Экзотические птицы

— Вперед так вперед, я согласна, — сказала Тина. — Кто будет оперировать?

— Наш заведующий хирургией и еще один толковый доктор. Я тоже буду присутствовать при сем — давать наркоз.

— Челюсть только мне не сломай! — серьезно сказала ему Тина. — А то минеральный обмен нарушен, хрусть — и все дела!

— А ты не забудь вынуть вставные зубы! — ответил Барашков. — Чтобы не проглотить!

— Как только встану после операции — убью тебя за эти слова! Даже жена не спасет! — со всей серьезностью ответила Тина, и Аркадий с Ашотом рассмеялись. Только Ашот не хохотал во все горло, как раньше, а тихонечко подвывал и постанывал, потому что при сотрясении от смеха у него очень болел живот.

— Врачи в своем отношении к болезням здорово отличаются от других людей! — отсмеявшись, заметил Барашков. — Когда болеют их дети или родители, они напридумывают себе такого, что нормальному человеку и в страшном сне не приснится. Когда же заболевают они сами — других таких пофигистов днем с огнем не найти!

— Это и понятно, — ответила Тина. — Когда все знаешь о себе, думаешь: не может быть ничего плохого, все обойдется! А когда все знаешь о других — думаешь, что все самое плохое обязательно свалится на твоих близких.

— Но в этом есть и безусловные преимущества, — подумав, заявил Ашот. — Вот я, когда меня тащили в больницу, твердо знал, что от этих травм не должен помереть!

— Особенно он знал, когда без сознания на крыльце валялся! — уточнил Тине Барашков.

— Нет, подумайте! До чего анестезиология дошла! — восхищенно продолжал Ашот, воздев к небу ту руку, которая меньше болела от уколов. — Хрен бы эти хирурги могли оперировать, если бы мы не научились вводить больных в наркоз! Попробовали бы они тогда, как раньше, под действием стакана водки, сделать что-нибудь посложнее, чем ампутация конечностей! А какие вещества теперь есть! Пирогову не снились! Он бы умер от зависти, если бы узнал! Это я вам говорю со всей ответственностью, как самый ответственный санитар американской больницы!

Последним замечанием он пытался рассмешить Барашкова и попутно вселить в Тину уверенность, что оперировать надпочечники сейчас, когда в арсенале есть гораздо лучшие средства, чем раньше, безопаснее, чем даже еще десяток лет назад. Но оба, и Тина и Барашков, подумали совсем о другом и не засмеялись.

Тина винила себя в том, как она могла допустить и не отговорить Ашота от отъезда туда, где, чтобы доказать, что ты на что-то годишься, надо положить псу под хвост полжизни и все равно довольствоваться меньшим результатом, чем коренное население.

А Барашков подумал, что завтра к этому времени в операционной все должно быть уже закончено и улыбающаяся сейчас Тина будет неподвижно лежать в послеоперационной палате хирургического отделения с аккуратно заклеенной операционной раной на боку. А дышать за нее будет аппарат искусственной вентиляции легких. Он представил себе, как выглядят послеоперационные больные с трубками во рту и в носу, и решил, что для понимающего человека вид такого больного и суетящегося с ним рядом врача и есть синоним удачного исхода по сравнению с тем, как выглядит безжизненное тело, которое накрывают простыней и везут на каталке в спокойный полумрак патологоанатомического отделения. Встрепенувшись, Аркадий отогнал от себя образ Михаила Борисовича Ризкина, заведующего отделением патанатомии, кстати, тоже предупрежденного о завтрашней операции, и украдкой сплюнул трижды через левое плечо.

Тина же рассматривала предстоящую операцию как промежуточный этап между жизнью и смертью, который с определенной долей вероятности уже, конечно, мог закончиться на операционном столе. Но главное, и она это понимала прекрасно, для нее не кончалось даже при благоприятном исходе операции. Главное было в том, что опухоль, выросшая в ее надпочечнике, должна была быть помещена в банку с формалином и поставлена на стол в специальной комнатке в отделении Михаила Борисовича Ризкина. А вот шифр жизни Тины, уже после специального исследования этой опухоли, будет содержаться в нескольких строчках текста патогистологического заключения, понятного только небольшой кучке специалистов. Собственно, эти строчки и будут означать суть происходящего — жизнь или смерть.

