Осенний Лис (№4) - Кукушка

Деревенька была самая обычная: четыре улочки, серый пик небольшой колокольни, вокруг которой расположились жилище священника, кузница, трактир общины да дюжина дворов различных степеней зажитности: всё больше — дряхлые, увитые плющом дома под потемневшей черепицей, скучные дворы с распахнутыми зевами сараев, плоские поля и редкие заросли кустарника. Единственным, что отличало Ост Камп от прочих деревень, была плотина с домиком мостовщиков и покосившейся пристанью, где ошвартовались дюжина лодок и баржа с не к месту поэтичным названием «Жанетта» — донельзя ветхая посудина с обшарпанными зелёными бортами, гружённая вином, мешками с шерстью и кузнечным углем. На крыше палубной надстройки примостилась жестяная ржавая труба, из которой вниз к воде струился жиденький дымок; в клетках на корме сонно квохтали куры, а на носу сидел тощий парень в красном колпаке, курил трубку и ловил удочкой рыбу.

Невдалеке маячили две ветряные мельницы.

Вся Фландрия — сплошные перекрёстки, если не дороги, то каналы. Фриц был не силён в географии, но примерные прикидки, что, откуда и куда, был сделать в состоянии. Находясь в центре соприкосновения трёх великих государств, нижние земли лежали на скрещении больших торговых путей. Брюггский канал, на берега которого судьба забросила мальчишку, вёл в Брюгге и в Гент и был частью великой системы осушенных земель, одним из тех каналов, соединявших север с югом, а французские и германские земли — с Северным морем, превращая Нидерланды в морские ворота Европы. Различные польдеры одной и той же области были по необходимости связаны друг с другом. Их плотины входили в одну систему защиты от моря и взаимно охраняли друг друга. Каких-либо идей по поводу дальнейшего пути у Фрица не было, но сейчас, при виде ошвартованной баржи, он всерьёз задумался. Редкие прохожие и поселяне не обращали на мальчишку никакого внимания. Фриц приободрился. Упрятав нож за спину под рубаху, он переложил поближе парочку монет помельче, чтобы были под рукой, отряхнул от пыли нога, обулся и решительно направился к приюту у плотины.

Трактир при рабатсе[3] был плохонький, но тихий и почти пустой, что Фридриха вполне устроило. На вывеске таращила глаза лягушка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся жабою, зелёной и пупырчатой. Название, как решил Фриц, вполне трактиру подходило — низенький, одноэтажный, с несколькими пристройками, дом будто распластался по земле. Слоняться вокруг да около, топтаться на крыльце мальчишке было не с руки: хозяева, чего доброго, могли решить, что он пришёл воровать, но тут вспомнились уроки Шныря, и Фриц замедлил шаг — бросить беглый взгляд на воротные столбики. Так и оказалось: на левом красовалась нацарапанная гвоздиком кошка — знак того, что люди в доме незлобивые. Фриц облегчённо перевёл дух, отворил калитку и вошёл.

Картина, открывшаяся его взору, заставила мальчишку замереть, едва он перешагнул порог.

Идти было некуда.

Как уже говорилось, «Жаба» — была приютом при канале, потому тут не было конюшен, равно как и места, чтобы развернуться. А сейчас всё пространство маленького двора и вовсе загромождали какие-то вещи. Среди них были ящики, числом пять или шесть — от маленьких, вроде сундучка с ручкой сверху, до совершенно неподъёмных. На больших были намалёваны танцующие человечки, девочки в чёрных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звёздами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и прочие занимательные картинки. Были там также два мешка, небольшой бочонок, длинный сверток, оказавшийся ковром ауденаардской работы, расписной турецкий барабан, размером чуть поменьше Фрица, и огромная труба, покрытая зеленоватой патиной. Труба эта, закрученная в несколько витков, как раковина улитки, сразила Фрица наповал; он никогда доселе не видал ничего подобного. Должно быть, играли на ней, надев на себя, чтобы она была как бы намотана на трубача снаружи.

— Экая уродина! пробормотал Фридрих и поднял взгляд.

Два самых больших ящика были поставлены друг на дружку. На верхнем восседал упитанный мужчина с богатой чёрной бородой и через очки читал толстенный книжный том, название которого Фриц не сумел распознать по причине вычурности букв. Краска на ящиках шелушилась, том был потрёпан и распух от влаги и от многочисленных закладок, дядька же, напротив, был одет порядочно, хотя и странновато. Вместо облегающих, обычных для горожан вязаных рейтуз он носил короткие штаны, пошитые на швейцарский манер, чтобы было теплее пузу, и башмаки с пряжками. Чулок почему-то не было. Ещё на нём был камзол фламандского сукна, засаленный и синий, из-под которого проглядывали грязная, но отменно накрахмаленная рубаха и обманчиво неброский дорогой брабантский воротник. Отороченная мехом круглая высокая шапка с обкладкой из серебряных фигурок и мятая бархатная giubberello[4] куртка свободного покроя с надставленными, открытыми сбоку широкими рукавами дополняли картину. На хозяина трактира незнакомец явно не тянул, на завсегдатая тоже не смахивал и являл собой такую смесь богатства и неряшества, такое единение комичности и грозности, что Фриц не знал, что и подумать. Для купца бородач был одет бедновато, для крестьянина — уж чересчур богато, для монаха — слишком броско, для чиновника—и вовсе по-дурацки; между тем пальцы его были гладки, и ногти на них были длинные, как у судейского или церковного.

