Ниро Вульф (№72) - Семейное дело

Во вторник я добрался до кровати лишь в двадцать минут второго, почти точно через двадцать четыре часа с тех пор, когда взрыв бомбы помешал мне снять брюки. Я был готов держать пари, что мой сон вновь нарушат еще до того, как я успею их Натянуть утром в среду, прислав приглашение явиться в окружную прокуратуру, — и позорно проиграл бы. Никто меня не потревожил, и я проспал положенные восемь часов, которые мне были так необходимы. Стрелки показывали без десяти минут десять, когда я спустился в кухню, подошел к холодильнику за апельсиновым соком, пожелал Фрицу доброго утра и поинтересовался, позавтракал ли уже Вулф.

— Как обычно, в четверть девятого, — ответил Фриц.

— И он был уже одет?

— Само собой, как всегда.

— Вовсе не само собой. Он вчера утверждал, что окончательно выбился из сил. Он сейчас наверху, в оранжерее?

— Разумеется.

— Ладно, раз ты не хочешь разговаривать, пусть будет по-твоему. Какие-нибудь поручения для меня?

— Никаких. Я тоже, Арчи, окончательно выбился из сил. Целый день звонил телефон, толпились незнакомые люди. И мистер Вулф куда-то запропастился.

Я уселся за маленький стол и повернулся к специальной подставке с газетой «Таймс». Происшествию были посвящены два столбца на первой полосе с продолжением на девятнадцатой странице, где поместили мою и Вулфа фотографии. Мне, конечно, оказали столь большую честь только потому, что я обнаружил труп. Я внимательно прочитал каждое слово, а некоторые — дважды, но не открыл для себя ничего нового, кроме того, мои мысли постоянно ускользали в сторону. Почему, черт возьми, Вулф не сказал Фрицу, чтобы я поднялся к нему в оранжерею? Я как раз принялся за третью сосиску и за вторую гречневую оладью, когда зазвонил телефон. Нахмурившись, я снял трубку, ожидая приглашения к окружному прокурору, и снова ошибся. Звонил Лон Коэн из «Газетт».

— Контора Ниро Вулфа, говорит Арчи…

— Где, черт побери, ты прошлялся вчера весь день и почему ты еще не за решеткой?

— Послушай, Лон, я…

— Ты явишься сам ко мне или я должен прийти к тебе?

— Сейчас невозможно ни то ни другое и перестань меня перебивать. Признаю: я мог бы сообщить тебе не менее двадцати семи фактов, которые твои читатели вправе знать, но мы живем в свободной стране, и я хочу оставаться на свободе. Как только буду готов о чем-то рассказать, я тебя найду. А теперь я ожидаю важный звонок и поэтому кладу трубку.

И я прервал разговор.

Наверное, я так никогда и не узнаю — с гречневыми ли оладьями было что-то не в порядке или со мной. Если с оладьями, то Фриц в самом деле переутомился. Я заставил себя съесть обычных четыре штуки, чтобы лишить Фрица возможности задавать вопросы, а самому тем временем постараться выяснить, чего не хватало в оладьях или что в них было лишнее.

В кабинете я сделал вид, что этот день — самый обыкновенный, и занялся своими обычными делами. Стер пыль, опорожнил корзины для бумаг, сменил воду в цветочной вазе, распечатал почту и т. д. Затем я взял с полки, где мы храним в течение двух недель «Таймс» и «Газетт», экземпляры газет за последние четыре дня и разложил их на своем письменном столе. Я, разумеется, уже читал репортажи об убийстве Харви Г. Бассетта, но теперь они уже не были для меня просто информацией о текущих событиях. Труп обнаружил в автомашине «додж-коронет», стоявшей на Западной Девяносто третьей улице, близ Риверсайд-Драйв, патрульный полицейский, совершавший обход ночью в пятницу. Одна-единственная пуля 38-го калибра пробила навылет сердце бедняги. Ее нашли застрявшей в правой передней дверце. Значит, на спусковой крючок нажал водитель, если, конечно, в Себя не стрелял сам Бассетт. Однако уже в понедельник «Таймс» абсолютно однозначно утверждала, что это было убийство.

