Прощание

Почему связи? Мать была телефонисткой. А военным надумал стать, попав мальчишкой на парад: медь оркестров, блеск оружия, форма, шеренги, красота и порядок! А командиры? Как их слушаются! Да, не готовился к войне Эдуард Новожилов, однако в боях в укрепрайоне не растерялся, воевал, как велели уставы. И теперь, после печального исхода боев, нисколько не трусил. А про довоенную службу вспоминал с грустью, с сожалением: какая была короткая. Это прекрасное время армейской службы осталось за июньской чертой, и будет ли он жив, когда оно вернется? Все будет в лучшем виде, как говаривал майор Кривошеин, начальник штаба батальона связи. Майор Кривошеин также говаривал: «Щи да каша – пища наша», ибо любил поесть и нередко посему инспектировал батальонную кухню. И Эдик Новожилов – любитель вкусно поесть, и потому он предвкушает, как сегодня вечером будут ужинать на хуторе у знакомца Ивана Харитоновича Федорука. Или даже родственника. Доберутся – подрубают.

Он прислушивался к повествованию Ивана Харитоновича, которое достигло кульминации – обсуждение на бюро райкома партии, – всматривался в испещренную лужами дорогу и в кусты. Иван Харитонович неожиданно произнес почти быстро несколько заключающих фраз – жулика исключили из партии, сняли с работы, справедливость восторжествовала – и умолк. Новожилов посмотрел на него с недоумением, удивляясь этой быстроте и скомканному, без подробностей, финалу и будто надеясь на продолжение рассказа. Но Федорук не продолжал, крутил очередную цигарку. И, не переставая смотреть на помпохоза и бывшего директора, Новожилов, может быть, впервые за дорогу подумал о том, ради чего они тащатся на этот затерянный в лесах хуторок. Не ради же украинской колбасы и галушек. Хотя после партизанского, впроголодь, питания подкрепиться нелишне. Ради вот чего едут: нужно встретиться с секретарем подпольного райкома партии, который прибыл из-под города, и, если он согласится, привезти его в отряд, на переговоры со Скворцовым. Сам командир отряда не смог поехать, заболел малярией, но беседовать сможет. Если секретарь не согласится – Новожилов и Федорук предварительно переговорят с ним здесь же, на хуторе.

Мысль о встрече с секретарем райкома, о ее значении для судеб отряда – эта мысль, которую он не без умысла отодвигал на задворки сознания, сейчас вышла на первый план, и ни о чем другом он уже не старался думать. И лесной воздух не казался вкусным, духовитым, и звонкие сентябрьские краски на земле и в небе как бы поглушели. И Федорук виделся уже не директором сахарного завода, а только помпохозом отряда, и люди, сидящие на подводах – боевые партизаны, едущие на задание. Очень ответственное это задание. Выполнить его, чтобы командир отряда остался доволен! Не вляпаться бы в засаду. Не вляпаются! Десять минут спустя эта уверенность пошатнулась: подводы были обстреляны из лесу. Новожилов увидел, как в кустах мелькнули фигуры, блеснуло, раскатились выстрелы. Пули засвистели над головой, кто-то из партизан вскрикнул – от неожиданности или ранило. Новожилов заорал:

– Всем укрыться! Повозочным с лошадьми – в кусты!

И первым спрыгнул, плюхнулся за кочку. Со второй подводы тоже спрыгнули. Партизаны – кто за кочкой, кто за пеньком, кто в ямке – стреляли по опушке, откуда стреляли из винтовок, жидко, было понятно: не немцы – полицаи, националистическая сволота. Новожилов руководил огнем партизан, прикидывая, успели или нет повозочные угнать подводы в ложбину, за дорогу – сохранность лошадей его очень заботила; побьют – как добираться до хутора, до отряда? Новожилов, как и все, стрелял по кустам на опушке, временами подносил к глазам трофейный, цейсовский бинокль: в кустах шевеление, ветки качаются. От проселка, где залегли партизаны, до леса, где залегли оуновцы, было метров триста. Очевидно, у них нервишки подкачали, если не подпустили партизан поближе. Что, однако, делать в данной обстановке? Оуновцы вперед не лезут, да и вряд ли полезут, судя по жиденькому их огню. Нам наступать на опушку? Местность открытая, голая, могут и перестрелять, ползи ты и пластуном. Еще: не подойдет ли к засаде подмога? Это может кончиться для партизан плачевно. А что же делать? И тут раздался властный голос:

– Партизане, готовсь к атаке!