Потом уже, когда Барашков пошел проводить Ашота в его палату и Тина осталась одна, она вспомнила, что ее вчерашняя ночная гостья, видимо, все-таки сумела улучить минутку и подойти к Барашкову насчет своего лекарства, ибо иначе как бы он узнал, что она, Тина, ночью не спала.

«Дай Бог, — подумала она. — Чем черт не шутит, может, и действительно помогли горошинки той женщине!»

После ухода Ашота и Барашкова целый день у нее в палате толпились посетители, так что к концу дня она даже устала. Приезжали и мама, и отец. Причем мать рассказала, что она звонила в Краснодар Алеше, он был очень расстроен, когда узнал, что случилось. Сестра Лена прислала письмо, напечатанное на компьютере, с трогательными заверениями в любви и с пожеланиями скорейшего выздоровления. Затем позвонила подруга Аня и сказала, что оперировать их будут в один день, только Ане будут укорачивать кончик носа, а Тине удалять надпочечник. При этом Аня вскользь заметила, да так серьезно, что Тина даже не выдержала и засмеялась, что неизвестно еще, какая операция важнее — кончик носа будет виден всем, а то, что у Тины делается на спине или сбоку, будет видно, только если она пойдет в баню.

— В баню не пойду! — заверила ее Тина. — Баню я никогда не любила.

— Очень выгодно! Значит, вообще никто ничего не увидит, — успокоила ее Аня. — А на пляже можно носить и закрытый купальник!

— Конечно-конечно! — ответила Тина.

Уже вечером к ней в палату зашла Мышка. Она тихонько затворила за собой дверь, подошла к постели и робко присела. Тина почувствовала, что она пришла к ней не как врач, не как заведующая отделением и не с чем-то, что имело отношение к ее лечению. Мышка выглядела так, будто прежняя девочка-ординатор зашла к старшему товарищу посоветоваться о чем-то своем.

— Валентина Николаевна… — Маша опустила голову и положила маленькие ручки на колени. Тина подумала, что и у нее самой еще совсем недавно были такие же мягкие маленькие руки. Это почему-то умилило ее и вернуло к Маше прежнее расположение. Да в общем-то Тина никогда всерьез и не сердилась на нее. — Скажите мне откровенно, Валентина Николаевна, — начала Маша, — неужели вы считаете, что я в самом деле перед вами виновата?..

Тина посмотрела на Машу с грустью. «Разве до того мне сейчас, девочка, чтобы в чем-то винить тебя?» — говорил ее взгляд, но Маша упорно не поднимала глаз, уставясь в свои колени.

— Почему, — гнула она свое, — когда мы все работали в гораздо худших условиях, чем сейчас, вы умели держать все отделение в мире и согласии, а у меня ничего не получается? — Маша была готова заплакать. — Доход от отделения сравнительно небольшой, сотрудники вечно ссорятся, да и эффект от лечения, честно говоря, уж не настолько велик. Конечно, мы стараемся, выбираем больных, многим помогаем, но раньше, я ведь помню, раньше вытаскивали таких тяжеленных! Когда уже никто и не надеялся! А сейчас все время идет какая-то работа, которая кажется второстепенной… Нет той отдачи, как раньше! Нет и удовлетворения от того, что ты делаешь!

Тина помолчала некоторое время, будто собиралась с мыслями, потом сказала:

— Опыт приходит с годами. Придет он и к тебе. Надо знать, от кого что можно ждать. У нас в отделении были свои задачи, у вас теперь — свои. Ты стараешься, это видно. А Барашков и Дорн слишком разные по натуре, они при любых обстоятельствах не смогут жить в мире. Их надо еще кем-то разбавить, но человеком нейтральным, чтобы не принимал ни ту, ни другую сторону. Что касается моего заведования, то ты просто забыла, как Аркадий Петрович в свое время пенял и мне, что я ничего не могу сделать для отделения — ни стулья выбить, ни новый аппарат искусственного дыхания приобрести, ни кафель для туалета, ни что-нибудь еще. У вас же теперь туалеты, — Тина усмехнулась, — в порядке.

