Внеземная ересь

      Только узрев создание при дневном свете, я понял, почему мальчишка обмазал его грязью. Он был зеленым. О, нет, не ярко-зеленым, как трава или изумруд: кожа его имела зеленовато-серый оттенок. Его обрядили в тунику, дали пояс и башмаки, так что необычная внешность не слишком бросалась в глаза, тем более, что прежде всего вы замечали его глаза. Но я сумел заметить то, чего не увидел в тусклом свете подвала: на его руках были перепонки, в точности как на утиных лапах.
      Время от времени в какой-нибудь Богом забытой деревушке рождаются дети с перепонками на руках и ногах, и крестьяне, не колеблясь, убивают их, ибо избавление от монстра — не преступление. Я никогда не слышал, чтобы кто-то из этих тварей дожил до зрелых лет.
      И все же, если не считать неприятного окраса кожи, чешуи и перепончатых рук, создание не излучало ауры зла. По крайней мере, не при таком ярком свете. Мне он показался скорее жалким, чем ужасающим.
      Хотя я и помнил, что он знает латынь, все же решил начать допрос на вульгарном наречии.
      — Твое имя, — начал я.
      — У нас не бывает имен. Все мы части Целого. Имена — это плохо, они отгораживают нас от Единого.
      Что за чушь?!
      — Но у тебя должно быть имя, — возразил я.
      Это был кошмар любого бюрократа: все бумаги есть, но вы не можете начать допрос, поскольку подобные вещи регистрируются согласно именам обвиняемых, а если имени нет, что прикажете делать?
      — Мы дадим тебе имя, — решил я и обратился к брату Паоло: — Выбери любое. Не будем чересчур усложнять и без того запутанное дело.
      — Называйте меня Гийомом, — предложило создание.
      Имя Гийом, как и Жан — одно из наиболее распространенных во Франции. Но я невольно подумал, что существо выбрало это имя, дабы уколоть меня моим грехом. Я хотел остановить Паоло, но тот уже внес имя в протокол.
      — Ошибаешься, — вдруг объявил монстр Гийом. — Я чту его, ибо он мой первый друг в этом мире.
      Его французский то и дело менялся: иногда был идеальным, иногда почти непонятным, словно незнакомец составлял предложения, выбирая их из груды слов.
      — Почему ты говоришь «этот мир»? Ты живешь в другом?
      — Я заблудился. Мой мир далеко.
      — Где же он, твой мир?
      Монстр Гийом молча показал на потолок.
      — Значит, ты ангел?
      — Ангел? Э-э-э… — озадаченно протянул он, судя по выражению лица, выискивая нужное определение в некоем источнике информации. — А! Вы имеете в виду Аггелоа.
      Я недоуменно вскинул брови.
      — Посланца, — уже по-французски пояснил он. — Да. Я посланец.
      — Итак, ты претендуешь на звание члена воинства небесного.
      — Я упал с неба.
      — Слушайте! — вскричал брат Паоло. — Он обличает себя собственными устами! Это падший ангел!
      Что за бред! Почему бы подобному созданию не появиться при королевском дворе или перед самим Его Святейшеством? К чему падшему ангелу выбирать захолустную деревушку, чтобы принести послание в этот мир?
      Но стоило хорошенько задуматься, как ответ становился очевидным. Совершенно ясно, что гнусные ритуалы, практикуемые Жилем де Ре, оставили здесь нечто вроде духовной бреши. Когда человек убивает сотни детей, чтобы насытить свое вожделение, призывая при этом имена темных сил, естественные последствия неизбежны. Ибо даже крошечный грешок — ужасное оскорбление Господа, а грехи маршала Франции были чудовищными, словно Синяя Борода вырыл колодец, проходивший прямо в ад! Почему бы врагу рода человеческого не появиться из адских глубин в облаках жгучей серы, с тем чтобы искушать умы невинных?!
      И все же допрос требовал проведения элементарных испытаний.
      — Знаешь ли ты молитвы, возносимые Господу нашему? — спросил я.
