Война балбесов - Оно

У врача было красное лицо, слезящиеся глаза — то ли с мороза, то ли от других причин: Валько уловило не густой, но явственный запах перегара. Он вошел, не раздевшись, не разувшись, не вымыл рук, сел за стол, положил рядом мокрую бесформенную шапку (крашеный кролик) и тут же начал допрос: фамилия, год рождения, чем болел, на что жалобы. Записав, что требовалось (в том числе, возможно, уже и диагноз, и назначенное лечение), он вынул из чайной чашки, стоявшей на столе, ложечку, взял ее, подсел к Валько, приказал открыть рот, залез ложечкой, осмотрел, потом вставил в свои мохнатые уши рогульки фонендоскопа, послушал легкие. Свернул фонендоскоп, запихал в сумку. Опять сел к столу, начал выписывать рецепты.

— ОРЗ? — спросило Валько.

Врач молча кивнул.

— А не грипп?

Врач мотнул головой отрицательно.

— При ОРЗ высокая температура так долго не держится. А у меня уже четвертый день...

— Все они знают, — проворчал врач. — И неделю может держаться, и больше. От организма зависит.

Валько рассердилось. Вообще-то сердиться надо было раньше: сделать замечание, что врач не разделся, не вымыл рук (с мороза они были еще и очень холодными). Гера учил Валько (и других): если мы хотим исправления нравов, нельзя лениться, нельзя оставлять без внимания ни один факт посягновения на вашу личность, на нормы социалистического общежития, ибо иначе хам укореняется в хамстве, разгильдяй в разгильдяйстве, самодур в самодурстве.

Ничего, сейчас оно ему все выскажет. Валько приподнялось повыше, чтобы было удобней говорить. И вдруг, словно приподнялось оно не на несколько сантиметров, а гораздо выше, Валько увидело себя и старика откуда-то со стороны и сверху. Убогая комнатка, освещенная убогим светом настольной лампы в белом матовом абажуре. Участковый щурит глаза, ему плохо видно, но встать и включить верхний свет ему лень, он спешит закончить скучное дело — чтобы быстрее попасть в другой скучный дом, к другому скучному больному. А там, глядишь, и кончится рабочий день. А больной — видело Валько — лежит, тщась заявить свои права, корячится, чужой и ненужный этому старику. Два чужих и не нужных друг другу человека сошлись, как постоянно в жизни и бывает: люди сталкиваются, расходятся, равнодушные, безразличные. Но старик-то вернется домой. Там у него, возможно, старуха. И дети, и внуки. И даже пусть одна старуха — живая душа, есть с кем слово молвить. И даже пусть старухи нет, но обязательно кто-то есть. Собака. Или соседи, к которым можно зайти. Поговорить о погоде, слегка поругаться, мало ли... А Валько останется тут — абсолютно никому на этом свете ненужное...

И, вместо того, чтобы разразиться гневным монологом, сказать что-то, что сказал бы в такой ситуации Гера, то есть максимально вежливо, выбирая слова и обдумывая их (и монолог даже был готов: «Извините, пожалуйста, я не специалист и гораздо моложе вас, поэтому, возможно, не вправе сомневаться в том, что вы делаете, но мой организм принадлежит мне и он у меня один, поэтому его состояние меня беспокоит. У меня, кроме температуры, сердцебиение, шум в ушах, голова кружится, подташнивает. Вам это знать не обязательно?»)

Валько ничего этого не сказало.

Оно заплакало.

Заплакало, рывком ерзнуло в исходную лежачую позицию (так резко и решительно ерзают обиженные дети), отвернулось к стене, накрылось одеялом.

— Что это с вами? — послышался удивленный голос старика — проняло-таки его!

— Ничего! Вам-то какая разница? Вы отметились, чего-то там себе записали — до свидания! Я подохну здесь, вас что, это волнует? Да ничего вас не волнует!

Неожиданная опустившаяся на постель тяжесть, невидимая из-под одеяла, напугала Валько, оно выпросталось, резко повернулось к подсевшему врачу:

— Идите, я сказал!