Мышка встрепенулась, и Тина, чтобы не дать ей возразить и договорить до конца, потому что любые споры были ей тяжелы, быстро сказала:

— Оптимальное решение посредине — врачи лечат, финансовые органы дают деньги и на стулья, и на все остальное. Так должно быть. Но Поскольку этого пока нет, и неизвестно, когда будет, и будет ли когда-нибудь вообще, то каждый исходит из своих собственных представлений о медицине и о жизни и поступает в соответствии с этими представлениями. Но большинство людей волнуют теоретические размышления о переустройстве чего-либо, только когда они сами здоровы или еще не очень тяжело больны. Так что я желаю тебе здоровья, детка! — Тина сказала эти слова тихо, но было видно, что она много уже думала об этом. — Во время серьезной болезни людей волнует нечто конкретно мелкое — принесли ли ему лекарство, сделали ли укол. Иногда это помогает выжить. Когда же болезнь заходит слишком далеко, как у меня, человек впадает в нечто, похожее на ступор. И это тоже приспособительная реакция — просто она помогает не выжить, а как можно менее болезненно уйти.

— Ну что вы! Надо бороться! — чуть не закричала в возмущении Мышка. — Нельзя падать духом! Надо верить в выздоровление, тогда и операция пройдет успешнее!

— Конечно-конечно, надо бороться! — улыбнулась в ответ Тина. — Обязательно надо, ты права! «Нас трое у постели больного — врач, болезнь и вера в выздоровление…»[7] — я все помню.

Тина похлопала Мышку по руке своим коронным успокаивающим жестом, который все они впоследствии переняли у нее, но Маша с огорчением поняла, что Тина сказала это ей только в утешение, чтобы не спорить., И еще поняла Мышка, что за время болезни какое-то новое знание, с которым она сама, Мышка, была пока не знакома, открылось Тине. И может быть даже, Мышка подумала об этом с ужасом, Тине открылось, что смерть, по сути, не так уж страшна и есть на самом деле альтернатива жизни.

18

Таня сидела в родительском доме на медвежьей шкуре, поднятой с пола и положенной теперь на диван, потому что у матери болела спина и ей приятно было ее согревать, завернувшись в шкуру. Таня сидела и молча ждала, когда отец закончит читать ей нравоучение.

«Как предполагала я тогда в Париже, так и получилось! — думала она. — Не успела приехать, как два часа выслушиваю . нотации! Господи, а ведь я так скучала по дому! Когда случился этот „Норд-Ост“, чуть с ума не сошла! Ну вот приехала. Все вернулась на круги своя, здрасте! Одно и то же который день!»

Далее «…если объединяются надежда и врач — болезнь отступает; если же вера в выздоровление уходит — врач теряет больного…» Она вслушалась, в голосе отца слышались с детства знакомые нотки.

— Что же ты делала там, в Париже, чему училась, если, вернувшись сюда, тебе даже не о чем рассказать?

— Ну что рассказывать, папа! Работа была однообразная, примерно по одной теме, и никого, как я поняла, особенно не интересовала. Так, дежурные отчеты для сбора информации плюс контроль за тем, что содержится у меня в компьютере. Своего рода промышленный шпионаж. Как я поняла, мои личные впечатления о Париже и о Москве тебя не интересуют?

— Меня все интересует! — взорвался Василий Николаевич. — Да ты не говоришь ничего, кроме как о своей подружке Янушке да о том, что не хочешь жить дома!

— Таня, что ты будешь есть? — крикнула из кухни Людмила Петровна. — Отбивные поджарить?

Таня подумала.

— Если можно, картошку с селедкой или пельмени из пачки! — Просьба была такой неожиданной, что мать вышла из кухни и встала в дверях.

