Осенний Лис (№4) - Кукушка

Он потому и пришёл к местному аббату, чтоб делу раньше времени не дали ход. (К раскладу присоединился ещё один король.) А что Лиса не поймали, так и ладно, «Mas vole pajaro en inaiio que buitre volando»[12]. От нашей quadrillo[13] только и требуется, что быть наготове и перебить всех, кто мешает. Он выложил рядком четыре десятки и валета червей, у которого даже на рисунке была какая-то пьяная рожа, навалился грудью на стол и умолк.

— Хм-м! — вынужден был признать Эскантадес и поскрёб ногтями под распахнутым камзолом выпирающий живот. — Ну у тебя и голова, Альфонсо… А зачем нам сидеть и ждать полгода?

— Дурак ты, Санчо.

— Почему это я дурак?

— Нипочему. Подумай сам. Девчонка беременна?

— Беременна, — согласился он.

— Вот и придётся ждать, чтоб посмотреть, кто народится. А это, если отсчитать от девяти по месяцам, получится никак не меньше, чем полгода.

— А-а…

— Ага. Наливай.

Они разлили и выпили. Санчес снова оглядел расклад и усмехнулся.

— Да. Это ты понятно расписал. Ну ладно. А если всё-таки нам кто-то помешает?

— Кто?

— Ну, не знаю… Всякое может быть.

Родригес подкрутил усы, подобрал туза, как бы изображавшего в его раскладе брата Себастьяна, усмехнулся и постучал по нему пальцем:

— Эту карту, compadre, вряд ли кто сумеет перебить.

— Серьёзно? — Санчес пошарил в картах, взял одну, перевернул и показал Родригесу. — А эта?

В руках у Эскантадеса был джокер.

…Две пары глаз смотрели вниз на монастырский двор; две пары: одни — мужские, светло-серые, как выцветшее дерево, полнились затаённой болью, вторые — женские, с пушистыми ресницами, с глубокой карей радужкой, устало-равнодушные, были пусты.

В монастыре её не трогали. Какая-то часть девушки всё ещё боялась — боли, пыток, холода, огня, неволи, одиночества, но в душе уже поселились онемение и безразличие. И если бы не зреющая у неё во чреве жизнь — беспомощная, маленькая, ничем не защищенная, кто знает, что бы было. Может быть, она давно б уже рассталась с этой жизнью. Не сама, не наложив руки на себя, а просто бы — ушла, как будто с этим миром её уже ничего не связывало. Сперва, когда она узнала, что беременна, она ждала каких-то материнских чувств, ждала, когда её душа наполнится любовью, нежностью, ждала, ждала… но ничего не приходило. Не мучили её и мысли о себе на тему «Боже, какой ужас: я скоро стану похожей на веретено!», обычные для женщин, забеременевших в первый раз. Что до всего остального, то тут госпожа Белладонна была совершенно права: здоровому юному телу требовались только отдых и покой. Высокий не солгал: все её хвори отступили. Холод и снег канули в прошлое, сменившись солнцем и дождём, дороги превратились в страшный сон, над головой была надёжная сухая крыша, а монастырские бани и парильни помогли избавиться от блох и вшей, так донимавших странников в пути. Дверь, отрезавшая девушку от мира, мало что изменила в её нынешнем положении — ну куда бы она сейчас пошла, куда? Домой, где о ней давно забыли? В трактирчик к тётке Вильгельмине зарабатывать кусок вязанием шалей? К базарной повитухе с опустевшими глазами, помогающей девчонкам избавляться от ненужного ребёнка? Нет, сейчас ей было некуда идти.

Но одно чувство всё же к ней пришло. По большому счёту Ялке было всё равно, что с нею будет. С ней, но не с ребёнком. Всё равно кто, мальчик или девочка, он не должен был умереть. Беспокойство не давало ей свалиться в эту пропасть. Не давало свалиться, но и только.

Её больше не били и не унижали. Брат Себастьян молчал, не угрожал и не запугивал, а после первого, довольно обстоятельного допроса, на котором Ялка не сказала ничего, почти не говорил с ней. Сейчас она порою думала, что, если б говорил, ей было б легче. Быть может, это тоже было частью замысла отца-доминиканца.