— Ты не психуй, — посоветовал старик. Глаза его, казавшиеся пустыми и бесцветными, смотрели теперь умно и пристально. — Что это с тобой? Ты с кем живешь вообще? — старик оглядел комнату.

— Ни с кем. Неважно.

Однако вопрос, заданный хоть и без особого сочувствия, всего лишь с любопытством, но любопытством заинтересованным, доконал Валько: оно разрыдалось.

И, плача, Валько взяло да и рассказало этому человеку почти все о себе. Включая главное. По мере рассказа глаза старика смотрели все умнее, вернее — все более соображающе. И даже перегара, казалось, от него стало меньше.

Выслушав, задумчиво сказал:

— Чего только на свете не бывает...

Еще поговорили после этого. Старик, при ближайшем рассмотрении оказавшийся совсем не стариком (примерно пятидесяти пяти лет), мягко и задушевно вытянул из Валько все до донышка: кем работает, чем грозит его работе и вообще существованию раскрытие тайны. После этого успокоил, похлопал по плечу, укрыл, взялся сходить за лекарствами. И сходил, и даже чаю согрел, и обещал навестить на другой день.

Что и сделал.

И ходил каждый день до полного выздоровления.

И Валько тогда не догадывался, кем станет для него этот человек, Эдуард Станиславович Мадзилович, пьющий вдовец, имеющий взрослую дочь-сына, болезни печени, почек и желчного пузыря, неоднократные взыскания по работе и несерьезные мечтания выиграть когда нибудь в лотерею большую сумму денег.

27.

Валько сделало вывод: одному быть опасно. Кончается такими вот исповедями. Надо — что? Подселить к себе кого-то из бедных студентов? — многие ведь для экономии живут по двое и трое, снимая комнаты и квартиры, обычное дело. Нет, с человеком он ужиться не сможет. Салыкин, было дело, конфликтуя с родителями, заживался на три-четыре дня — нет, неловко, неудобно.

Валько завело кошку.

Вернее, она сама завелась. Он. Кот. Забрел, забился под лестницу и там мяукал. Это случилось именно тогда, когда Валько решило взять в дом какую-нибудь живность. Подобные совпадения (подумал — свершилось), в его жизни бывали уже не раз, он привык. Правда, он думал о собаке. Именно она все-таки друг человека, с собакой можно разговаривать, и она, если и не понимает смысла, то понимает интонацию; Валько приходилось бывать в семьях, где есть собаки, наблюдал. У московской красавицы, которая пыталась его соблазнить, был потешный бидлингтон-терьер, она прятала от него мячик и спрашивала: «Купер, где мячик, куда он подевался?» И Купер склонял набок голову, растерянно смотрел на хозяйку и словно даже пожимал плечами: «В самом деле, где этот чертов мячик?»

Валько спустилось, увидело: серый в полоску кот (почему-то сразу угадалось, что кот, а не кошка) надрывался равномерно и в одной тональности, не обратив внимания на Валько. Это был еще не взрослый кот, но и не котенок и не подросток. Что-то вроде кошачьего юноши, поэтому Валько так к нему и обратилось:

— И чего орем, юноша? Пошли? Кис-кис-кис! Не хочешь? Дело твое.

Валько пошло в квартиру, и тут кот, не прекращая воплей, направился за ним.

В квартире наконец умолк. Ткнулся в один угол, другой. Встал возле двери и начал опять надрывно мяукать.

— Не понравилось? Дело ваше, юноша!

Валько открыло дверь. Кот выбежал. Некоторое время было тихо, а потом с новой силой — стоны и плач из-под лестницы.

Валько пошло туда. Кот подбежал, как к старому знакомому.

— Вторичного приглашения дожидаетесь? — спросило Валько. — Ну, приглашаю.

Кот опять зашел в квартиру, опять прошелся туда-сюда, опять встал у двери — и опять заблажил.

— Да что тебе надо, объясни? — недоумевало Валько. — И там тебе плохо, и тут тебе плохо... Юноша, вы просто псих!