      — Откуда мне знать подобные вещи? — удивился монстр. — Я пришел с неба.
      — Боюсь, нам не остается ничего иного, как применить пытки, — заметил Жан Палач. Я, как и все мы, знал, что он вовсе не спешит доставать свои орудия, но, подобно моим спутникам, понимал, что такое долг.
      — Давайте не будем спешить, — предложил я. — Никогда не поздно проявить жестокость. Я предлагаю вначале испробовать экзорцизм.
      Как того требовал обычай, в протокол было внесено, что в заседании наступил перерыв. Мы отправились обедать, надежно приковав цепями узника в зале совета и оставив его под охраной.
      Хозяин постоялого двора приготовил жареных уток. Еду в замок принес мой сын. Хотя мы отослали его домой после утренней мессы, он изобрел предлог поскорее вернуться.
      Мы наскоро поели и приготовили наше облачение, кропило и большой котел со святой водой. Я попросил шевалье послать гонца в Нант, поскольку заподозрил, что нам понадобится подкрепление: не солдаты, а более опытные демонологи. Потом я почтительно поцеловал фиолетовую епитрахиль, прежде чем возложить ее на саккос. Я самым серьезным образом отношусь к церемонии экзорцизма.
      Но, вернувшись в залу совета, я застал обоих Гийомов беседующими о чем-то. Кроме них, в помещении никого не было.
      — Что ты здесь делаешь? — завопил я.
      Мой Гийом отпрянул. Секунду назад я видел, как он склонялся над узником с чашей в руках.
      — Простите, святой отец, я давал ему напиться.
      — Именно тебе, одному из многих, следует держаться подальше от нечестивца. Он уже успел отравить твой разум! Это создание способно читать мысли и использует свое умение против нас, особенно против тебя. Твоей бессмертной душе грозит гибель.
      Он молча смотрел на меня, и я почувствовал… вызов! Но мой Гийом тут же склонил голову и попятился.
      — Знаешь ли ты, что я намерен сделать? — спросил я монстра.
      Вопрос был задан не зря: когда над демоном собираются проводить церемонию экзорцизма, он чует это заранее и, стоит внести в комнату святую воду, принимается выть, осыпает священника непристойностями, и в комнате поднимается серная вонь, для устранения которой лучше всего не жалеть ладана. Поэтому я поспешил приготовить два кадила, и сладостный аромат уже лился в комнату. Но монстр Гийом и глазом не моргнул.
      Я начал церемонию изгнания дьявола, окунув кропило в святую воду и призвав в свидетели Отца, Сына и Духа Святого, вместе со Святой Девой, Святым Петром, Святым Михаилом, Святым Дени и всей небесной компанией. Брат Пьер открыл руководство по экзорцизму — древний, богато иллюстрированный том, запиравшийся на ржавые застежки. Брат Паоло поднес распятие к лицу узника, но создание даже не съежилось, просто с любопытством уставилось на крест и несколько раз моргнуло.
      После вступительных заклинаний я, собрав все внутренние силы, прокричал слова, изгоняющие дьявола:
      — Изгоняю тебя, нечестивейший дух, враг рода человеческого, изгоняю ныне и присно и во веки веков, во имя спасителя нашего Иисуса Христа…
      И с каждым крестным знамением я взмахивал кропилом, зная, что силы, заключенные в святой воде, выжгут дьявола из плоти существа…
      Но монстр Гийом продолжал озадаченно моргать. Неужели его совершенно не трогает слово Божье?
      Когда ритуал подошел к концу, он неожиданно заметил:
      — Интересная церемония, отец Ленклад. Что она означает? Нельзя ли повторить ее, чтобы я смог продемонстрировать записанную в памяти сцену своим друзьям на небесах?
      Ужасный гнев загорелся во мне. Он издевается надо мной! Насмехается над Господом всемогущим!
      Но я тут же понял, что моя слепая ярость — тоже грех. И поэтому вышел во двор глотнуть свежего воздуха. Я тяжело дышал, а сердце тревожно колотилось. Во дворе я увидел сидевшего у колодца Гийома.