Лобода? Он! Старший на второй подводе, его группа чуть поодаль от новожиловской. Чего он выскочил, кто дал право? Новожилов заорал что есть мочи:

– Отставить атаку!

И погрозил кулаком. Кто просил этого Лободу выскакивать, подменять старшего над обеими группами? Распустился сержант, много на себя берет. Ну, он всыплет этому большому начальнику!

Партизаны еще постреляли для острастки, но и в окулярах цейсовского бинокля – никакого движения веток. Оуновцы затаились? Или ушли, струсили? Путь свободен? Подкатили подводы, подошел Лобода. Новожилов сказал ему:

– Ты что вылез со своей инициативой? В атаку, в атаку…

– Боевая инициатива поощряется. А мы партизане, нам не к чести копать землю носом, как кротам, – сказал Лобода и посмотрел с холодной непреклонностью.

Новожилов зябко передернулся и уже менее воинственным тоном заметил, что инициатива в бою похвальна, но есть же командир. Лобода холодно и снисходительно улыбнулся и зашагал к своей подводе. Настроение у Новожилова было испорчено. Не выходкой Лободы, конечно, хотя с ним лучше не связываться – контрразведчика из себя строит, – а стычкой с оуновцами, потому что подумалось: не связана ли эта засада с предстоящей встречей на хуторе? Видимой связи не было, но сомнение и тревога закопошились. Не дурной ли знак эта стычка? То, что ранило в руку Геннадия, бывшего военрука, – это он вскрикнул в начале обстрела, – дурное предзнаменование. Бывшего военрука, ныне начальника боевой подготовки, перевязали, сели на подводы и снова поехали проселком между полем и лесом, из которого того и гляди снова пальнут. Но обошлось все благополучно – на хуторе уже дожидался секретарь райкома. Новожилов принял меры предосторожности: часть своих людей оставил на дворе, вокруг хаты, с другими вошел в хату, Лобода остался у дверей – вороненый автомат на груди, чесанет, так перья полетят. В горнице им низко поклонился хозяин – с проседью в кудрях, в гуцулке поверх сорочки, в скрипучих сапогах. Он обнялся с Федоруком, расправив усы, расцеловался, затем провел к столу, за которым сидели двое. Оба пожилые, полные, усатые, в расшитых сорочках и гуцулках, оба курили короткие трубки, и кто из них секретарь, не определишь. А Федорук в лицо его не знал, потому что до войны они работали в разных районах. Но хозяин показал глазами на того, что сидел спиной к занавешенному рядном окну, и Федорук подошел к нему, протянул руку, назвался. Секретарь встал, вынул трубку изо рта, басовито сказал:

– Я Волощак, Иосиф Герасимович.

Федорук представил ему Новожилова и Лободу. Здороваясь, Лобода пристально поглядел на секретаря и тотчас вернулся к дверям. Волощак назвал спутника:

– Вильховый, Дмитрий Феофанович. Моя охрана. – Вильховый, не вставая, кивнул. Секретарь после паузы сказал: – А вообще-то нас в пути охраняет не оружие, а надежный пропуск, документы мы достаем верные, натуральные, не подкопаешься. – И что-то неуловимое промелькнуло на его лице, будто хотел улыбнуться или усмехнуться, да раздумал. И потом Новожилов еще несколько раз ловил этот промельк несостоявшейся улыбки.

