чем диковинные топоры, интересовали упомянутые выше гигантские базальтовые головы: три из них были обнаружены на южной окраине города, а четвертая - у северного подножия пирамиды. Как мне кажется, они изображали и конкретных лиц. Они не однотипны. У каждой совершенно иная физиономия. Гигантские головы защищены касками, или, скорее, шлемами, подобными тем, какими пользуются теперь игроки в хоккей с шайбой или здесь, в Америке, бейсболисты. Назначение этих шлемов я пока не могу точно объяснить. Может, это были королевские короны или тиары первосвященников. Право, трудно сказать.
      Этих «королей» или «пап» я вижу и на столообразных алтарях в Ла-Венте. Здесь их несколько. Больше всего заинтересовал меня тот, которого мои проводник по Ла-Венте называет «победителем». В нише передней части алтаря сидит совершенно нагой мужчина. Его голову украшает корона, возможно из птичьих перьев, шею охватывает роскошное ожерелье. В правой руке он держит нечто вроде кинжала, левой придерживает веревку, которой связан раненый человек, должно быть, вождь неприятелей, - поскольку оба мужчины явно отличаются по своему племенному типу. Над головой «победителя», как солнце, возносится огромная маска ягуара.
      Итак, над «победителем», властителем или, может быть, верховным жрецом Ла-Венты возвышается ягуар. Ягуар преследует здесь меня повсюду. Ла-вентская, совершенно необычная для Америки мозаика, найденная на глубине 7 метров, тоже изображает ягуара: его глаза, его ноздри, его клыки. В гробнице правителей среди других сокровищ были найдены нефритовые подвески в форме зубов ягуара. А нефритовые детские личики, которые найдены в Ла-Венте и которые иным исследователям напоминали характерные черты монголоидной расы, в действительности всего лишь свидетельствуют о стремлении придать облику человека сходство с ягуаром. Вот почему ученые теперь называют эти маленькие шедевры уже не «детскими», а «ягуарьими лицами» или изображениями «ягуара-ребенка».
      Обитатели Ла-Венты жили под знаком ягуара. Когда исследователи истории и культуры американских индейцев задумываются над обычаями удивительных людей из Ла-Венты, они часто говорят о настоящей «одержимости ягуаром». Но откуда взялась эта религиозная одержимость?
      Ответ я пытаюсь прочесть тут же на алтарях и стелах, оставленных нам строителями Ла-Венты. На стеле 1 в типичной для этого стиля нише я вижу женщину в короткой юбке. Над нишей и женщиной изображена морда ягуара. А на каменном памятнике, который Мэтью Стирлинг нашел позднее в Портеро-Нуэво, сцена, лишь намеком переданная в Ла-Венте, воспроизведена совершенно недвусмысленно: это соитие женщины с ягуаром. От связи божественного ягуара со смертной женщиной и возникло, согласно легенде, могучее племя героев, сыновей небес и земли, полубожественных строителей Ла-Венты, возник удивительный народ, не похожий на все остальные. То были люди и одновременно ягуары: «ягуарьи индейцы».
      Не вызывает сомнения, что здесь, на острове Торреса, мы встречаемся с произведениями чрезвычайно древней высокой индейской культуры. А позднейшие находки с полной очевидностью доказали, что строители Ла-Венты, обитатели Трес-Сапотеса, творцы статуэтки «птичьего человека» были носителями самой первой, самой древней высокой культуры Америки. Таким образом, «ягуарьи индейцы», как я охотно бы их назвал (поскольку мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, как они называли себя сами), были предшественниками и даже учителями тех, кто гордо считал себя первыми и единственными на свете, то есть гениальных майя.
      Ведь это они, «ягуарьи индейцы», первыми в Америке наблюдали звезды, создали календарь, в разных сочетаниях расположили точки и черточки, пока из них не возникла «майяская» система цифр. «Ягуарьи индейцы», по всей вероятности, изобрели и первую, древнейшую индейскую письменность. Точно так же исходная дата майяской истории 0.0.0.0.0. (или 4 Ахав 8 Кумху), соответствующая 3113 году до н. э., относится, очевидно, еще к ла-вентскому или даже до ла-вентскому периоду истории Америки

. Собственно майя впервые выступают на сцену индейской истории только в III столетии нашей эры. А «ягуарьи индейцы» - не менее чем на тысячу лет раньше. Их-то открыл и представил миру Мэтью Стирлинг.
