Дюжина ножей в спину

      Сегодня руководители следствия утверждают, что для его завершения им необходимы мои показания. Хочу напомнить им о существовании статей 49 и 51 Конституции РФ, признающих за обвиняемым право не давать каких-либо показаний по своему делу. Но весь фокус состоит в том, что за четыре года следствия по "делу" Собчака я фигурирую в нем как свидетель. Нынешние следователи Генпрокуратуры, верные принципу Вышинского - Ежова о признании обвиняемого как главном доказательстве, хотели бы сначала выбить у свидетеля нужные им показания, а потом уже решать вопрос о передаче дела в суд.
      Кстати сказать, я сам неоднократно пытался помочь следствию и дать показания. Свидетельство тому - два, увы, безответных письма, посланных мной генеральному прокурору - одно еще будучи в Петербурге, другое - из Парижа. Вот они.
      Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
      от Собчака А. А., проживающего по адресу:
      Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
      Заявление
      Уважаемый Юрий Ильич!
      Как Вам известно, 3 октября с.г. работники следственной группы Генпрокуратуры совершили попытку моего фактического задержания с целью "допросить в качестве свидетеля", как они объяснили это потом в своих интервью СМИ.
      Я говорил Вашим сотрудникам о своем плохом самочувствии, о том, что у меня была предварительная договоренность о встрече с врачом, о том, что я не отказываюсь от допроса, но прошу перенести его на более позднее время - после посещения врача, но мне в этом было отказано.
      Дальнейшие события Вам известны - сейчас я нахожусь в кардиореанимации с диагнозом острый инфаркт миокарда. Сейчас, спустя три недели, мое состояние стабилизировалось. Поскольку сотрудники следственной группы продолжают в СМИ распускать слухи о том, что я якобы "испугался допроса" или что моя болезнь уловка, чтобы уйти от дачи показаний, я заявляю, что мне нечего скрывать и я готов ответить на вопросы следователей.
      Учитывая, что, по-видимому, мне вскоре предстоит операция, я хотел бы, по понятным причинам, чтобы моя встреча со следователями состоялась до операции.
      Думаю, что состояние здоровья и разрешение врачей позволят мне это. Надеюсь, что Вы понимаете, что травля, продолжающаяся в СМИ с подачи "источников, близких к следственной группе", не прибавила мне здоровья, но тем более я не хочу давать повод для новых инсинуаций.
      Прошу Вас выделить для моего допроса любого следователя, но не из тех, кто своими грубейшими процессуальными нарушениями и бесцеремонным обращением с законом уже довел меня однажды до больничной койки.
      А. А. Собчак.
      23. X. 97 г.
      И второе:
      Генеральному прокурору РФ Скуратову Ю. И.
      от Собчака Анатолия Александровича,
      проживающего по адресу:
      Санкт-Петербург, Мойка, 31, кв. 8.
      Уважаемый господин Генеральный прокурор!
      Мне стало известно о заявлении руководителя следственной группы Генпрокуратуры г-на Лысейко о том, что группа не может завершить расследование по делу фирмы "Ренессанс" из-за невозможности получить мои свидетельские показания по данному делу. Это очередная ложь, которой за три года ведения следствия накопилось более чем достаточно. Напомню, что 23 октября 1997 года я из больницы написал на Ваше имя заявление о своей готовности дать свидетельские показания следователям и о том, что врачи разрешили сделать это. Однако ответа (реакции) на мое заявление не последовало.
      2 февраля 1998 года в телефонном разговоре с Лысейко я вновь подтвердил свою готовность дать свидетельские показания в официальной обстановке в Российском посольстве во Франции. Лысейко обещал в течение 1-2 недель сформулировать вопросы и направить их по официальным каналам в Париж. Но и этого не произошло.
      Считаю, что попытка сфабриковать против меня уголовное дело и расправиться со мной имеет явную политическую подоплеку и ничего, кроме вреда, ни Вашему ведомству, ни России не принесет.