На столе – початая бутылка горилки, вокруг нее стаканы, тарелки с солеными огурцами, колбасой, нарезанным большими кусками вареным мясом. Секретарь жестом пригласил вошедших к столу, жест был хозяйским. Сам хозяин приглашающе кивнул. Федорук благодарно поклонился, выложил из своей сумки бутылку водки, банки с мясными консервами и сардинами – немецкие, трофейные. Новожилов знал, что местные жители ходят в гости со своим угощением, так и сидят за столом – каждый перед своей бутылкой и закуской. Предусмотрителен Федорук! А Новожилов не подумал, что надо что-то с собой принести. Но – водку? Откуда Федорук достал? А как запрет командира отряда? Когда все расселись, и даже Лобода примостился с краешка, секретарь налил хозяину, Вильховому, себе, а Федорук – тем, кто пришел с ним. Новожилов непреклонно подумал: «Под любым предлогом не буду пить!»

– Со свиданьицем, – сказал Волощак, выпил полстакана, и все выпили вслед за секретарем, а Новожилов не дотронулся до стакана. Краснея, что вынужден врать, объяснил:

– Желудок… того… болен. Не принимает.

На губах Волощака будто промелькнула усмешка, которой все-таки не было, и он сказал:

– Кто хочет – пьет, не хочет – не пьет. Это занятие сугубо добровольное. Кому горилка мешает, лучше ее не нюхать.

Говорил секретарь по-русски неплохо, хотя вкраплял украинские, польские, венгерские слова, говорил уверенно, властно, глядел твердо, обламывая чужой взгляд, – теперь-то безоговорочно ясно, что именно он тут главный, в хате, как был главным во всем районе до войны. Да, это был подлинный хозяин, несмотря ни на какие обстоятельства. Он был как и все остальные, но вот эта привычка, или, точнее, умение повелевать, выделяли его. Он сказал: война разгорается, скоро она не кончится, мы здесь, во вражеском тылу, обязаны вредить оккупантам всеми средствами, тем мы поможем фронту, а чтобы крепче вредить оккупантам, партизаны должны быть более организованными, наладить связь с подпольщиками, в этой связи, в этом боевом союзе, в согласованности боевых действий заключена огромная сила, ради этого он, секретарь подпольного райкома партии, и прибыл сюда и готов прибыть в отряд к Скворцову.

– Когда вы готовы ехать, товарищ Волощак?

– Да хоть сию минуту, товарищ Новожилов. Если не возражаете, поужинаем и поедем.

«Секретарь подпольного райкома! – подумал Новожилов. – Наверное, есть и секретарь подпольного обкома партии. А почему же нет, если вся область оккупирована. Да уже не область, а, считай, вся республика. Н-да, дела. Нерадостные в целом, печальные в общем. А они вот мирно ужинают. Ешь, не мудрствуй». И Новожилов ел что лежало на тарелках. К стакану не прикасался. Другие прикасались, даже Лобода, и оттого стали менее напряжены, расковались. Новожилову показалось: глаза у Волощака смягчились, уже не ломали чужого взгляда, тон его был не такой властный, даже погрустнел вроде. И это понравилось Новожилову, приблизило к нему секретаря, хотя дистанция почтительности и уважения сохранялась.

Дородная, плывущая павой хозяйка в сопровождении суетящегося хозяина внесла на блюде жареного гуся с яблоками, у Новожилова потекли слюнки. Волощак сказал:

– Кабы не гусь, ехали бы уже. Но придется повременить. Нальем под гуся…

Федорук захмелел, глаза замаслянились. А у Лободы взгляд трезвый, холодный, неприятный. Сержант, а строит из себя. Тоже мне контрразведчик. Доморощенность. Художественная самодеятельность. Но художественная самодеятельность, как известно, откалывает номера.

Федорук обсасывал крылышки, заливался – куда пропала медлительность! – как соловей о розе:

– Вкусно, Эдик? Это еще что, кум-зернышко! Ты слыхал, как на волынских свадьбах утку готовят? Нет? Как тебе объяснить? Вкусно, до умопомрачения! Ты представляешь, Эдик?

– Представляю, Иван Харитонович, – ответил Новожилов, наслаждаясь гусятиной, но уже где-то подспудно думая о предстоящем пути. Целую ночь, считай, проедут. Подкрепились кстати. Вспомнил о тех, кто остался во дворе. Краснея и сердясь на себя за упущение, тихонько спросил Федорука, накормлены ли они. Иван Харитонович громогласно отозвался:

– Хватился, кум-зернышко! Все накормлены, а Гену уложили в стодоле, на сене, чтоб поспал малость!