О чуде, от которого произошёл такой сыр-бор, она не вспоминала — объяснить его монахам Ялка не смогла бы, да и не хотела, а других причин думать об этом больше не было. Бледная и бессловесная, она стояла у окна, отрешённо глядя на двор и положив ладони на живот. Окно ей позволяли открывать. Тянуло холодом, но так ей было легче: от свежего воздуха отступала тошнота. Госпожа Белладонна сказала ей тогда, что надо потерпеть — это скоро должно пройти.

Завтрак на столе за её спиной в очередной раз остался нетронутым.

Глаза с другой стороны двора, серые мужские глаза, принадлежали Михелькину, простому парню из фламандской деревушки, бросившемуся за испанскими солдатами и их предводителем, чтобы отыскать свою обидчицу, а им — помочь настичь добычу.

Он отыскал.

Они настигли.

Михелькин ненавидел себя за это.

За эти два-три месяца в нём что-то изменилось, и он никак не мог определить, сломалось это «что-то» или проросло. Нормальный взрослый парень, в общем-то уже не мальчик, но и не мужчина, он никак не ожидал, что так тяжело перенесёт известие о тягости своей мимолётной подружки. Мало ли, кто, мало ли, с кем, — такая уж у женщины природа, что приходится рожать, тут ничего не поделать. Наверняка у многих было так, что понесла деваха, с которой только и всего, что повалялись на траве, что тут такого, всякое бывает. Но сейчас, когда он своими руками загнал девушку в ловушку, он чувствовал себя последним подлецом и перед ней, и перед собой. Такого с ним раньше не случалось.

Бог знает, на что он надеялся, когда предлагал монаху и солдатам свою помощь в отыскании девчонки. Думал, что её допросят и отпустят? Или — что передадут ему? А что потом? Он что, её побил бы? Оттаскал за волосы? Второй раз поимел? Ударил бы ножом, как сделала она? При воспоминании о том ударе шрам под рёбрами заныл, Михель потёр живот, поморщился и снова бросил взгляд на монастырский двор, где прогуливались и о чём-то разговаривали отец-настоятель и брат Себастьян — последнего было легко отличить от других монахов по цвету и покрою рясы, а разговаривал он скорее всего с аббатом, братом Микаэлем, в некотором роде тёзкой Михелькина. Возле озерка виднелась крупная фигура Смитте с лысой головой.

Весть о внезапном будущем отцовстве была всего лишь одним из откровений, снизошедших за последние три месяца на Михеля, но вряд ли многое бы изменилось, не случись подобного. Хотя ребёнок, эта маленькая жизнь, в возникновении которой был отчасти виноват и он, тоже сыграл свою роль.

Это он попался в ловушку, он, Михель, а вовсе не девчонка. Это был капкан, который он отныне обречён носить в своей душе, его карманная тюрьма, его невидимые цепи. Промолчи он тогда в трактире, не скажи испанцам ничего, и в худшем случае её бы посчитали обманутой жертвой, а теперь… Михелькин прерывисто вздохнул и закусил губу. Ему хотелось сделать себе больно, как-нибудь отвлечься от того огня, который жёг его изнутри. Что бы теперь ни случилось, оправдали бы его раз сто иль двести, Михель понимал, что ничего от этого не изменится.

Душу, как лапу, ему не отгрызть.

Наверно, в этом не было ничего особенного, и человек постарше, умудрённый опытом, легко бы объяснил ему, в чём дело, но такого рядом не было: солдат интересовали только выпивка, оружие и бабы (именно в таком порядке), а монаху Михелькин довериться боялся. А между тем зачастую лишь умение чувствовать чужую боль, умение сопереживать и отделяет детский ум от взрослого. Михелькин еще не понимал, а только чувствовал, как из юнца становится мужчиной, как обезьянье ухарство, задиристость, рисовочка и подражание сверстникам уступают место здравомыслию, тревоге и ответственности за свои поступки и решения. Запоздалое раскаяние было только следствием, но не причиной.