— Селедки нет, — сказала она растерянно. — А про готовые пельмени ты ведь всегда говорила, что это еда для нищих младших научных сотрудников…

— Значит, как раз для меня! — засмеялась Таня. — Нет, правда, вкусы меняются!

— «И как постранствуешь, воротишься домой…» — отвлекся от своей мысли и процитировал отец.

«Сейчас начнет про дым отечества, — подумала Таня. — Слышать не могу! Слава Богу, Филипп (она теперь называла своего покровителя просто, без отчества) никогда не говорит таких пошлостей!»

— «…И дым отечества нам сладок и приятен!» — закончил Василий Николаевич.

Таня вздохнула: «И чего я сюда так рвалась?» Она представила заляпанные грязью московские улицы, огромные лужи по сторонам дороги, в которых плавали опавшие кленовые листья, сравнила эти воспоминания с теплой и чистой парижской осенью и почувствовала желание расхохотаться. Все равно что вареную картошку не мять, а нарезать аккуратными кубиками, каждый кубик полить оливковым маслом, сбрызнуть чесноком и лимонным соком и ковыряться в этих кубиках аккуратненькой вилочкой.

— Мама, сделай из картошки пюре погуще! — Таня перешла из комнаты в кухню, села на табуретку и наблюдала, как хлопочет у плиты мать.

— Вот, вместо селедки есть скумбрия! — Мать достала из холодильника банку консервов.

— Небось написано «макрель»? — поинтересовалась Татьяна.

Мама повертела банку в руках.

— Макрель, — прочитала она. — Как у Хемингуэя.

— Пусть это для них будет макрель, а для нас — скумбрия! — Таня взяла из рук матери банку и полезла за ножом-открывашкой. — Знаешь, что мне подруга из Парижа написала?

Мать повернула к ней лицо.

— Уже дошло письмо? Так быстро?

— Она его отправила в день, когда я улетала. Она пишет, что в ее представлении Россия — огромный дикий конь, который несется, не разбирая дороги, куда глядят его огненные глаза, и подминает всех и вся своими золотыми копытами!

— Какая начитанная девочка, — заметила мать. — Она, наверное, Русь-тройку имела в виду!

— Ей надо сказку Бажова «Серебряное копытце» в подарок послать, — сказал отец, останавливаясь в дверях кухни. — Она получит удовольствие. Но если серьезно, Таня, — нахмурился он, — что же ты собираешься делать? Время проходит — а ты никто и ничто!

— Пока поживу как содержанка богатого человека, — серьезно сказала Татьяна, — а потом будет видно!

Повисла тяжелая пауза, какая бывает в первые доли секунды при взрыве атомной бомбы. Потом мать развернулась к ней с таким видом, будто хотела сказать: «Ты бы думала, прежде чем говорить! Да еще при папе! Ведь его хватит удар!»

А отец стоял молча и только открывал рот, потому что предел его возмущению вот как раз в эту минуту и наступил.

— В этом нет ничего необычного! — сказала Татьяна. — Сейчас многие так устраиваются! Мне пока нравится!

Василий Николаевич вышел из кухни и закрыл с демонстративным видом за собой дверь. Мама взяла табуретку и подсела к Тане за стол.

— Мы не такую жизнь готовили тебе, доченька! — сказала она. Таня молча вылезла из своего угла и встала к плите. Спокойными уверенными движениями она раздолбила картошку, влила в нее молоко, подогрела, положила на тарелки. Нарезала хлеб.

— Давайте садитесь! — сказала она. — Я жду звонка, и мне не хочется выглядеть будто голодная шлюха. — Она взяла вилку, положила на край тарелки кусок консервов и стала есть. Мать, не притрагиваясь к еде, смотрела на нее с болью.

— Ты осознаешь, что ты сейчас сказала? — спросила она. — Я повторю: «Будто голодная шлюха». Ведь в самом деле так и есть.

— Я знаю, — сказала Таня. — Дай поесть. Я хочу, чтобы он на мне женился, но чтобы этого достичь, я должна выглядеть прилично.