Кот-юноша не был психом, он был нормальный, домашний. Утром дети семьи, где он жил, две девочки, засунули его в старую сумку и куда-то долго шли, о чем-то споря и время от времени плача. Куда-то вошли. Оставили, послышатся топот ног. Кот стал кричать, звать. Сумку открыла какая-то тетка, пыхтя и ругаясь, достала его, вынесла из подъезда, бросила на землю. Он пошел искать семью. Свернул в похожий двор, забрел в подъезд, чтобы согреться. И стал там тосковать. Человек позвал его, и коту возмечталось, что сейчас за дверью окажется его прежний мир: тут вот блюдце с водой, тут миска для еды, а тут ящик с газетными обрывками. Но ничего этого не было. Он понял, что ошибся, попросился вон, человек отнес его под лестницу. Но тут коту показалось, что, может быть, это все-таки была его родина, он просто не разглядел чего-то. Позвал человека, тот пришел, впустил. Нет, не родина...

Раз пять или шесть Валько терпеливо впускало неумолчного кота, а потом выпускало. И там орет, и тут орет, что ты будешь делать? Оно и молока ему налило, и колбасы покрошило, отнесло — вопит, как резаный.

И Валько уже решило, что сейчас возьмет кота и оттащит на улицу. Пусть орет там.

Но кот, словно угадав его намерение, притих, дал себя погладить и вдруг лизнул ладонь Валько. Валько тут же разнежилось, внесло его в квартиру. Кот, поорав еще немного, взялся есть. И сразу же после этого (то ли от долгого поста, то ли на нервной почве) начал везде гадить, не пропуская ни одного закоулка.

Валько ругалось, подтирало за ним, мыло тряпку, опять подтирало. Возилось до ночи. Легло спать. Кот устроился на кресле.

— Иди ко мне, — сказало Валько. — Тут теплее.

Кот не пошел.

Валько встало, взяло его, уложило с собой.

— Ну вот, юноша, теперь у вас новая жизнь. Какую бы вам, котяра, кличку присобачить? А так и будете: Юноша. Вы не против? Юноша. Или Юник. А?

Новоиспеченный Юноша-Юник под его гладящей рукой изволил несколько раз мурлыкнуть, свернулся в клубок, устраиваясь поудобней, но, как только устроился, сразу же встал, спрыгнул с постели и вернулся на кресло.

Поведение животных непредсказуемо, подумало Валько, не зная, что кошки приходят к людям не по их желанию, а по своему собственному.

Когда же проснулось, Юноша оказался рядом. Сладко спал животом вверх (пушистые редкие волосинки, сквозь них — розовая кожа). Валько улыбнулось и тихо сказало:

— Доброе утро.

И подумало: Господи, я впервые в жизни спал в постели не один, впервые в жизни могу прошептать кому-то, проснувшись: «Доброе утро»!

Оно привязалось к коту сразу же и крепко, а Юноша оказался, между прочим, еще той скотиной — неутомимо метил все окрестности, драл всё, что попадалось под руку, то есть под лапу. Зная, что воспитание требует строгости, Валько пыталось приучить его к порядку. Однажды даже шлепнуло веником. Юноша забрался под стул и просидел там весь вечер. Валько, укладываясь, позвало его — кот не выходил. Но вот, когда Валько уже засыпало, Юноша вдруг прыгнул к нему на постель и начал топтаться передними лапами на груди Валько. Было даже немного больно, хоть и приятно, Валько прикрыло грудь одеялом, Юноша продолжил переминаться, Валько стало стыдно: оно ударило кота, а тот великодушно его простил и вот даже выражает доверие.

Юноша топтался и урчал, как холодильник, Валько было счастливо, оно сладко заснуло.

Но хлопот оказалось все-таки много. Юноша царапал мебель. У него были постоянные неполадки с желудком. Старухина квартирка постепенно пропитывалась его запахом, особенно Валько это чувствовало с утра, проснувшись. При этом Валько не выпускало его на улицу, закрывало окна и форточки, чтобы не сбежал. Оно уже не представляло себе жизни без Юноши.