Но и сейчас он не знал, прав был в своих мыслях или нет. А если эта девушка и в самом деле была ведьмой? На самом деле помогала травнику в его бесовских игрищах, а сатане пособничала низвергать людские души вниз, в инферно, в самом деле была дьявольским суккубом, сосудом мерзости и греха, что тогда?

Мерзости… греха…

Михелькин опустил веки и прижался головой к вспотевшему стеклу в надежде остудить разгорячённый лоб. Сердце колотилось как бешеное, оконная полоска переплёта сероватого свинца глубоко вдавилась в переносицу. Отстраняться он не стал, решил терпеть. Кулаки его сжались. Это ЕГО греха и мерзости она была сосудом. Это за ЕГО грехи с ней приключилась эта мерзость. Что было в том лесу, в этом еще предстояло разобраться. Но в одном он был уверен.

— Это мой ребёнок, — сдавленно сказал он сам себе и повторил, словно пробуя слово на вкус: — Мой, мой… Я никому его не отдам.

Михель открыл глаза и вздрогнул, наткнувшись на взгляд своего отражения с той стороны. Лицо было его и в то же время будто не его — какое-то прозрачное и бледное, разбавленное светом дня; оно молчало, напряженно глядя на Михеля, и будто чего-то ждало.

— Я должен что-то сделать, — сказал он. Отражение повторило.

— Многие считают, что куклы годятся только для забавы малышни. Абсолютная чушь! Мой юный друг, я скажу тебе прямо; куклы могут многое. Почти всё, что могут люди. Если, конечно, их должным образом направить. Но ведь и о людях можно сказать то же самое! Si. Ну-ка, передай мне вон тот нож.

Отлаженная и вновь поставленная на ровный киль «Жанетта» неторопливо продвигалась на север. Плеск воды успокаивал. От окрестных полей тянуло запахом оттаявшей земли,

Баас Карл облюбовал себе местечко на корме за палубной надстройкой, где дымился маленький очаг, для безопасности обложенный камнями, и занялся починкой реквизита. Сундуки и коробки уложили под навес. Всё туда не вошло, пришлось нагромоздить их пирамидой друг на дружку, а большой барабан бородач взял себе, чтобы на нём сидеть. Фриц обошёлся досками настила, благо те были сухими. Сейчас его наниматель развернул большущий кожаный пенал со множеством карманов и карманчиков, в которых помещались разные кусачки, щипчики, ножи, резцы и прочий инструмент, достал из сумки чурбачок мягкого дерева и всецело углубился в работу по вырезанию своего нового «артиста».

— Кукла — это не просто деревяшка с ручками и ножками, не просто чурбачок, завёрнутый в тряпьё. О, кукла — это целая наука! — Он оторвался от работы, придирчиво отодвинул заготовку подальше от глаз и повертел в руке, рассматривая со всех сторон. Поправил очки и снова принялся вырезать на будущей кукольной голове не то глаза, не то рот. — Si… О чём я? Ах да. Кукла входит в нашу жизнь с раннего детства, лежит с ребёнком в колыбели, потом — в детской кровати, сидит с ним за одним столом, потом показывает его со стороны на представлениях и, наконец, замирает над ним после смерти надгробной фигурой. Si. На куклах человек, не побоюсь этого сказать, учится жить! Порой актёр, как ни был бы он смел и находчив, не может высказать толпе всё, что он думает. Он прибегает к маске, но бывает, что и маска не спасает. Знавал я одного актёра, он где-то раздобыл шкуру медведя с головой, которая снималась навроде шапки; он натягивал эту шкуру на себя, а голову медведя надевал на собственную голову и из неё вещал. Он говорил такие вещи, рассказывал такие истории, так ужасно веселил народ, что многие вельможи стали недовольны. А когда стража в городе, в который он заехал выступать в тот раз, затеяла его арестовать, он всё свалил на медведя. И знаешь что? В итоге властям пришлось арестовать медвежью шкуру! Тут Карл Барба рассмеялся. — Si… Бедняга долго потом не мог выступать, потому что новую шкуру ему было достать неоткуда. А куклу можно вырезать за полчаса, если, конечно, знаешь, как это делается.

Фриц лежал, полузакрыв глаза, слушал речи своего нанимателя и задумчиво наблюдал за проплывающими мимо деревеньками, полями и корявым редколесьем. Слушать было забавно, а вот смотреть по сторонам — не очень. Гораздо больше его увлекало, как двое лодочников (их звали Ян и Юстас) споро, слаженно орудуют шестами. «Жанетта» шла вниз по течению, тягловые лошади не требовались, но и отдавать свой чёлн на волю волн канальщики не очень-то рвались. Ветер был попутным, на единственной столбовой мачте лихтера подняли парус, но бездельем по-прежнему не пахло: обоим приходилось всё время трудиться, направляя барку, чтобы та держалась середины канала, где поглубже. Фрицу всё в них нравилось: их красные колпаки и крепкие нагие спины, мокрые от пота, их ловкие, уверенные жесты и движения, их ругань и сальные шуточки, которыми они перебрасывались с командами встречных барок и плотов; их предостерегающие возгласы: «Йосс!», «Скуп!», «Топляк!», «Кпуф!» или «Ой-оп!», которыми парни давали знать, с какого борта надо подтолкнуть, или что навстречу движется баржа и надо срочно принять вправо, или что что-то упало за борт — у них, как и у моряков, была своя система знаков и сигнальных словечек, а уж по части ругани баржевики и вовсе считались непревзойденными мастерами. Фриц находил это дело очень увлекательным. На какое-то время ему даже захотелось стать таким же, носить красный колпак или шляпу лоцмана, непринуждённо, с ловкостью орудовать шестом, махать руками девушкам на берегу и скалить зубы экипажам встречных лодок. Но скоро солнце припекло, его сморила лень, и теперь Фриц просто лежал, сонно смежив веки и изредка вставая, чтоб передать бородачу буравчик или штихель.

— А много у вас кукол, Баас Карл? — спросил он, чтоб хоть как-то поддержать разговор. Господин Карл Барба поправил очки, с неудовольствием заметил множество застрявших в бороде стружек и вытряхнул их.

— Не очень много, Фриц. Не очень, si. Но мне хватает.

Он отложил заготовку, встал, с усилием откинул крышку самого большого сундука, перегнулся через его край и с головой зарылся в ворох тряпок, долженствующих, вероятно, изображать собою декорации. В солнечных лучах заклубилась пыль. Заинтригованный, Фриц приподнялся на локтях и теперь наблюдал. Наконец Барба вынырнул наружу. В руках его был белый бесформенный ком, из которого торчали какие-то палки.

— Обычно я не даю больших представлений, — сказал он, отдуваясь и вытирая пот. — Управляться с ниточными куклами без помощников сложновато, больше чем с двумя я не справляюсь, разве только примостить одну заранее где-нибудь в уголке сцены. Но я исповедую жанр «commedia dell'arte» — «комедию масок», а там не требуется много действующих лиц.

— Комедию масок? — повторил Фриц. — А что это?

— Ты ни разу её не видел? Её придумали в Италии, но и у вас играют часто. Странно, что ты её не видел. А впрочем, да — ты же немец… В ней нет готовых персонажей, только маски с именами, как актёры. Есть много готовых пьес, которые они разыгрывают меж собой, но обычно я придумываю их по ходу дела: никогда не знаешь, чего народу захочется. Обычно их играют настоящие живые люди, но у меня дома, на Сицилии, это театр марионеток. Смотри, я тебе сейчас покажу.

И он развернул свёрток, на поверку оказавшийся грустной куклой в белом балахоне с большим плоёным воротником и в чёрной шапочке, сидевшей на затылке, как ореховая плюска. Господин Карл осторожно уложил куклу на палубу, засунул бороду в карман, залез с ногами на сундук, чтоб растянуть на нужную длину марионеточные нити, взял в одну руку крестовину, а в другую — перекладину и… кукла ожила! Фриц заворожено наблюдал, как она поднимает голову, медленно встаёт и смотрит вверх, а после обращает к нему белое лицо с рисованной слезой под правым глазом.

— Вот видишь? — сказал бородач, преловко двигая верёвками и палочками. — Видишь, si? Его зовут Пьеро.

— Почему он такой грустный? — спросил Фриц.

— О, это грустная история, мой мальчик. Si, очень грустная. От него ушла невеста.

Кукла как-то разом сникла и закрыла лицо рукавами широкой рубахи. Затряслась в рыданиях. Нити, тянущиеся к рукам, ногам и голове, были почти незаметны, и всё происходящее походило на какое-то волшебство.

— Она пропала. Изменила. Убежала от него. Ушла к другому, si. Он ничего не ест, страдает и пишет стихи.

— А к кому она ушла?

— А! — Господин Карл отложил белую куклу, спрыгнул с сундука, откинул крышку и извлёк наружу нечто яркое, цветастое, с бубенчиком на колпаке и с ухмыляющейся рожицей. Опять залез наверх, расправил нити и явил новую куклу во всей красе.

— Это Арлекин! — объявил он.

Раскрашенная кукла ухарски притопнула ногой и закружилась в пляске, помахала мальчику рукой и показала «нос». Фриц не удержался и хихикнул.

— Он слуга и озорник, бездельник и дурак, хитрец и забияка, он часто поколачивает остальных, особенно Пьеро. Si, где драка, там ищи его! Где он, там плутни и проделки.

— Это к нему и ушла невеста Пьеро?

— Scuzi? A, si. Её зовут Коломбина. Вот она. — Он снова слазил в ящик и достал оттуда куклу-девочку в цветастой юбке, тотчас выдавшую пару па жеманного затейливого танца и пославшую мальчишке воздушный поцелуй.

— А ещё кто есть?

— О, много кто. — Карл Баас опустил марионеточные крестовины и устало сел на крышку сундука. Извлёк из кармана бороду, потом — носовой платок, вытер пот и в обратном порядке засунул их обратно. — Я не стану сейчас всех доставать и показывать: ты их всё равно потом увидишь. Есть Панталоне, старый купец, он глупый и жадный, его все обманывают. Ещё есть его слуга Бригелла, он друг Пьеро и Арлекина. А Скапино, или же Скапен — хитрец и ловкий плут. Есть Доктор — болтун и шарлатан, а есть Тарталья — он учёный и педант… А есть ещё Капитан — такой трусливый пьяница со шпагой, а ещё Октавио, Лусинда… И ещё есть Пульчинелла, здесь его зовут Полишинель. Как раз его-то, — он кивнул на нож и заготовку, — я сейчас и вырезаю.

— Разве его у вас до того не было?

— О, его вместе с Капитаном как раз конфисковал у меня настоящий капитан городской стражи, когда мы в последний раз давали представление. Тогда, кстати, мне пробили барабан, а моего слугу изрядным образом поколотили. Видно, после этого он и решил, что с него хватит, и при первой же возможности дал дёру… Вот я и делаю нового.

— Слугу?

— Полишинеля!

Фриц заметил, что хозяин начинает сердиться, и поспешил исправить положение, хотя про себя решил попозже выяснить, за что такое их поколотили стражники,

— Ох, вы так здорово с ними управляетесь. Честное слово! Я даже как-то забыл, что это вы там, наверху, ими шевелите. Они у вас… будто сами двигались.

Бородач усмехнулся:

— Ах, друг мой Фрицо! Любое искусство полно тайн. Ты сам не подозреваешь, как ты близок к истине. У каждой куклы есть Гашта — душа. У каждой есть характер и свои замашки. Не поверишь, — тут Карл Баас огляделся, наклонился к Фридриху поближе и, понизив голос до заговорщицкого шёпота, проговорил из-под руки: — Ты не поверишь, но иногда мне самому кажется, что мои куклы… живые!

И в этот момент в сундуке кто-то чихнул. Фриц вздрогнул. Кукольник тоже вздрогнул и изумлённо вытаращился на него. Глаза его за стёклами очков стали круглыми и неправдоподобно огромными.

— Будь здоров… — несколько неуверенно сказал он. — Спасибо, Баас Карл, — слегка дрогнувшим голосом поблагодарил его Фриц, — только я не чихал. То есть как — не чихал? — удивился он, — Я же только что слышал, как кто-то чихнул!

— Я тоже слышал, Баас Карл, но это был точно не я!