Я читал «Газетт» за вторник, когда послышался характерный шум спускавшегося лифта. Мои часы показывали одиннадцать часов и одну минуту. Вулф, как всегда, придерживался заведенного порядка. Я развернулся на стуле и, как только Вулф вошел, бодро и весело проговорил:

— Доброе утро. Знакомлюсь с сообщениями относительно смерти Харви Г. Бассетта. Если вас интересует… «Таймс» я уже закончил.

Вулф поставил несколько орхидей — их сорт я даже не трудился определять — в вазу на своем столе и, усевшись в кресло, заявил:

— Ты хандришь, а это совершенно ни к чему. После вчерашнего дня и сегодняшней ночи тебе следовало бы спать до полудня. Спешить некуда. Что же касается информации про мистера Бассетта, то, как тебе известно, я храню «Таймс» в своей комнате в течение месяца и постарался…

В дверь позвонили. Я вышел в коридор справиться и, вернувшись, доложил:

— Кажется, вы никогда с ним не встречались. Помощник окружного прокурора Даньел Ф. Коггин. Дружелюбный тип с камнем за пазухой. Любит пожимать руки.

— Впусти, — распорядился Вулф и придвинул к себе почту.

Когда же я ввел посетителя в кабинет, предварительно достойно ответив на крепкое рукопожатие и пристроив на вешалке его пальто и шляпу, Вулф встретил нас, держа в одной руке циркуляр, а в другой — нераспечатанное письмо; было бы невежливо вынуждать его хотя бы на миг расстаться с бумагами, и Коггин благоразумно воздержался от попытки пожать ему руку. Он, несомненно, был осведомлен о причудах Вулфа, но никогда прежде судьба их не сводила вместе.

Поэтому он чрезвычайно сердечным тоном проговорил:

— Мне кажется, я еще не имел удовольствия познакомиться с вами, мистер Вулф, и я рад представившейся мне возможности.

Расположившись в красном кожаном кресле, Коггин окинул взглядом комнату и заметил:

— Славный кабинет… Отличный кабинет! И какой красивый ковер!

— Подарок иранского шахиншаха, — пояснил Вулф с серьезным выражением лица.

Коггин, должно быть, знал, что это явная ложь, но не подал и виду.

— Как бы мне хотелось, чтобы шах и мне подарил такой же. Превосходный ковер, — сказал он, взглянув на часы. — Но вы очень занятой человек, и я постараюсь излишне не затягивать разговор. Окружному прокурору желательно знать, отчего вас и мистера Гудвина вчера нельзя было нигде найти, — правда, прокурор выразился по-другому, — хотя вы знали, что нужны и вас ищут.

Никто не снимал трубку телефона и не отвечал на звонки у входной двери.

— Мы усердно трудились в городе, выполняя определенные поручения. Здесь никого не было, кроме мистера, Бреннера, моего повара. Если нас нет дома, он предпочитает не отвечать на звонки.

— Предпочитает? — улыбнулся Коггин. Вулф тоже улыбнулся, слегка приподняв один из уголков губ; лишь очень зоркий человек смог бы заметить эту улыбку.

— Следует проявлять некоторую снисходительность к отдельным слабостям хороших поваров.

— Мне трудно судить, мистер Вулф; у меня нет личного повара. Не могу себе позволить. А теперь к делу:

Если вас интересует, почему я пришел к вам, а не вызвал к себе, то хочу пояснить, что мы долго обсуждали сказанное вами вчера инспектору Кремеру, а также вашу репутацию и обычную… э-э… реакцию. Сперва было решено немедленно аннулировать вашу лицензию частного детектива. Однако я посчитал такую меру слишком суровой и высказал предположение, что вы, возможно, действовали чересчур… э-э… импульсивно.