Однажды оно застало Юношу за неприятным (для Валько, а не для Юноши) занятием: кот пристроился на мохнатом свитере, брошенном Валько, дергал задом и сладострастно урчал. Валько с омерзением закричало, согнало Юношу, спрятало свитер. Юноша весь вечер орал, будто его лишили самого дорогого, а потом притих. Валько, занимавшееся в другой комнате, выглянуло: Юноша приладился к подушке и делал с нею то же, что и со свитером.

Уследить было невозможно. Всего более или менее мягкого, матерчатого, не спрячешь, да Юноша уже и не разбирал в своей осатанелости: превращал в орудия наслаждения веник, ботинок и даже ножку стула.

Что с ним делать?

— Да кастрировать, — сказал Салыкин, забредший выпить, — мы всегда котов держали и всегда кастрировали. Сразу тише становятся, ласковей. Никаких проблем.

— Нет, что ты! Может, ему кошку найти?

— Выпусти — сам найдет.

— Боюсь — не вернется. Надо с кем-то договориться, у кого кошка есть, позвать ее сюда.

— Совсем ты рехнулся. Ну, позови. Только будет еще хуже: если он попробует, его потом ничем не остановишь. Кастрировать, говорю тебе.

— Нет. Это... Не знаю... Это предательство какое-то...

— Никакое не предательство, — сказал Сотин, которому Валько позвонило через некоторое время — когда Юноша использовал в своих развратных целях его шарф и перчатки, а накануне ночью Валько проснулось от странной рези в боку, открыло глаза: Юноша вцепился ему когтями в ребра сквозь одеяло и обрабатывал его во все лопатки, сосредоточенно прикрыв глаза.

— Никакое не предательство! — сказал Сотин. — Вечная наша ошибка: мы считаем, что животные чувствуют то же, что и мы. Да он просто ничего не поймет. Он будет тебе даже благодарен: меньше мороки. Только не раскорми его после этого. Кстати, у меня есть знакомый ветеринар, дать номер?

Валько попросило Сотина, чтобы тот сам позвонил ветеринару, пригласил его прийти и сам бы пришел вместе с ним, а Валько в это время где-нибудь побудет. Сотин сначала отказывался, потом сказал:

— Хотя... Никогда не видел, как режут яйца. А может пригодиться. Мне все может пригодиться. В смысле: понять, что ощущает человек, мужчина, который видит, как другому мужчине, хоть он и кот, отрезают яйца. Я коплю наблюдения такого рода. Уговорил, согласен.

Операция прошла хорошо, зажило все быстро, хотя Юноша голосил все это время не переставая.

Но Валько рано радовалось: Юноша, как только сняли швы и повязки, снова принялся за свое, да еще неутомимей, чем раньше. Валько спросило у Сотина телефон ветеринара, позвонило. Тот сказал: бывает, остаточные рефлексы, скоро пройдет.

Но прошел месяц, другой — не проходило. Опять Валько позвонило ветеринару:

— Извините, может, вы оставили что-нибудь?

— Что я мог оставить, вы о чем? — рассердился ветеринар. — Говорю же: пройдет!

— Два месяца уже... Не проходит...

Ветеринар гмыкнул. И все-таки пришел, осмотрел Юношу.

— Да нет, все нормально. Что ж ты у нас такой неугомонный? Чем тебе не жизнь? — жри да спи! — укорил он кота, приподняв его над полом.

Юноша, вяло вися в его руках, хмуро смотрел в сторону, а Валько показалось, что он ясно читает в глазах кота: «Моя бы воля, я бы тебе тоже отчекрыжил бы, а потом спросил: чем не жизнь?»

Ветеринар ушел, сказав, что нужно просто потерпеть. Не только у людей, у кошек тоже бывают патологии.

Валько терпело — еще два месяца.

Наконец Юноша успокоился. И начал безостановочно жрать. Валько ограничивало его, Юноша истерически мяукал. Валько, сжалившись, давало немного, Юноша набрасывался, урча чуть не по звериному, но через несколько минут опять начинал просить.