      Открытие теперь уже не одной стелы, не одного культурного центра, а целой великолепной культуры, по всей видимости, древнейшей в Америке, естественно, вызвало огромный интерес. Два видных мексиканца - Альфонсо Касо, прославившийся, в частности, исследованием Монте-Альбана, и известный художник с замечательным археологическим чутьем Мигель Коваррубиас - стали инициаторами конференции, специально посвященной безымянной культуре и ее столь же безымянным творцам.
      Мексиканские участники этого ученого собрания, а также, разумеется, и сам Мэтью Стирлинг вновь единодушно пришли к выводу, что данная культура, вне всякого сомнения, была «матерью» всех последующих высоких культур Месоамерики. Но нужно было как-то обозначить эту материальную культуру, назвать ее творцов и носителей. Мексиканский историк Хименес Морено предложил, чтобы этих индейцев называли теноселоме, то есть буквально - «люди с ягуарьей пастью». Конференция одобрила предложение Хименеса, но название не привилось. Уже в первых газетных сообщениях мексиканские журналисты - а их примеру последовала и значительная часть мексиканской общественности - начали называть «людей с ягуарьей пастью» ольмеками (от ацтекского «олли» - каучук), то есть «людьми из страны, где добывают каучук». Дело в том, что так называли индейцев, которые жили на берегах Мексиканского залива до появления первых испанцев. И американистам в конце концов не оставалось ничего другого, как смириться с этим старым и вместе с тем новым обозначением. А чтобы хоть как-нибудь подчеркнуть разницу между действительными ольмеками и древними строителями Ла-Венты, последних в отличие от ольмеков этнографических стали называть ольмеками археологическими.
      В то время, когда проходила конференция, посвященная археологическим индейцам, у открывшего их культуру Мэтью Стерлинга не было иных датированных памятников, кроме статуэтки «птичьего человека» и упомянутой выше, теперь уже прославленной стелы «С» из Трес-Сапотеса. Но в 50-е годы ядерная физика предоставила в распоряжение исследователей настоящие археологические часы - ученые начинают определять исторический возраст находок по содержащемуся в них углероду С14 (радиоуглеродные, или, как их еще называют, радиокарбонные анализы). Образцы, взятые в Ла-Венте Филиппом Дракером, д-ром Р. Хейзером и профессором Р. Сквайром, показали, что первые «ягуарьи индейцы» появились на ла-вентском острове в конце второго тысячелетия до нашей эры и жили на этой территории примерно тысячу лет.
      Золотой век Ла-Венты, на протяжении которого «ягуарьи индейцы» строили свой город (и, видимо, это уже в самом деле город), начинается где-то около 800 года до н. э. и продолжается 400 или 500 лет. За это время Ла-Вента стала подлинным центром их мира. Многие исследователи, например Альфонсо Касо, высказывают мнение о возможном существовании настоящей ольмекской «империи», опять-таки первой, древнейшей из подобных «империй» в индейской Америке. Совершенно очевидно, что у ла-вентцев была весьма развитая государственная организация. В этом убеждают те памятники, которые я вижу вокруг себя. Ведь все обработанные камни, найденные в Ла-Венте, попали сюда из иных мест. Но откуда именно? Тут опять любопытная научная загадка. Стремясь решить ее, исследователи призвали на помощь геолога и вулканолога д-ра Хауэлла Уильямса. Тот взял из ла-вентских каменных памятников небольшие образцы и сравнил их под микроскопом с базальтом различных погасших тустласских вулканов. После длительных поисков д-р Уильяме нашел сходный материал в юго-восточной части гор Лос-Тустлас, в погасших вулканах Синтепека.
      Но от Синтепека до Ла-Венты почти 100 километров! Каким образом сумели «ягуарьи индейцы» доставить огромные базальтовые глыбы в свою столицу? Ведь, например, здешняя стела 3 весит более 40 тонн, каменные головы - около 20 тонн. Часто говорят о трудности транспортировки прославленных каменных скульптур на острове Пасхи. Но когда я во время своей экспедиции на остров Пасхи сравнивал условия перемещения тамошних моаи с перевозкой каменных блоков в Ла-Венту, перевозкой, которую «ягуарьи индейцы» организовали на 2500 лет раньше, чем полинезийцы из Рапа Нуи, мне пришлось почтительно склонить голову перед великим деянием ла-вентцев.
