Экзотические птицы

— Маме позвоните! — сказала она. Мышка торопливо записала продиктованные цифры номера. И началось опять — странный туман в голове, жаркая пустыня во рту, скачущая чертовщина в глазах и безумное колотье сердца. Тина ощущала то «тук-тук-тук», то «бам-бам-бам». И страх. Первородный страх удушья и остановки сердца. Не описать словами тому, кто не пережил. — Опять мне плохо. Колите скорее! — сказала она. — А то до операции не дотяну! — И через несколько минут после того, как стали хлопотать над ней Мышка, медсестра и Аркадий, знакомая уже спасительная тьма опять сгустилась над ней.

16

К лежащему на асфальте Ашоту приблизилась чья-то фигура. Человек нагнулся пониже, чтобы расслышать слова. Лежащий на асфальте произносил явно что-то нетипичное.

— Oculus dextra испортили, гады! — шептал Ашот разбитыми в кровь губами. — Не видит глаз ни черта! Вот не дай Бог, если придется глаз удалять!

Прохожий присмотрелся в темноте и увидел избитое лицо и залитый кровью правый глаз. Латинские слова произвели на него впечатление. Он понял, что Ашот не банальный пьяница, пострадавший в разборке с такими же, как он сам, бомжами.

— Давай-ка вставай потихонечку, — оглядываясь, сказал прохожий. Он поискал глазами еще кого-нибудь, кто мог бы ему помочь поддержать Ашота. Но улица казалась пустынной. В окнах домов было темно, кричать и звать на помощь бесполезно. — Подъезды домов тоже теперь запираются. Никого не дозовешься у вас в Москве! — Человек вздохнул. — Здесь рядом больница, вставай потихонечку, вдвоем доползем! — Человек присел на корточки и стал помогать Ашоту подняться. Тот, несмотря на жуткую, боль в правом боку, собрал все свои силы и встал, шатаясь, будто на ринге боксер.

— Пинали, сволочи — пояснил он. — Взгляни, друг, глаз-то хоть цел?

— Чего смотреть, все равно в темноте не видно! — ответил незнакомец. — Травма, без сомнения, есть. Надо добраться до больницы, там посмотрят, пошли!

Но Ашот застонал от боли и привалился телом к каменному больничному забору, ухватившись рукой за обломок бетона в какой-то расщелине. Его спаситель понял, что положение серьезное.

— Придерживайся за стену! Сейчас я тебя подниму! — Он подхватил Ашота за талию, руку его повесил себе на плечо. — Расслабься лучше, если не можешь идти, — сказал он. — Я дотащу тебя, в армии и не такое бывало!

— Здесь должна быть дыра! — Ашот внезапно вспомнил, что через нее все больные и персонал бегали в магазин-«стекляшку». — Через нее до приемного отделения ближе. Я здесь работал, я помню, — еще сумел, сквозь кровь во рту, сквозь сдавленное дыхание, проговорить он.

— Ты медик, что ли? — спросил его человек.

— Врач-анестезиолог, — выдавил из себя Ашот, и тут его единственный целый глаз непроизвольно закрылся, Ашот обмяк и замолк.

— Не пролезаем, черт, дыра для двоих узкая! — сказал мужчина, но Ашот ему не ответил.

Мужчина внимательнее вгляделся в его лицо, понял, что тот, кого он несет, уже не может слышать его, выругался на весь мир и положил Ашота на землю. Раздумывать, жив ли еще раненый или нет, было бессмысленно, и мужчина, схватив Ашота под мышки, протащил через дыру волоком, заботясь уже только о быстроте передвижения. До больничного порога оставалось еще метров двести проползти по грязной тропе.

— То-то я слышу знакомое: «окулюс декстра, окулюс синистра…», — бормотал по дороге мужчина, больше для поддержания собственного духа, потому что Ашота поддерживать морально было все равно что поддерживать мешок с костями. Но мужчина все равно ласково говорил: — Держись, дружок! Не помрем, так живы останемся! Сейчас доберемся! Держись! — Он затащил Ашота на ступеньки подъезда приемного отделения и, опустив на бетонный пол, что было силы затрезвонил в звонок, забарабанил в дверь руками и ногами.