Разъелся, стал толстым и неповоротливым. Зато много спал, в том числе и в постели Валько, устраиваясь строго в центре, так что Валько приходилось примащиваться с краю и осторожно двигать довольно-таки тяжелое тело животного. Юноша был недоволен. Мог и цапнуть: все руки Валько были в царапинах.

Зато Юноша перестал драть мебель, приучился ходить в ящик с песком (песок Валько постоянно меняло), в квартире восстановился нормальный запах, что для Валько было очень важно: он обонянием был всегда щепетилен. И форточку теперь можно было спокойно открывать для проветривания.

Через форточку Юноша и ушел.

Валько не могло поверить. Заглядывало в шкаф, под кровать, под стол, опять в шкаф, опять под кровать, опять под стол, опять в шкаф. Обшарило все закоулки, звало, а потом увидело, что возле форточки слегка оборвана занавеска. Разъевшийся кот, наверное, не мог вспрыгнуть с подоконника одним махом, повис на занавеске, с нее и перебрался на волю.

Валько весь вечер бродило по двору, возле дома, по окрестным улицам с куском мяса в руке, Юноша не отзывался, исчез.

Валько дало объявление: «Пропал кот, серый в полоску, полутора лет, нашедшим гарантируется вознаграждение». Орава детишек притащила ему помойного кота, серого в клочках, предсмертного уже возраста. Интеллигентная старуха принесла голубоглазого котенка тигровой масти: «По себе знаю, как тяжело потерять близкое существо. Возьмите этого. Вы обязательно его полюбите». Валько не взяло, оно хотело найти Юношу. Оно поняло, что не относится к кошатникам. Это у кошатников (и у собачников тоже) проще: умерла или пропала одна животина — заводят другую, и так всю жизнь. Валько же оказалось однолюб...ом? кой? — этого слова в среднем роде нет... Ему не нужна была кошка вообще или собака вообще, оно тосковало по Юноше. Вечерами плакало.

Через несколько недель увидело его. Отощавший, с горящими глазами, Юноша шел в глубине двора, по звериному настороженно переступая лапами.

— Юноша! Юник! — обрадовано закричало Валько.

Юноша слегка повернул голову в его сторону (не поворачивая при этом глаз — как свойственно всем кошачьим), остановился на мгновенье — и пошел дальше. Тут показалась другая кошка. Юноша замер, а потом скакнул за нею, подняв хвост трубой. Послышался вопль этой кошки: Юноша то ли дрался с ней, то ли еще что делал.

Валько позвонило ветеринару.

— Не может быть, — сказал тот. — Кастрированные коты крайне редко сбегают. И уж тем более не участвуют ни в каких кошачьих разборках. Если оказываются на воле, погибают почти сразу же. Скорее всего, вы обознались, это был другой кот.

Но Валько было уверено — тот самый. Что ж, по крайней мере, жив.

28.

Геру взяли в обком комсомола, а Валько сделалось вторым секретарем райкома. Потом осуществили карьерную комбинацию, которую комсомольские функционеры называли «шаг назад — два шага вперед»: сначала отправили руководить организацией большого завода — для биографии, для соприкосновения с рабочей массой, а потом — первым секретарем райкома самого большого городского района, насквозь промышленного, и Валько работало успешно, его организация добилась наилучших показателей, причем не формально, а за счет умелого руководства. Валько пропадало на работе, в его окружении воцарился дух принципиальности, честности и рвения. Валько знало, что у него репутация чуть ли не фанатика идеи, и даже гордилось этим, потому что такая же репутация была и у Геры.

Валько горело на работе и в учебе, понимая при этом, что не все так убеждены, как оно, но всегда помнило слова Геры: «Инстинкт общественной работы в человеке не развит, однако не стоит отчаиваться. Человек даже для себя ленится сделать доброе дело. Детей, например, приучают и даже заставляют чистить зубы. А потом это входит в привычку! Вот и наша задача — развить общественные инстинкты, иногда даже слегка принуждая, чтобы они стали привычкой!»