      Добытый камень местные ваятели и каменотесы, вероятно, грузили на огромные плоты, базальтовые плиты плыли на этих плотах по самому западному из рукавов реки Коацакоалькос, потом вдоль побережья Мексиканского залива до устья реки Тоналы и вверх против течения до Ла-Венты. Однако между пристанью на западном рукаве Коацакоалькос и каменоломней в Синтепеке расстояние в 40 километров, которое надо было преодолеть с помощью ручного волока.
      Транспортировка базальта из Синтепека в Ла-Венту требовала не только отличной техники, но прежде всего высокой общественной организации. В доставке базальта, несомненно, принимали участие сотни, может быть, тысячи рабочих, которыми должны были руководить опытные специалисты и государственные чиновники. И во главе такой организации наверняка стоял, должен был стоять, единый могучий властитель, «король» или (этому взгляду я отдаю предпочтение) верховный жрец, «папа» ягуарьего культа.
      Именно этих властителей Ла-Венты я, по всей вероятности, и видел на многих здешних стелах и алтарях. Нашел я здесь также и изображения других фигур. Может быть, самая удивительная из них - портрет мужчины совсем иного, как бы семитского типа, на американистском жаргоне получившего прозвище «дядюшка Сэм». На этой стеле «дядюшка Сэм» с длинной, совершенно не индейской козлиной бородкой и длинным острым носом разговаривает с властителем Ла-Венты. Над обоими мужчинами, как ангелы-хранители, возносятся какие-то карлики - наполовину люди, наполовину ягуары. По иронии судьбы как раз в этом неарийском «дядюшке Сэме» некоторые исследователи видели нордического викинга, пришельца из Европы. Во всяком случае это чужеземец - посланник или торговец. В Ла-Венте мы находим также изображения различных уродцев, в первую очередь карликов. Совершенно особую роль играют среди ла-вентских портретов разного рода кастраты. Можно предположить, что будущие жрецы открывали себе доступ в господствующее сословие добровольной кастрацией. Кажется, что основание для такого предположения дает и совсем недавнее открытие, сделанное в Ла-Венте Дракером и Хейзером. Они нашли здесь 16 статуэток из серпентина и нефрита, расставленных особым образом. Сцена, должно быть, представляет ольмекское религиозное собрание. Хотя, по-видимому, все жрецы - мужчины, ни у одной из статуэток нет никаких признаков половых органов. Вместе с тем мы весьма редко находим в Ла-Венте изображения женщин, за исключением сцен, где женщины предстают в обществе или прямо во время коитуса с божественным ягуаром. В то время как предшествующие «средние культуры» почти всегда изображают женщину-мать, в искусстве первой высокой культуры Америки индейских Венер заменили исполненные мощи изображения мужчин, портреты строителей ягуарьего города - удивительной и прекрасной Ла-Венты.
      После необыкновенно удачных раскопок в Ла-Венте Стерлинг еще несколько лет продолжал обследовать южный Веракрус и северное Табаско. И возникало впечатление, что его археологический инстинкт просто безошибочен. Как будто он всегда «шел наверняка».
      Дело, разумеется, было не в инстинкте, а скорее в случайности, да, в целой серии счастливых случайностей, которые приносили американскому исследователю один выигрыш за другим. Самый характерный пример таких счастливых случайностей - результаты экспедиции, которую Стирлинг предпринял вскоре после открытия Ла-Венты в местность, называвшуюся Серро-де-лас-Месас.
      Сначала Стирлинг нашел там в высоком маунде несколько своеобразных глиняных посудин. Он открыл их. В каждой хранилась передняя часть человеческого черепа, тщательно отпиленная, словно бы ампутированная в результате хирургического вмешательства. Опыт Ла-Венты подсказывал Стирлингу, что и в ольмекских городах маунды обычно служат местом погребения, мавзолеями высших местных сановников. Естественно, он продолжал раскопки. И действительно, внутри первого маунда обнаружил второй, низкий, составлявший ядро погребения, похожего на две половинки луковицы. В центре Стирлинг обнаружил останки скелета. Голова была отделена, на сей раз от самого позвоночника, и помещена в причудливую морскую раковину оранжевого цвета. В погребальную раковину-урну, предназначенную для хранения головы покойника из Серро-де-лас-Месаса, так же как в мавзолее правителей в Ла-Венте, был насыпан слой киновари, очевидно, считавшейся у «ягуарьих индейцев» (а позднее и у майя) краской мертвых. В слое киновари были найдены также нефритовая головка обезьяны и несколько нефритовых бусин в форме кораллов. Лучше всего сохранившейся частью черепа властителя оказалась челюсть, выложенная золотистыми кусками пирита.
      В следующем слое, под искусственно укрепленным полом, представляющим собой как бы дно маунда, Стирлинг нашел 52 глиняные урны. В каждой из них хранился череп молодого мужчины и несколько шейных позвонков. Все погребенные были убиты одновременно. Их обезглавили, видимо, теми же каменными топорами. Можно предположить, как все это случилось. Властитель Серро-де-лас-Месаса умер. И вместе с ним была предана смерти дружина властителя или группа молодых жрецов.
      Блестящая и до сих пор уникальная находка такого количества ольмекских скелетов была результатом обследования всего лишь одного маунда в Серро-де-лас-Месасе. И из этой экспедиции Стирлинг мог вернуться со щитом. Археологи начали запаковывать снаряжение и готовиться к отъезду. Но за день до отъезда на место раскопок вернулся один из местных помощников Стерлинга. По собственной инициативе он стал копать и вскоре наткнулся на новый укрепленный слой грунта. Горя нетерпением, он вскрыл этот слой и через несколько минут нашел под утоптанной глиной нефритовую обезьянку, покрытую излюбленной ольмеками красной краской, затем фигурку черепахи и еще ряд предметов.
      Мигель, таково было имя этого рабочего, на всякий случай, позвал начальника экспедиции. Стирлинг поручил наблюдать за укладкой снаряжения своему заместителю и пошел посмотреть на результаты приватной инициативы Мигеля. А теперь я лучше передам слово самому Стирлингу:
      «После напряженной работы, которой мы посвятили все утро (!), нам удалось расчистить пространство вокруг кучи глины. Еще полчаса (!) ушло на извлечение нефритовых предметов…»
      В земле, которую перебирали в течение получаса, находилось 782 предмета - вещи ольмекского обихода и украшения, вырезанные из нежнейшего нефрита различнейших оттенков - от снежно-белого до лазурно-голубого. В целом эта находка представляет собой самый блестящий и одновременно самый богатый художественный клад из всех, когда-либо обнаруженных в Новом Свете.
      А непрекращающиеся фантастические успехи счастливого искателя сокровищ «ягуарьих индейцев» уже сами по себе побуждали туземцев из разных мест Веракруса и Табаско обращаться к Стирлингу с сообщениями, что «там-то и там-то находятся индейские клады, которые могли бы заинтересовать сеньора».
      Одно из таких сообщений содержалось в письме, которое в 1945 году дон Матео получил от своего мексиканского друга Хуана дель Альто. Хуан дель Альто информировал Стирлинга о том, что в среднем течении реки Коацакоалькос крестьяне из Сан-Лоренсо опять нашли какие-то интересные камни…
 

Глава 3. АМЕРИКАНСКИЙ «ОСТРОВ ПАСХИ»

 
      Дон Матео вновь отправился в путь. Вместе с ним была его не знающая усталости жена Мерной и постоянный его спутник - профессор Дракер, который только что завершил службу на американском военном корабле во время войны на Тихом океане. Хотя наиболее естественным путем в Сан-Лоренсо был путь по воде, дон Матео отдал предпочтение крайне трудному, но более короткому путешествию верхом на лошади. И за 30 часов почти непрерывной езды три всадника с местным проводником добрались из Коацакоалькоса через поселение Тешитепек и речку Татгапу в Сан-Лоренсо.
      А на следующий день, как и во всех других местах, дон Матео начал свой уже ставший традиционным «предварительный обход». Если первому знакомству с Ла-Вентой Стирлинг уделил десять дней, то сан-лоренсийскую месету - равнину, о «камнях» которой ему писал Хуан дель Альто, он решил обойти всего за полтора дня! И все-таки уже при этом молниеносном осмотре, который скорее подходил бы американскому туристу, чем ученому, Стирлинг увидит, опишет и сфотографирует не менее 15 прекрасных монументальных скульптур. И вскоре ему станет ясно, что творцы и этих произведений были ольмеками, что строители Сан-Лоренсо принадлежали к славному роду «ягуарьих индейцев». Одна из первых статуй, увиденных доном Матео, представляла сидящего ягуара, держащего в лапе какой-то жезл. Другая скульптура, найденная Стирлингом за время тридцатишестичасового пребывания в Сан-Лоренсо, изображала ольмекского жреца с ребенком на руках. И окончательным доказательством происхождения, этнической принадлежности строителей Сан-Лоренсо была огромная, прекрасно вытесанная из базальта голова, самая большая из всех, какие нам пока известны.
      Спустя два дня Стирлинг завершил свою экспедицию в Сан-Лоренсо. Но для американистики было достаточно уже этих первых сообщений о находках на месете у Рио-Чикито, чтобы на карту древнейшей высокой культуры Америки нанести название, несомненно, самого необычного доколумбова города -города Сан-Лоренсо. Затем дон Матео очень интенсивно работал в Сан-Лоренсо в течение двух последующих лет. Эти раскопки позволили открыть множество новых статуй, каменных голов, ягуаров, совокупляющихся с ольмекскими женщинами, позволили получить известное общее представление о керамике «ягуарьих индейцев», но в особенности же позволили сделать вывод, что этот город - разумеется, если это был один город - настолько обширен, а его история, судьбы его обитателей настолько сложны, что малочисленная, почти семейная исследовательская группа дона Матео не смогла все полностью расшифровать и что, следовательно, надо было бы, чтобы здесь продолжительное время поработала большая, хорошо снаряженная, комплексная экспедиция.
      Позднее такая экспедиция была послана. И результаты ее работы превзошли все ожидания дона Матео. Кроме обычных для ольмеков скульптур, здесь были найдены и другие, совершенно удивительные произведения «ягуарьих индейцев», нередко до сих пор остающиеся абсолютно необъяснимыми. Во время своего путешествия по маршруту этой комплексной экспедиции и я встречался в Сан-Лоренсо со множеством загадок, не имеющих аналогий во всей Америке. Загадок было столько, что в путевом дневнике я в конце концов решился сравнить этот удивительный город древней Америки с полинезийским островом Пасхи. К тому же точно так же, как изолирован доныне посреди Тихого океана остров Пасхи, так и современный Сан-Лоренсо наглухо отделен от остального мира. В моем распоряжении тогда не было лошади, и я решил раздобыть лодку, чтобы добраться до американского «острова Пасхи» по воде.
      В качестве исходной точки своего сан-лоренсийского путешествия я избрал грязный городишко Минатитлан на реке Коацакоалькос. В Минатитлане мексиканское правительство построило завод по очистке местной нефти. Неподалеку от нефтеочистительного завода у набережной стоят на якоре несколько суденышек, обеспечивающих сообщение по многочисленным рукавам реки. Раз в два дня вверх по реке Коацакоалькос отплывает тихоходная баржа с пышным названием «Янки Клиппер». Она могла бы доставить меня в Сан-Лоренсо за несколько песо. Но хотя мне приходится беречь каждый сентаво, я отдал предпочтение узкому каноэ с бензиновым моторчиком. Впрочем, то время, которое я сэкономил благодаря более быстрому плаванию, было растрачено до последней минуты, пока я в течение нескольких часов торговался о плате с Армандо - так звали капитана, матроса и штурмана лодки в одном лице.
      Наконец мы все-таки подняли якорь, и зеленая лодка понесла меня против течения могучей тропической реки. Выше Минатитлана Коацакоалькос широко разливается. Я смотрю в ее коричневую болотисто-грязную воду. На глади реки отражаются тяжелые тучи, закрывающие солнце. Они похожи на замки. К счастью, дождя нет, хотя сейчас и период дождей. (Да, пока дождь не идет. Но позднее, в Сан-Лоренсо, дождь порядком меня измучил.)
      Минатитлан, отправной пункт моего путешествия за тайнами Сан-Лоренсо, прощается со мной высокой трубой нефтеочистительного завода, обстреливающей город черным дымом. Выдыхающая дым труба медленно исчезает вдали, Минатитлан остается за поворотом реки, и я сразу, без всякого перехода, оказываюсь в совершенно ином мире. Сначала нас сопровождают по берегам просторы саванн, позже болотистые джунгли. Вскоре мы минуем слияние рек Успанапы и Коацакоалькос.
      В 80 километрах от Минатитлана Коацакоалькос раздваивается, обтекая большой низкий остров Такамичапа. В истории индейской Америки этот остров занимает особое место. Здесь родилась и жила со своим племенем Марина - известная возлюбленная завоевателя Мексики Эрнандо Кортеса. Теперь мы плывем по левому рукаву Коацакоалькос. Через несколько километров рукав снова раздваивается. На сей раз Армандо выбирает самое западное ответвление - Рио-Чикито. Именно сюда, на левый берег Рио-Чикито, в 1936 году, после страшных наводнений, совершенно опустошивших Такамичапу, переселились люди с этого острова. Они начали обрабатывать земли, которые когда-то принадлежали ныне уже покинутой асьенде Сан-Лоренсо. Поскольку земля здесь более плодородна, чем на Такамичапе, а разлив бурной реки никогда не затопляет высокий берег у Сан-Лоренсо, выходцы с острова живут в этих местах и поныне.
      Вскоре после того, как заброшенная асьенда предоставила приют бывшим обитателям острова Такамичапы, в убогую деревню на берегу реки пришел первый учитель. Тогда у власти в Мексике находилось прогрессивное правительство Карденаса, проявлявшее большую заботу о просвещении деревенских жителей. Этот первый, сам не слишком образованный просветитель сан-лоренсийцев обратил внимание на каменные памятники, которые переселенцы время от времени находили на своих землях, и окрестил новую деревню Теночтитланом. Очевидно, он предполагал, что именно здесь находилась знаменитая столица ацтеков.
      Благодаря ошибке учителя та часть поселения, которая расположена прямо на высоком берегу реки, до сих пор носит название Теночтитлан. Само поселение Сан-Лоренсо, находящееся на небольшой, приподнятой над окрестностями месете, которая, видимо, была сердцем этого доколумбова центра, лежит на расстоянии 2,5 километра к юго-западу от Теночтитлана. Наконец, третье маленькое поселение, входящее в состав этой деревни, - Пуэрто-Нуэво расположено в километре к востоку. Важные археологические находки были сделаны на территории всех трех поселений. Но для меня не подлежит сомнению, что три - три с половиной тысячи лет назад все эти нынешние поселения составляли единый ольмекский город.
      Итак, свой путь в Сан-Лоренсо я заканчиваю в Теночтитлане, прибрежной части этой древней индейской метрополии. Деревенька разглядывает реку с высокого берега. К воде спускаются лишь полунагие прачки, а также, естественно, теночтитланские рыбаки, получающие из Рио-Чикито дополнение к своему весьма скудному рациону.
      Десятки малых маундов, на которых расположены примитивные хижины обитателей Сан-Лоренсо, убеждают меня, что я нахожусь в обширной археологической зоне. Я посещаю некоторые жилища, разыскивая местного проводника, одного из членов разветвленного рода Каманов, к которому мне советовал обратиться мой приятель из Халапы, главного города Веракруса, Франсиско Беверидо. В Халапе, в тамошнем археологическом музее, я готовился к путешествию в Сан-Лоренсо. Наряду с Франсиско Беверидо, наиболее ценные сведения мне сообщил геолог д-р Альфонсо Медельин Сениль. Профессор Медельин Сениль, собственно, был единственным человеком, который уже в силу своего поста директора археологического музея штата Веракрус несколько раз посетил Сан-Лоренсо после того, как Мэтью Стерлинг и его маленькая группа окончательно покинули заброшенную деревеньку на Рио-Чикито.
      Медельин Сениль попытался перенести в музей, которым он руководил, большинство известных в то время сан-лоренсийских монументов. Но, как я убедился, об этой попытке он вспоминает без особой радости. А позднее мне стало известно, по какой причине. Жители Сан-Лоренсо полагали, что каменные головы, каменные ягуары и вообще все удивительные камни, которые они время от времени находили под верхним слоем земли на своих маленьких полях, являются их собственностью, так же как получаемая с этих полей фасоль. И, следовательно, никто, даже директор археологической службы штата, не имеет права отнимать «их камни». Купить - да. Но просто так увезти! Ни за что! Одно из посещений Сан-Лоренсо вообще могло стать последней поездкой профессора. К счастью, до деревни вовремя добралась спасательная экспедиция мексиканской армии. Под дулами автоматов разъяренные крестьяне отступили и выдали солдатам Медельина Сениля, которого собирались линчевать. Но для дальнейших раскопок в окрестностях деревни обстановка была весьма неблагоприятной.
      И все-таки уже через несколько лет в Сан-Лоренсо направился еще один житель Халапы - упомянутый выше мой друг Франсиско Беверидо, в ту пору студент последнего курса отделения археологии Халапского университета. Беверидо был единственным мексиканцем, приглашенным участвовать в американской экспедиции, которая намеревалась основательно изучить загадки трехтысячелетнего поселения. Так как я уже давно переписываюсь с Франсиско Беверидо и во время своего последнего посещения Халапы я долго гостил у него, то по рассказам очень хорошо представил себе, как протекало и к каким результат привело это до сего времени самое продуманное и, несомненно, самое интенсивное исследование ольмекской области.
      Вдохновителем и организатором экспедиции был профессор Йельского университета, американский археолог Майкл Д. Ко. В течение трех последующих сезонов вместе с ним в Сан-Лоренсо работало более десятка американских ученых - уже не только археологов, но также зоологов и ботаников. Был среди них и один инженер-картограф. Звали его Рей Кротсер, позднее я хотел бы упомянуть о нем особо. Разумеется, при раскопках в Сан-Лоренсо помогало и все мужское население деревни. К одному из местных участников этого большого предприятия и адресовал меня Франсиско Беверидо.
      Я очень удивился, когда мой туземный гид по сан-лоренсийским археологическим памятникам первым делом привел меня в местную школу. Мятежные обитатели Сан-Лоренсо - Теночтитлана, некогда едва не убившие профессора Медельина, добились-таки у федерального правительства вознаграждения за «свои камни»! Им построили прекрасную современную школу. К сожалению, сейчас в школьном здании все уже пришло в упадок, а сан-лоренсийский школьный сторож, который должен был бы заботиться о его сохранности, предпочитает за соответствующее вознаграждение показывать немногочисленным пришельцам несколько ольмекских скульптур, помещенных Ко на школьном дворе. Одна из них меня особенно заинтересовала. По всей видимости, она изображает участника ритуальной игры в мяч, напоминающей баскетбол (ее, следовательно, тоже изобрели «ягуарьи индейцы»). У статуи нет рук. Вместо них по обеим сторонам корпуса я вижу большие округлые отверстия. И у меня не остается никаких сомнений: у игрока были подвижные руки, которым можно было придать произвольное положение. Кроме этой совершенно уникальной статуи ольмекского спортсмена, на школьном дворе выставлены и некоторые другие весьма примечательные скульптуры, найденные экспедицией Ко на территории этих трех поселков. Другие скульптуры до сих пор остаются в главном центре ольмекской метрополии - на примерно километровой террасе, поднимающейся над окрестной саванной.
      На этом природном столе, пересеченном в нескольких местах невысокими «гребнями» и «ущельями», Стерлинг нашел в 1945 году те 15 статуй, которые дали повод для первого обследования Сан-Лоренсо. Все статуи лежали тогда у подножия «гребней» и во «впадинах». Но во времена Стерлинга всю террасу покрывал невысокий кустарник. А поскольку как раз эта возвышенность, очевидно, была «городищем» сан-лоренсийского комплекса, Ко приказал вырубить кустарник. За несколько месяцев сан-лоренсийские мачетерос очистили месету. И тогда Рей Кротсер подошел к своему теодолиту и начал составлять детальный план всей территории. Работа эта была изнурительная, но усилия, затраченные на нее, себя оправдали. План Кротсера не только в совершенно новом свете представил Ко и, собственно, всякому, кто интересуется историей и культурой индейской Америки, сан-лоренсийскую террасу, но и рассказал о ее обитателях - «ягуарьих индейцах».
      Оказалось, что вся месета, эти «гребни» и «ущелья», на самом деле не создание природы, а гигантское творение человека, не имеющее в Америке никаких аналогий. Например, гребень «С» является зеркально точным повторением противолежащего ему гребня «О». Дублируется каждая деталь. То же относится и к двум другим, еще более могучим валам, занимающим южную часть месеты. Точно так же и пространства между отдельными валами, со всей очевидностью, упорядочены по определенному плану.
      Наряду с «гребнями» и «впадинами», истинное назначение которых ним пока не известно, мы находим на месете 20 «маленьких озер», названных Беверидо «лагунами».