Ну чего об этом кричать? Будто нельзя говорить нормальным голосом. И опять это – «кум-зернышко». Новожилов со строгостью сказал:

– Правильно поступили, товарищ помпохоз. И не пора ли нам закругляться, товарищ Волощак?

Секретарь, сказал, раскуривая трубку-душегрейку:

– Подымим маленько, хлебнем чаю и тронем. – Он пыхнул дымком, разогнал дымное облачко. – Молодости свойственно торопиться, товарищ Новожилов. А старость медлит, оттягивает. Вы молоды, я стар. Да-да… Вот перед войной ощутил я: устал, братцы, сдаю. Но замены со стороны не просил, сам готовил замену. Из молодых, что работали рядом. Думал: когда уйду, кто-нибудь из молодых заменит. Да тут война… И те молодые кто в армию ушел, кто погиб. И пришлось мне секретарить по-старому, только подпольно.

– После войны, даст бог, уйдете на спокойную должность, Иосиф Герасимович, – сказал Федорук.

– Бог даст, после войны можно уходить и на пенсию, стажа вполне наберется, – сказал Волощак, тон шутливый, а улыбки никакой.

«Как у нашего Скворцова, – подумал Новожилов. – Не видал, чтоб и тот улыбался». И опять подумал про обратный путь: как-то он сложится, задача – и самим благополучно доехать и чтоб секретарь был в сохранности, партизаны за него в ответе, а за партизан в ответе старший – начальник штаба отряда Новожилов. Вот так. А вообще недурно, что разговор с Волощаком будет вести Скворцов, командиру отряда и карты в руки, он и опытней и умней Новожилова, хотя и Эдуард Новожилов не дурак, нет, не дурак.

Когда отъезжали от хутора, была кромешная темень, обильная роса, пронизывало ветром. Новожилов вдыхал глубоко, с удовольствием, поводил плечами, как бы поигрывая, как бы разминаясь перед приятным и нелегким трудом. Проезжали мимо затаившегося во мраке хуторка среди тополей, и оттуда окликнули:

– Стой! Кто едет?

В тополях тлели огоньки цигарок. Колыхание теней, невнятный шум.

– Свои! – гаркнул Федорук. И по-местному, по-западноукраински: – Возили по нарядам германской комендатуры фураж, едем домой.

– Куда домой? Стой! – И смачный матюк.

– Националисты, – шепнул Федорук Новожилову.

– Будем прорываться! Гони! – крикнул Новожилов, и кони рванули. С хутора начали стрелять из винтовок и автоматов, густо. И партизаны с ходу стреляли – по огонькам цигарок и вспышкам выстрелов на хуторе. Вымчали на бугор, затем долиной еще на бугор, на третий, и здесь перевели лошадей на шаг, прислушались. Погони не слыхать. Новожилов соскочил со своей подводы, подбежал к секретарской. В порядке? Да! Подбежал к Лободе. Как у вас? Генку ранило! Снова Генку? Снова. Куда? В руку. Снова в руку? И к тому же в ту, которая была уже ранена.

26

Сперва малярия трясла, как в былые краснодарские годы. Скворцов отлично помнил: впервые приступ малярии приключился у него в школе, в классе пятом или шестом. Шел на урок физкультуры, и перед спортивным залом его будто окатило ледяной волной, затошнило, и он немощно опустился на корточки возле раскрытых дверей зала. Гомоня, пробегали мальчишки и девчонки, а он сидел на цементном полу, обхватив подтянутые к подбородку колени, и его било ознобом, голова разламывалась, и он от слабости не мог и рта раскрыть, когда ребята стали спрашивать, что с ним. Раздвинув ребят, подошел преподаватель физкультуры, но и ему Скворцов не смог ничего сказать, только пошлепал губами. Преподаватель, чемпион Краснодара по гимнастике, рывком поднял его на руки, понес в медицинский кабинет, уложил на топчан. Школьная врачиха, благообразная, завитая старушка, работавшая еще до революции, когда в этом здании была женская гимназия, определила: «Малярия». Кто-то из корешей сбегал домой, к Скворцовым, и мать приехала за ним.

