Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник 2006 #3

 
      Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё
      И ум пронзительный, и воля, и чутьё,
      Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,
      В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,
      Кто доказать умел на всех путях своих,
      Что он, как ни возьми, сильнее всех других
      Той самой силою, что в данный миг годится,
      Кто, значит, угадал, в каком котле варится
      Грядущее, в каком былое — угадал,
      Куда история свой направляет шквал!
 
      И совершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда, Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой исторический контекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тот или иной исторический деятель и как он эту власть утратил…
      Он отнюдь не был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тягот времени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилось обмолвиться.
 
      Укрыться от лондонской дымки,
      Повисшей в московском окне,
      Забыть обезьяньи ужимки
      Эпохи, смеющейся мне,
      И с пыльных страниц детектива,
      Вникая в нелепую суть
      И бровь изгибая брезгливо,
      Полпорции жизни глотнуть.
 
      Впрочем, все “обезьяньи ужимки” жизни, которых было предостаточно, не мешали ощущать этому рафинированному эстету главное. Не опускаясь до комплиментов и панегириков, он пытался разгадать тайную суть эпохи: как её усмешки, так и ее звериного оскала. И его понимание времени оставалось и поныне остается чуждым как бездумным апологетам Сталина, так и либералам, закосневшим в “перестроечных” штампах.
 
      Протискавшись, на погнутой броне
      Я прочитал впервые имя: “Сталин”…
      Оно как символ прозвучало мне.
 
      Эти строчки были напечатаны в книге Шенгели “Избранные стихи”, вышедшей в 1939 году. Сама же поэма “Сталин” не была опубликована ни при жизни вождя, ни при жизни самого поэта, ни даже после его смерти. Аналогии Сталина с Суллой, Кромвелем и Наполеоном пришлись явно не ко времени — в ходу были идеализированные поэтические портреты. А спустя десятилетия из Шенгели вылепили образ законченного либерала по перестроечным лекалам. И здесь тем более не было места его эпохальному эпическому труду, даже отрывки из него не вошли в последнее избранное поэта “Иноходец” (М., 1997) в составлении Вадима Перельмутера.
      Эстеты, “сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всех остальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости” вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы и копштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские” циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станут своеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, Арсением Тарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в 40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя была обнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная туда через неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать.
 
      Миновала неделя немыслимой этой разлуки.
      Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить,
      Трудно этим рукам пережить его сильные руки
      И свое повседневное малое дело вершить.
 
      И себя самому трудно телу нести, тяжелея.
      Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь…
      Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея,
      Оба имени вместе одно за другим прочитать.
 
      Впрочем, если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, еще раньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстное стихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре и талантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжку стихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение “Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершенно бездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину, рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опять сообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответил патологическому ренегату рифмованным гекзаметром:
 
      Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабий угодник!
      Кого, импотент, ты порочишь блудливым своим языком?!
      Вождя, что создал эту землю, воздвиг этот мир, этот дом,
      Порочишь, щенок, последней следуя моде!
 
      Кого ты лягнуть вознамерился, жалкая мразь,
      И тявкаешь ты на него, рифмоплет желторото-слюнявый?
      Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим в бесславье
      Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся по уши в грязь!
 
      Он древних трагедий герой, им ныне и присно пребудет!
      Эсхил и Шекспир! Резец флорентийца суровый!
      Канкан каннибальский у трупа ужель не разбудит
      Презренье и гнев к вашей грязной объевшейся своре?
 
      Интересно, что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строки Татьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Он для Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чья мантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака, который был первым из писавших на русском языке поэтические славословия Сталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культом человекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняется строчками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году, чрезвычайно современно звучащими сегодня:
 
      Усмехаетесь? Фразы?
      Глупцы и слепцы! Я, как Муций,
      В угли бешенства вашего
      руку спокойно кладу.
      Значит — правда грядёт!
      Неизбежен закон революций.
      Он — в природе вещей!
      Даже в тысячелетнем аду!
 
      Публикуем два отрывка из поэмы Георгия Шенгели “Сталин”.
 