В Валько безоглядно, чисто и пламенно влюбилась комсомолка Люся, дочь хороших родителей, папа работал в сером доме, без объяснений ясно, что это такое, мама — профсоюзный лидер, они приветствовали знакомство дочери с Валько, да и Валько это знакомство поддерживало — чтобы товарищи не косились на одинокого человека, которому пора бы уже жениться (приличным в этих кругах считалось жениться не рано и не поздно, лет в двадцать шесть — двадцать семь).

Валько получило наконец по разнарядке однокомнатную квартирку в новом доме, не в центре, конечно, но и не на самой окраине, устроило ее по своему усмотрению. Средства были ограниченные, как у всех, но Валько пофантазировало и посредством недорогих материалов сумело собственноручно сделать ремонт. Светло-коричневые обои, желтоватые шторы, все вообще в теплых тонах, очень уютно.

Они ходили с Люсей в кино, гуляли, несколько раз целовались, хотя Валько было не очень приятно (говоря честно — противно), но оно говорило себе, что это необходимо для дела, которое ему нравится делать, то есть в определенном смысле — долг.

И его вечерние переодевания, которыми оно продолжало тешиться, уже не вызывали чувства неловкости и смущения, как спервоначалу, Валько убедило себя, что имеет право на это тайное, личное, поскольку оно никак не влияет на его работу, в которой оно обрело высокий смысл. Домой к себе Валько пригласило Люсю один только раз, очень уж настаивала, все чуть было не кончилось плохо, но обошлось, хотя ему пришлось разыграть приступ мигрени и на ходу придумывать, что у него бывают такие вот страшные головные боли, ничто не помогает, надо только полежать... в тишине... одному...

Однажды оно торопилось домой, весьма прозаически желая попасть в туалет. Второпях не закрыло входную дверь и забыло об этом, переоделось в женское, хлопотало на кухне, готовя себе поздний ужин, о чем-то в это время размышляло, репетируя завтрашний день и свои дела в этом дне. Послышался звонок. Валько метнулось переодеться, вспомнило о двери, хотело закрыть — но уже входила Люся.

— Здравствуйте, — сказала она. — А Валентин дома? А вы...

В глазах ее мгновенно вспыхнувшая ревность (женщина в квартире любимого человека!) тут же сменилась удивлением (но почему она так похожа?)

— Я его сестра, — сказало Валько, благоразумно сообразив не переключиться на какой-то измененный голос — у него и свой достаточно высок.

— Да... Он не говорил...

— Но про то, что он воспитывался в интернате, говорил?

— Да...

— Это страшная история, нас в детстве разлучили. Ему, наверно, просто больно вспоминать. Я в Краснодаре живу с приемной матерью — и вот, приехала.

— Вы так похожи...

— Еще бы, мы близнецы фактически.

— Очень похожи, — доверчивая Люся осматривала Валько с простодушным восторгом. — Просто один в один. Только вы... Вы красивее, конечно. Я глупости, говорю. Вы же девушка. Он тоже симпатичный. Очень.

Люся смутилась, будто выдала тайну. И спросила:

— А он скоро будет?

— Он? Знаете, он будет только завтра. В командировку срочно послали.

— Да? А можно я зайду на минутку? Замерзла...

— Конечно...

Было нехорошо, страшно, глупо. А Люся попросила чаю и, держа в руках чашку и очень редко отпивая из нее, затеяла разговор.

— Вы ведь хорошо его знаете, все-таки сестра...

— Да нет, мы мало виделись.

— Это неважно. Говорят, близнецы точно чувствуют, что чувствует другой...

— Он все-таки мужчина, а я...

— Поэтому скажите, почему так получается: он меня явно любит, а... как-то... Ну... Ну, понимаете?

— Осторожничает?

— Да.

Валько размышляло. Надо придумать что-то такое, отчего девушка не исчезнет, слишком удобно считаться занятым, почти женихом, но чтобы и никаких покушений с ее стороны не было — хотя бы некоторое время.

— Он просто стесняется, — сказало Валько.

— Чего?!

— Понимаете, он человек очень темпераментный. Иногда — необузданный.

— Это для меня новость. Ну и что? — не испугалась Люся. — Я тоже... То есть... Я пойму.