      Мой сын вытащил ведро с водой и дал мне напиться. Хотя полуденное солнце светило ярко, на камнях, которыми был вымощен двор, по-прежнему лежали снежные холмики. Гийом протянул мне чашу. Солнце в этот момент стояло за его спиной, ветер ерошил волосы, и я увидел в его лице того, кем когда-то хотел стать, но уже никогда не стану… Впрочем, возможно, момент был неподходящим.
      Я жадно осушил чашу, и вода остудила желчь.
      — Как он? — спросил мой сын. — Ему очень больно?
      На его лице я увидел нескрываемое сострадание и подумал про себя: «Гийом, сын мой, как ты добр, если чувствуешь христианскую любовь даже к подобному созданию!»
      Мне так хотелось обнять его!
      Но нас учат избегать тепла человеческой близости, ибо даже за самыми невинными ласками может таиться опасность греха. Простое прикосновение к мальчишеской руке пробуждало неестественную страсть во многих священнослужителях. Лучше не рисковать. Любовь лучше всего испытывать наедине с собой. Духовную любовь.
      Я проклинал себя, называя лицемером за подобные мысли: ведь всего лишь вчерашней ночью Алиса бросилась мне на шею, и я с трудом оторвался от нее, чудом избежав искушения.
      Вслух я сказал только:
      — Мы еще не приступали к пыткам, сын мой. Возможно, мы сумеем обойтись без крайних мер, если допрашиваемый чистосердечно признается во всем на второй стадии допроса. В таком случае Господь пощадит нас, и мы будем избавлены от мук скорби и тоски.
      Весь день я, не щадя сил, размахивал кадилом, а когда руки устали, попросил братьев очистить создание от затаившегося в нем демона. Я выкрикивал слова ритуала. Три раза мы приказывали дьяволу удалиться. Три раза я поливал монстра Гийома водой и произносил священные слова, слова, от которых сатана должен был содрогнуться в глубинах ада. И все же узник не сдавался. И даже не выказывал страха. Он вообще не проявлял никаких эмоций, кроме разве любопытства.
      Безмерно уставший и раздраженный, я наконец швырнул в него котлом и попал в голову. Вода разлилась, и облака пара поднялись в воздух. При столь неожиданном обороте событий существо скорчилось, и я немедленно устыдился, ибо не подобает священнику проявлять гнев. Но, вглядевшись в него, я заметил, что лужицы воды кипят, а из раны на лбу узника сочится густая зеленая слизь. Создание задрожало, словно перед припадком падучей, да так сильно, что цепи зазвенели. Грохот этих цепей, казалось, мог пробудить мертвого. Волны жара исходили от него, и нечеловеческие звуки рвались из горла: наконец я увидел обычные признаки одержимости сатаной.
      Но тут перед моим потрясенным взором края раны на его лбу сошлись, лужицы воды перестали кипеть, и в комнате воцарился прежний ледяной холод.
      А монстр продолжал сидеть, как ни в чем не бывало.
      Я почти рухнул в свое инквизиторское кресло. Лицо стало мокрым от пота. Я велел принести вина. Создание медленно приходило в себя, затем приняло прежнюю позу.
      Я сложил ладони и стал молиться.
      — Господи, — шептал я, — я уже изнемог. Но демон не поддается нашим увещаниям. О, Господи, дай мне сил. Моя вера подвергается тяжкому испытанию.
      Эти слова я произнес неслышно для окружающих.
      Поэтому я крайне удивился, получив ответ не с небес, а от моего зеленокожего врага.
      — Знаете, отец, — сказал он, — существует еще одна возможность.
      Нас предупреждают о недопустимости каких бы то ни было бесед с дьяволом, ибо они непременно ведут к отчаянию и ослабляют волю. Но прежде чем мне пришла в голову эта мысль, я уже спросил:
      — Какая же именно?
      — Вполне вероятно, что я вовсе не одержим дьяволом и не солгал вам, утверждая, что прибыл из иного мира.