      Сергей КУНЯЕВ
 
      Георгий Шенгели
      (1894 — 1956)
 
      СТАЛИН
 
      (Отрывки из поэмы)
      Я часто думал: “власть”. Я часто думал: “Вождь”.
      Где ключ к величию? Где возникает мощь
      Приказа? Ум? Не то: Паскали и Ньютоны
      Себе лишь кафедры снискали, а не троны.
      Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг
      Всё отравлял вокруг, податлив был, как воск,
      В Наполеоновой ладони. “Добродетель”?
      Но вся история — заплаканный свидетель
      Убийств и низостей, украсивших венцы.
      Так злобность, может быть? Но злейшие злецы
      Вчера, как боровы, под каблуками гнева
      Валились из дворцов — разорванное чрево
      На грязной площади подставив всем плевкам.
      Что ж — воля? Кто бы мог быть более упрям
      И твёрд, чем Аввакум? Но на костре поник он,
      А церковью владел пустой и постный Никон.
      Так что же? Золото или штыки? Но штык -
      Лишь производное: орудие владык -
      Уже сложившихся, — а золота, бывало,
      Князьям и королям чертовски не хватало,
      А власть была. Так что ж? Одно: авторитет.
      Он добывается реальностью побед.
      Дикарь клонил покорно спину, -
      Коль кандидат в царьки пращу или дубину
      Умел крутить быстрей, тем попадая в лад
      С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат
      Испуганный, поняв, что “помесь льва с лисицей”
      Всех лучше справится с матёрою столицей,
      Учтя характеры и расстановку сил, -
      Весь импульс времени. Кто только не носил
      Тиару папскую? Монахи и солдаты,
      Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы,
      Теологи, — и всё ж 15 сотен лет
      Непререкаем был её авторитет
      Для люда тёмного. “Наместники Христовы”?
      Но лишь опасностью задышит век суровый,
      Пока не в дураках, без всяких пропаганд
      В тиару голову вдевает Гильдебранд,
      Чей гром без промаха, чья воля без износу,
      И император сам босым идёт в Каноссу…
      Какая только мразь на тронах не была, -
      И льва гербового позоря, и орла.
      Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник,
      Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник -
      Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей,
      Гиньоль истории, ломброзовский музей!
      И всё же — правили при безобразьи этом,
      В течении веков держась — авторитетом:
      Тот — “крови Цезаря”, там — дедушка-Оттон,
      Тот — “Божьей милостью”, тот — папой утверждён,
      И — замечательно! — чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь,
      Величье, избранность, одним — внушая робость,
      Тем — восхищение, а тем — собачий страх, -
      В нелёгких мантиях и золотых горшках
      Они, среди “простых”, над разумом ругались,
      Как Eacles regili*, на трупах разлагались.
      Когда ж, бывало, гас павлиний ореол
      И воды сточные струились на престол,
      И позолота вдруг сползала с мёртвой кожи
      Пергаментов, тогда — хрипел “избранник божий”
      В удавке или полз, дрожа, на эшафот, -
      И если подлинно эпоха шла вперёд,
      То возникали в ней средь боевого хмеля
      Колпак поярковый и сапоги Кромвеля!
      Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё
      И ум пронзительный, и воля, и чутьё,
      Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,
      В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,
      Кто доказать умел на всех путях своих,
      Что он, как ни возьми, сильнее всех других
      Той самой силою, что в данный миг годится,
      Кто, значит, угадал, в каком котле варится
      Грядущее, в каком былое, — угадал,
      Куда история свой направляет шквал!
      В эпохи мелкие бывают всех сильнее
      Порой наложницы, порою — брадобреи;
      В грязи дворцовых склок плодится временщик,
      Чтоб лопнуть через год; в борьбе уездных клик
      Выпячивают грудь “тузы” и “воротилы”:
      Но лишь историю рванут иные силы,
      Под спудом зревшие, метя ко всем чертям
      Гнилую скорлупу — и трон, и суд, и храм, -
      Не отыграться тут на деньгах, на породе,
      На склочной ловкости: тут власть в самом народе;
      И к ней придёт лишь тот — кто подлинно велик, -
      Кто в сердце времени всем существом проник!
      И это будет — Вождь! В нём Жизнь кипит и бродит,
      Как Гегель говорит: “в нём новый мир восходит”.
      А разорви ту связь — и тотчас под уклон
      Громадным оползнем начнёт валиться он;
      Наполеонова тогда звезда блистала,
      Когда он сам “парил в просторах идеала”
      (По гётевским словам), — когда он мысли мчал
      Валить феодализм в разверзшийся провал.
      Когда ж династию он стал крепить, отведав
      Лакейских почестей, когда великих дедов