— Иду! Иду! Кто там? — послышался в отдалении испуганный голос санитарки.

— Раненого доставили! Открывай! — еще громче забарабанил мужчина.

— Сейчас, милый, сейчас! — бормотала справляющаяся с засовами санитарка, а следом из своей комнатушки уже бежала фельдшер с заспанным лицом.

— А что это такое? Почему к нам привезли? Надо в травматологическую больницу! — начала было назидательным тоном она, но, увидев клетчатый шарф и спекшиеся от крови кудрявые волосы лежащего на полу Ашота, узнала в нем недавнего посетителя и замерла. — Господи, так это же он! — ахнула она было, но быстро замолчала, сообразив, что у нее могут быть неприятности из-за того, что ведь это она не пустила его в больницу. — А может, и не он! — толкнула она в бок взглянувшую на нее санитарку и, посмотрев на мужчину, стала помогать ему втаскивать Ашота внутрь.

— Хирурга быстрее и окулиста! — не терпящим возражений командным голосом приказал доставивший Ашота и, взяв у фельдшерицы со стола ножницы, сам стал разрезать на раненом одежду, чтобы не ворочать Ашота лишний раз. Фельдшер услала санитарку звонить в отделения по телефону, а сама стала доставать из шкафа материалы для первичной обработки ран.

На пустынной темной улице из-за угла дома в это самое время вывернула компания парней. Телефонная будка была пуста, и вблизи тоже не оказалось никаких признаков жизни. Не обнаружив Ашота, они тщательно обыскали местность в поисках выроненных денег или еще каких-нибудь предметов, но ничего не нашли.

— Добычу упустили! — замахнулся на одного из троих самый старший. — Все из-за тебя, козел!

— Да ладно тебе, зато пожрали! — Мужик с жирными грязными руками шумно похлюпал носом и вытер его пятерней. — И милиция все-таки может приехать, лучше смотаться отсюда!

— Завтра погуляем, еще кого-нибудь найдем. Какие наши годы? — миролюбиво предложил третий, и вся компания в том же составе удалилась назад в свои владения.

Проходя мимо сестринского поста, Владик Дорн увидел сидящую к нему спиной Райку.

«Широкая у нее стала спина, растет как на дрожжах», — констатировал он. Раиса почувствовала его взгляд и обернулась. Затаенная злобная усмешка промелькнула у нее на губах. Правда, она думала, что Владик этого не заметит.

— Денежки у меня кончились, Владислав Федорович! — елейным голоском пискнула она, когда Дорн проходил мимо. Она картинно потянулась на своем стуле, подняв кверху руки, и выпятила живот. На стол она положила бумажку, на которой было что-то написано. — Это вам!

Дорн взял бумажку. Печатными буквами на ней был изображен его домашний адрес и рабочий телефон Аллы. «В отделе кадров круговая порука! — подумал он. — Ну как вразумить этих дур?»

Демонстративным жестом он скомкал бумажку и выкинул в корзину для мусора.

— Ищи доктора! — прошептал он, наклонившись к самому Раиному уху. — Расходы я оплачу!

Рая только загадочно улыбнулась и промолчала, и Дорну больше ничего не оставалось делать, как в отвратительном настроении пойти по палатам.

— Ну, как у тебя? — с интересом спросила медсестра Галя, увидев, что Рая говорила о чем-то с Дорном.

— Пока ломается! — ответила та. — В следующий раз я ему кассету с диктофонной записью покажу!

— А если все равно не сломается?

— Тогда к жене пойду! — сказала Рая, и в глазах у нее промелькнуло что-то холодное, звериное.

— А ребенок? Ведь так и дотянешь до родов.

— Сейчас аборт на любом сроке сделают, чтоб ты знала, — пробурчала Рая, и девушки замерли, увидев, что мимо них проходят Барашков и Марья Филипповна.

Аркадий Петрович, как-то сразу осунувшийся за одну ночь, оставил Тину в палате и пошел за Мышкой в ее кабинет.