Ох уж эта малярия! В Краснодаре многие страдали ею: в прикубанских плавнях вокруг города видимо-невидимо комарья, укусит комарик – и радуйся. Вот и Игоря цапнул такой, малярийный. Его пичкали хиной и акрихином, он похудел, пожелтел. Но, похоже, выздоравливал. Этот приступ кончился, другие повторялись реже и реже. И через два года совсем прекратились. Школьная врачиха, та, что практиковала еще в женской гимназии, сказала: «У тебя, Скворцов, малярия хроническая. Учти». Он учел. Но ни в школе, ни в училище, ни на заставе малярией больше не болел. И теперь вот – на тебе, свалила. Он сам себе поставил диагноз, потому что медиков в отряде по-прежнему не было. Всякие специалисты попадались, иногда диковинные, вроде архивариуса, иных уже был избыток – поваров, снабженцев, работников культуры. Понятно, что не всех их можно использовать по специальности, не говоря уже об архивариусе. Сейчас наиважнейшая специальность – умей стрелять, метать гранату, закладывать взрывчатку, словом, умей воевать, про архивы можно покуда забыть.

Его трясло, колотило под грудой шинелей, наваленных сердобольными, по затылку будто прохаживались обушком – вот-вот череп треснет, горло пересыхало, он просил пить – и зубы стучали о жестяную кружку. Потом он обильно потел, пил горячий чай с малиной и еще обильней потел, и слабость пеленала по рукам и ногам. И думалось о Краснодаре, о детстве, вспоминалось милое, смешное, трогательное в своей наивности, невозвратимое. Игорь любил свой город, потому, наверное, что был в нем, живя в кирпичном угловом доме на улице Шаумяна (нынешние коммуналки – это бывшие одноэтажные и двухэтажные особняки казачьей верхушки, купцов, заводчиков, город до революции назывался Екатеринодар), шагая вымощенными красным и белым кирпичом тротуарами и булыжными мостовыми (за четыре-пять кварталов от центра булыжником не пахло, сплошная пыль либо лужи – смотря по сезону), слушая шелест тополей, кленов, акаций, цокот подков, голоса ломовых извозчиков: «Па-абере-гись!» (Легковые извозчики ничего не кричали, просто могли огреть кнутом зазевавшегося пацана).

На улице Красной, в центре города, находилась средняя школа № 36 – там, где некогда восседали гимназисточки, краса и гордость атаманских, купеческих, чиновничьих, фабрикантских семейств, предмет вожделений офицеров да юнкеров, и где восседал потом за партой наравне с другими пацанами и девчатами Игорь Скворцов, сын собственных родителей: отец – механик на заводе имени Седина, книгочей и домашний философ, мать – потомственная домохозяйка, тоже не прочь порассуждать. Происхождение было полупролетарское-полубуржуйское: отец до механиков ходил в слесарях, в гражданскую партизанил, мать же – из мещан, пробившихся в богачи, нигде и никогда не работала, только по дому, по хозяйству. Сын красного партизана из рабочих и потомственной домохозяйки из мещан учился не так чтоб очень блестяще, но и на второй год никогда не оставался. Он был одним из немногих в классе, кто твердо знал, что делать после школы, куда идти учиться. Идти в военное училище, стать пограничным командиром! Отличники втайне его презирали, но побаивались и потому не задевали. Он их тоже не трогал, самый смелый и ловкий в классе, гроза хулиганистых мальчишек и защита девчонок. С хулиганами просто: кулак к носу. А с девочками – невероятно сложно. Он поочередно влюблялся в одноклассниц, но жутко робел и ни с одной не перекинулся словцом на эту ответственную тему, не говоря уже о том, чтобы решиться под руку проводить до дома. Вот тут он сам презирал себя, но ничего не мог поделать, лишь в училище эта робость прошла, а с появлением лейтенантских «кубарей» в петлицах появилась и безбоязненность. Ее итог: женитьба на Ире да и все последующее…