— Ему нельзя. Ему недавно сделали операцию. Он никому об этом не говорил, слишком стеснительный. Просто до дрожи стеснительный. А операция такая, что нельзя... как бы сказать... Нельзя ничего допускать с противоположным полом в течение нескольких месяцев. Кажется, полгода.

— Да? Почему он не сказал? Я бы поняла!

Девушка была столь чиста и столь несведуща относительно мужских организмов, что сразу же поверила и допустила: да, наверное, в сложном мужском устройстве может быть что-то такое, что требует хирургического вмешательства, а потом — нельзя.

Валько взяло с нее слово, что она не проболтается.

Люся поклялась. Выпила еще чаю. Завороженно глядя на Валько, сказала:

— У вас даже некоторые манеры похожи, хоть многое все-таки другое. Иногда кажется, будто с ним говорю. И вы такая красивая. Я бы хотела такой быть.

— Вы тоже красивая девушка.

— Бросьте, не утешайте: среднерусский стандарт — глаза серые, волосы русые, редкие, скулы торчат... А можно, я спрошу?

— Да?

— Вы не замужем?

— Была, развелась, — неосторожно ответило Валько. — Одной лучше.

— А можно еще спрошу? Понимаете, я страшно несовременная. Большинство моих подруг, они уже были с мужчинами. Одна, правда, мне кажется, врет, она просто стесняется: как же, ей уже двадцать два, а она... Предрассудки. Мне тоже двадцать три — ну и что? Но при этом — ужасающая половая безграмотность. В том числе и у меня. Я нашла как-то у родителей такую, знаете, распечатку, слепой текст, там так смешно и глупо. И все касается физиологии. И главное — нет ничего про первый раз. Только не смейтесь надо мной, ладно?

— Да что вы.

— Вот. Я и думаю: как надо первый раз? Довериться мужчине? Или самой тоже что-то делать? А это очень больно?

— У всех по разному. Терпимо.

— То есть все-таки больно? Понимаете, я не переношу боли. Когда кровь из пальца берут, я чуть в обморок не падаю. Это — больнее?

Валько начинало понемногу сердиться. Не зная ничего о том, о чем спрашивала Люся, оно и не нуждалось этого знать, больше того, такие вот разговоры обнаруживали в глазах Валько, какая бездна идиотизма, неловкостей, несогласованностей, несуразностей в том, что называют словом секс. Вечно они не могут нормально договориться, подумало Валько о людях. И ответило наугад:

— Я думаю, побольнее будет.

— Да? Но я ведь не выдержу, я вскрикну. Это может его напугать.

— Не беспокойтесь. Мужчин женские крики только возбуждают.

— Да? И я вот еще читала, что некоторым мужчинам неприятно, когда кровь. Это правда?

— Не знаю, я не мужчина.

— А он... Вы извините за вопрос, у него много было женщин?

— Не очень. Он разборчивый.

— Это хорошо.

Люся задумалась. А потом поделилась сокровенным:

— Я иногда думаю: почему так природа устроила? Почему без этого нельзя обойтись?

— Без чего? — Валько невольно заинтересовалось словами девушки — не как собственная сестра, разумеется, как само по себе. — Без половых сношений?

Люся передернула плечиками: ее резанула грубость формулировки.

— Да нет. Хотя, и так можно сказать. Вы только не смейтесь, я вам, наверно, кажусь чудной какой-то. Но в самом деле, я с детства, то есть не с детства, конечно, лет с тринадцати, я всего этого боюсь. Мне одноклассники и другие молодые люди, и мужчины вообще всегда казались какими-то грубыми. И эти ужасные волосы на лице начинают расти... Но один раз у меня был мальчик. Очень хороший. Мне нравилось с ним обниматься, целоваться, но он был уже очень развращенный и хотел сразу большего. Я не смогла. И вот я тогда подумала: ведь цель отношений мужчины и женщины — дети, семья. Почему природа не устроила так, чтобы — нежно обниматься, целоваться, и дети — от этого?

— Через слюну? Слишком много детей получилось бы.