У меня в кармане ордера на задержание вас и мистера Гудвина в качестве важных свидетелей обвинения, но мне не хотелось бы их предъявлять. Предпочел бы этого не делать. Как вы видите, я пришел один, настоял на этом условии. Могу понять и в самом деле понимаю, что вынудило вас вести себя с инспектором Кремером именно таким образом, но ведь вы и мистер Гудвин утаиваете сведения, касающиеся убийства человека в вашем доме — человека, которого вы знали многие годы и с которым беседовали много раз. Я не хочу, чтобы вы и Гудвин лишились лицензий. Ваш помощник может стенографировать и печатать на машинке. Мне необходимо уйти из вашего дома с показаниями, подписанными вами обоими.

Когда Вулф смотрит на посетителя, расположившегося в красном кожаном кресле, ему, чтобы взглянуть на меня, необходимо повернуть голову на девяносто градусов, и он, не торопясь, проделал этот маневр.

— Арчи, твой блокнот.

Открыв ящик стола, я достал блокнот и ручку. Вулф откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и начал диктовать:

— «Когда Пьер Дакос умер насильственной смертью в одной из комнат моего дома в…» Арчи, точное время?

— В один час и двадцать четыре минуты.

— «В один час и двадцать четыре минуты двадцать девятого октября 1974 года, я ничего не знал ни о нем, ни о его делах, кроме того, что он был опытным и компетентным официантом. Арчи Гудвин располагал аналогичными сведениями, а также той информацией, которую сообщил ему незадолго до смерти прибывший в мой дом Пьер Дакос. Содержание этого разговора мистер Гудвин изложил дословно в подписанных им показаниях полицейскому офицеру во время допроса в ту же ночь здесь, в доме. Следовательно, все сведения, имеющие отношение к насильственной смерти Пьера Дакоса и известные мне или мистеру Гудвину к моменту обнаружения его трупа мистером Гудвином, были своевременно переданы полиции.

За период, прошедший после обнаружения трупа, я и мистер Гудвин беседовали с различными лицами с целью выяснения, кто несет ответственность за смерть Пьера Дакоса в моем доме, и мы намерены продолжить свое частное расследование. Мы проводили и будем вести его не как лицензированные детективы, а как обыкновенные правомочные граждане, в пределах частных владений которых совершено тяжкое преступление. Мы верим в наше право осуществлять подобное расследование, а если кто-нибудь попытается помешать нам, мы будем отстаивать свои права всеми законными способами. Аннулирование наших лицензий частных детективов не может лишить нас права на собственное расследование.

Полученную в ходе предпринятого расследования информацию мы можем по нашему усмотрению передать полиции или довести до сведения общественности. При этом мы будем руководствоваться только соображениями целесообразности и доброй волей. Если встанет вопрос о наших гражданских обязанностях, то он будет разрешен в соответствии с определяемой законом процедурой. В случае сохранения лицензий вопрос о нашей ответственности как частных детективов не должен возникнуть. Если же лицензии будут аннулированы, то ни о какой ответственности вообще не может быть и речи.

Мы намерены и дальше сотрудничать с полицией в рамках, предписываемых законом. Мы, например, не станем возражать против посещения специалистами в удобное время комнаты, в которой совершено преступление. Мы приветствуем и одобряем энергичные действия полиции, направленные на поиски преступника, и такое наше отношение сохранится и впредь. Точка».

Вулф открыл глаза и выпрямился.

— На моем бланке, через один интервал, широкие поля, четыре копии. Подпишем я и ты, если пожелаешь. Первый экземпляр передай мистеру Коггину. Пошли копию мистеру Кремеру. Еще одну копию отнеси мистеру Коэну и предложи опубликовать в завтрашнем номере «Газетт». Если он откажется, помести в качестве объявления, в два столбца, жирным шрифтом. Возьми еще копию в редакцию «Таймс» и предложи для публикации, но не как объявление. Если мистер Коггин вмешается, предъявит ордера и задержит нас, прежде чем ты успеешь отпечатать мое заявление, я из места предварительного заключения, пользуясь предоставленными мне законом правами, позвоню секретарю мистера Паркера, продиктую ему упомянутый текст и скажу, как с ним поступить.

Вновь повернув голову на девяносто градусов, Вулф проговорил:

— Если желаете как-то прокомментировать, мистер Коггин, вам придется напрячь голосовые связки. Мистер Гудвин пользуется машинкой, которая ужасно гремит.

— Все это не похоже на ваши обычные фокусы, — улыбнулся Коггин. — Низкопробный, дешевый блеф.

— Попробуйте доказать. — Вулф повернул руку ладонью вверх. — Конечно, то же самое подумал и мистер Кремер. Я действительно приветствую и одобряю усилия полиции по поддержанию законности и порядка, но в данном конкретном случае я надеюсь, что их постигнет неудача. Приглашаю вас взглянуть на эту комнату, расположенную непосредственно над моей спальней. Когда я мирно почивал, в ней убили человека. Я полон решимости найти того, кто это сделал, и передать его в руки правосудия… с помощью мистера Гудвина, чье самолюбие оказалось задетым в такой же мере, как и мое. Ведь именно он привел Пьера Дакоса в Южную комнату.

Нет это не блеф, — продолжал Вулф, сжимая кулаки. — Сомневаюсь, чтобы я чересчур рисковал, но даже если это и так, то я все равно не отступлю. Постоянные мелочные запреты, регулирующие наше повседневное бытие, серьезно ограничивают возможности для истинных радостей, и когда такая возможность появляется, ею непременно следует воспользоваться. Вам известно, что я сказал мистеру Кремеру о наших действиях в случае предъявления нам обвинения и нашего ареста, поэтому нет надобности их повторять… Арчи, начинай печатать, — скомандовал Вулф.

Я развернулся на стуле к пишущей машинке, достал бумагу и копирку. Большая часть помещения видна в висящем на стене за моим письменным столом зеркале — шесть футов в высоту и четыре фута в ширину. И, печатая, я мог убедиться, что не пропускаю ничего из происходящего в кабинете. Коггин все время молчал, не спуская с меня глаз. Текст заявления прекрасно уложился на одной странице при широких полях. Вынув листки из машинки, я удалил копирку и передал готовые экземпляры Вулфу; он подписал все, включая и тот экземпляр, который обычно остается у нас. Я поставил свою подпись ниже, не отходя от письменного стола Вулфа.

Когда я вручал оригинал Коггину, он сказал:

— Я возьму и копии. Все.

— Сожалею, — ответил я. — Я всего лишь исполнитель, и мне нравится моя работа, поэтому я стараюсь точно выполнять распоряжения своего босса.

— Отдай ему, — сказал Вулф. — У тебя осталась стенографическая запись в блокноте.

Я передал копии Коггину. Он приложил к ним оригинал, выровнял края, сложил вчетверо и опустил во внутренний карман пиджака. Потом улыбнулся Вулфу. Конечно, пока я печатал и мы подписывали листки, у него было достаточно времени оценить ситуацию с различных точек зрения.

— Вероятно, вы можете уже сейчас назвать преступника, вам нужно лишь собрать необходимые доказательства, — проговорил он и поднялся, опираясь руками на подлокотники. — Надеюсь когда-нибудь оформить другие ордера на задержание, но уже не в качестве важных свидетелей, и рассчитываю лично предъявить их вам, и вы получите десять лет тюрьмы без права досрочного освобождения.

Коггин повернулся и направился к выходу, но на полпути задержался и добавил.

— Не провожайте меня, Гудвин. Меня от вас тошнит. Когда послышался звук захлопнувшейся входной двери, я вышел в прихожую удостовериться, что он в самом деле ушел. Вернувшись, я заметил:

— Так вот почему вы не дали мне никаких поручений. Вы знали: кто-то из них непременно появится. Ну что ж, можете быть довольны: ваш расчет оправдался.

— Я уже говорил тебе не менее десятка раз: сарказм — неэффективное оружие. Оно не ранит, а отскакивает. Интересно, для чего ему понадобились копии?

— Хотел иметь памятные сувениры с нашими автографами. Ведь мы оба подписались. Когда-нибудь их продадут на аукционе «Сотби». — Я посмотрел на часы. — Без двадцати двенадцать. Для обеда в ресторане, наверное, уже все готово, а посетители начнут собираться лишь около часа. Или у вас уже есть на примете другое, более перспективное место, где можно начать расследование?

— Тебе хорошо известно, что у меня нет ничего похожего. Нам нужно знать все о мистере Бассетте и его гостях в тот вечер. Между прочим, у тебя было время обо всем хорошенько подумать, поэтому я вновь спрашиваю: как, по-твоему, известно ли Филипу содержание той записки?

— И я повторяю, что ему оно не известно. Как я уже сказал, он облегчал свою совесть. Причем Филип не исключает, что в записке могло значиться имя Арчи Гуд-вина. По словам Пьера, ее содержание пробудило его любопытство… Вероятно, я не вернусь к обеду.

— Подожди. Еще небольшая деталь. Если Феликс назовет кого-нибудь из гостей — хотя бы одного — и тебе удастся встретиться с этим человеком, возможно, стоит сказать ему, что Пьер якобы видел, как один из присутствовавших на ужине передал мистеру Бассетту какую-то бумажку. Подумай-ка.

— Когда Пьер мертв, все возможно.

В прихожей я надел пальто, но отказался от шляпы. Наружный термометр показывал один градус мороза, и погода скорее напоминала зиму, чем осень. Но у меня тоже есть свои правила Никакой шляпы до Дня благодарения или до последнего четверга ноября. Снег или дождь полезны для волос.

Глава 6

С Феликсом у меня получились сплошные минусы, а о минусах писать или читать — удовольствия, прямо скажем, мало. Если отвлечься от субъективных предпочтений и мнений относительно различных блюд и порядка их сервировки, то я знал о Харви Г. Бассетте значительно больше, чем Феликс, поскольку читаю прессу дважды в день, а он, быть может, вообще газет не читает. Довольствуется случайными передачами по телевидению и радио. Кроме того, рабочий день Феликса длится не менее двенадцати часов. Что касается сведений о гостях, ужинавших с Бассеттом восемнадцатого октября, две недели тому назад, то он абсолютно ничего не мог сообщить. Никогда не встречал их прежде и не видел у себя в ресторане после той вечеринки. Очевидно, он был обо мне лучшего, чем Филип, мнения, так как предложил покормить свежей, только что пойманной рыбой, но я, поблагодарив, отказался.

Было сорок две минуты после полудня, когда я вышел через главный вход ресторана и направился выполнять другие поручения. Одна из моих бесполезных привычек — замечать время, потраченное на преодоление пешком различных дистанций, хотя лишь в одном случае из ста она может оказаться весьма кстати. Мне понадобилось девять минут, чтобы добраться до здания редакции «Газетт». Комната Лона Коэна, расположенная на двадцатом этаже, через две двери от кабинета издателя, едва вмещает письменный стол внушительных размеров с тремя телефонами, еще одно кресло, помимо того, на котором он сам восседает, полки с немногими книгами и весьма многочисленными экземплярами газет. Наступил обеденный перерыв, и я не ошибся, надеясь в это время застать его одного.

— Черт побери, — заявил он, — ты все еще разгуливаешь на свободе?

— Вовсе нет, — парировал я. — Сейчас я в бегах и пришел к тебе, чтобы передать свою самую последнюю фотографию. На той, которую вы опубликовали в воскресенье, мой нос вышел кривым. Согласен, он не особенно привлекателен, но и не глядит на сторону.

— Твой нос не может выглядеть иначе после пережитого в ночь на понедельник. Черт возьми, Арчи, я уже и так опаздываю на целый час с подачей материала. Сейчас позову Ландри, дальше по коридору есть свободная комната, и…

— Ничего не выйдет. Не скажу даже, что было у меня на завтрак. Как я уже заявил по телефону, когда я буду готов что-то сообщить, ты получишь информацию первым. В данный момент мне не помешало бы знать некоторые факты, но если ты уже отстал на целый час… — закончил я, поднимаясь и направляясь к двери.

— А ну-ка сядь. Хорошо, пусть я опоздаю на два часа, но это еще не означает, что я должен голодать.

С этими словами Лон Коэн откусил солидный кусок сандвича с рыбой и листьями салата, зажатыми между двумя ломтями белого хлеба.

— Часа мне не потребуется, — возразил я. — Возможно, всего три минуты, если ты назовешь фамилии шести мужчин, ужинавших вместе с Харви Г. Бассеттом в ресторане «Рустерман» в пятницу, восемнадцатого октября.

— Что?! — Лон перестал жевать и уставился на меня. — Бассетт? Какое он имеет отношение к бомбе, которая уложила наповал человека в доме Ниро Вулфа?

— Есть определенная связь, но это по секрету, не для печати. Пока что все исходящие от меня сведения конфиденциальны и не подлежат оглашению. Официант Пьер Дакос прислуживал за их ужином. Тебе известно, кто участники пиршества?

— Нет. И я не знал, что именно он прислуживал.

— Как скоро ты сможешь выяснить, не впутывая меня?

— Возможно, понадобится день или неделя, но можем управиться и за час, если удастся найти Дореми.

— Кто такая Дореми?

— Жена Харви Г. Бассетта. То есть теперь вдова. Конечно, уже никто не зовет ее так, по крайней мере не в глаза. Сейчас она прячется от людей. Никого не принимает, даже окружного прокурора. Ее домашний врач не отходит от нее ни на шаг, ест и спит в ее резиденции. Во всяком случае — так рассказывают. Чего ты вытаращил на меня глаза? Или теперь мой нос покривился?

— Чтоб меня черти взяли! — выругался я в сердцах, вставая. — Ну конечно же! Почему я не вспомнил о ней? Должно быть, сказалось потрясение. Увижусь с тобой завтра вечером… надеюсь. Забудь, что я был здесь.

Зная, что на первом этаже здания есть телефонные будки, я направился к лифту. Спускаясь, я старательно рылся в памяти. У Лили Роуэн мне доводилось встречаться с различными людьми — поэтами из Боливии, пианистами из Венгрии, девушками из Вайоминга и Юты, — которых Лили старалась поддержать, — но видеть Дору Миллер не приходилось. Когда она приехала в Нью-Йорк из Канзаса, театральный агент посоветовал ей взять артистический псевдоним, и она избрала «Дореми». Можно подумать, что певице с подобной сценической фамилией сделать блестящую карьеру — раз плюнуть. Однако к тому времени, когда Лили рассказала мне о ней, Дореми снималась лишь в телевизионных рекламных роликах. Возможно, газета «Таймс» вовсе не упомянула о том, что миссис Харви Г. Бассетт когда-то называла себя Дореми, но «Газетт» сделала это непременно, и я как-то пропустил этот важный факт. Бесспорно, повлияло потрясение.

На первом этаже я вошел в телефонную будку, плотно притворил дверь и набрал известный мне номер. После восьми сигналов — вполне нормальное явление для этого номера — послышалось мелодичное «алло?». У нее это всегда звучит как вопрос.

— Алло! С прекрасной погодой тебя, — сказал я.

— Она великолепна. Я пока еще ни разу не позвонила тебе. Ты должен нежно погладить меня по головке или по тому месту, где, по твоему мнению, это доставит мне наибольшее наслаждение. Ты живой и в добром здравии? Звонишь из дома?

— Я пока жив и нахожусь в десяти кварталах от твоей квартиры. Всего десять минут пешком, если ты, конечно, не против хорошей компании.

— Ты не компания; как тебе известно, мы до сих пор окончательно не решили, как называются наши отношения. Впрочем, я свободно изъясняюсь по-английски. Обед почти готов. Переходи улицу только на зеленый свет.

Мы одновременно повесили трубки. Одно из наших многих достоинств — мы оба умели своевременно давать отбой.