Ну, а лучшая пора все-таки детство. Тогда он еще не влюблялся в одноклассниц, тогда увлечения были иные, сугубо мальчишечьи. Увлекался страстно, самозабвенно, но заканчивалось все как-то плачевно. Вот дворовые пацаны решили подзаработать чисткой обуви, и он сколачивает себе деревянный ящичек, выклянчивает у матери деньги на ваксу, щетки, садится на углу. «Чистим-блистим, начищаем, па-ра-ара-ра!» – это бессмысленное и залихватское «па-ра-ара-ра!» выкрикивает не тише остальных чистильщиков, однако прохожие ставят свои ботинки не на его ящик, в довершение милиционер отобрал у него и ящик и весь прочий инструмент чистильщика-частника. Или с кроликами. Пацаны стали разводить их, и он тут как тут: делает клетку, покупает кролей, натаскивает им травы, но в одну ненастную ночь все они дружно сдыхают. А с голубями? По почину двора приобрел четырех голубей, смастерил голубятню, а такой же ненастной ночью их украли, дверца болталась, раскрытая. В футбол гонял от темна до темна – майку, трусы с каемкой раздобыл, двором сообща купили настоящий футбольный мяч, накачали велосипедным насосом, зашнуровали шнуровкой, а мяч возьми да и попади под колесо грузовика. Шекспировской силы были переживания.

Когда подрос и стал обращать внимание на одноклассниц, голубой мечтой было – чтоб мама купила белые парусиновые туфли, сшила белые парусиновые брюки. И то и другое – последний крик краснодарской моды, все местные красавцы щеголяли в них. А так как Игорь красавцем себя не считал (разглядывая свою физиономию в зеркале, мрачно оценивал: «Нос длинный, рот большой, уши торчат»), – то козырем в борьбе за девчачьи симпатии могли быть только начищенные зубным порошком туфли и штаны, которые из парусины. И ведь заимел их, мама баловала. А кончилось чем? Опрокинул на себя чернильницу…

В классе седьмом или восьмом он принял решение: в военное училище. Отец одобрил: «Военные нужны стране, эпоха неспокойная, с границ тянет порохом, воевать придется». Мать замахала руками: «Тю, скаженяка, типун тебе на язык! Накличешь беду, хватит с нас гражданской, отведали горюшка…» Отец, не оставлявший за ней заключительного слова, в тот раз промолчал. А Игорю после признался: «Я почему с матерью не стал спорить? Именно потому, что она мать, кровью изойдет у ней сердце, ежели война: сына заберут, тебя, значит. А мы с тобой мужчины, надо смотреть правде в глаза. Чую, сынок, чую: не избежать войны». И признался: «Считаешь, что сейчас у меня возникли думки насчет войны? Не-ет, еще раньше, опосля того, как случайно побывал на месте, где в гражданскую генерала Корнилова Лавра нашим снарядом убило, это под Краснодаром. Стоял я на том месте, глядел на кубанскую степь и думал: ну, ладно, Корнилов получил свое, но многие ж царские генералы сбежали за границу, точат на нас зубы. А в других государствах, в буржуазных государствах, своих, таких же генералов да богачей вовсе никто не трогал. Что ж они, с Советским Союзом примирятся? Не-ет, будут лезть, границы наши прощупывают, читал небось?» Игорь читал. И в газетах, и в книгах, – читать он вообще любил, не по школьной программе, а по своему выбору. И героями этих описаний были пограничники. Если не считать полярников и летчиков. Во льды и в небо не тянуло, а вот на границу потянуло неодолимо. Да, он парень, он мужчина, и нужно проверить себя там, где трудно. И опасно. И Родина ценит тех, кто ходит с опасностью рядом, кто бережет ее покой. Недаром у пограничников на гимнастерках ордена, недаром о них пишут газеты, говорит радио, их показывают в кино, и девушки при виде их замирают от восторга. И, к изумлению и испугу мамы, Скворцов Игорь Петрович, 1917 года рождения, член ВЛКСМ, ворошиловский стрелок, значкист ГТО II ступени и прочее и прочее, подал заявление в Саратовское пограничное училище войск НКВД.