      Я по-прежнему готов ответить на любые вопросы следователей, так как мне нечего скрывать и бояться - я никогда не совершал каких-либо действий, противоречащих закону. Опасаюсь я только одного - недобросовестности следствия и грубых нарушений законности со стороны Ваших подчиненных, как это уже имело место 3 октября 1997 года при незаконной попытке моего задержания.
      С уважением и готовностью ответить
      на любые Ваши вопросы
      Анатолий Александрович Собчак.
      9 марта 1998 года.
      О подробностях самой этой истории с моим задержанием я расскажу чуть позже, а здесь хочу только напомнить, что суд и только суд может признать кого-либо виновным в совершении преступления. Но именно суда боятся организаторы данного "дела" - ведь суду им предъявить нечего. Газетными статьями доказательств не заменишь! Поэтому они будут затягивать следствие как можно дольше, на годы. По старому принципу Ходжи Насреддина: либо шах помрет, либо ишак сдохнет.
      И еще они надеются на то, что годы проходят и все в конце концов забудут и Собчака, и его злополучное "дело".
      Об этом "деле" лучше всего написал Е. Евтушенко, который навестил меня в Париже:
      У киллеров нет перекура.
      Счастливцы, кто недоубит,
      И бывший мэр Санкт-Петербурга
      В Париже вроде бы забыт.
      Но он, вдали от всех рогатин
      Здесь наблюдаемый врачом,
      Непоправимо элегантен,
      Неумолимо обречен.
      Есть обреченные на зависть.
      Порода эта такова,
      Что в ребра им всегда вгрызались
      И рвали в клочья рукава.
      И не пошел он с остальными
      Ни в паханы, ни в холуи.
      Глаза старались быть стальными,
      Не вышло. Теплые. Свои.
      Такие в них блестят грустинки,
      И в самой-самой глубине
      Лежат, как девочки-грузинки,
      Надежды мертвые на дне.
      Ни от кого не ждет поблажки,
      Ни на кого не держит зла.
      Подделать можно все бумажки,
      Но не подделаешь глаза.
      И не беглец - скорей изгнанник,
      Герой еще вчерашних битв,
      Он подозреньями изранен
      И обвиненьями обвит.
      Смакуя слухи-однодневки,
      Злорадствуют кому не лень,
      Но бродит где-нибудь у Невки
      Его оболганная тень.
      Есть перья на любые вкусы
      Сейчас их просто взять внаем,
      Мы, как безропотные трусы,
      Героев собственных "сдаем".
      Нам пошлость изменила гены.
      Да на какого ей рожна
      Политики-интеллигенты?
      Россия-дура ей нужна.
      Залечь героям неуместно,
      Как уголовникам, на дно.
      Россия - это наше место,
      Хотя и проклято оно.
      Когда-нибудь, кто чист, кто урка,
      Мы разберемся навсегда,
      И бывший мэр Санкт-Петербурга
      Дождется правого суда.
      Глава 2
      ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ
      ОПАЛЬНОГО МЭРА
      В первую же ночь после прибытия в Париж в изгнание мне в Американском госпитале, где я тогда находился, привиделся необычный сон. Его необычность была особенно остра, если учесть, в какой ситуации этот сон появился: начало мучительной эмиграции, постельный режим, ожидание консилиума врачей и угроза проведения рискованной операции шунтирования. В ту ночь я заснул поздно около часа ночи. В предыдущую ночь, в Военно-медицинской академии Петербурга, я спал не более четырех часов, тревожно и беспокойно, - одолевали мысли о предстоящем отъезде. Тогда я поднялся в 6 утра, пережил мучительный отлет с Родины, а вечером уже лежал в этом чужом госпитале на окраине Парижа.
      Мне снился сон о похоронах Ленина. 21 января 1999 года - 75-я годовщина со дня его смерти. Москва. Красная площадь. 9.50 утра. Рота почетного караула Кремлевского полка под траурный марш величественно выносит из мавзолея гроб из красного дерева с телом вождя мирового пролетариата и устанавливает его на временный постамент. Метрах в пятидесяти от гроба стоят высшие руководители государства - президент Ельцин, Черномырдин, Немцов, Чубайс, Лужков и почему-то Хрущев. Чуть в стороне стоит Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, заметна его некоторая отстраненность от церемонии и углубленность в свои сокровенные мысли. Раздается бой кремлевских курантов. Начинается митинг. Вся страна прильнула к телеэкранам: в связи с церемонией захоронения ленинских останков и учитывая его историческую роль в судьбе нашего государства, этот день был объявлен президентом общероссийским выходным днем и назван "Днем проводов Ленина", а российское государственное телевидение вело прямую телевизионную и радиотрансляцию с Красной площади. Как только стихли куранты, с Манежной площади стали доноситься истошные выкрики пенсионеров и коммунистических фанатиков - десятки тысяч почитателей Ленина с его портретами и красными флагами в руках заполонили в это утро подступы к Красной площади. Они хотели во что бы то ни стало сорвать захоронение своего кумира. В этот морозный, солнечный день они производили впечатление самой отвратительной и тупой черни, в их рядах было немало бывших служителей сталинско-бериевского ГУЛАГа.
      Тысячи милиционеров и курсантов школ милиции едва сдерживают ожесточенный натиск ленинистов. А тем временем тысячи заранее подобранных участников траурного митинга на Красной площади (в основном чиновники, военные и студенты) внимают президенту Ельцину. Едва стоя на ногах, он с явно выраженной брежневской дикцией объясняет, почему решил захоронить Ленина. Мол, все беды нашей страны проистекают из-за того, что тело Ленина до сих пор не предано земле, а его душа - не нашла успокоения. Речь закончилась, и послышались жидкие аплодисменты. Вслед за Ельциным слово берет Святейший Патриарх. Вспомнив все страдания, выпавшие на долю Церкви от режима Ленина, он затем поддерживает решение Кремля по-человечески и по-христиански упокоить в земле его останки. "Это святейший долг всех нас перед любым усопшим!" - завершает Патриарх. Дрожащий от холода Борис Немцов нежданно-негаданно для себя получает слово - "царским" жестом Ельцин указывает ему на микрофон. "Может, не надо, Леонид Ильич?" - пытается отпереться ошеломленный Немцов, уже делая, правда, робкие шаги к микрофону. "Ты обязан сказать слово, Борис Ефимыч. А я скажу потом слово о твоей судьбе", - отвечает президент. Неуверенным голосом Немцов говорит о великой значимости этого события для всей мировой истории, намекает на более счастливое будущее страны, а в конце слегка славословит в адрес президента: дескать, без вас, Борис Николаевич, никто не решился бы на такой отважный поступок. Решительным движением Ельцин отодвигает Немцова от микрофона. По программе митинга, после выступления Патриарха должен был выступать премьер-министр, а не вице-премьер. Затем симфонический оркестр под управлением Ростроповича должен был сыграть отрывки из "Реквиема" Моцарта. Однако президент нарушил весь ход церемонии. Он снова взял слово. На этот раз его речь была четкой и сильной, чувствовалось, что она будоражит его самого и он скажет что-то действительно важное и для себя самого, и для страны. Поблагодарив Немцова за выступление, похвалив организаторов церемонии, он вдруг сказал: "Вот здесь и сейчас хочу объявить об отставке Правительства России. Назначаю новым премьером всем вам хорошо известного и очень умного Бориса Ефимовича Немцова. Второе. Объявляю Немцова своим официальным преемником на посту главы нашего государства. После утверждения в Думе его кандидатуры (а иначе я ее распущу и сам назначу Немцова) я ухожу в отставку и передаю Борису Ефимовичу бразды правления страной как исполняющему обязанности президента! От этих решений не отступлю ни на шаг. Я хороню Ленина, освобождаю тем самым народ от бремени прошлой эпохи. Теперь могу с чистой совестью уйти на покой, пожить спокойной жизнью вместе со своими близкими!" - с этими словами президент завершил свой внеплановый и судьбоносный спич. Не преминул сразу же обратиться и к сотням журналистов со словами: "Вот и думайте, понимаешь, о чем первым делом сообщать - о похоронах Ленина или о моих кадровых решениях!"
      На площади воцаряется гробовое молчание, которое длится минуту-другую. Тишину нарушают лишь отдаленные вопли фанатиков с разных концов Красной площади - они ничего не слышали и потому страстно требуют отставки Ельцина и сохранения Ленина в мавзолее. Звучит музыка Моцарта. Озадаченные происшедшим Черномырдин и другие члены правительства смотрят на гроб Ленина. Немцов уже рядом с президентом. Через несколько минут, как только отзвучала музыка, митинг объявляется закрытым. Солдаты почетного караула умело подхватили гроб и под бой барабанов направляются к стоящему в центре площади вертолету. Вертолет по такому случаю перекрашен в черный цвет. Рядом еще два вертолета из президентского авиаотряда - для сопровождающих лиц. Четверо гвардейцев аккуратно вносят гроб в вертолет. Президент (опять же в нарушение программы) предлагает почтить минутой молчания память Ленина. Площадь вновь затихает. "К вылету готовы, товарищ Верховный Главнокомандующий!" - рапортует Ельцину офицер вертолетной эскадрильи. "Летите с богом!" - напутствует глава государства.
      В следующую минуту площадь наполняется ревом моторов этих трех вертолетов, правительственные и президентские чиновники забираются в вертолеты сопровождения, а мэр Москвы - незаметно куда-то исчезает. Крики протестующей толпы, услышавшей моторы вертолетов, заглушает их рев...
      И все это мне виделось ярко и в малейших деталях. Потом было "Шереметьево-2", перенос гроба из вертолета в зафрахтованный Ту-154. И тут на поле толпа распоясавшихся фанатиков, ор, драки с милицией, сжигание портретов Ельцина...
      Санкт-Петербург. Роскошный "Кадиллак" с гробом до Волковского кладбища. И снова толпа, в которой мелькают лица Анпилова и Нины Андреевой, грозящих новой революцией. Под барабанную дробь гроб опускается в могилу...
      Из сна меня вывело теплое прикосновение руки - медсестра госпиталя принесла завтрак. Взглянул на часы - 7.30 утра. Значит, сон длился более 6 часов. Удивительный сон, отголосок реальных переживаний! Но где они сейчас герои этого сна? Все поменялось. Другие люди, другое время!
      Было время, когда Кремль мог безболезненно исполнить волю усопшего быть захороненным по-человечески - сразу после крушения ГКЧП в 91-м. Тогда, в сентябре, на последнем заседании союзного Съезда депутатов именно я выступил с энергичным и аргументированным призывом принять специальное решение съезда по вопросу о погребении останков Владимира Ленина в Петербурге. По реакции зала я ощутил тогда моральную готовность многих парламентариев принять это историческое решение - и этим достойно завершить жизнь самого союзного съезда (постановление о самороспуске депутаты в тот момент уже одобрили), подвести последнюю черту под большевистским этапом истории нашей страны. Но Михаила Горбачева проблема с захоронением Ленина в ту пору ничуть не волновала, на кону стояло его собственное политическое будущее. Он даже не поставил мое предложение на голосование, а просто-напросто закрыл заседание, попрощался с депутатским корпусом и отправил съезд в историю. Этим, кстати, лишил и самого себя важной опоры в виде легитимного парламента СССР, что, в свою очередь, ускорило и его уход спустя несколько месяцев.