Даже если бы здесь проживал кто-то другой, все равно было бы приятно войти в эту фешенебельную квартиру на самом верху нью-йоркского небоскреба, находящегося на Восточной Шестьдесят третьей улице; правда, при другом жильце внутреннее убранство и выглядело бы по-другому. Из нынешней обстановки я — будь бы моя воля — удалил бы лишь картины, висящие в гостиной и принадлежащие кисти некоего де Кунинга, и электрический камин во второй спальне. Мне также по душе здешнее обхождение. Лили почти всегда открывает входную дверь сама и не стремится помочь, когда мужчина снимает пальто в прихожей. Мы обычно не приветствуем друг друга поцелуем, однако на этот раз она, положив ладони мне на руки, вытянула навстречу губы, и я не отверг приглашения. Более того, я сполна вознаградил ее за комплимент.

Отступив, Лили требовательно спросила:

— Где ты был и чем занимался в понедельник, двадцать восьмого октября, в половине второго ночи?

— Попытайся еще разок, — заметил я. — Ты ведь все перепутала, тебя на самом деле интересует вторник и двадцать девятое октября. Но сперва хочу сознаться: я вторгся к тебе обманным путем, потому что мне нужна помощь.

— Разумеется, — кивнула она. — Сразу поняла, когда ты поздравил меня с прекрасной погодой. Ты напоминаешь мне о моем ирландском происхождении только тогда, когда тебе что-то от меня нужно. Кроме того, это означает, что ты спешишь, следовательно, мы немедленно садимся за стол. Еды достаточно.

Лили провела меня через гостиную в свой рабочий кабинет, где письменный стол, шкафы, книжные полки и пишущая машинка занимали почти все пространство, едва оставляя место для маленького столика, за которым двое могли уютно пообедать. Как только мы уселись, вошла Мими с нагруженным подносом.

— Давай начинай, — сказала Лили.

Мне тоже хотелось продемонстрировать хорошие манеры, поэтому я подождал пока Мими закончит сервировать и уйдет и мы примемся за салат. В доме у Лили — особенно если не ждали гостей — даже Фриц затруднился бы по одному внешнему виду определить, что у него на тарелке, а потому я взглянул на хозяйку, вопросительно подняв брови.

— Да, — кивнула она, — ты ничего подобного еще не пробовал. Мы сами пытаемся подобрать этому блюду название, но пока не пришли к окончательному выводу. Здесь грибы, соевые бобы, грецкие орехи и сметана. Только не говори Вулфу. Если не нравится, Мими быстро приготовит омлет. Однажды Вулф был вынужден признать, что Мими и правда умеет готовить настоящий омлет.

Я подцепил немного салата на вилку. Много жевать не требовалось, даже орехи оказались мелко порубленными. Проглотив, я заметил:

— Хочу совершенно недвусмысленно заявить…

— Не смей это говорить. Ты знаешь, даже шутка о твоем боссе портит мне аппетит.

— Ладно, не буду. Что же касается этой смеси, то я, как и ты, еще не составил определенного мнения. Слов нет, что-то совершенно из ряда вон выходящее.

— Я просто стану наблюдать за твоим выражением. Теперь объясни, что привело тебя ко мне? Проглотив еще немного салата, я сказал:

— Как я уже упомянул, мне необходима помощь. Ты как-то говорила мне о девице из Канзаса по фамилии Дореми. Помнишь?

— Конечно. Виделась с нею только вчера.

— Ты видела ее вчера? Встречалась с миссис Харви Г. Бассетт?!

— Совершенно верно. Тебе должно быть известно о ее муже, ведь ты не пропускаешь сообщений об убийствах. Она позвонила мне вчера днем и попросила… — Лили замерла с полуоткрытым ртом. — Постой, постой! Она тоже спрашивала о тебе, а теперь ты интересуешься ею. В чем дело?

Я смотрел на Лили, тоже от изумления разинув рот.