— А кто это — он? — спросила мать.

— Богатенький Буратино, — ответила Таня. — Достаточно знает жизнь, не говорит банальностей, как отец. С ним интересно. Он многое может. Это он вам звонил, когда я беспокоилась из-за теракта. — Таня говорила второпях и запихивала в рот здоровенные ошметки пюре.

— Ты ешь спокойно! Что, за тобой гонятся? — сказала мать. — Пока еще нет. Давай я налью тебе чаю. С лимоном?

— С лимоном, — ответила Таня с набитым ртом. — Раз зовут — надо идти. Здесь не Париж, некогда рассиживаться. Хотя и там времени не было!

— Может, все-таки к папе в лабораторию работать пойдешь? Или он тебя устроит в другой институт, если не хочешь у него! — Мать умоляюще прижала руку к груди.

«За эти два года, — отметила Таня, — мама почти и не изменилась, но эта страдальческая поза и выражение лица абсолютно не идут к ее молодежной стрижке и джинсам».

— И буду там получать гроши? — Таня доковыряла скумбрию прямо из банки.

— Ну, может быть, скоро добавят! — вздохнула Людмила Петровна. — Мы же с папой живем! Есть хоздоговорные работы… Обследование населения…

— Умоляю! — Таня вытерла рот полотенцем и достала помаду.

— Французская? — спросила мать. Любая женщина не может устоять, когда видит помаду, привезенную из Франции.

— Нет, — без интереса ответила Таня. — Какая-то совместная. Лондон, Париж, Милан. Здесь такая же продается. А я на распродаже купила, даже не помню где.

Телефон в кармане ее куртки тоненько пропищал что-то из Моцарта, и Таня, тихо сказав в него буквально два слова, вернулась к матери:

— Мне пора идти. Папу сама успокой! Меня он не воспринимает!

Она влезла в серый вязаный свитер, будто подернутый изморозью, причем мать подумала, что в молодости она вязала точно такие, но на этом была этикетка известной лондонской фирмы, схватила с вешалки меховую куртку с забавным хвостиком сзади, мельком взглянула на себя в зеркало, махнула матери и уже совсем было хотела захлопнуть за собой дверь, но вдруг передумала, на миг вбежала в дальнюю комнату, схватила там какой-то мягкий сверток, быстро пихнула его в сумку и только после этого выскочила за дверь. Отец не встал и не вышел ее проводить. Мать закрыла за Таней дверь и сказала ему, обняв:

— Пойдем с тобой, Васечка, поедим и поговорим.

Но произнеся эти слова, она первым делом подошла к окну и осторожно отодвинула занавеску. Черный лакированный «мерседес», поглотив ее дочь, осторожно выруливал со двора.

Отец не видел машины. Молча пройдя за женой в кухню, он встал боком у шкафа и достал откуда-то из дальнего угла бутылку водки.

«Что же она мне такое сказала? — Таня напряженно морщила лоб, вспоминая Мышкины слова во время их единственного пока свидания. — Я еще хотела это обдумать, прокрутить в голове со всех сторон. Как-то странно прозвучали ее слова, когда я спросила, с кем она живет. Ах да, я вспомнила. Она сказала: „В основном с домработницей. Иногда с отцом, когда он задерживается в Москве по своим делам, но вообще-то у него есть и другая квартира“. Вот. Она так и сказала: „Вообще-то у него есть и другая квартира“ — и хотела еще что-то добавить, но, видимо, раздумала. Не добавила ничего. Тогда я спросила, где ее мать. „Она живет за границей“, — ответила Мышка. И все. Больше не было никаких комментариев. Остальная, и большая, часть разговора была посвящена Тине и Ашоту».