      В архивах королей сыскать велел опал
      И яркий свой сюртук, где дым боёв опал,
      Сменил на мантию со шлейфом златопчёлым,
      Когда он гнёт понёс испанским нищим сёлам
      И, жестам выучась изящным у Тальмо,
      На русский навалить решил народ ярмо, -
      Тогда — всё рухнуло… На острове скалистом
      Он, кто скрижаль ваял, — опять мемуаристом…
      И мне понятен путь, как взмах крыла простой,
      Каким, войдя в эпические были,
      С недосягаемой сдружился высотой, -
      Стал Сталиным Иосиф Джугашвили.
      Чудесный сплав огромного ума
      С огромною и безвозвратной волей…
      Вот — “личное”. Средь мировых раздолий
      Созревших гроз уже бегут грома;
      Вот — “внешнее”. Стихия со стихией
      Перекликаются. И, слыша бури свист,
      Идёт навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией,
      Тифлисский худенький семинарист.
      Рабочие кружки в литейных и кожевнях, -
      Раскоп ключей живых средь наслоений древних, -
      Размёт всех глупостей и лжей,
      Всех болтунов разгром, изгнанье их — взашей,
      Проникновение в любые боли будней,
      И через год, глядишь, средь пламенных полудней
      Батума, и Тифлиса, и Баку
      Размеренным и неуклонным шагом
      Гуриец и лезгин идут под красным флагом
      Навстречу изумлённому штыку!..
      ………………………………………………………………….
      Я в этом знаю толк. Поэт — я изучал
      Строй цицероновых финалов и начал,
      Архитектонику главы, абзаца, фразы, -
      Распевы Гарсия и гоголевы сказы;
      Я Хризостомом был, как ветром, упоён;
      Чеканом логики меня пьянил Платон,
      Я жадно выхлебал яд гейневского глума,
      И пиво Лютера, и брагу Аввакума.
      Я знаю в слове толк. И вот, когда гляжу
      В страницы стенограмм, — одну я нахожу
      Его достойную метафору: я разом
      Его конструкции назвать готов алмазом,
      Что выгранен в брильянт. Здесь “комплимента” нет.
      Закон гранения — подмять летучий свет,
      Замкнуть его в глуби кристалловидной плоти,
      Заставить биться в грань на каждом повороте,
      Дробиться в лёгкости, ливень и семицвет
      Блаженством радуги метнуть со всех фацетт.
      Гранильщик опытный расчистит на экране -
      Углы падения, наклоны каждой грани,
      Надломы, россыпи и выбрызги луча,
      Ярь благородную, как лошадь горяча!
      Здесь — то же. Вижу я каноны симметрии,
      Члененья чёткие, антитезы крутые
      И пронизавшие всю толщу речи всей
      Скрещенья строгие незыблемых осей.
      И мысли ясный луч, летя в гранёном слове,
      Как боевой клинок, всё время наготове,
      Дробится в радугу, и семь цветов её
      Прекрасной полнотой объемлют бытиё!
      Вот фиолетовость: то чудная динамо
      Сгущает капли масть и так парит упрямо
      По медным проводам — чтоб молния в плену
      Нетленной силою наполнила страну.
      Вот синева: то цвет, то холст комбинезона
      Рабочего, то хмель прохладного озона,
      Которым дышит труд: “жить стало веселей”.
      Вот голубой разлив: то блеск и звон морей,
      Куда мы шлём суда, глуби воздушной сферы,
      Где самолётам вслед чертят круги планеры.
      Вот зелень: то леса, луга, сады, поля, -
      С двойною силою родимая земля,
      Неиссечённая враждебными межами.
      Вот жемчуга, — то ширь, пшеницами и ржами
      Заплёснутая, даль, где золото парит
      Шарами цитрусов на ветках Гесперид.
      Вот луч оранжевый — то сполох на огромных
      Мартенах яростных, на исступлённых домнах
      Той стали огневой, ликуя и спеша,
      Чтоб солнце вспомнила крылатая душа.
      Вот алость, наконец, чистейший блеск сиропа,
      То революция, вино, каким Европа
      Ещё упьётся всласть, что каждый день и час
      Во всех артериях пульсирует у нас.
      Семь цветов радуги, раскованной в алмазе,
      Переливаются, плетя взаимосвязи.
      И алого луча тончайшую иглу
      Встречаешь прописью в любом его углу.
      Здесь диалектика — не росчерк на бумаге,
      Не мозговой балет, не свист весёлой шпаги, -
      В ней зубья врубовки; в ней жала сверл и фрез,
      Что прорезают мир от недр и до небес;
      В ней перст прожектора, пред кем дрожит измена;
      В ней неподкупный зонд, бездонный глаз рентгена,
      Всё видящий насквозь, в ней вечный тот магнит,
      Что души компасов одной мечтой святит.
      И — понимаешь всё! “Проклятые вопросы”
      Вмиг расплываются, как дым от папиросы,
      Когда прохладный бриз вдруг вломится в окно,
      И вбрызнет молодость, — и каждое звено
      Вдруг зазвенит в тебе, сбивая прах застылый…
      И — надо действовать!.. Материальной силой
      Идея предстаёт, войдя в сознанье масс, -
      Когда густит её (добавлю я) алмаз.
 