— Не могу поверить! Ты утверждаешь, что миссис Бассетт звонила тебе, чтобы расспросить обо мне? Невозможно…

— Я этого не говорила. Она позвонила и попросила меня прийти и утешить ее. Прямо она это не сказала, только заявила, что ей необходимо меня увидеть. Думаю, сыграло свою роль мое прежнее участие в ее судьбе, когда у нее ничего не получалось в Нью-Йорке и она уже собиралась вернуться домой, чтобы хотя бы поесть досыта. Правда, ничего особенного я для нее не сделала, только оплачивала ей комнату и питание в течение года. Не виделась с ней с той поры… три или четыре года. В конце концов я отправилась к ней, и мы беседовали более часа. В процессе разговора Дореми поинтересовалась, не встречалась ли я с тобой после смерти ее мужа. Тогда мне показалось, что она упомянула тебя просто так, стараясь отвлечься от свалившихся на нее неприятностей, но вот теперь ты спрашиваешь о ней. Поэтому я хочу знать… — Лили внезапно умолкла и уставилась на меня. — Эскамильо, неужели я способна тебя ревновать? Конечно, если я вообще в состоянии ревновать — значит, могу ревновать и тебя, но ведь я всегда считала… Невероятно!

— Расслабься, — провел я кончиками пальцев по тыльной стороне ее ладони. — Вероятно, ты начала ревновать меня в тот день, когда впервые увидела мою мужественную фигуру, услышала мой звучный голос. И это вполне естественно… Мы с Дореми никогда не были вместе. Наши расспросы друг о друге — всего лишь совпадение, чистая случайность. Обычно я с подозрением отношусь к совпадениям, однако в данном случае оно мне нравится. Сейчас я расскажу тебе кое о чем, но под строгим секретом. Пока эти сведения не для публикации. Существует некая связь между двумя убийствами — Бассетта и Пьера Дакоса, — и не исключено, что Дореми известны факты, которые могли бы пролить свет на эти преступления. За неделю до убийства, вечером в пятницу, восемнадцатого октября, Бассетт пригласил шесть мужчин на ужин в ресторан «Рустерман», и Ниро Вулф хотел бы знать фамилии этих шести джентльменов. Возможно, они известны Дореми. Для начала — хотя бы одного из них. Лон Коэн из «Газетт», с которым ты знакома, утверждает, что Дореми прячется от людей и никого не принимает. Ты могла бы позвонить и попросить принять меня, или сама пойти к ней и поинтересоваться нужными нам именами, или же получить эти сведения по телефону. Именно за этим я и пожаловал и хочу, кроме того, поблагодарить за очень вкусный салат. Мне необходим рецепт приготовления для Фрица, — заключил я и опять усердно заработал вилкой.

Лили, откусив кусочек сельдерея, принялась жевать с задумчивым видом. Ее лицо одинаково привлекательно, независимо от того, жует ли она сельдерей или бифштекс, — еще одно из многих ее достоинств.

— Уже третий раз ты обращаешься ко мне за помощью, — сказала она. — Ничего не имела против в первых двух случаях: они доставили мне истинное удовольствие… в самом деле.

— И почему бы тебе не испытать такое же удовольствие в третий раз, — заметил я. — Никогда не стал бы просить тебя выведывать что-то у близкого друга без крайней необходимости. Ты это знаешь. Я уверен — мы оба уверены, — что Дореми хочет, чтобы человек, убивший ее мужа, был разоблачен и наказан. Мы тоже к этому стремимся. Должен признать: убийца Бассетта, которого нам предстоит найти, не обязательно является тем человеком, который убил Пьера Дакоса в нашем доме всего в тридцати футах от моей комнаты, но оба преступления, несомненно, связаны между собой. Возможно, Дореми впоследствии и пожалеет, что сообщила тебе фамилии гостей. Тут нет никаких гарантий. Да и вообще, когда расследуешь убийство, трудно гарантировать что-либо наперед. Однако такое маловероятно. Один шанс из тысячи… Мне кажется: твоя смесь вполне съедобна, правда, мои мысли были отчасти сосредоточены на другой проблеме.

— Я бы предпочла Спросить по телефону. А как быть, если она станет уверять, будто не знает ни одной фамилии, а я буду думать, что она солгала?