Ну, Тину, конечно, жалко, но в принципе в том, что с ней такое произошло, некого винить. От болезни никто не застрахован. А вот Ашот… Ашот… Ну надо же было такому случиться! Он здесь, и в больнице! Когда она уже мысленно попрощалась с ним навсегда, жизнь подсовывает ей снова такую головоломку! Дает новый шанс. Но нужен ли он сейчас ей, этот шанс? Говорят, дорога ложка к обеду… Как ей было плохо без Ашота, как скучно! Как хотелось увидеть его милое подвижное лицо, услышать шутки! Его не было тогда, когда он был нужен. А что теперь? Теперь он помеха к достижению ее цели. Той цели, что наконец-то, хоть и в несколько измененном виде, встретилась ей. А как же любовь? Ведь она не любит Филиппа. А любит ли Ашота? Как узнать, что такое любовь? Никогда она не думала ни про кого: вот за этого человека я могла бы отдать жизнь. Какое глупое понятие — отдать жизнь. Каким это образом? Кровь, что ли, перелить из вены в вену? Или орган какой отдать? И то ли людей таких не встречалось на ее пути, то ли жизнь она свою ценила очень высоко, но такие вопросы никогда раньше не приходили ей в голову. А вот сейчас пришли.

Ашот был в больнице. Лежал без сознания. Ее бы к нему все равно не пустили. Стоять под дверями палаты — бессмысленно. Какая в том польза? Только глазеют все на тебя да сестры гоняют, будто ты главный враг. Но она все равно о нем думала день и ночь, ни на чем больше сосредоточиться не могла. Даже Филипп это заметил, спросил, о чем она думает постоянно. Она ответила, что ее смущает квартирный вопрос. Мол, ее родители представить не могут, что дочь будет жить неизвестно у кого, а не дома. О наличии собственной квартирки на Красносельской Таня благоразумно умолчала. Пусть знает, что она не какая-то там девушка легкого поведения, которая может шляться где угодно и никого не интересует, где она пропадает ночами.

— Рано или поздно все равно придется родителей поставить в известность, — холодно заметил на это Филипп. — Так что чем раньше, тем лучше. Но я знакомиться с твоими родителями не буду. — И по твердой законченности этой фразы Таня поняла, что дальнейшие разговоры на эту тему могут испортить все дело. «Лучше держаться от дома подальше, — решила она, — а то отцу еще может прийти в голову какая-нибудь дикая мысль — например, набить Филиппу морду». Но ее тянуло домой. Особенно к маме. Она не думала, что даже навязчивая, как ей раньше казалось, родительская забота может быть настолько приятной! В самом деле, как чудно, когда кто-то готовит обед, наливает тарелку супа, согревает на батарее тапочки, кладет на подушку сочное яблоко, чтобы доченька съела его перед тем, как ложиться спать. Она так скучала по этой заботе в своем общежитии, где все было так чудесно, комфортно, но все это было в равной мере для всех. А дома — только для нее одной, для любимой дочери…

Они уже выехали на набережную и медленно двигались в потоке других машин вдоль Кремлевской стены, готовясь свернуть на Манежную площадь.

— Как красиво! — сказала Татьяна, но молчаливый и вежливый шофер сделал вид, что не расслышал. «И правда, какие у нас просторы, объемы, какая неповторимая архитектура, какая огромная земля! Ну почему же живем мы так странно, так глупо, так плохо?» — такие вопросы часто задавались на кухне ее отцом и тонули в реве старого холодильника.

«Ну почему же плохо? — усмехалась она в ответ. — Дорогих машин на улицах у нас не меньше, чем в Париже. Грязи, правда, побольше. Хамства побольше. Зато у нас, бывает, нахамят и тут же по доброте душевной примутся обнимать, лобызать, заливать грудь обиженного пьяными слезами, потом просить прощения и в заключение еще предложат выпить».

Впереди белым римским сараем светился Манеж. Пашков дом стоял неприкаянный и облупленный, и Таня подумала, что лучше бы уж он принадлежал мэрии или еще какому-нибудь подобному учреждению, только бы его привели в божеский вид. Она как раз об этом читала статью в самолете. «Если бы в нем устроили Дом приемов, я бы, пожалуй, выглядела неплохо на его фоне!» — подумала она, вспомнив съезд публики на прием в парижскую мэрию. Тут же в памяти у нее мелькнуло лицо Янушки, и Таня фыркнула, вспомнив Янушкины слова в виде присказки: «Ну, ты же не буддистка! Тебе трудно это понять!»

— Почему другим можно, а мне нельзя? — спросила у Янушкиного образа Таня.

— Почему нельзя? Можно, — улыбнулась ей Янушка. — Но это не дает душевного спокойствия.

— А что дает? — усмехнулась Таня, и образ Янушки скрылся из глаз, вытесненный видом Тверской улицы, на которую они только что свернули. Но Таню ничто с этой улицей не связывало, и она снова погрузилась в свои мысли.

«Ашот. Что же делать? Как поступить? Я должна его увидеть. В конце концов, нам есть что рассказать друг другу. Мышка сказала, что сейчас он уже чувствует себя лучше. Стал поправляться, начал ходить. Сегодня вот был у Тины».

. Таня звонила Маше теперь каждый день. Маша отвечала ей тем же. Правда, информацию об отце Маша не выдавала даже по крупицам.

«Экая скрытная девчонка! А с виду не скажешь! Простенькая, скромненькая, несмотря на то что костюм у нее с Елисейских полей».

Таня еще не была у Маши дома, но про костюм спросила в первый же вечер. Они тогда решили зайти в кондитерскую.

— Как тебе наши пирожные? — спросила Маша.

— Слишком большие по весу и жирные, — ответила Таня, не придавая значения вопросу. Она была занята другим.

— Тогда я не хочу жить в Париже, — ответила Мышка. — Я без наших пирожных существовать не могу!

— Тебе костюм, наверное, мама из-за границы привезла? — спросила Татьяна, расхваливая голубую норку на Мышкиных плечах.

— Нет, отец. Он понимает толк в одежде. Кстати, тоже из Парижа, — ответила мельком Маша и перевела разговор на отделенческие дела. Почему, мол, при Тине в отделение было интересно ходить на работу, а теперь ее, Мышку, это все тяготит?

— А мне и при Тине было неинтересно, — не стала зажиматься Татьяна и ответила так, как думала. — Но вот в этом исследовательском центре во Франции какой-то интерес появился, — сказала она. — Потому что я поняла, что вижу проблему не так, как другие. Но развернуться там мне как-то не удалось, и ничего особенного я там не сделала. Правда, начальница хотела заключить со мной контракт! — не без удовольствия сообщила Таня. Пусть Мышка поймет это, когда узнает, чего Таня лишилась, решившись следовать за ее отцом.

— Отчего же ты там не осталась? По дому соскучилась? — спросила Мышка.

— Встретила одного человека, — заговорщицки снизила Таня голос. — Большого человека. Масштабного. И полюбила его.

— Я тоже, мне кажется, полюбила… — мечтательно сообщила ей Маша.

— Кого? — с интересом спросила Таня, но Маша, спохватившись, осеклась, и Таня решила, что любит она того, кого Таня знает. Или может узнать. «Неужели Барашкова? — удивилась она. — Он же старый!» Она как-то не сопоставляла возраст Аркадия и Филиппа Ивановича, который, между прочим, был даже старше Барашкова лет на десять.

У Белорусского вокзала машина проехала под мостом и свернула направо, в сторону Грузинского вала.

«Смотри-ка, престижные московские переулки!» — сказала Таня себе и, приподнявшись с заднего сиденья, взглянула на себя в зеркало заднего вида. Выглядела она хорошо. Немного даже поправилась на домашних харчах, посвежела. Это придало ей уверенности. Во дворе одного из домов машина остановилась, и шофер набрал незнакомый ранее Тане номер. Через минуту открылась дверь подъезда, и на пороге показался Филипп Иванович в широких джинсах, как у ковбоя, в вельветовой куртке, которых раньше на нем Таня не видела.

— Пойдем, покажу тебе апартаменты, в которых ты будешь жить! — Уверенно он взял Таню под руку и повел мимо консьержки на четвертый этаж старого московского дома.