      Я не посмел ответить из страха поддаться новому искушению, ибо знал, что мы противостоим очень могущественным силам. Что эта тварь весьма упорна и свет правды может проникнуть в нее только после огромных усилий. Если создание не одержимо демоном, значит, делает столь кощунственные заявления по собственной воле, а это означает, что он еретик.
      Я глотнул еще вина и велел увести испытуемого в подземную темницу. Это расследование неумолимо двигалось по опасной тропе. Тем не менее воля Господня должна быть исполнена.
      Я поскакал в деревню, потому что не мог спать в одном доме с этой тварью. Конечно, и в деревне мне пришлось столкнуться с демонами. Но по крайней мере это были мои собственные демоны.
      Добравшись до постоялого двора, я поужинал вареным луком-пореем и кусочком жирного голубя. И долго сидел один над кружкой теплого эля, после того как остальные ушли спать. Кажется, я слегка задремал и проснулся от странного шума: возможно, это обрушились догоравшие в печи угольки. Передо мной стоял мой Гийом.
      — Сын мой, — сказал я, как обратился бы священник к любому мальчику. И все же немедленно испугался, что был слишком откровенен.
      — Отец мой, я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
      — Должен ли я выслушать твою исповедь?
      — О нет, дело не в этом. Брат Паоло потолковал со мной. Он считает, что я должен покинуть деревню и попытать счастья, зарабатывая на жизнь пением. Он сказал, что такой голос, как мой, ублажит сердца прелатов и королей. Рассказывал мне о больших городах, которых я никогда не увижу, если застряну здесь, убирая навоз за свиньями. Мать твердит то же самое. Но они еще признались, что я должен кое от чего отказаться. Отказаться от своего мужского достоинства. Я этого не хочу.
      — Они тебе все объяснили?
      — Да. Если меня оскопят, я никогда не стану мужчиной. Но при этом никогда не потеряю голос. Они убеждены, что я должен принести эту жертву, иначе навсегда останусь крестьянином, да еще и бастардом при этом. Но я знаю, что это очень больно, а бывает, люди и умирают под ножом.
      — Что ты ответил своей матери? — спросил я.
      — Что мне вовсе не хочется этого делать. Я боюсь. И без того мне слишком часто приходится терпеть боль. Хозяин постоялого двора… — Он поколебался, но все же смело продолжал: — Да. Я бастард.
      И, повернувшись спиной ко мне, приспустил тунику. Я увидел начинавшие желтеть синяки и красные рубцы на спине мальчишки и сжал кулаки от ярости. Но все же сдержался, ибо гнев — один из семи смертных грехов. Воистину мой грех единственной ночи пал на следующее поколение. Но если мой сын согласится на оскопление, надлежащее покаяние будет принесено.
      — Да вы не жалейте меня, отец мой. Меня часто порют. Просто ему ничем не угодишь.
      — Сядь рядом со мной, Гийом из Тиффажа, — велел я. Мальчик повиновался. Его близость ужаснула меня.
      — Но твоя мать считает, что ты должен подвергнуться операции?
      — Она говорит, что решение целиком зависит от меня.
      — И каково же оно?
      Я осмелился ласково коснуться его волос. На этот раз он не отстранился.
      — Я ответил ей, что сделаю, как вы повелите, отец мой.
      — Почему именно я?
      — Потому что вы мой отец.
      — Кто тебе сказал? — вскинулся я. — Твоя мать клялась мне, что словом не обмолвится о нашей…
      — Она не выдала вас, отец мой. Я сам узнал.
      — Но как?
      — ОН сказал мне, отец мой.
      Следует ли мне поведать о том, как плакал мальчик, рассказывая, что много лет мечтал увидеть своего родного отца? Что представлял его крестоносцем, воином, охотником, принцем, трубадуром, волшебником, но даже в самых безумных фантазиях не думал о священнике. Следует ли поведать о том, как его слезы растопили мою сдержанность, и я наконец обнял его со всей радостью незамутненной любви?
      Нет, я не должен говорить этого. Потому что в тот момент ничего подобного не случилось. Вместо этого я просто ответил:
      — Тогда я приказываю тебе.