      Впоследствии я неоднократно убеждал Бориса Ельцина издать указ о захоронении тела Ленина. "Вам необходимо лишь выпустить такой указ - все остальные хлопоты я беру на себя. Причем сделаю похороны торжественными и открытыми, то есть достойными места Ленина в нашей истории", - уговаривал я Президента России. Но в ответ всякий раз слышал одно и то же: "Я не могу сейчас пойти на это". Вероятно, коммунистический менталитет Ельцина тормозил давно назревшее решение о предании земле основателя советского государства.
      Не ограничиваясь Ельциным, я говорил об этом и со Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II - все же авторитет Русской Церкви и ее главы сослужил бы хорошую службу в пользу захоронения. Патриарх саму идею поддержал, но дело не двигалось с места. Все мои усилия по погребению Ленина оказались заблокированными. Многие из политиков и государственных деятелей, с которыми я говорил на эту тему, отвечали, что нужно подождать, пока не вымрет все поколение заядлых коммунистов, тогда наконец и Ленин найдет свое успокоение. При внешней логичности такого подхода он все же весьма отдает абсурдом, поскольку обрекает останки Ленина на дальнейшее публичное глумление, - может быть, еще не на одно десятилетие.
      Ну а тогда, на следующий день после моего обращения к Съезду народных депутатов СССР, все коммунистические газеты напечатали язвительные карикатуры на Собчака и поместили злобные комментарии, назвав меня главным могильщиком из стана демократов. Редакторы этих изданий даже не задумывались над тем, что сами же снова втаптывают в грязь и последнюю волю Ленина о своем погребении, которая во все времена непременно исполнялась. И неоднократную мольбу об этом Н. К. Крупской, грубо пресеченную Сталиным, для которого мавзолей с телом вождя был гробницей живого бога и который нужен ему был для собственного самоутверждения. Известны его слова, сказанные Крупской: "Если не уйметесь, мы найдем другую вдову!" Я уже не говорю о том, что в традициях нашего народа не было практики мумифицирования трупов и тем более выставления их напоказ. Едва ли можно сыскать в мировой истории пример большего глумления над усопшим, чем в случае с Владимиром Ульяновым!
      После завтрака я вновь мысленно углубился в ленинскую тему. Подумалось о судьбе мавзолея после неминуемого захоронения вождя. На ум пришел пример Израиля, в котором есть потрясающий по силе впечатления музей мировой катастрофы еврейского народа.
      Мавзолей Ленина - уникальное архитектурное и технологическое сооружение: помимо наземной конфигурации он простирается в глубь земли еще примерно метров на 80, там несколько подземных этажей, на которых в бронированных комнатах ныне гнездится обслуживающий аппарат - и медики со своими лабораториями, и охрана, и всякого рода технический персонал. Поэтому демонтировать мавзолей было бы не только крайне сложно без ущерба для Красной площади, но и просто неразумно. Мавзолей с его уникальностью мог бы пригодиться как памятник злодеяниям большевистского режима. В мавзолее можно было бы открыть музей большевистского террора. Экспозицию начать с Ленина - автора и практика первой волны террора большевиков. Один этаж - "ленинский террор и военный коммунизм". Второй этаж - "сталинский террор, коллективизация, послевоенные репрессии". Третий этаж - "постсталинский ГУЛАГ". Четвертая секция - "политические репрессии последнего периода большевизма". Наши архивы буквально забиты документальными свидетельствами о зверствах режима - а у Александра Солженицына целая "стена плача" жертв коммунизма. Если этим очертить сюжет музейной экспозиции с соответствующим музыкальным сопровождением, то у посетителей будет леденеть кровь в жилах, а душа будет содрогаться от ужаса и сострадания. Только так можно сотворить из мавзолея обитель нравственного чистилища вместо культового храма большевистской тирании. И тем наглядно опровергнуть замысел Сталина, стремившегося утвердить марксизм-ленинизм как государственную религию и давшего народу возможность созерцать мумию Ленина вместо отвергнутого Бога и разрушенных храмов с расстрелянными священнослужителями.