— Ну, выпил сам, так налей другому! — сказала Василию Николаевичу Людмила Петровна и подставила под горлышко бутылки маленькую хрустальную рюмочку. — Хоть и гадость ужасная, а в серьезных случаях помогает! — констатировала она, но сумела сделать всего полглотка.

— Так ты закуси! — ответил муж и протянул ей на вилке кусок маринованного огурчика.

— С огурчиком легче! — согласилась Людмила Петровна и подсела ближе. Пора было переходить к ответственному разговору. — Кушай, Васечка, кушай, а я посмотрю твой альбом!

Как показалось Василию Николаевичу, который тоже прекрасно понимал, о чем будет разговор, она приступила как-то уж чересчур издалека. Василий Николаевич, профессор, доктор наук, очень уважал свою жену, тоже доктора наук, и практически всегда понимал ее. Но теперь он даже поморщился: «Куда это она клонит?»

Людмила Петровна, нисколько не обращая внимания на его замешательство, ибо тоже прекрасно знала своего мужа, стала перелистывать картонные страницы альбома.

— Какие у тебя в лаборатории работали девушки, Васечка! — вдруг ни с того ни с сего заметила она.

— Это ты к чему? — удивился Василий Николаевич.

— Вот посмотри… — Палец жены плавно скользил по старым фотографиям, переходя от совсем давнишнего времени к новому. — Вот Мариночка, прекрасный научный сотрудник, талантливейшая девочка. Вот Галочка, вот Нинель. Все девочки умницы, как на подбор. Все были не замужем, а если замужем, то быстро разводились. Вот Нонна, она уехала в Германию, роковая женщина! Она погибла там от передозировки, потому что ее оставил человек, с которым она уехала. Вот Инночка. Ангел! Теперь сидит на пенсию с больной матерью и парализованным мужем. А вот девочки нового поколения, — она перевернула страницу, — наши ровесницы и те, кто помоложе. Вот главная звезда — Наташа Нечаева.

Василий Николаевич, кажется, стал понимать, куда клонит жена. Та продолжала:

— Что с ней случилось? Толком не знает никто. Кстати, как я поняла, ты ведь в ее лабораторию хотел устроить нашу Танюшку? Так знай, там никакой науки сейчас не ведется.

— Зато в той лаборатории есть толковый парень! — ответил Василий Николаевич, у которого, оказывается, тоже были свои тайные мысли. — Интересный парень. Высокий такой, спортивного вида красавец. Его фамилия — Насенко. Кстати, он не женат. Я навел справки.

— Не Насенко, а Савенко! — поправила его Танина мать. — Вот о нем-то как раз и ходили совершенно идиотские слухи!

— В каком плане? — насторожился отец.

— Ну, в таком, что он был в связи с Наташей Нечаевой, его непосредственной начальницей, заведующей лабораторией! А она его старше минимум на пятнадцать лет!

— Ну, пятнадцать — это еще не так страшно! Есть у нас на слуху случаи и покруче! — философски заметил Василий Николаевич.

— Между прочим, и сама Наташа… — сделала выразительное лицо Людмила Петровна. — С первым мужем разошлась, потом с этим офтальмологом Серовым связалась. А он жуткий хапуга и бабник из бабников! Ни одной юбки никогда не пропустит!

— Ну что ты про Наталью взялась, — раздраженно произнес Василий Николаевич. — Она вообще здесь ни при чем. Боковая ветвь нашего разговора.

— Как это ни при чем? Васечка! — Жена ласково обняла его за плечи и положила ему на тарелку добавки. — Бывают в научных учреждениях такие счастливые пары, как мы с тобой! Бывают, Васечка, но редко! И наш с тобой случай должно рассматривать как прецедент, исключение из правил, граничащее с патологией. А Наташу я привела в качестве примера другого полюса. Умница из умниц, красавица из красавиц, а что из этого вышло? Так Наташа хоть деньги зарабатывала, работу всей лаборатории обеспечивала, а Таньке же нашей никогда до ее уровня не дотянуться!