Позже, когда Игорь приехал на побывку и завороженная его лейтенантским великолепием мать ахала от гордости и радости, отец озадачил его: не суетился, не радовался, был каким-то угнетенным, будто невзначай обронил: «Помнишь наши разговоры, сынок? Насчет войны? Она уже бушует во всем мире, скоро к нам подберется…» Воспаленный любовью или тем, что принимал за нее, замороченный предсвадебной суетой, Игорь мимоходом, из вежливости спросил: «Да где ж во всем мире? А если и забушует, победа будет за нами».

На свадьбе и отец и мать увиделись Игорю похудевшими, поседевшими, подумалось: старички. Хотя какие же старички, им всего по сорок с небольшим. С той же мимолетностью, в промежутке между тостами и воплями «горько!» пожалел, что зря мало писал родителям, в сущности, кроме него, у них никого нет. Но, и вернувшись с молодой женой на Западную Украину, на заставу, по-прежнему слал им письма неаккуратно, от случая к случаю, куцые, отписочные. Теперь бы, из волынского леса, из своего одиночества и тоски, посылал бы им письмо за письмом. Чтобы и от них получать письмо за письмом…

Скворцова еще познабливало – он кутался в наброшенную на плечи шинель, слабость еще клонила – он упирался спиной в стояк землянки, когда ему доложили: прибыл Новожилов, да не один, а с тем, ради кого ездил. Скворцов приказал: ведите всех сюда, сообразите что перекусить, чайку вскипятите. Он знал, что разговор будет чрезвычайно важный, надо быть максимально собранным и думать лишь о деле, он и думал о деле, но все время – как бы вторым планом – думал и о Краснодаре, об отце с матерью, о себе – маленьком и не очень маленьком. Уцелеет ли зеленый городок Краснодар посреди кубанских степей, уцелеет ли столица Москва посреди всей страны, уцелеет ли сама страна? Эти вопросы не смей задавать вслух, но себе задай. Думаю: как бы тяжко ни пришлось, страна устоит. Москва устоит. Ну, а доживем ли мы до победы – это вторичное. Ради победы можно и умереть. Как умирали и умирают мои товарищи…

В землянку спустились Новожилов, Емельянов, Федорук и Лобода вместе с пожилым, плотным человеком в гражданской одежде. Новожилов представил его: секретарь подпольного райкома партии Иосиф Герасимович Волощак. Скворцов посмотрел на вошедших, на их бледные, пожелтевшие лица, подумал: «Досталась им бессонная ночка». Они поглядели на него, подумали, что малярия выжелтила и высушила командира отряда. Пока знакомились, обменивались рукопожатиями, пока рассаживались, закуривали, повар принес хлеба, луку, селедки, сала и закопченный чайник.

– Отзавтракаем и поговорим, – сказал Скворцов.

Он едва козырял вилкой, прочие ели с завидным аппетитом. Ему бы так рубать, быстрей бы поправился. Покуда же налегает на чаек. Пьет, пьет, и жажда не стихает. Они проговорили до сумерек. Беспрерывно курили, выходили размяться на воздух, опять спускались в землянку, грудились над столом, над разостланной картой; карта была обычная, географическая, и странновато выглядели на ней условные военные обозначения, нанесенные химическим карандашом. Пообедали – продолжили разговор. Волощак рассказывал про подпольный райком партии, про другие партизанские отряды, про обстановку в районе, в городе, в области, в соседних областях, Скворцов информировал о своем партизанском отряде. Да, повсюду народ поднимался на борьбу. Повсюду появлялись партизанские отряды. Но они организованы и действуют по-разному, тут большой разнобой. В иных силен дух вольницы, в иных – крутое командирство, а крайности, подчеркнул Волощак, пользы не принесут. Военных советов, как у Скворцова, нигде нет. Волощак одобрил эту идею, сказал, что опыт Скворцова надо будет использовать в других отрядах, а Скворцову не помешает опыт тех отрядов, где, например, более целеустремленно учат военному делу, в частности, подрывному, более энергично вооружаются, создают запасы патронов, гранат и взрывчатки. Скворцов внимательно, но спокойно слушал информацию о партизанских отрядах. Для себя выделил слова Волощака: мелким отрядам необходимо объединяться.