      Когда я, спустя неделю, покидал Американский госпиталь с прописанной рецептурой дальнейшего лечения, меня одолевала мысль, а где, собственно, я буду жить в Париже. Никакой собственности, к моему великому сожалению, здесь у меня не было. Не было даже арендованных апартаментов. В час выписки я все еще не знал моего нового места жительства. Но позаботились знакомые, заказавшие мне номер в дешевом двухзвездочном отеле в относительно спокойном районе города. Хотя раньше мне не доводилось жить в Париже в гостиницах такой низкой категории (в бытность мэром Петербурга мне любезно открывали свои двери лучшие отели французской столицы), я, будучи человеком неприхотливым в житейских делах, спокойно поселился в своем номере. Все там было предельно просто старенький телефон, полутораспальная деревянная кровать, затертый пылесосом палас, обветшавшая утварь и мини-телевизор. Тесная душевая без ванны, унитаз и раковина. Одним словом, все здесь было не новым, потрепанным - и в то же время все необходимое для жизни имелось. "Моли Бога, что дал тебе шанс жить здесь, а не в тюремной камере!" - думалось мне при осмотре нового пристанища. Моими соседями по гостинице оказались в основном мелкие торговцы: турки, югославы, поляки, заезжающие в Париж на пару-тройку недель для сбыта своего дешевого товара на местных распродажах и блошиных рынках. Возвращались они в гостиницу обычно далеко за полночь. Нередко пьяный шум и гомон мешали мне спать, но конфликтовать с соседями из-за этого не хотелось. Поэтому в такие часы я брал книгу и читал, пока все не затихало. По утрам мои соседи завтракали с помятыми физиономиями и виноватым видом. Иногда извинялись и спрашивали - не помешали ли они мне отдыхать.
      Сразу же после завтрака я обычно выбирался из гостиницы на волю. Садился в метро и ехал в центр, чтобы подышать Сеной, насладиться Лувром и выпить чашку кофе в кафе "де ля Paix" около Парижской оперы. Оно полюбилось мне с первого же визита в Париж. Это двухэтажное уютное кафе с истинно французской кухней и атмосферой Парижа, изысканным национальным интерьером. Здесь уже на протяжении нескольких веков постоянно собирается парижская богема, здесь все пропитано духом великой французской культуры, здесь рождались великие идеи и произведения творцов искусства Франции. В кафе клиенты за бокалом вина или чашкой кофе наслаждались беседой, набирались сил для покорения Парнаса. Из окон кафе хорошо виден всемирно известный театр "Гранд опера" - символ величия Франции в мировой культуре.
      Я часто отдыхал в этом кафе, наблюдал за окружающей жизнью. Здесь же я писал письма своим близким, друзьям и политикам в Россию, а также статьи для газет и журналов. Потом я обычно ехал в Сорбонну - ведущий европейский университет, где у меня много друзей и где мне раньше уже приходилось читать лекции. Я договорился о чтении лекций и проведении ряда семинаров среди студентов русского отделения по проблемам посткоммунистической России. Заодно пристрастился к изучению богатейших университетских архивов - мог провести в библиотеке весь день до позднего вечера, изучая преимущественно мемуары и документы видных русских эмигрантов первой волны. Там же я работал над рукописью своей последней книги. Чувствовалась связь поколений русских эмигрантов - их роднило и роднит психологическое восприятие жизни вне Родины. Быть может, спустя век или больше и эту мою книгу будет изучать в библиотеке Сорбонны какой-нибудь опальный русский политик, живущий в эмигра-ции какой-нибудь седьмой или восьмой волны. Такова уж, видимо, судьба опальных русских политиков!