      1937

Ирина МЕДВЕДЕВА, Татьяна ШИШОВА Оружие эпохи постмодерна

      Когда в нашей стране началась “раскрутка” будущего шоу под названием “оранжевая революция”, в Интернете появились специфические картинки — фотографии президента Путина, запечатлевшие какую-то неприятную, нелепую или смешную гримасу на его лице. То, что при желании можно поймать у любого человека. И под каждой такой фотографией была хамская подпись на жаргоне наркоманов: “В. В.Путина спросили про ганджу (коноплю. — Авт.)”, “В. В. Путин говорит, что у него есть, но мало”, “В. В. Путин учит правильно раскуривать”, “В. В. Путин рассказывает про отходняк”, “В. В. Путин говорит, что прямо сейчас он дунуть не против”, “Уже дунул”, “В. В. Путин проснулся и бузит”. И дальше в том же духе.
      Не помним, имела ли вся эта серия заглавие. Но даже если и нет, оно напрашивалось без вариантов: “Путин — наркоман”. Подросток, который показал нам эти “комиксы”, прокомментировав их дежурным словом “прикол”, довольно ухмылялся. “А что? — он даже не понял, чем мы шокированы. — Такого в Интернете полно. Есть и покруче”.
      И правда, чего мы так переполошились? Мало ли каким мусором забита интернетная помойка? Но этот мусор был как-то уж очень вовремя выброшен (точнее, вброшен). Да и юные пользователи Интернета, на которых рассчитаны антипутинские “комиксы”, еще недавно такого увидеть не могли. Критика, в том числе и злобная, встречалась и раньше. Но это не критика, а глумление. Глумление обнаглевшей от безнаказанности шпаны. И чувство безнаказанности в данном случае не следствие собственного могущества. Мелкая шпана обычно труслива, поэтому проявляет наглость, если уверена в покровительстве более крупных бандитов.
      Очень легко себе представить шум, который поднимут ревнители свободы слова в ответ на попытки пресечь такое интернетное хулиганство. А наши неутомимые правозащитники, защищая “право человека на самовыражение”, будут грозить судом. То ли в Гааге, то ли в Страсбурге — в общем, где-то на своей духовной родине.
      Но мы сейчас не о них, хотя без их участия “оранжевый” спектакль не сыграть. Во всяком случае, успеха не жди.
      Мы о глумлении, которое выдается за юмор. А чтобы не было претензий к низкому качеству этого “юмора”, он, в свою очередь, именуется “стебом”. Юмор — особый дар, чувство юмора присуще далеко не всем. А стеб доступен каждому, никаких талантов не требует. Лепи, что хочешь, не напрягаясь, от балды. Сейчас уже мало кто знает, что глагол “стебать” в просторечии означал “быстро, кое-как, на живую нитку стегать одеяло”. И хотя первоначальное значение забыто, этот смысловой след в жаргонном словечке проглядывает. Мели что попало и как попало, все сойдет! А нынче и без того малосимпатичное понятие “обогатилось” дополнительными признаками. Теперь в рецепт настоящего, полноценного стеба входят два основных компонента: нелепость и гадость. Чем гадостнее и чем нелепее, тем лучше. Если бы, скажем, подобные интернетные картинки с подписями “из жизни алкоголиков” появились в свое время под фотографиями Ельцина, это было бы дурно, но не так ошарашивающе нелепо, потому что повод для подобных карикатур был. А тут совсем на пустом месте…
      В последние десятилетия такой грубый стеб упорно выгрызал себе нишу в современном искусстве. А теперь полез и в политику.
 