— Как — не ты? Уж не хочешь ли ты сказать, что это я сам чихнул и не заметил, как чихнул?

— Н-нет… — замялся Фриц.

— Тогда кто же? А?

— По правде сказать, я думаю, это у вас в сундуке. Фриц указал пальцем.

Канальщики на носу баржи прервали работу и теперь с интересом прислушивались к разгорающемуся спору. Кукольник надулся и сердито запыхтел.

— Деточка, этого не может быть! — объявил он. — Куклы не чихают. Тебе послышалось. И вам, — он обернулся к речникам, — послышалось!

Те молча пожали плечами, выплюнули за борт две струи табачной жвачки и вернулись к своим делам. Как раз в воде мелькнул топляк, и один из парней поспешил его оттолкнуть. И тут в сундуке чихнули во второй раз. Бородач испуганно вскочил, как будто под седалищем у него взорвалась пороховая мина, мгновенно развернулся и откинул крышку сундука. И тут же на всякий случай отступил назад и опасливо потыкал кучу тряпок кончиком зонта.

— Эй, кто в сундуке? Выходи!

Сперва ничего не произошло. Фриц даже уверился, что им таки почудилось. Потом в глубине сундука возникло шевеление, будто кто-то пробирался вверх со дна, покрывала задвигались, и на свет вынырнула рыженькая девчоночья головка, размерами немногим больше кукольной. Девочка моргала на свету и виновато смотрела на Фрица и на господина Карла, а Фриц и господин Карл — на девочку,

— Здравствуйте, господин Барба… — Она встала, попыталась сделать книксен и опять едва не утонула в театральных тряпках.

— Mamma mia! — наконец изрек бородач. — Что ж это? Это что ж?! Как ты сюда попала?! — Разгневанный, он обернулся к Фрицу: — Это ты её там спрятал?

— Господинкарабас, господинкарабас! — глотая слоги, зачастила Октавия, умоляюще сложив перед собой ладошки, — не бейте Фрица, он не виноват! Он ничего не знал. Я… я сама забралась к вам в сундук. Без спросу.

— Но зачем? Зачем, росса Madonna?!

— Чтобы попутешествовать с вами, — простодушно призналась девчонка.

Юстас выругался и упустил свой шест.

Слежку Зерги заметила сразу. То есть, конечно, не сразу, а как только отъехала от лагеря настолько, чтобы тот скрылся из виду. Однако заметила. Преследователь, может, действовал по-своему умело, но не учёл, что лес обманчив: звук в лесу разносится не как в городе — пусть глуше, но и дальше, с хрустом веточек под сапогами и копытами, с тревожной тишиной умолкших птиц и сорочиным треском по верхам. Ему бы не спешить и ехать по следам, как делают охотники, а он ломился напрямую. А не всегда короткий путь действительно короткий. Зерги усмехнулась, поддала коню в бока, а как добралась до развилки, спешилась и отвела коня назад по молодой траве за зеленеющие заросли. И затаилась. Минуты через две раздался стук копыт, и на развилке показался всадник, как Зерги и предполагала — Рутгер. Без шляпы, в испарине, он придержал кобылу, повертел белёсой головой, пару раз наклонился к земле, задумчиво потёр небритый подбородок и наконец решительно свернул направо, очень скоро скрывшись за деревьями. Зерги проводила его пристальным взглядом лучника, опустила арбалет и сплюнула. Растёрла сапогом.

— Вот ублюдок! — процедила она сквозь зубы. — Всё же увязался… Чёрт. Ну ничего, ещё посмотрим, кто кого пасёт.

Она вложила ногу в стремя, забралась в седло и двинулась в обратную сторону. Не доехав мили полторы до лагеря, свернула незаметной стёжкой, пробралась по дну ручья в сыром овражке и вскоре оказалась на другой дороге, по которой сразу погнала коня галопом на восток. Прошло не больше получаса, Зерги не успела даже разувериться в своей догадке, а впереди уже маячили два верховых силуэта. Толстая фигура восседала на ослике, худая — на коне. Заслышав топот, обе обернулись, придержали скакунов и теперь молча наблюдали за ее приближением. Девушка отбросила за спину капюшон и на всякий случай пустила коня шагом.