      Из библиотеки я ехал либо в гостиницу, либо на встречи со своими парижскими друзьями и знакомыми, благо приглашений было достаточно. Среди них я находился в родной, теплой, по-русски радушной обстановке. Беседы длились до позднего вечера, потом я тактично покидал приветливых хозяев. До полуночи я вновь погружался в одиночество в своей гостинице. В России номер моего гостиничного телефона знали считанные люди - жена, родные, самые доверенные соратники. Звонков было мало, в основном по утрам. Я и не стремился к активному телефонному общению с Россией: слишком много я хотел сказать, но слишком мало хотела услышать Россия. В те недели российская публика жаждала только "жареных" фактов о моем исчезновении из Санкт-Петербурга, а мне абсолютно не хотелось удовлетворять этот обывательский интерес.
      Так пролетел почти месяц. Оплата очередного счета за проживание в гостинице повергла меня в уныние. На калькуляторе я суммировал все прежние счета - получалось что-то около 2000 долларов США в месяц. Многовато для такой гостиницы, ведь за тысячу можно взять в аренду одно-двухкомнатную квартиру.
      Без знатоков парижского рынка недвижимости и без знания французского языка арендовать апартаменты практически очень сложно. И почти всегда неизбежны промахи. Потому я обратился к друзьям за помощью. При их поддержке я посетил несколько агентов, но меблированных однокомнатных квартир в приличных районах Парижа очень мало. А заниматься обустройством пустой квартиры всем самым необходимым показалось мне тяжким делом. В отчаянии я был согласен поселиться даже на окраине, лишь бы поскорее найти свой кров и сэкономить деньги.
      Меня выручил приятель Владимир, который жил в неплохой четырехкомнатной квартире невдалеке от Эйфелевой башни. После некоторых колебаний я согласился. Он отвел мне одну комнату, 12 квадратных метров, оснащенную всем самым необходимым - кроватью, шкафом, письменным столом и телефоном.
      На следующий день я с Владимиром уже осваивал ближайший к моему новому жилью недорогой продуктовый магазин-супермаркет. Обилие товаров, поименованных только на французском языке, да к тому еще и неведомых мне прежде, с трудно определяемыми различиями в пределах одного вида или сорта, скажем, рыбного салата или рыбы в томате, - вот в этом продовольственном океане я начал разбираться с помощью друга.
      Продовольственные магазины на Западе сегодня уже не так поражают наше воображение, как было несколько лет назад, когда после пустоты наших прилавков советский человек обалдевал от западного богатства и разнообразия. И все же, хотя и у нас прилавки сегодня заполнены товарами, со здешним изобилием их не сравнить. Десятки сортов рыбы и морских продуктов в свежем, замороженном и полуприготовленном виде (нужно только разогреть в микроволновке), мясные ряды, тянущиеся на десятки метров, овощи и фрукты со всех континентов, не говоря уже о множестве сортов чая, кофе, какао, различных напитков, сладостей и т. д. и т. п.
      Наша экскурсия началась с молочно-сырного отдела. Сразу же на память пришел анекдот времен Горбачева, который я рассказал Владимиру: встретились Миттеран и Горбачев и обсуждают свои проблемы. Миттеран говорит: "Господин Горбачев, представьте себе, как трудно управлять страной, в которой производится более 400 сортов сыра". - "Вы и понятия не имеете, господин президент, о трудностях управления страной, в которой нет ни одного сорта сыра", - отвечает ему Горбачев.
      В этом небольшом супермаркете четырехсот сортов сыра не было, но все же не менее ста наименований имелось в наличии.
      - В нашем магазине, - говорил Владимир, - можно набрать еды для любого стола: хочешь - китайского, хочешь - японского, хочешь - индийского или мексиканского, сильву пле! Но нам ведь нужен русский!
      - Можно вместе со шведским, - рассмеялся я.