— Есть у тебя что-нибудь сладкое? — каким-то тихим и смертельно усталым голосом попросил он.

— Только сахар в коробке, — извиняющимся тоном сказала Мышка. — Конфеты после прошлой выписки все съели, а новых больных еще не выписывали, поэтому подарков нет. А пирожные я сегодня не успела купить, дежурила.

Аркадий вздохнул, сунул в рот кусок сахара.

— Горечь какая во рту! Так противно! — пожаловался он. Выплюнул сахар и вытянул из пачки сигарету.

— Это у вас от курения! — грустно вздохнула Мышка. Владик Дорн сегодня с утра совершенно не обращал на нее никакого внимания. Даже не поздоровался. «Что это с ним? — думала она. — Зол и рассеян… События в отделении его явно не занимают, значит, что-то домашнее…» При мысли о его семейной жизни что-то тревожное и сладкое разлилось у Мышки в груди.

— Ну, что твое обезьянье дерево? — Барашков по привычке стряхнул пепел с сигареты в цветочный горшок. — Загибается? — Дерево действительно не особенно изменилось с Тининых времен, хоть Мышка его и пересадила в другой, стильный, горшок и регулярно подкармливала.

— Помнишь, Ашот хотел на нем эксперимент поставить. Если хорошо будет расти — к деньгам, а если плохо… Не видать нам, значит, благоденствия! — горько усмехнулся Аркадий.

Мышка листала книжку, чтобы вызвать к Тине специалиста на консультацию.

— Так вы будете консультацию оплачивать? — подняла она на Барашкова круглые глаза.

— Сказал же, что буду. Давай звони. — Аркадий развернулся к окну и наблюдал, как с торца к больнице подбирается очередная «скорая помощь», а на площадке парковки не может найти себе места тяжелый джип. — Все жалуемся, что плохо живем, — усмехнулся Аркадий. — Скоро люди пешком в больницу ходить не будут. Больница якобы для бедных, а посмотри, сколько хороших машин стоит на стоянке! — сказал он Мышке. Но та не слышала, разговаривала по телефону. — И ведь далеко не все, сволочи, хотят платить за лечение! — разглагольствовал тем временем Аркадий. — Сами наворовали бог знает чего и сколько, а качают права — подайте нам полноценную и бесплатную медицину! Этому надо бабушку положить, другому — племянника. Сделайте нам красиво, «как во всем цивилизованном мире», говорят! А что во всем цивилизованном мире эта якобы бесплатная медицинская помощь финансируется из налогов» — этого они знать не хочут! — Аркадий специально сделал ошибку в последнем слове и развернулся к Мышке. Лицо у него было перекошено, подбородок трясся то ли от злости, то ли от горя. Тут и Мышка поняла, что с Аркадием творится что-то неладное. «Что это с ними сегодня со всеми? — подумала она. — Дорн не разговаривает, и этот бог знает какой…»

— Что с вами? — спросила она участливо-осторожно. — У вас лично ничего не произошло?

— Произошло, — ответил Барашков. — Произошло то, что Ашот Гургенович Оганесян, прилетевший вчера из Америки, сегодня не приходит в сознание у нас в третьей хирургии после операции по поводу травматического разрыва печени и селезенки и внутреннего кровотечения. Еще у него травма головы и глаза.

Барашков сжал оба кулака и стукнул костяшками по прекрасному, под мрамор сделанному подоконнику.

— Как? — встала со своего места Мышка.

— Так! — сказал Аркадий. — Очевидно, вчера поздно вечером он шел сюда, в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. Прооперирован экстренно ночью дежурными докторами. При нем были документы. Сегодня утром заведующий хирургией пришел на работу и по документам узнал его. В лицо Ашота было узнать невозможно. Заведующий хирургией позвонил мне.

— Так что же вы к нему не идете? — спросила Мышка. — Вы же можете там помочь?

— А я там был! — с какой-то странной интонацией ответил ей Барашков. Он развернулся к ней всем телом, и Мышке показалось, что он сейчас может ударить ее. — Но только чем я теперь могу там помочь?