Золтан хмуро смотрел ей в глаза, на лице его не дрогнул ни единый мускул. Руку из-под плаща он так и не достал.

— Ну, — сказал он, едва лишь расстояние позволило им говорить, не повышая голоса. — Чего теперь? Зачем ты догнала меня на этот раз?

Зерги остановилась. Отбросила чёлку со лба. Приезд её, похоже, Золтана ничуть не удивил.

— Хочу поговорить наедине, — сказала она.

Тот поднял бровь:

— Вот как? Забавно. Что ты хочешь мне сказать?

— А ты уверен, что я хочу тебе что-то говорить?

Хагг усмехнулся.

— Эх, Зерги, Зерги, — покачал он головой. — Твой несносный характер рано или поздно доведёт тебя до трёх ступенек… или до речного дна. Ты что, гналась за нами, только чтоб в очередной раз нахамить? Эй, опусти свой игломёт! Я без оружия. — Он медленным движением вынул руку из-за пазухи и демонстративно покрутил пустой и растопыренной ладонью — Видишь? Я перчатку потерял. Рука замёрзла.

— Не верю.

— Как хочешь, твоё право… Ну, так чего тебе от меня надо?

Иоганн молчал. Зерги поколебалась и всё-таки рискнула с ними поравняться.

— Хотелось бы кое на что взглянуть.

— На что?

— Не знаю. — Девушка тряхнула головой. — Я не знаю. Но ты знаешь, потому что эта штука — у тебя. И мне ты её не показал.

— Не понимаю…

Почуяв настроение хозяйки, конь под ней оскалил зубы и затанцевал куда-то вбок. Зерги коротким движением поводьев развернула его обратно.

— Хватит вилять! — сказала она неизвестно кому. Хагг принял это на свой счёт, конь, вероятно, на свой. — Давай начистоту. Там, на поляне, ты сказал толстому, что травник умер. Я все слышала, не спорь. Айе, наговорил с три короба, сказал, что у тебя есть доказательства.

— И что?

— Я хочу их видеть.

— У меня их нет. Я это просто знаю.

— Откуда?

— Знаю, и всё.

— Врёшь, — уверенно сказала Зерги, глядя Золтану в глаза. — Врёшь, Золтан, врёшь, подлец. Я ж тебя знаю как облупленного: ты никогда не бываешь в чём-то уверен просто так. Если дело швах и он взаправду умер, я хочу их видеть, эти «доказательства». Что там у тебя? Рука отрубленная? Голова? Давай показывай. Не бойся, я не кисейная барышня, в обморок не грохнусь.

— Это тебя Андерсон настропалил за мной поехать?

Зерги сплюнула и грязно выругалась:

— Андерсон, Андерсон… Этот Андерсон и так, и так тебе не верит. Можешь убеждать его, в чём хочешь, он всё равно останется при своём. Но меня ты за нос не води! Где Жуга? Ты знаешь, что меня с ним связывало, ты прекрасно знаешь, кто я. Мне достаточно капли его крови на каком-нибудь платке, чтоб определить, жив он или нет. А этому серому ублюдку я всё равно ничего не скажу. Айе, не скажу. Ну?

Обоим было прекрасно понятно, о чём они говорят.

— У меня нет его крови, — сказал сыскарь.

— Тогда что есть? Хагг помолчал.

— Ладно…— наконец проговорил он, — Только давай уговоримся так: услуга за услугу.

Зерги фыркнула:

— Dam! Я так и знала. Что ещё? Надеюсь, под тебя ложиться не придётся?

— Придержи язык… Зачем он едет в Локерен?

— И это всё? — расхохоталась она. — Это всё, что ты хочешь спросить? Я отвечу: не знаю!

— НЕ ЗНАЕШЬ? — поразился Золтан.

— Айе, не знаю, совершенно так. — Конь под девицей снова сделал разворот, — Можешь мне не верить, только это так. Нам он ничего не говорит. Говорит, что без наживки нет поживки, вроде как пчёлы — это ключ, а в Локерене вроде как замок… Сам догадывайся, если знаешь. «Маленький такой замочек», говорит. И лыбу тянет. У него поганая улыбка, Хагг, ещё хуже, чем твоя. Кто он такой?