      - С каким душе угодно, - ответил мой гид, и мы продолжили осмотр магазина. Разглядывая полки с товарами, я начал обнаруживать, что цены на многие продукты (овощи, фрукты, молочные и т. д.) здесь ниже, чем в Санкт-Петербурге, не говоря уже о Москве. И это при многократно большем доходе французов по сравнению с нашими доходами. Менеджер теннисного клуба, где мне довелось однажды обедать, говорил, как трудно ему найти рабочих для ухода за кортами при оплате 100 франков за час. Минимальная зарплата у неквалифицированного рабочего 6-7 тысяч франков в месяц, то есть больше тысячи долларов.
      По-видимому, таможенные пошлины, бандит-ские "накрутки" и налоговые поборы на продовольственных импортеров делают в конце концов свое черное дело, доводя ценовую ситуацию на нашем рынке до полного абсурда: самые высокие цены в одной из самых бедных в Европе стран на сегодняшний день, с горечью подумалось мне. Толк из всего этого, однако, получится только при условии введения частной собственности на землю.
      Об этом я размышлял, когда Владимир неожиданно остановился как вкопанный перед витриной с полуфабрикатами для гриля. Минуту-другую он молча обшаривал свои карманы.
      - Ты что, решил приготовить шашлык? - пошутил я.
      - Да нет, - с досадой сказал он. - Я, кажется, забыл взять свой кошелек и кредитки из дому.
      Тележка между тем была уже почти доверху наполнена отобранными им продуктами.
      - У меня есть 300 франков, - постарался успокоить я Владимира. - На сколько здесь примерно продуктов?
      - Думаю, франков на 400, не меньше, - секунду он был в полном смятении, но потом решительно направился к кассе, толкая перед собой тележку. Поговорил с администратором, чтобы она разрешила отпустить ему продукты в долг: как-никак он ведь у них постоянный клиент.
      По реакции милой молоденькой администраторши было видно, что она его узнала. Выслушав Владимира, она сказала: "Нет проблем!" - и провела нас через расчетный узел. На мои 300 франков был выбит оплаченный чек, а кредит составил 162 франка.
      - За все время, что я живу здесь, такое приключилось впервые, - сокрушался Владимир, когда мы шли из магазина к припаркованному у тротуара автомобилю. Нужно сегодня же завезти сюда свой долг.
      - Кредит - это доверие, - заметил я. - Иногда можно пожить и в кредит. Не случайно же все великие люди (вспомни, например, Цезаря) когда-то жили в долг (иногда годами).
      Володя рассмеялся, и мы поехали домой. Вскоре кассирши и администраторы магазина начали узнавать меня и мило со мной раскланиваться.
      Дома нас ждал сюрприз - приглашение от Пьера Кардена на ужин в связи с гастролями в Париже Императорского русского балета - труппы, созданной Майей Михайловной Плисецкой. Карден - давний и верный поклонник Плисецкой, и каждый раз, когда она приезжает в Париж, он приходит на ее концерты и приглашает артистов труппы на ужин. Так было и в этот раз.
      Концерт давался в театре "Шан-Елизэ" при переполненном зале. Ученики и коллеги Плисецкой танцевали отрывки из балетов Чайковского и этюды на музыку современных композиторов. Чувствовалось стремление отойти от шаблонов и показать возможности артистов не только в классике, но и в современных танцах. Многих из участников концерта я уже видел на сцене - во время первого международного конкурса "Майя" в Петербурге.
      Мне вспомнились обстоятельства проведения этого конкурса. Учредить конкурс своего имени было давней мечтой Плисецкой. Но когда она попыталась осуществить это в Москве, ее идея была принята в штыки. Московская балетная элита и бюрократия от культуры недолюбливали Плисецкую за ее независимость. К тому же все, с кем она начинала, давно на пенсии, а Плисецкая все танцует. Как тут удержаться от зависти!
      Когда я узнал о проблемах, возникших при проведении конкурса в Москве, я предложил Майе Михайловне провести его в Петербурге.