      — Я сделаю все, что вы велите мне, отец, — кивнул мальчик и, встав, приложился сухими губами к моей сухой щеке, после чего молча ушел.
      Я подумал о боли и ужасе, которые обрушил на него. Но подумал и о Боге-Отце, который точно знал, какую боль придется перенести спасителю нашему, его единственному сыну. И только сейчас, когда меня никто не мог увидеть, дал волю слезам. Я плакал, пока не впал в забытье. Перед рассветом меня отыскали и разбудили. Настало время возвращаться в замок и служить мессу. Поскольку та часть расследования, которая именуется «мягким убеждением», была завершена, казалось более удобным проводить допрос в подземной темнице. Пытки необходимо применять лишь по зрелом размышлении. В конце концов, как бы ни спешила инквизиция получить доказательства, Жанна д'Арк никогда не подвергалась пыткам.
      Подземелья были мрачным сердцем Тиффажа. Именно здесь Синяя Борода однажды нагромоздил гору из голов убитых им детей, чтобы сравнить их и определить, которая из жертв красивее всех. Именно здесь маршал Франции содержал своих пленников, заманивая их в замок обещаниями места в церковном хоре или должности его личного пажа. Именно здесь он удовлетворял свою похоть, после чего неизменно топил жертву в ее собственной крови.
      Но мы, разумеется, не собирались запытать подследственного до смерти. Мало того, во время допроса совсем не обязательно проливать кровь. Кровопролитие — удел солдат. Мы же заботимся только о душе.
      Законами церкви разрешено применять пытки только один раз, хотя, по неписаному закону, допрос с применением пыток может продолжаться несколько часов, а иногда и сутки.
      Я вошел в выбранное моими спутниками подземелье, освещенное только факелами, сырое и мрачное. В грязи под ногами копошились мыши и черви. Но так нужно, ибо полагается, чтобы допрашиваемый испытывал чувство полнейшей беспомощности и, следовательно, как можно скорее сознался. Жан Палач уже разложил свои инструменты. Специально для меня сверху принесли кресло инквизитора, под которое подостлали дорогой ковер. За письменным столом уже сидел брат Пьер с разложенными перед ним протоколами и пером в руке. При свете свечи он вносил в протокол необходимые предварительные записи.
      Монстр Гийом был раздет догола, ибо позор публичной наготы часто побуждает грешника к исповеди. Я, разумеется, отвел глаза, ибо служителю церкви не подобает смотреть на такие вещи; однако любопытство заставило меня забыть о правилах поведения, и я невольно впился глазами в допрашиваемого.
      Зеленоватый оттенок его кожи, казалось, принадлежал рептилии, а не человеку, и выглядел еще более отвратительным в тусклом свете подземелья. Палач уже привязал веревки к его плечам и прикрепил гири к ногам, но ждал моего сигнала, прежде чем начать пытки.
      Когда мои глаза привыкли к полумраку, я встал, чтобы пристальнее всмотреться в него, в надежде на какой-то знак, который позволит мне избежать пыток. Например, лишняя пара сосков могла означать принадлежность к сонму колдунов и ведьм, а обрезанный мужской орган указывал на то, что он еврей. И тогда нам оставалось только убедить его признаться.
      Но у этого чудовища вообще не оказалось сосков и чего-то, хотя бы отдаленно напоминавшего орган размножения. Его грудь была покрыта чешуей. Сразу от талии начинались ноги, тоже чешуйчатые, как и все тело.
      — Вы, кажется, удивлены, отец мой, — заметил он.
      — Ты… ты евнух от природы. И никаких сосков… ты не мужчина и не женщина… будь ты женщиной, не мог бы кормить ребенка… будь ты мужчиной, не сумел бы зачать младенца… ты оскорбление природы! Мерзость! Гнусь!
      Я испытывал невыносимый ужас. Таких уродов всегда убивают при рождении.
      — Мои собратья не нуждаются в подобном способе размножения, — пояснил монстр Гийом. — Мы все — дети Единого.