— Если не знаешь, то зачем едешь с ним?

— А вот это уже моё дело! вспыхнула она, но тут же успокоилась. — Впрочем, ладно, что скрывать… Этот, толстый, нанял Рутгера, а тот, ешё через одного урода, выцепил в Лиссбурге меня, чтоб я ухлопала Жугу. Айе, так всё и было. Им так срочно был потребен арбалетчик, что они даже не сподобились узнать, кто я такая.

— А ты?..

— А я что, дура? Да и хрен его убьёшь, если подумать. Не, Хагг, ты меня не знаешь, если так говоришь! Было уже. Забыл, да? Так что давай не дури, показывай. Я хочу знать, что за каша заварилась.

Золтан помолчал, потом, не оборачиваясь, влез рукой в чересседельную суму, пошарил там и вытащил свернутый в трубку пергамент. Протянул. Зерги взяла его без слов, сняла шнурок и пробежала текст глазами. Прочла второй раз, повнимательней. Посмотрела на Золтана, на записку, снова на Золтана, скривила рожицу и хмыкнула.

Хагг ждал.

— Вот, значит, как. — произнесла она. — Выходит, завещание! Зерги изучила лист с обратной стороны и на просвет — на предмет наличия чего-нибудь особенного и перевернула обратно. — Да. Это серьёзно.

— Теперь поверила?

— Почерк его, — признала девушка, зажала под мышкой свободную руку, в два рывка стянула с неё перчатку и подышала на пальцы. Поводила над листом ладонью.

— Тело нашли? — деловито спросила она.

— Нет… Что ты делаешь? М-м… сейчас. Погоди. Хм-м…

Даже в свете позднего утра было заметно, как у неё неверным, зыбким, идущим откуда-то изнутри свечением налилась ладонь. Меж пальцев запрыгали искорки — синие и фиолетовые, Хагг на мгновение даже встревожился, что пергамент вспыхнет. Он не видел, что творится на листе в руках у девушки, и потому следил за выражением ее лица. А оно изменялось как-то странно: от сосредоточенности — к облегчению и далее — к растерянной задумчивости. Впрочем, вскоре девушка взяла себя в руки, и на лицо её легла своеобычная для Зерги, чуть сердитая и чуть насмешливая маска.

— Хагг, — сказала Зерги, поднимая голову и глядя Золтану в глаза. — Ты будешь смеяться, но это что угодно, только не доказательство.

— Откуда знаешь?

— Ниоткуда. — Она дунула на чёлку.

Там подпись. Ты прочла, что он написал?

— Прочла, прочла. Всё верно. И заклятие активно, тут он тоже не соврал, айе. С ним и впрямь что-то произошло.

— Но ведь заклятие сработало! Как это понимать, если он сам всё расписал: «…если я ещё жив, чернила будут красными, если меня уже нет, они почернеют». Чего тебе еще надо? Ты что, ему не веришь?

— Верю. — Зерги сдула с пергамента несуществующие пылинки, медленно скатала его в трубку, перевязала шнурком и бросила обратно. Хагг поймал, проверил, тот ли это документ, спрятал и снова вопросительно взглянул на девушку. — Я тебе не верю, — уточнила та. — А ему я верю. А у тебя или память дырявая, или ты соображаешь только половиной головы, айе. Нижней, впрочем, что с тебя взять, все вы, мужики, такие.

Брови Золтана сошлись.

— Кончай зубоскалить! Я честно рассказал тебе всё, что знаю. Что это значит?

Зерги развернула коня и наклонилась в седле, придвинувшись поближе к сыскарю.

— Элидор, — произнесла она, назвав Хагга старым именем, — ты плохо знаешь или плохо помнишь нашего приятеля.

— Что за…

— Он путает цвета,

Хагг осёкся и долго молчал, гоняя под кожей желваки. Чувствовалось, что соображение это и впрямь застало его врасплох,

— Ты… уверена? — спросил он наконец. — Но ведь это значит…

— Это значит только то, — прервала она его, — что вся эта писулька ровным счётом ничего не значит. А я ни в чём не уверена.