– Объединимся, когда придет черед, – сказал Скворцов.

– А когда он придет? Кто определит? Мы сами должны определить. Покамест же, до объединения, надо координировать боевые действия отрядов.

– Мы сами хотим этого, – сказал Скворцов. – Но расскажите подробней, как же теперь с подпольем, налажены ли связи?

– Налажены, – сказал Волощак. – Правда, они могут оборваться в любую минуту. Связи непрочные…

То, что поведал Волощак о городских подпольщиках, поразило Скворцова. И героизмом их поразило, и неосторожностью, и обреченностью, и живучестью дела, которому они отдают свои жизни. Он отлеживался в лесниковой сторожке, отсиживался в лесу, все готовился действовать с отрядом и все не действовал, а в это время городские коммунисты творили неслыханное! Герои! Хотелось узнать о подполье побольше, однако Волощак рассказывал скупо, возможно, не хотел раскрывать подробности. И правильно поступал, Скворцов сам бы так поступил. Доверчивость, неосторожность способны погубить многих. И погубили многих…

В город гитлеровские войска вошли в субботу двадцать восьмого июня, к вечеру. А утром, в воскресенье двадцать девятого июня, в парке и на окраинных улицах были найдены убитыми два гауптмана и два обер-лейтенанта, – кого ножом, кого кирпичом. Те, кто напал на офицеров, забрали их пистолеты и документы. Гитлеровцы схватили и повесили двадцать мужчин, женщин, подростков – первых подвернувшихся под руку. В понедельник в железнодорожном депо был взорван паровоз. Гитлеровцы повесили тридцать человек. В среду была взорвана электростанция. Не отказываясь от запугивающего массового террора, гитлеровцы пустили своих ищеек по следам организаторов сопротивления.

Уже в начале июля в разных районах города стали независимо одна от другой возникать первые подпольные группы, там, где люди были постарше, – во главе с коммунистами, там, где совсем юные, во главе с комсомольскими активистами. Группы были созданы в железнодорожном депо, на электростанции, на хлебозаводе, в механических мастерских, на спичечной фабрике, в педагогическом институте, в городской больнице; некоторые группы сколачивались из близких родственников, друзей, добрых знакомых. В эти страшные по своей внезапности и трагичности дни люди тянулись друг к другу, чтобы действовать, и действовать не в одиночку – сообща.

Постепенно подпольные группы проникли почти на все предприятия, расширяясь численно и расширяя круг своей деятельности. Саботаж, диверсии, сбор оружия, сбор разведывательных данных, освобождение командиров и политработников из лагеря военнопленных, акты возмездия, распространение листовок, сводок Совинформбюро, – этим занимались подпольщики. Им удалось внедрить своих людей в созданные гитлеровцами учреждения, даже в собственно немецкие учреждения и воинские части. Однако и абвер, СД и СС, жандармерия и полиция не дремали.

В подпольном центре – он вскоре стал называться подпольным горкомом партии – народ был мужественный, самоотверженный, но не знакомый с правилами конспирации, с неумолимыми законами подполья, исключающими какую бы то ни было доверчивость. Аресты, аресты волна за волной. И уже в один из первых арестов абверу и СД удалось изъять документы и списки. Подпольщиков хватали пачками – на явочных квартирах, на улицах. Как их истязали! Били резиновыми палками, поджаривали свечой, через них пропускали ток, им загоняли иголки и спички под ногти, вырезали ножом полосы на спине и животе. Никто не дрогнул под пытками, не выдал ничего. И взбешенные гитлеровцы вернулись к тому, с чего начали – к массовым казням в городе.

Повешенные раскачивались по всему городу – на балконах, на деревьях вдоль улиц, на сколоченных буквой "Г" виселицах на площадях и перекрестках, – по три, по пять человек вместе, у того, что посредине, – на груди фанерный лист, черным по белому: «Wir sind Partisanen und haben auf deutsche Soldaten geschossen», ниже перевод, буквы покрупней: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам».