Свидетельство обвинения (Том 1, Революция и первые годы Советской власти)

      Публика, увидев митрополита встала. Митрополит благословил присутствующих и сел.
      Начался утомительный, формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т.д.), занявший весь день.
      К чтению обвинительного акта приступили лишь в понедельник 12-го июня. Обвинение против митрополита и других обвиняемых было сфабриковано просто.
      В распоряжении властей к этому времени были уже десятки судебных случаев, возникших на основе отдельных эпизодов, имевших место при изъятии ценностей в разных петроградских церквах в разное время.
      Все эти дела "сшили во единое целое" (в переплетном смысле) и все события, в них изложенные, были объявлены результатом злонамеренного подстрекательства со стороны "преступного общества", состоявшего из митрополита и других лиц, главным образом членов "Правления общества Петроградских православных приходов".
      Митрополиту вменяли в вину то, что:
      а) он вступил в сношение и переговоры с советом в Петрограде, имевшие целью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей;
      б) он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией;
      в) как средство для возбуждения верующих против власти, те же обвиняемые избрали распространение среди населения копий заявлений митрополита в комиссию "Помгола".
      Первым допросу был подвергнут митрополит.
      Несколько часов 12-го и 13-го июня обвинители и судья засыпали его вопросами, на которые он, не волнуясь и не теряясь, спокойным голосом давал короткие, категорические, исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.
      Допрос митрополита велся, главным образом, в трех направлениях:
      а) об отношении митрополита к постановлениям Карловацкого собора. Об этих постановлениях говорилось очень много в процессе, едва ли не больше, чем об изъятии;
      б) об отношении митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и
      в) об упомянутых выше двух заявлениях митрополита в "Помгол".
      По первому вопросу митрополит ответил, что постановления Карловацкого собора ему неизвестны.
      По второму вопросу митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные ценности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякого христианина является очевидным кощунством.
      Центр тяжести личной ответственности митрополита заключался в третьем вопросе. От него неустанно домогались путем коварных вопросов выяснить, кто в действительности был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в "Помгол". Ему весьма прозрачно намекнули, что назови он "редактора" или даже отрекись только от содержания своих заявлений и он будет спасен.
      Хотелось бы думать, что эти соблазнительные внушения были в известной степени искренними.
      Враги его отнюдь не стремились убить митрополита. Они вероятнее всего предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, расстрелянный за стойкость своих убеждений - это имело свои "неудобства". Наоборот, митрополит раскаявшийся, развенчанный, приведенный в повиновение, униженный и "милостиво" пощаженный, - такой результат был бы гораздо заманчивее и для властей и, тем более, для стоявшей за их спиной в этом деле "Живой церкви".
      Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика, особенно насторожились, когда митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что советский суд ведет "игру" на жизнь или смерть, это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов.
      Митрополит, как бы не замечая протягиваемых ему "спасительных кругов", и глядя прямо в лицо трибуналу твердо и неизменно отвечал:
      - Я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали исключительно моей компетенции, как архипастыря.
      При этих ответах в голосе митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, вообще ему совершенно не свойственный.
      После этого было все кончено. Предстоявшая ему участь определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человека, который своей монашеской рясой, своим собственным телом, закрыл от ЧК своих несчастных знакомых.
      Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен.
      С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой, митрополит под вздохи и сдержанные рыдания в публике возвратился на свое место.
      Нужно отметить, что один лишь обвинитель - Смирнов, пробовал в начале допроса держаться свойственного ему издевательского тона по отношению к митрополиту. Со стороны защитника Гуревича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личные верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека, к которому питает благоговейное уважение все население Петрограда.
      - Мы знаем, что вы можете расстрелять митрополита, - сказал защитник, - но вы можете не оскорблять митрополита, не допускать этих оскорблений. Всякий раз, когда это случится, защита будет протестовать.
      Протест защиты был поддержан аплодисментами публики.
      Председатель грубо оборвал публику, но очевидно, какие-то закулисные меры внушения кем-то были приняты. По крайней мере в дальнейшем Смирнов держал себя уже сравнительно прилично.
      Неизгладимое впечатление оставил также допрос архимандрита Сергия. Звучным, решительным голосом отвечал он на сыпавшиеся на него вопросы. Вся грубость была рассчитана на то, чтобы сбить допрашиваемого с четкой позиции. О. Сергий пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: "Я уже на эти вопросы ответил и повторять свои ответы не желаю!" Он сам пресекал издевательский тон обвинителей.