— Да... Я очень глупая?

— Почему же? Просто — хорошее воспитание.

— Это правда. Я тепличное растение. Мне многие люди до сих пор кажутся грубыми, неопрятными. Я ненавижу в автобусах ездить, но приходится. А ваш брат, он, знаете, он всегда хорошо пахнет, я это сразу заметила. То есть хороший одеколон, одет всегда опрятно. И кожа... — Люся умолкла и зарделась.

— Что кожа?

— Кожа гладкая, ровная, чистая, как у девушки. Как у вас. Только очень вас прошу, ничего ему передавайте.

— Я и не собиралась.

— Знаете, мне иногда почему-то кажется, что у нас все будет не так, как у других людей!

Это точно, подумало Валько. У нас будет не так, как у других людей. У нас — никак не будет.

Ему это надоело. Показывая, что хочет спать, пару раз приложило руку ко рту, скрывая зевок и извиняясь. До Люси наконец дошло, она спохватилась и начала прощаться.

— Вы такая! — сказала она. — Вы просто царственная. И вам даже, извините, косметика идет, а я считала, что девушки должны быть без косметики. Но если идет, почему нет, правда?

— Правда.

— На ресницах у вас какая тушь?

— Честно говоря, не помню.

— Ну, извините, — сказала девушка, не обратив внимания на грубую ошибку Валько: чтобы женщина (да еще в ту пору, когда тушь и прочее не покупалось просто так, а доставалось!) не помнила, какой тушью пользуется[15]! невероятно.

— А давайте дружить, ладно? — спросила Люся на прощанье.

— С удовольствием, но я завтра уже уезжаю. Мама болеет, нельзя надолго оставлять.

— Жаль. А можно я вас поцелую?

— Пожалуйста.

Люся потянулась губами к щеке, а Валько захотелось вдруг напугать ее: подставить не щеку, а губы. И — впиться. Интересно, какая будет реакция?

29.

Все шло своим чередом: любимая работа, налаженный быт, хоть и одинокий, и было только одно, что всерьез огорчало — посещения Мадзиловича.

Мадзилович отлично владел приемами тирании навязанной дружбы: хвалил ум Валько, его одиночную самостоятельность, говорил, что Валько единственный интересный собеседник, с которым он встретился за последние годы, утверждал, что нигде ему не бывает так уютно и хорошо. Как правило, он приносил бутылку водки или пару бутылок вина, приговаривая: «Не для пьянства ради, а для общения». Валько выпивало — иначе было бы совсем скучно, слушало пошлые разговоры Мадзиловича, его пошлые рассказы, в которых он был всегда лицом хоть и страдающим, но неизменно честным. «Казалось бы, — говорил он о себе, — что я такое? Чернорабочий медицины, участковый врач! Но дело не в этом! Важно уважать себя и уважать свою профессию!»

И далее в том же духе. С видом откровения изрекал: «Люди, Валентин, ищут любую возможность, чтобы поменьше работать!» Или: «Если копнуть поглубже, Валентин, в каждом из нас сидит зверь!»

Валько не понимало, чего от него хочет этот человек, единственный, знающий его тайну. На шантажиста не похож. Да и какой ему смысл шантажировать того, кто ничем особенным не может отплатить ему за сохранение тайны? А если это все-таки шантаж, то совсем мелкий: дома в одиночку человеку пить скучно, друзей у него, судя по всему, нет, а тут все-таки хоть какое гостеприимство: не гонят, слушают...

Настоящая цель посещений Эдуарда Станиславовича вскоре разъяснилась: однажды он явился с дочерью.

Дочь Александра, девица лет двадцати пяти, высокая, костлявая, с грязноватыми ногтями и желтоватыми прокуренными пальцами, мрачно молчала, без стеснения пила принесенную отцом водку и цедила одну за другой вонючие сигареты «Астра». Одета она была в дешевые «кооперативные» джинсы и в клетчатую рубаху с засученными по локоть рукавами; руки жилистые, на запястье фиолетовая закорючка: похоже, хотела сделать татуировку, да передумала.