Мышка поняла. Она приоткрыла маленький рот и с ужасом смотрела на Барашкова. Ей стало жалко его, жалко Ашота, жалко Тину, жалко Дорна, жалко всех и жалко себя. Она бы пожалела весь мир, но что она могла сделать конкретно? Она почувствовала себя маленькой девочкой, взвалившей на плечи непомерный груз.

— Кто я там такой? — раздельно, с издевкой проговорил Аркадий. — Раньше в больнице было одно отделение реанимации на всех. Мы были здесь хозяева. Мы лечили здесь больных так, как считали нужным. И к нам никто не совался с советами, нам никто не мешал. Теперь этого отделения нет. Вместо него ты, — он подчеркнул это «ты» еще раз и ткнул прямым белым пальцем в Мышку, — ты решила сделать отделение, в котором можно зарабатывать деньги. Поэтому мы живем отдельно от больницы. Хирурги, окулисты и прочие оперирующие специалисты выкрутились тем, что каждый у себя сделал палату, где лежат послеоперационные больные. Кто их там лечит, как и чем, мы понятия не имеем. Как не имеем и никакого влияния. Будем надеяться, что лечат больных там хорошо. Хотя по штату ни в одном из этих отделений специалист-реаниматолог не положен. Значит, они выкручиваются своими силами. Конечно, они обращаются иногда к нам. Но обращаются по своему желанию. А если такого желания у них нет?

Мышка уже знала, что он скажет дальше. Она села за свой стол, уткнула лицо в ладони.

— И вот прихожу в это отделение я, реаниматолог Барашков. И что, как ты думаешь, говорит мне дежурный врач, когда я начинаю там толкаться и лезть со своими, пускай и грамотными, советами? — Мышка молчала, да он и не ждал от нее ответа. Он закончил сам: — Они говорят мне: «Дорогой друг! Когда вы забирали от нас больных в свое отделение, мы не мешали вам работать. Вы лечили больных, вы за них отвечали. Теперь и вы не мешайте нам! Вы улучшаете свое благосостояние, а мы выполняем вашу работу. За больного доктора здесь отвечает наш врач, и пусть он и лечит его так, как считает нужным». И я уверен, — добавил с горечью Барашков, — что про себя они думают: «А не пошел бы ты, Барашков, отсюда к чертовой матери?»

Сейчас мы не можем повлиять на состояние Ашота. Завтра мы не сможем повлиять на состояние Тины, — с горечью продолжал он. — А ты тут сидишь, — он опять указал пальцем на Мышку, — во всей этой красе, и думаешь, что так и надо?

— А что мне надо делать? — подняла из ладоней заплаканное лицо Маша. — Если хотите, я пойду к главному врачу, попрошу, чтобы он временно откомандировал вас в третью хирургию к Ашоту. Правда, я никогда не слышала, чтобы так кто-то делал.

— А так никто никогда и не делал, — ответил Аркадий. — Отделение — это живой организм. Что это будет, если врачей станут дергать туда-сюда как марионеток?

— Но вы хоть видели, как его лечат? — спросила Мышка.

— Почти нет. — Аркадий вздохнул, стал опять тереть кулаком о кулак. — Я даже не успел его как следует посмотреть. Я пошел в ординаторскую, там не было никого. Пошел к заведующему — тот ушел мыться на операцию. Пошел в палату — там крутится новый доктор. Он встал на пороге. Мол, все делается как нужно, после поговорим. Тут же медсестра подскочила, к счастью, знакомая: «Все, все, все, Аркадий Петрович, не волнуйтесь, не мешайте, мы вас известим, когда он придет в себя!» — Аркадий опять треснул по подоконнику. — А он уже шестой час после операции не приходит в себя! — Подоконник опять содрогнулся от его удара. — Ты понимаешь хоть, что это значит?

Мышке показалось, что внутри у нее больше ничего нет, никаких внутренних органов, ни сердца, ни мозга, одна пустота. Она не успела ответить, открылась дверь, и в кабинет вошел Владик Дорн.

— Друзья собираются вновь! — с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, сказал он. — Вы так тут орали, — обратился он к Барашкову, — что я слышал ваш разговор из палат, хотя специально и не прислушивался. Боюсь, что то же самое слышали и больные. И может быть, не только на нашем этаже. Так я хочу вас спросить, вы что же, серьезно полагаете, что от нашего отделения нет никакой пользы? И мы тут сидим, этакие проклятые капиталисты, и накапливаем не принадлежащий нам капитал? — Мышка внезапно почувствовала, как ее внутренние органы, во всяком случае сердце, потихоньку возвращаются на место. — Но если бы это было так, — продолжал Дорн, — врачи из всех отделений не присылали бы нам своих больных во всех мало-мальски сложных случаях на диагностику, а больные не спешили бы расставаться со своими деньгами. Я уж не говорю о пользе отделения магнитно-резонансной томографии, которое тоже не существовало бы, будь у нас все по-старому! — Мышка выпрямилась и уже смелее смотрела на Барашкова. — А вам, Марья Филипповна, — повернулся к ней Дорн, — надо Барашкова просто уволить! Пусть он тогда идет хоть в третью хирургию, хоть в десятую или вообще неизвестно куда и там проявляет свои способности диагноста на пальцах! Кстати, в день получки вспомнит и о том, как он ругал здесь нашу зарплату!

— Ну, Владислав Федорович, это уж вы загнули! — огорчилась концом его выступления Маша, которая всегда желала одного только мира, не войны.

— Да мне и самому все это осточертело! — вдруг весьма неожиданно для Маши сказал Аркадий. — Вот прооперируют Валентину Николаевну, и я сам уйду!

— Аркадий Петрович! Зачем вы так? Не обижайтесь! — Маша стала заглядывать в лица обоих, пытаясь найти в них следы раскаяния. — Производственные конфликты бывают во всех учреждениях, я даже книжку по психологии читала! — жалобно говорила она. — Ну не ссорьтесь, пожалуйста, мы все здесь нужны друг другу!

— Не знаю, кто здесь кому нужен, — холодно произнес Владик Дорн, — но сейчас я должен у вас выяснить, куда мне завтра класть поступающего больного, который был запланирован именно на это число и на эту палату, в которой сегодня лежит ваша драгоценная Валентина Николаевна. Этот больной, — тут Владик Дорн сделал выразительную паузу, — собирается платить за лечение и будет мне сейчас звонить. Мы ведь, как известно, на самофинансировании. И что я должен ему ответить?

— Мы переведем Валентину Николаевну в соседнюю палату. — Мышка умоляющими глазами смотрела на Барашкова. — Она лишь ненамного меньше, чем та, в которой она сейчас находится! Ведь Валентина Николаевна не будет проводить в палате заседания какого-нибудь совета! — Мышка умильно сложила руки на груди, пытаясь добиться согласия. — А я пойду сейчас к главному врачу и попрошу его, чтобы он забирал своего родственника, который уже и так на халяву пролежал у нас десять суток. И вообще, судя по его состоянию, он уже должен ехать к себе на Украину и там веселить народ, а не прыгать у нас в отделении! Потом у нас есть еще коммерсант, чье состояние тоже не так уж плохо. Во всяком случае, вчера он довольно бодро проводил у нас совещание со своими сотрудниками. И в конце концов, у нас есть еще две небольшие запасные палаты!

Мышка говорила торопливо, так, чтобы Дорн не мог вставить реплику, но это не помогло.

— Человека такого ранга положить в запасную палату — все равно что плюнуть ему в лицо! Он больше никогда к нам не обратится! Что же касается коммерсанта, пусть хоть десять совещаний проводит у нас под присмотром. Лишь бы деньги платил.

— У нас все-таки больница, а не «Палас-отель», — значительным голосом произнес Барашков. — И больные должны стоять к нам в очередь за лечением, а не за комфортом. И своего нового больного клади либо на свободное место, либо на место юмориста. И если он не оценит твое лечение — пусть плюет куда хочет! Мне до этого дела нет, значит, ты так лечил! Но если кто тронет Тину с ее места хоть пальцем, будет иметь дело лично со мной! Никакая Марья Филипповна тогда тебя не спасет! У меня и справка от нашего психиатра есть! Так что учти! — пригрозил он на прощание Владику Дорну и вышел из кабинета. Маша посмотрела на Дорна, а тот на закрывающуюся за Барашковым дверь.