      Так, Смирнов, поставив отцу Сергию сначала ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, обратился к нему, напоследок, с вопросом:
      - Как же вы оказались в монахах - по убеждению?
      Отец Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова уничтожающим взглядом и бросил в ответ:
      - Вы, невидимому не понимаете оскорбительности вашего вопроса. Отвечать на него я не буду!
      Архимандрит Сергий был привлечен по делу в качестве одного из товарищей председателя "Общества Петроградских православных приходов". Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы "Правление" занималось политикой. Себя он объявил совершенно солидарным с митрополитом.
      Председатель того же "Правления" Ю. П. Новицкий в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность "Правления", доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась исключительно в круге вопросов церковно-приходского быта.
      Бывший юрист-консультант Лавры Л. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса ясно предвидевший его неизбежный финал, давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.
      Духовенство, вся интеллигентная часть подсудимых вообще держали себя спокойно, без панического заискивания, которое часто наблюдается в судах и трибуналах.
      Никаких оговоров в адрес других лиц, с целью смягчить свою собственную ответственность, не было. Многие держали себя с большим достоинством и некоторые героически открыто исповедали свою солидарность с митрополитом.
      Допрос подсудимых продолжался без малого 2 недели. Потом трибунал перешел к допросу свидетелей.
      Главный из них - Введенский волею судьбы не мог быть допрошен. На второй же день, после первого заседания суда, при выходе его из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в него камнем, чем причинила ему ранение головы. Была ли эта рана действительно серьезна, или же этот случай использовал Введенский, чтобы уклониться от дачи в трибунале свидетельского показания, - сказать трудно. Во всяком случае, Введенский "по болезни" в трибунале не появлялся.
      "Свидетельство" его заменилось другим, равноценным - Красницкого.
      Первым свидетелем предстал член "Помгола", он же ректор "Университета имени Зиновьева" - Канатчиков. Этот "ученый", в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, заявил совершенно неожиданно, что "Помгол" никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения митрополита, сформулированные в его заявлениях, были с самого начала отвергнуты.
      Когда же защитник Гуревич предъявил ему его собственное, предыдущее показание (прямо противоположное по содержанию тому, что свидетель только что заявил). Канатчиков не смущаясь объяснил что у него "странно устроенная память, он человек схематических построений, отдельных же фактов он никогда не помнит". Это оригинальное заявление по требованию защитника вносится целиком в протокол заседания.
      Затем в зал был введен свидетель Красницкий. Высокий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими, бескровными губами, 40-45 лет, в священнической рясе, - решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое "показание". С каждым словом, с каждым звуком этого мерного, резко-металлического голоса, над головами подсудимых все более сгущался зловещий мрак.
      Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный "судебный убийца", имеющий своей задачей заполнить злостными и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Его слова были петлей, которой этот человек в рясе с наперстным крестом поочередно набрасывал на шею каждого подсудимого - ложь и безответственные сплетни.
      В ход было пущено самое веское обвинение - в контрреволюционной деятельности. В своем стремлении погубить подсудимых он представлял собой какое-то жуткое перевоплощение Иуды.
      Все опустили головы. Всем было не по себе. Наконец эта, своего рода пытка, окончилась. Красницкий сказал все, что считал нужным. Обвинители (редкий случай) не поставили ему ни одного вопроса. Всем хотелось поскорее избавиться от присутствия этой мерзкой фигуры.
      Но раздался голос защитника Гуревича.
      - Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю священнику Красницкому.
      Вооружившись кипой газет "Епархиальные ведомости" за 1917-1918-ый гг., защитник спросил Красницкого, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в "Епархиальных ведомостях" за подписью Красницкого и призывавших к возмущению против большевиков?
      Красницкий признал себя автором этих статей и собрался уже дать какие-то объяснения, но был прерван председателем, нашедшим немного с опозданием, что все это не имеет отношения к делу.
      Тем не менее, защите удалось еще раз осветить с той же стороны личность Красницкого. Воспользовавшись тем, что он много распространялся о "контрреволюционной кадетской партии", обвиняя чуть ли не все петроградское духовенство в "кадетизме", защита предложила свидетелю вопрос, в чем же, по его мнению, сущность политической программы кадетов.
      - Вы ведь разбираетесь в политических программах? Вы сами ведь принадлежали к одной партии? Вы, кажется, состояли членом "Русского Собрания"? Да не вы ли в декабре 1913-го года читали в этом Собрании доклад: "Об употреблении евреями христианской крови"?
      - Да! - успел еще ответить растерявшийся Красницкий.
      Председатель вновь поспешил к нему на помощь запретом продолжать допрос в этом направлении.
      Но дело было уже сделано, фигура политического ренегата и предателя была обрисована достаточно четко.
      Я. С. Гуревич требует внесения всей этой части допроса в протокол.
      Красницкий, бравируя, с усмешкой, уходит. Больше он в зале не появлялся.
      Следующим был допрошен; священник Боярский, один из подписавших заявление в "Правде" от 24-го марта и впоследствии (после процесса) присоединившийся к обновленческой "Живой церкви".
      Этот свидетель обманул ожидания обвинителей процесса. От него, видимо, ожидали показаний вроде данных Красницким, но вместо этого он представил трибуналу горячую апологию митрополита, произведшую тем большее впечатление, что свидетель - опытный оратор и популярный проповедник.
      Трибунал и обвинители, не ожидавшие такого "сюрприза", не стеснялись проявить в разных формах свое недовольство свидетелем при постановке ему дополнительных вопросов, но Боярский стойко держался своей позиции.
      Это недовольство перешло в нескрываемое негодование, когда следующий свидетель, профессор Технологического института Егоров еще более усилил впечатление, произведенное предшествующим свидетелем, рассказав во всех подробностях историю переговоров митрополита с "Помголом" (Егоров был одним из представителей митрополита) и вконец разрушил своим правдивым рассказом все выводы по этому предмету обвинительного акта.
      Ожесточение обвинителей было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут.
      Люди, искушенные в "таинствах" советского суда предрекли, что такой перерыв "не к добру" и что "что-то готовится". Предсказания эти оправдались.
      Минут через десять трибунал возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что, так как из показаний Егорова с ясностью вытекает, что он "единомышленник" и "пособник" митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о "приобщении" Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу. Хотя все и ожидали "чего-то", но все-таки случившееся превзошло ожидание.
      В публике - изумление и негодование.
      Я. С. Гуревич просит слово и, превратившись в защитника Егорова, произносит речь, смысл которой сводится к тому, что в данном случае налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризовать неугодных ему свидетелей, что во всем том, что сказал Егоров нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывал этих данных, настолько, невидимому, он заранее был уверен в успехе своего требования) и, что согласие трибунала с предложением обвинителя будет по-существу равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями.
      Трибунал удалился на совещание и возвратившись через несколько минут провозгласил резолюцию - об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован.
      Обыкновенно в сложных многодневных процессах по окончании судебного следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность "сориентироваться" перед прениями и "собраться с мыслями".
      В данном случае перерыв был тем более необходим, что защита знакомилась с делом лишь на заседаниях трибунала. Изучить заранее материалы следствия, представляющие собой ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени.
      Окончание предварительного следствия, предание суду и назначение дела к разбору, следовали с такой быстротой, что защитники фактически были лишены возможностей к заблаговременному ознакомлению с делом.
      Само собой разумеется, что все это - "буржуазные предрассудки". Несмотря на протесты защиты, было объявлено, что через два часа приступят к прениям.
      Слово предоставляется обвинителям.
      Вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе: можно ли в настоящем случае говорить о наличии "контрреволюционного обществ".
      При утвердительном ответе на этот вопрос - смертный приговор для главнейших подсудимых неминуем (62 ст. Сов. Уг. Код.). При отрицательном - долгосрочное тюремное заключение. Но приговор был предрешен и это было всем ясно.
      - Вы спрашиваете, где преступная организация? - воскликнул Красиков-обновленец. - Да ведь она перед вами! Эта организация - сама Православная Церковь, с ее строго установленной иерархией, ее принципом подчинения низших духовных лиц высшим, с ее нескрываемыми контрреволюционными поползновениями.
      В течение почти 3-х часов Смирнов с яростью выкрикивал какие-то слова, обрывки предложений, ничем не связанные. Единственно, что можно было понять, это то, что он требует "16 голов".
      После речи последнего обвинителя начались речи защитников.
      Первым из защитников говорил проф. А. А. Жижеленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о "преступном обществе" и доказавший, что этот квалифицирующий признак совершенно отсутствует в настоящем деле.
      Затем слово перешло к защитнику митрополита Я. С. Гуревичу:
      - Я счастлив, - сказал он, - что в этот исторический, глубоко скорбный для русского духовенства момент, я - еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает, я уверен в этом, весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в свое время отношение - к "делу Бейлиса".
      Среди обвиняемых сильное волнение. Привлеченные к делу профессора Духовной академии и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слез.
      Гуревич объявил, что отныне защита строго замкнется в рамках дела, чтобы не дать возможности обвинению искусственными приемами прикрыть полную фактическую необоснованность данного процесса.
      Охарактеризовав "технику" создания настоящего дела посредством чисто механического соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий не имеющих ничего общего, Гуревич восстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.
      Он обрисовал прошлое митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже известны читателям.
      "Одна из местных газет, - сказал он, - между прочим, выразилась о митрополите (по-видимому, желая его уязвить), что он производит впечатление "обыкновенного сельского попика".
      В этих словах есть правда.
      Митрополит совсем не вышколенный "князь Церкви", каким его усиленно желает изобразить обвинение "Живой церкви" и обвинитель. Он - смиренный, простой, кроткий пастырь верующих людей, но в этой его простоте и смиренности - его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Перед нравственной красотой этой ясной души не могут не преклониться даже его враги.
      Допрос его у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признав хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен.
      Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки, он отказался от такого спасения. Есть ли здесь среди присутствующих способные на такой подвиг?
      Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступках".
      Далее Гуревич охарактеризовал деятельность "Петроградского Общества Православных приходов", положение местного духовенства, настроение верующих масс. Особенно подробно остановился защитник на главарях "Живой церкви" (обновленчество), в которых он усматривал истинных пособников, а в некотором смысле и виновников настоящего дела.
      Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих ныне пользующихся фавором людях. Создаваемая ими "секта" не будет иметь успеха. Отсутствие жизнеспособности ее - не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и в неприемлемости тех или других тезисов. В истории бывали примеры того, что и безумные в сущности идеи имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие: секта должна представлять собой в начале своего возникновения оппозицию, меньшинство, и притом гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию - часто увлекает массы на сторону сектантов, "бунтарей".
      В настоящем случае - далеко не то. За живую, обновленческую церковь, стоит, очевидно для всех, гражданская власть, со всеми имеющимися в ее распоряжении аппаратами.
      Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. "Обновленческая" церковь, происшедшая с разрешения и при "благословении" атеистического "начальства", искренних христиан, даже из фрондирующих элементов, привлечь не может.
      Народ может еще поверить богатому и "властному" Савлу, после того, как превратившись в Павла, по своей охоте променяет он свое богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но клеймятся.
      Люди, ушедшие из "стана погибающих" в лагерь ликующих, да еще готовящие узы и смерть своим недавним братьям, - кто пойдет за ними из истинно верующих? Не сбудутся ожидания гражданской власти найти такого "союзника".
      Возвращаясь к постановке обвинения, защитник находил, что обвинения не заслуживают серьезной критики. Формулировка обвинений была бы анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы.
      Митрополиту вменяют в вину факт ведения переговоров с гражданской властью на предмет отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей. Но, если это - преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом Петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которых продолжались и к удовольствию которого закончились?
      Как обстоит дело с доказательствами?
      Было бы нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обвинительный акт, и речи обвинителей, по поводу "всемирного заговора" с участием в нем митрополита и других подсудимых.
      В чем усматриваются доказательства этого деяния? - Единственно в том, что будто бы митрополит через близких ему людей распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в "Помгол".
      Защита представила ряд номеров советских газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время изъятия, заявления митрополита в "Помгол" неоднократно оглашались самой советской печатью. Следовательно, сама печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений митрополита проникли в народ.
      Какое же значение и цель, сравнительно с таким массовым распространением, могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке?
      При данных обстоятельствах предъявлять митрополиту обвинение - не равносильно ли обвинению человека в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя горящую спичку, или с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся волнам навстречу и выплеснул стакан воды!
      Все "данные", представленные "обвинителями", свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: обвинение, как таковое, не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех.
      Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно бы быть. Наоборот, все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что несмотря на крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, погибнут.
      Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, в которую "кем-то" неумолимо подталкиваются подсудимые.
      Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса и никого эти формы обмануть не могут.