      — То есть, судя по твоим словам, на тебе не лежит бремя первородного греха?
      — Что есть грех? — не понял он.
      — Разве ты не почитаешь Бога?
      — Кто такой Бог?
      — Бог — это все.
      — В таком случае, Бог — это я.
      Больше я не мог это выслушивать и потому подал Жану знак вздернуть нечестивца на дыбу. Когда гири оторвались от земли, я услышал треск выворачиваемых плечевых суставов.
      — Ты издеваешься над Богом?! — вскричал я. — Смеешь заявлять, что на тебя снизошла благодать?
      Он передернулся, и с губ сорвалось змеиное шипение.
      — Больше гирь! — завопил я. — Ты нам признаешься!
      — В чем мне признаться?
      — В ереси! Ты еретик, потому что утверждаешь, будто свободен от грехов: состояние, которое имеет власть даровать одна лишь Святая Церковь, после исповеди и отпущения грехов. Сознайся!
      — Я не еретик. Я прибыл из другого мира. Я заблудился. Отошлите меня домой.
      — И каким образом мы можем отослать тебя домой? Ведь ты заявляешь, что твой дом на небесах!
      — Я уже объяснил твоему сыну, каким образом могу попасть домой. Первый способ — связаться с материнским кораблем. Но прибор сейчас подо льдом. Следует подождать, пока лед растает, и…
      При упоминании моего Гийома я впал в еще большее бешенство. Какими соблазнами он смущал душу моего сына? Какой яд вливал в его сердце?
      Я велел палачу добавить еще гирь. Каждый стон, каждое шипение брат Пьер прилежно заносил в протокол. Руки допрашиваемого были неестественно вывернуты, мышцы рвались; глаза чудовища вылезли из орбит, а сам он, похоже, стонал. Но криков боли я не слышал и поэтому, ожесточившись, велел Жану Палачу добавлять новые гири, пока тяжесть не оказалась непосильной для любого смертного. И это доказывало, что за столь ненатуральной стойкостью стоит сам сатана. Подобное обстоятельство еще сильнее подогревало мою ярость.
      — Признайся, что отвергал Святое причастие! Что ты еврей! Колдун! Что ты спознался с самим сатаной! Что ты катар! Что ты вальденс! Признай хотя бы одну ересь, и я прекращу пытки!
      Именно в этот момент, когда я был экзальтирован до предела, руки узника оторвались и со стуком рухнули на пол. Зрелище было кошмарным, особенно когда по оторванным конечностям забегали крысы. Из ран полилась зеленоватая жидкость. Руки сгибались и разгибались, словно жили собственной жизнью.
      — Мы пролили кровь! — ахнул я, ужаснувшись тому, что нарушил указания папы. — Жан, ты должен немедленно ее остановить.
      — Не понимаю, — растерялся палач. — Я не прилагал столько сил, чтобы вырвать его руки.
      Мой подручный был обескуражен: истинный профессионал не должен совершать подобных промахов.
      Палач поспешно нашел тряпки, чтобы не слишком много крови пролилось на землю, ибо именно это запрещает буква закона. На полу темницы оказалось немного соломы — постель узника, — и Жан набросил ее на еретика, чтобы кровь хоть немного впиталась.
      Но тут вмешался брат Паоло:
      — Она зеленая, отец. Это не кровь!
      Оторванные руки сначала раскачивались взад-вперед, а потом зашипели и стали тлеть. Едкий зеленый дым наполнил темницу. Я приказал зажечь новые факелы. Нужно было видеть, что мы делаем. Омерзительная зеленая жидкость брызгала нам в лица. Я убедился в правоте брата Паоло. Это не кровь: не та консистенция, нет характерного запаха. Жан Палач не нарушил закон.
      Тем временем монстр Гийом извивался на каменном полу среди червей и крыс. С губ лился какофонический поток несвязных слов. Вне всякого сомнения, это было нечто вроде гнусного колдовского обряда, как, например, чтение в обратном порядке молитв, обращенных к Господу нашему. Одно ясно: здесь присутствовала настоящая некромантия, поскольку те места, где у монстра раньше находились руки, внезапно затряслись, завибрировали, и сквозь плоть пробились маленькие зеленые стебли… Подумать только, он отращивал новую пару рук, словно ящерица — хвост.