— Ну и долго ты будешь терпеть этого придурка? — зло сказал Мышке Дорн. — Имей в виду, скоро лопнет терпение у меня! — Почему-то он, увидев отчаяние в Машиных глазах, еще больше от этого разозлился и тоже, выходя из кабинета, хлопнул дверью. — Ничего не могут решить самостоятельно эти бабы! Ну ровным счетом ничего! — Он почему-то отнес сюда всех близких ему женщин — и Мышку, и Райку, и собственную мать, всю жизнь безвольно терпевшую его отца, и даже жену Аллу, хотя она ничего не знала о событиях в отделении и была совершенно ни в чем не виновата

«И бог его знает, что с этой делать!» — подумал он про больную с непонятного происхождения головной болью, к которой он направлялся в палату.

Мышка же отправилась смотреть куплетиста и коммерсанта, чтобы решить, кого из них выписывать из отделения, а кого оставлять. По дороге медсестра Рая подозвала ее к городскому телефону, установленному на посту.

«Кто это может звонить мне сюда, когда в кабинете давно уже есть другой номер?» — удивленно подумала Мышка и сказала:

— Алло?

В ответ ей раздался ужасно знакомый, но вместе с тем неузнаваемый пока голос. Так разговаривать с ней мог только достаточно близкий человек, которого, впрочем, она долго не видела и не слышала.

— Ну это же я, Таня! Соскучилась! — пояснил голос в трубке, и теперь в Мышкином сознании он тотчас же трансформировался в прекрасное лицо, обрамленное белокурыми волосами, в глаза ясной синевы, в статную фигуру, в насмешливую речь, в спокойное отношение к делам.

— Ты приехала! — сказала Маша и почувствовала искреннюю радость оттого, что прежняя подруга по работе, с которой вместе они прожили в отделении два года, опять где-то недалеко.

— Приехала! — В голосе Тани послышалась хорошо знакомая Мышке насмешка. — Может, встретимся? — спросила она.

— Конечно! Поедем к нам в гости! Ты ведь еще никогда не была у меня дома, — ответила с радостью Маша. Ей было приятно после двухлетнего расставания опять повидать Таню, расспросить о ее работе в Париже и самой рассказать обо всем, что случилось за последнее время, — о Тине, об Ашоте, о Барашкове. Единственный, о ком не хотелось говорить с Таней, был Владик Дорн.

«Она из Парижа, наверное, вернулась красивее, чем была! — с завистью, ранее не испытываемой к Татьяниной красоте, подумала Мышка. — Не надо, чтобы она приходила ко мне на работу. Это будет уж чересчур!» Она представила выражение лица Дорна, если бы он увидел Татьяну. Каким-то чутьем Мышка понимала, что Владик отнюдь не чурается женской красоты. Иногда она даже подмечала какие-то странные взгляды, которыми обменивались Дорн и хорошенькая медсестра Рая.

«Ну, это уж на его совести!» — подумала Мышка, и они с Таней условились о встрече у черной головы Пушкина на лестнице одноименной станции метро.

В палате у Генриетты Львовны сидела американская внучка и показывала какие-то документы. Подбородок у бабушки мелко дрожал, а на подведенных синим карандашом веках выступили слезинки.

— Какие-то проблемы? — осторожно спросила Мышка после того, как поздоровалась с американкой за руку. Рукопожатие гостьи было решительным. Мышка отметила пунктуальность американской родственницы. Срок договора о пребывании Генриетты Львовны в отделении истекал завтра.

— Я так привыкла уже жить в больнице, что не хочу расставаться с вами! — Генриетта Львовна ухватилась за Мышкину руку как утопающий за соломинку.

— Наверное, есть причины, которые не могут позволить вам остаться, — осторожно начала Мышка, — хотя я бы не возражала, если бы вы не покидали нас. Мы все очень привыкли к вам и, не скрою, — тут Мышка искренне улыбнулась, она действительно думала то, что говорила, — иногда берем с вас пример жизненной стойкости!

— Мы должны ехать в Америку! — сказала Мышке американка. — Здесь быть слишком далеко! В Америке есть прекрасные интернаты для пожилых людей! В некоторых из них можно даже выходить в сад! И пожилые люди находятся там не только под попечительством медицинского персонала, но и церкви, чего нет здесь!

При этих словах американка подняла глаза к небу, как бы призывая Бога в свидетели.

— Да я церковников терпеть не могу! — сказала вдруг Генриетта Львовна. — Этот ваш Бог даже от лагерей не мог никого спасти! За что он убил там нежнейшую девочку Симочку Магеллан?

Мышка с удивлением отметила, что в разговорах с ней Генриетта Львовна никогда не высказывалась ни о лагерях, ни о Боге. Ее интересовали гораздо более близкие и земные дела — показатели давления, крови, меню на день и почему те или иные продукты ей нельзя есть, личная жизнь местной парикмахерши, с которой они разговаривали часами, кремы для лица, которые она просила купить Мышку, ну и, конечно, Владик Дорн.

— У меня есть прекрасные документы! — сказала американская родственница и протянула Мышке какие-то проспекты. — Это сведения об американских домах, в которых живут пожилые люди. Не ехать туда — значит упустить хороший шанс!

— Мои шансы на жизнь были определены еще семьдесят лет назад! — заметила Генриетта Львовна.

— Если вы хотите увезти вашу родственницу, — сказала Мышка, — я не могу возражать. Перелет на самолете, даже длительный, ей сейчас не противопоказан.

— Я не хочу никуда лететь! — заявила бабушка. — Я хочу остаться здесь, я привыкла к этому клену!

— К чему? — хором переспросили Мышка и родственница. Родственница действительно не поняла, что означает это слово, а Мышка потому, что привычка к клену показалась ей абсурдной.

— Вот к этому клену! — торжественно сказала Генриетта Львовна. — Он теперь единственный мой настоящий друг! Мы с ним даже переговариваемся, я даже читаю ему вслух стихи.

Американка наконец поняла и ответила:

— В Америке имеется столько кленов! У вас там будет очень много друзей!

Решение американки было бесповоротным. Сдача внаем двух комнат бабушкиной квартиры (в остальных были закрыты вещи и всякий хлам) москвичам в течение месяца стоила смехотворно мало — максимум три-четыре дня жизни в европейского уровня отеле средней руки. В голове американки созрел беспроигрышный план. Она собиралась произвести в двух комнатах ремонт и сдать их на время американским приятелям и знакомым. Это стоило бы гораздо дороже. Многие из них уже выражали желание приехать посмотреть Москву. Родственница собиралась организовать в квартире Генриетты! Львовны нечто вроде частного пансионата. Если бы дело по-, шло, она могла бы отремонтировать квартиру всерьез и делать на ней хорошие деньги. Оставлять в Москве бабушку было никак нельзя. Да и бабушке, как считала родственница, ; в американском климате будет гораздо лучше, чем сидеть безвылазно в этой комнатушке в больнице. Она озвучила последнюю мысль.

— Вы здесь сидите в одной комнате, а там будете гулять ходить!

— А куда мне в Америке-то ходить? — спросила Генриетта Львовна.

— В церковь, — пожала плечами родственница. — В парикмахерскую.

— А на что я там буду жить?

— У вас будет пенсия, — старательно объясняла племянница.

Мышке надоело слушать, и она решила идти. «Это семейное дело, — подумала она, — пусть поступают как хотят. Комнатка, видимо, будет свободной, лежать в ней найдется мало желающих, но плевать. Доход с Генриетты был не такой уж большой. Захочет лететь — пусть летит! Документы я выдам».

— Я с вами прощаюсь, — сказала она вслух. — Желаю всех благ и удачи! Выписные документы, если понадобятся, будут у сестры на посту.

Генриетта Львовна поняла ее слова как желание освободить палату и зарыдала в голос. Американка, уже немного привыкшая к неписаным русским законам, достала из сумки красивую коробку конфет.

— А не хотите уезжать, так оставайтесь! — веселым голосом сказала Мышка и похлопала Генриетту по плечу.

— О, это шутка! Шутка! — торопливо сказала американка и сделала большие глаза. Маша взяла коробку под мышку и вышла из комнаты.

«Однако, видимо, она твердо решила бабушку увезти. — Настойчивость родственницы не выходила у Мышки из головы. — Может, и к лучшему, говорят, в Америке очень хороший уход. Генриетте действительно надо гулять, а тут она сидит целый день в палате. Разве же это дело?» — И, зайдя в кабинет, Мышка не утерпела, раскрыла коробку и выбрала самую красивую на вид конфету.

Когда Тина открыла глаза, то увидела мать, сидящую возле нее. Мама тут же бодро улыбнулась и быстро спрятала носовой платок.

— Не прячь, мамочка, я же вижу, глаза у тебя все равно красные!

Женщина быстро вздохнула, выравнивая дыхание, и приняла энергичный вид.

— Аркадий Петрович сказал, что если ты захочешь, то можно поесть. Я тебе бульончику свежего принесла!

— Не хочу, мама. Ничего не хочу.

Мать не стала настаивать, Барашков довольно подробно обрисовал ей состояние Тины. А Тина не хотела смотреть на мать, боялась, что расплачется. У нее болели все кости, мышцы, голова, ныла рана от катетера под ключицей, болело все, что только может болеть, и Тине даже страшно было предположить, что она еще будет вдобавок сотрясаться от плача. Поэтому они с мамой довольно долго пребывали в молчании и только крепко держали друг друга за руки. Тина, чтобы хоть так успокоить мать, мать же хотела через руки передать дочери всю свою энергию.

В палате была медсестра, которая периодически подходила к Тине, проверяла ее состояние. В данную минуту все было относительно спокойно. Медсестра осталась сидеть за своим столиком.

— Тебе пора идти! Там Леночка! — Тина осторожно отняла от матери свою руку. При этих словах мама опять заплакала. Тина осторожно повернула голову и как-то явно вдруг увидела, что лицо у матери враз осунулось, постарело. «Ела ли она сама сегодня? — подумала Тина. — Наверное, нет. А ведь на ней еще Леночка и отец».

— Иди, мама, пора! — опять сказала она. — А в день, когда меня будут оперировать, пожалуйста, сделай прическу. Я не хочу, чтобы ты разговаривала с докторами некрасивая. Ты должна выглядеть даже лучше, чем обычно. Мужество всегда вызывает уважение.

— Сделаю! — закивала головой мать и внезапно с новой силой, сотрясаясь от плача, припала к Тининой руке. — Прости меня, дочка, прости! — еле-еле сквозь рыдания могла разобрать Тина.

— Что ты, мама, о чем?

— Я за Леночкой проглядела тебя! Проглядела! Всегда думала — Леночка больна, но, слава Богу, хоть Валечка здоровая, сильная! А вот как оно оказалось! И вмешиваться я в;.» твою жизнь не хотела, думала, что ты сама разберешься с этим ? твоим мужчиной, с Азарцевым. Он ведь звонил мне вчера.

— Звонил? Зачем? — удивилась Тина. В груди ее была пустота. Казалось, что она никогда не сможет больше испытывать никаких эмоций. Она боялась даже просто шевелиться, потому что от любого напряжения снова приходили эти ужасные приступы — страх удушья, биение сердца, ужасная дрожь внутри, помутнение разума, тошнота.

— Он спрашивал, не у нас ли ты. Сказал, что звонил тебе, но ты не отвечаешь.

— А ты что ответила?

— Так я ведь только сегодня узнала, что ты здесь! Сказала ему, что не знаю.

— Ну и хорошо. Я не хочу, чтобы он приезжал. Не хочу, чтобы меня видел. И сама видеть его не хочу.