      По шпаргалке из Гарварда
 
      Наше общество пока не понимает, насколько это сильное оружие — грубый стеб. А между тем именно с его помощью выигрываются “цветные” революции. На Западе уже созданы инструкции по применению этой политтехнологии. “Оранжевых” ребят учили одолевать противника при помощи смеха”, — пишет политолог К.Черемных в статье “Мессир и его команда” (“Русский предприниматель”, февраль 2005 г.). И называет автора специального учебника “Как свергнуть диктатора”.
      “Там есть модель, — рассказывает К. Черемных, — и перечень методов борьбы. Таких методов, перед которыми пасует диктатор любого цвета кожи. НО ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИЕ — ОСОБЕННО (выделено нами. — И. М., Т. Ш.). Потому что они знают про революцию и спецоперацию, а что такое ненасильственная технология, они не знают. Диктатор выглядывает из окна и видит не стройные ряды манифестантов со знаменами, а развеселую, яркую толпу с огромным плакатом, на котором написано обидное слово. Он не знает, что делать. Выпускает полицию, а она отказывается стрелять, потому что в первых рядах толпы — дети… Всего методов ненасилия аж 198. Что стоит их вызубрить? Они же веселые. Например, шуточные похороны диктатора. С оркестром и так далее. Под гогот прохожих, которых ведь за гогот не заарестуют. На плакате может быть намалевано откровенное вранье… Большевистская формула “цель оправдывает средства” давно уже положена в основу принципиально иного международного движения. У движения есть отец-основатель. Это автор учебника по свержению глав государств. Ему 75 лет. Зовут его Шарп… Он работал в Оксфорде, в Норвежском Институте мира, а теперь возглавляет в Гарварде собственный институт имени Эйнштейна. Его принципы относительны. Он инструктировал палестинцев и перуанцев, вьетнамцев и литовцев. Он готов работать и с неонацистами, если они примут на вооружение его метод. Свое учение он освящает именем Махатмы Ганди. Лидер индийского Сопротивления был бы поражен, что его подвиг (Ганди проповедовал ненасильственные способы освобождения от английских колонизаторов. — И. М., Т. Ш.) взят на вооружение как раз неоколониалистами Британии”.
      Читаешь эти строки и понимаешь, что старик Шарп и его коллеги не побрезговали проинструктировать и наших шахтеров. Помните их “сидение у стен Белого дома” летом 1998 года? Они ведь тоже соорудили бутафорскую могилу Ельцина, действующего в то время президента, украсили ее пустыми бутылками и вбили осиновый кол. А народ, приходивший их поддержать, одобрительно смеялся, принимая это за грубоватый народный юмор. И даже помыслить не мог, что “юмористы” получают инструкции от теоретиков, весьма далеких от народа. Особенно от русского.
      И запредельно непристойная речевка, начинавшаяся словами “Банду Ельцина под суд”, которую дружно скандировали забастовщики, идя развеселым маршем от Белого дома до Кремля, — это двустишие в уголовном стиле тоже казалось образцом шахтерского фольклора. Конечно, похабщина в сочетании с громогласностью и близостью кремлевских стен (как-никак “сердце Москвы!”) шокировала. Дамы-журналистки и тетки-патриотки сконфуженно улыбались. Даже не отличавшиеся изысканностью манер лимоновцы не подкрепляли шахтерский хор юношеским фальцетом. Но все знали: такие крайние формы протеста — это результат многомесячного голода, бесправия, унижений, страданий. Да и сейчас… Все лето в палатках, на сырой земле, под окнами у бессовестной, зажравшейся власти… Они ведь за всех нас, за народ страдают! И что? Неужели такие герои не имеют права на соленую шутку? Там у них в забое, наверное, так принято. Типично забойный юмор…
      Правда, некоторые злые языки тогда намекали, что, дескать, не от себя стоят ребята на Горбатом мосту. Дескать, за ними Березовский с Гусинским да примкнувший к ним Явлинский. Но душа, уставшая от безответного позора, отказывалась в это верить. Народ истосковался по героям-освободителям, и в палаточном лагере шахтеров с утра до ночи толклись гости. Кто с продуктами, кто с деньгами, кто с газетами и листовками, кто с одеялами и пальто, кто с гитарой или гармошкой. Некоторые приходили в специально назначенный час, когда шахтеры исполняли коронный номер: ритмически стучали касками по асфальту. Для нас это тоже были какие-то новые формы протеста, и романтически настроенные зрители представляли себе, что, наверное, так бастуют шахтеры туманного Альбиона — эталон борьбы мирового пролетариата за свои права.
      Читатель может подумать, что мы и тогда, летом 1998 года, были этакими ироничными наблюдателями. Отнюдь нет! Мы тоже приходили, вели разговоры, многих знали по именам. В общем, братались вовсю. Что там злым языкам! Мы даже своей интуиции не верили. А она подсказывала: “Посмотрите, какие у них сытые лица! Какая беззаботность и неуместная в столь критической ситуации игривость… Дома голодные жены и дети, рядом Белый дом, где всего пять лет назад безжалостно расстреляли людей, которые тоже требовали ухода Ельцина. А тут ощущение затянувшегося пикника. Только не на лесной поляне, а в центре Москвы… И почему они ускользают от серьезных разговоров, не говорят прямо, за кого они и каковы их политические требования кроме отставки Ельцина и правительства? Ну, уйдут они. А дальше что?
      Но мы заглушали эти непрошеные подсказки интуиции пафосом братской солидарности.
      Отрезвление наступило на третий месяц дружбы, когда мало-мальски серьезный разговор наконец состоялся. Придя в гости и выпив водочки, один из лидеров шахтерского профсоюза признался нам, что на политику им, по большому счету, плевать. Так же как на не получающих зарплату учителей и врачей. Они ставят перед собой чисто корпоративные цели — чтобы жизнь у них была, как на Западе: хороший дом в 2-3 этажа и заработок, сопоставимый с заработками иностранных шахтеров. А будет Россия колонией или не будет, какая разница? Это пускай политики разбираются. Нам велели добиваться отставки Ельцина — мы и добиваемся.
      Кто велел, осталось за кадром. Но и сказанного было довольно. Больше мы шахтеров не навещали. Стало ясно, что трехмесячный палаточный лагерь — это какая-то обманка, какой-то политический балаган. Но людям (наверное, по гордыне) не хочется помнить, как их обвели вокруг пальца. И мы быстро вытеснили из памяти события того лета.
      А сейчас вдруг вспомнили, и у нас возникла догадка: а не был ли этот трехмесячный хэппенинг первой пробой пера? Первой попыткой нашей “оранжевой” революции? Но только в декорациях бастущего пролетариата, с шахтерскими касками в качестве ударных инструментов. Вполне возможно, что если бы этот эксперимент прошел удачно, мы бы услышали о “мирной революции шахтерских касок”. Чем это хуже “революции роз”? Нет, мы ничего не утверждаем. Это только предположение. Но, согласитесь, даже финал шахтерского “майдана” вызывает вопросы. Если вы помните, палаточный лагерь фактически свернулся сразу после дефолта. И финальная сцена по стилистике была близка к театру абсурда. Тогдашний премьер-министр С. В. Кириенко и вице-премьер Б. Е. Немцов, отправленные в отставку, буквально выйдя из кабинетов на улицу, тут же отправились в палаточный лагерь с бутылкой водки, что было многократно показано по всем каналам телевидения.
      То есть члены “банды Ельцина”, можно сказать, ближайшие пособники главаря, которым во второй строке упомянутой речевки предлагалось совершить на нарах самые оскорбительные для мужчины действия, пришли к тем, кто их так оскорблял — к шахтерам, чьи семьи по вине “банды” умирали от голода, — и были приняты! Пускай не как дорогие гости (в СМИ утверждалось, что пить с “отставниками” шахтеры не захотели), но приняты! Это все равно как члены Временного правительства в октябре 1917 года, вместо того чтобы драпать в женском платье, вышли бы к революционной матросне (“к матросикам”) с ананасами и шампанским. Как вы полагаете, был бы им оказан столь же мирный прием?
      Во всяком случае, в шахтерском “походе на Москву” как-то подозрительно много перекличек с “оранжевым” шоу. Даже то, что кто-то привез их — откуда у нищих и обездоленных свои деньги? — из Воркуты и других угольных регионов, затратив немалые средства на дорогу и на содержание в столице. Шахтеры ведь и сами намекали, что живут не только на пожертвования горожан.
      И в Киев юных “революционеров” организованно привозили на автобусах, размещали, кормили и развлекали тоже не на их студенческие стипендии.
      Тех и других настойчиво рекламировали СМИ. Особенно телевидение, “коллективный агитатор и организатор” (знаменитое высказывание Ленина о кино) нашей эпохи.
      А лозунги? Что выкрикивали “подколотые” ребята на Майдане?
      “Ющенко — так,
      Янукович — м…дак!”
      Чем это отличается от похабной речевки шахтеров, оскорблявших противника? Все тот же грубый стеб как прием политического давления.
 