      Я тупо взирал на происходящее. Невнятица вдруг превратилась в связные фразы!
      — Я не еретик. Я из другого мира. Умоляю, отошлите меня домой. Я могу подождать оттепели. Или включите мой внутренний монитор, чтоб связаться с кораблем…
      Да, язык был мне знаком, но я не понял и половины.
      — Его тело, как по волшебству, само себя исцеляет! — ахнул Жан Палач, и я вспомнил миф о гидре, которая тут же отращивала новую голову взамен отрубленной.
      — Но, — вмешался брат Паоло, наблюдая, как перо брата Пьера выводит букву за буквой, — регенерация плоти и тот факт, что в теле не содержится крови, раздвигает границы правил, установленных папой. Я вижу лазейку в процессе применения пыток…
      Я мгновенно понял, о чем он. Без крови, без непоправимого вреда, нанесенного плоти, не существовало законного предела насилию, которое может быть осуществлено над этим монстром ради блага его бессмертной души.
      Жан Палач, облегченно вздыхая, немедленно растянул монстра на дыбе и в полной уверенности, что не совершает преступления, чреватого отлучением от церкви, разложил более жестокие орудия пытки. Но бичевание, побои, раскаленное железо заставляли ежиться только нас: зрелище было ужасающим. Однако упорство создания продолжало воспламенять мой гнев, и к концу дня я почти лишился разума. Его упрямство едва не заставило нас поменяться ролями, ибо, как правило, именно обвиняемому полагалось молить о милосердии, особенно после нескольких часов непрерывных мучений. Но на этот раз и я, и братья были так измучены стойкостью монстра, что умоляли, заклинали, уговаривали создание признаться хоть в чем-нибудь!
      С потолочных балок свисало с полдюжины пар рук. Груды соломы были пропитаны зеленоватой слизью.
      Искусство Жана было таково, что кожу монстра он пронзил в нескольких местах. Дыры были так велики, что мы могли видеть работу его внутренностей. И сейчас, когда он лежал тяжело дыша, мы заметили, что его кожа пульсирует все сильнее, по мере того, как удлиняются отрастающие руки. Каждый его вздох сопровождался неприятным свистом, когда воздух проходил сквозь отверстия в его плоти. И все же он продолжал твердить, что явился с неба и должен вернуться туда, а также нес невразумительную чушь о своей миссии и внутренних сенсорах. Но мы все же чего-то добились, ибо голос его звучал неверно, и мне показалось, что глаза его заволокло дымкой усталости.
      Я уже готовился отложить официальное продолжение допроса до следующего дня, когда дверь подземной темницы со скрипом отворилась, и на пороге появился мой Гийом.
      — Вмешиваться в дела церкви запрещено! — заорал брат Пьер, накинув плащ на монстра. Но я знал, что Гийом уже успел все увидеть.
      — Отец мой, — начал он, — я пришел, как мне было ведено, чтобы подвергнуться операции.
      Последовало мертвенное молчание. Монстр, укрытый плащом, трепетал и дергался. Гийом поднял взгляд к потолку, откуда все еще свисало несколько пар вырванных рук. Плащ сполз с лица узника, и все мы смогли увидеть его широко раскрытые глаза. Гийом уставился на меня, протестующе вскинул руки, но я тихо спросил:
      — Что мне делать, Гийом? Он ни в чем не сознается.
      — Отец мой, вам следовало бы спросить меня. Я знаю, что заставит его признаться.
      — Видишь ли, дитя мое, на этот счет существует строжайшее предписание Его Святейшества. Отклонение от изложенных в нем правил означает риск вечного проклятия. Предоставь все нам. А сейчас поднимайся наверх, к свету. Поговорим о твоей операции и о твоем будущем позднее. Забудь о том, что видел.