      В заключение Я. С. Гуревич сказал:
      "Чем кончится дело, что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история? История скажет, что весной 1922-го года в Петрограде было произведено изъятие церковных ценностей, что согласно донесениям ответственных представителей гражданской власти-администрации, оно прошло в общем "блестяще", и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами. [3] И несмотря на это к негодованию всего цивилизованного мира, власти нашли необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц.
      Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это нетрудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении - невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность.
      Я не прошу и не умоляю вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы, не имеют для вас значения. Знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политики, и что принцип беспристрастия объявлен непримиримым с вашим приговором. Выгода или невыгода - вот какой альтернативой определяется ваш приговор.
      Если ради вашего торжества нужно "устранить" подсудимого - он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы провести его в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот "судебный процесс" является лишь кошмарным лицедейством?
      Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для большевистской власти. Во всяком случае, смотрите, не ошибитесь!
      Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, - он станет опаснее для власти, чем теперь.
      Непреложный исторический закон предостерегает, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера.
      Остановитесь, подумайте, и... не творите мучеников". (Конечно, приведена только схема выступления защитника).
      В связи с речью Я. С. Гуревича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызванного процессом в среде не только верующих, но и коммунистов (сравнительно низших рангов, разумеется).
      Ввиду аплодисментов, сопровождавших кровавые рефрены Смирнова, защита опасалась контрманифестации со стороны настоящей, "вольной" публики.
      Поэтому еще до своих речей, защитники "агитировали" среди публики, прося ее воздержаться от внешних проявлений своих чувств в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.
      Я. С. Гуревич счел необходимым даже в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все - и враги, и друзья, - выслушают его со вниманием и, главное, в должном спокойствии.
      - Не забывайте, - прибавил он, - что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть, а слова умирающего должны быть выслушаны в благоговейной тишине.
      Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики все-таки прорвалось и речь Я. С. Гуревича была покрыта долго несмолкавшими аплодисментами.
      Трибунал заволновался, хотел было принять меры, но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала.
      Последнее объясняется тем, что рядовые, "массовые" коммунисты, глубоко сочувствовали жертвам процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по поводу направления, которое ему искусственно придали.
      Я. С. Гуревич не был ни разу прерван. Его выступление в защиту митрополита заняло свыше шести часов. Очевидно было, что даже трибунал слушает защитника со вниманием. Чем объяснялось такое отношение трибунала: заранее ли принятым решением - предоставить защитнику полную свободу, или же неожиданно высказанной суровой правдой, которую вряд ли часто приходится слышать трибуналу, - судить трудно. Из живых людей, все-таки трудно, очень трудно сделать манекены. В конце концов члены трибунала творили, конечно, волю пославших их, но, быть может, не без некоторой горечи в душе.
      Петроградский процесс лишний раз наглядно показал, что советская власть, советское правосудие, во имя своей идеи может, подобно Фруду, оправдать любое свое беззаконие. Идея такая у них есть, в которую они верят идолопоклоннически. А идолы, как известно, требуют жертв.
      Судебные прения окончились.
      Очередь за "последним словом" подсудимых.
      Председатель делает распоряжение о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого распоряжения весьма понятна. Враги не желают закрепления и распространения в населении речей подсудимых в эти трагические минуты.
      - Подсудимый Василий Казанский, - обращается председатель к митрополиту, - вам "последнее слово".
      Митрополит не спеша встает, четко вырисовывается его высокая фигура.
      В зале все замерло.
      В начале митрополит говорит, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его "врагом народа"
      "Я - верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его! Я жизнь свою ему отдал, и я счастлив тем, что народ, вернее простой народ, платит мне той же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в Православной Церкви".
      Это было все, что митрополит сказал о себе в своем "последнем слове". Остальное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные, обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие.
      Одно из его утверждений представлялось, как это он сам признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой:
      - Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни... Человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово?
      Момент был, воистину, потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думал только о несчастии других и стремился им помочь.
      Среди наступившей за заключительными словами митрополита благоговейной тишины, - раздался голос председателя. Голос, в котором прозвучала какая-то доселе ему необычная мягкая нота:
      - Вы все говорили о других. Что же вы скажете о самом себе?
      Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с некоторым недоумением посмотрев на председателя, тихо, но отчетливо сказал:
      - О себе... Что же я могу вам еще сказать... Разве лишь одно: я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре, - жизнь или смерть, - но что бы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение и скажу (при этом митрополит широко перекрестился и сказал): "Слава Тебе, Господи Боже, за все!"