      Новые виды психической атаки
 
      И вот после пространной, но, надеемся, небесполезной реминисценции вернемся к вопросу: почему политический стеб эффективен? Что, разве люди не знают нецензурной ругани? Никогда не слышали частушек и неприличных анекдотов? Так в чем же дело? А дело прежде всего в шокирующем жанровом несоответствии похабщины времени, месту и обстоятельствам. Короче говоря, ситуации. Одно дело — подвыпившая компания, другое — предвыборная кампания. В массовое сознание заложены устойчивые представления об этих стилевых соответствиях. Почти полвека не могут забыть Н. С. Хрущеву, как он во время своего выступления за границей снял ботинок и, стуча им по трибуне, грозился показать американцам “кузькину мать”. Хотя если бы это произошло не в ООН, а в более приватной обстановке, такого шока не было бы. И о власти люди могут говорить в своем кругу всякое, но когда ее оскорбляют публично, а она к тому же еще никак не реагирует на оскорбления, это вызывает оторопь. Повергает окружающих в состояние шока.
      Шок же, в свою очередь, обезоруживает. Человек не знает, как реагировать, затормаживается, тупеет, а то и вовсе отключается. То есть делается более пригодным для последующего давления на его психику. Именно поэтому в информационных войнах так стремятся вызвать у противника шоковые реакции.
      Если состояние шока длительное, то в эмоционально-волевой и интеллектуальной сфере происходит серьезный, подчас непоправимый слом. Подобный эффект, кстати, наблюдался в концлагерях. Правда, там психическое насилие не сопровождалось смеховым компонентом.
      Тут, между прочим, тоже “все не так однозначно”. Можно, конечно, сказать, что смешное несколько анестезирует психический удар. Но, с другой стороны, не ощущая силы удара, не видишь и необходимости защищаться. Все равно как обезболивающее средство притупляет неприятные ощущения, и человек может не осознавать тяжести своей болезни и не будет лечиться.
      Смех — вообще оружие очень коварное и (нечаянный парадокс!) серьезное. То, что смех заразителен и порой даже вспыхивают своего рода “эпидемии смеха”, общеизвестно. Но есть и другой эффект. Как можно симулировать болезнь, так можно изобразить и зараженность смехом. В современном обществе считается неприличным не понимать юмора, быть слишком серьезным, чуждым игривости. Если не хочешь прослыть белой вороной, занудой, стать изгоем, ты обязан адекватно реагировать на “прикол”. То есть гоготать. И хотя в стебе, между нами говоря, ничего смешного нет (наоборот, от него часто бывает тошно), все равно надо выдавить из себя это подростковое “гы”. А выдавив “гы” или хотя бы улыбнувшись, ты практически неизбежно присоединяешься к “юмористам”, встаешь на их сторону. Такова уж человеческая природа.