      — Но, отец мой, мать говорит, будто вы знаете цирюльника, опытного в обращении с ножом. Вроде бы он может проделать все, не причинив лишней боли и страданий. Кто он?
      — Я, — ответил Жан Палач, который предпочел бы называться в идеальном мире Жаном Цирюльником, и приветственно распростер руки, с которых капала зеленая слизь еретика.
      Палач, разумеется, не привез с собой специального ножа для оскопления. В нашем распоряжении был лишь тот, которым еще сегодня резали лук-порей на кухне замка.
      Я хотел, чтобы оскопление совершилось в комнате, расположенной как можно дальше от убожества прежней жизни Гийома. Крестьяне отводили глаза, когда я потребовал привести в порядок спальню маршала и велел постелить чистое белье и положить подушки, набитые гусиным пухом, но никто не посмел спорить, ибо я представлял церковь, а в настоящий момент замок находился под ее юрисдикцией.
      Я приказал собрать побольше хвороста для камина и посоветовал Жану Цирюльнику вымыться, дабы мой сын не увидел пятен зеленой слизи на его лице и руках.
      Гийом ужасно боялся. Нам пришлось держать его: мне — за руки, брату Паоло — за ноги. Я даже сунул мальчику в рот палочку и велел покрепче прикусить, чтобы не закричать от боли. Я не мог смотреть ему в глаза, не мог видеть ужаса, который сам же и навлек на несчастного.
      Мне казалось, этот кошмар никогда не кончится…
      — Можете отпустить его, — скомандовал наконец цирюльник. — Дело сделано.
      Я понял, что по-прежнему крепко сжимаю руки парнишки, и расслабился, но он цеплялся за меня и бормотал:
      — Папа, папа…
      Я хотел что-то ответить, но мой мальчик потерял сознание. Остальные отвели глаза.
      — Я посижу с ним, — сказал я.
      — Да, придется, — кивнул Жан. — Первые часы — самые тяжкие.
      Боль такова, что душа не может решить, стоит ли покинуть тело. Дело не только в физической боли, отец мой: причина в ощущении вечной потери.
      Спутники мои покинули меня, а я сидел у постели сына, слушая стоны, и не мог сомкнуть глаз. Не знаю, спал ли Гийом: он метался, ворочался с боку на бок, иногда открывая глаза. И ни на секунду не отпускал мою руку. Я хотел причинить боль одному Гийому, но не второму, и сам того не желая, сделал все наоборот. Я молился, о, как истово я молился!
      — Я отдам свою бессмертную душу, — шептал я, — если только он оправится.
      Ближе к полуночи мальчик вроде бы успокоился и очень тихо сказал:
      — Не хотите узнать, как заставить его признаться?
      — Не думай об этом, сын мой, — посоветовал я.
      — Вы сделали мне больно, — пожаловался он. В голосе его не было гнева, и я еще больше полюбил его…
      — Знаю, — кивнул я и сжал руку мальчика.
      — Но я не сержусь. Ведь именно этого вы хотели.
      — Боль скоро пройдет, — утешил я.
      — Я сделал, как вы хотели, — повторил он, — но за это прошу выполнить мою просьбу.
      — Все, что угодно, — тихо ответил я.
      — Он признается, если вы пообещаете сжечь его на костре, — выпалил Гийом.
      — Не говори таких вещей, — испугался я. — Тебе ни к чему впутываться в подобные…
      — Нет, папа, пожалуйста, послушай! Я перескажу тебе все, что слышал, хотя ничего в этом не понимаю, но вчера, когда я давал ему воду, он заставил меня затвердить наизусть все, что нужно передать тебе. Он может подождать до оттепели, чтобы вернуть свой прибор связи, но есть и другой способ вернуться домой, куда более опасный. Глубоко внутри у него находится сенсор. Это не машина, а часть его самого, потому что он неразрывно связан с остальными своими собратьями. У них словно одна душа на всех, он сам это говорил. Если ему грозит смерть, сенсор начинает передавать… Он сказал, что они хладнокровные. Чрезмерная жара запустит этот сенсор.