Пока Фриц терялся в догадках, бородач закрыл томину, заложив страницу пальцем, снял очки и теперь в свою очередь рассматривал мальчишку.

— Подойди-ка сюда, мальчик, — сказал он, указывая на Фридриха дужкой очков. — Это хорошо, что ты сюда зашёл. Ты местный?

Голос у него оказался гулким и уверенным. Фриц сглотнул.

— Нет, — сказал он. Врать не имело смысла: всё равно он никого здесь не знал.

Человек на сундуках, казалось, здорово обрадовался.

— Как превосходно! — воскликнул он. — Просто замечательно. Как тебя звать?

Со своей точки зрения, Фриц не видел ничего превосходного или замечательного, наоборот, в нём проснулись старые опасения, и он поспешил воспользоваться некогда уже опробованной маской.

— Август, — соврал он.

— Что? Какой август? — Чернобородый, казалось, не понял, видимо, сорвалось как-то тяжело и неубедительно. Что за вздор! Нет, мой юный друг, до августа у меня ждать нет времени. Так как же?

К такому повороту событий Фриц был не готов. Надо было срочно придумать какое-нибудь другое имя, но, как назло, в голову ничего не приходило.

— Фри… Фридрих, — запинаясь, выдавил он.

— Ага. — На сей раз дядька остался доволен. — Вот что, друг Фридрих. Мне нужен новый помощник. Я вижу, ты один? (Фриц кивнул.) Это превосходно! Он потёр ладони. — Я предлагаю тебе поступить ко мне на службу.

— Поступить… на службу… А вы кто? — самым глупым образом спросил Фриц, совершенно к этому моменту ошалевший от неожиданности.

Чернобородый гражданин стремительно обретал уверенность в себе и оттого, казалось, раздувался на глазах. Причина, впрочем, оказалась более прозаической: он чихнул и после звучно высморкался в платок. Звук его сморкания был страшен, Фриц чуть не упал, а дядька спрятал очки в футляр, футляр — в карман, приосанился, выпятил живот и одёрнул обшлага камзола.

— Перед тобой, — сказал он, глядя на мальчишку сверху вниз, — магистр кукольных наук Карл Баас по прозвищу Барба[5], известный мастер всяческих спектаклей и представлений, обладатель диплома университета в Падуе и автор множества учёных работ по театральному искусству.

— И это всё — вы?

— Si. Именно так.

Фриц бросил взгляд на размалёванные ящики:

— Вы… делаете кукол?

— Естественно, делаю. Но главное не в этом. Я содержу кукольный театр. — Он похлопал по ящику под собой. — К несчастью, мой прежний паренёк, антонов огонь ему в зад, сбежал от меня и даже не предупредил. И вдобавок прихватил с собой всю мою дневную выручку. Что за времена! Кругом жульё! Куда ты держишь путь?

— Э-э… Никуда. Вернее, я иду к морю, но…

— Отлично! Отлично! — Он хлопнул в ладоши (словно аркебуза грохнула). — Просто замечательно. Кто ты? Шваб? Из верхних немцев, да? Это мне подходит. Выглядишь ты довольно честным.

— А что мне надо делать? Продавать билеты?

— Что? Продавать билеты? О нет, ещё чего! Продавать билеты я тебе не доверю, даже не надейся, маленький плутишка… Будешь грузить ящики, помогать мне собирать и разбирать сцену, сторожить шатёр для представлений, зажигать свечи… ну и всё такое прочее. За это ты будешь получать по пять, нет, по четыре патара серебром. Но зато каждый месяц! — Он посмотрел в сторону пристани и продолжил: — Сейчас «Жанетта» поправляет такелаж, а завтра поутру снимается и отправляется в Брюгге. Я уже договорился со шкипером, он был согласен взять меня на борт со всеми сундуками, и тут мой мальчишка взял и сбежал. Ничего не скажешь, подходящий же он выбрал момент!.. Я ждал целый день, не подвернётся ли кто ему на смену, но никого прохожих нет, а местным наплевать. Не иначе, мне тебя посылает сама судьба. Для начала я предлагаю тебе вот что. — Тут он посмотрел на небо. — Не ровен час, начнётся дождь, а моя поклажа на улице. Если ты согласен, помоги сейчас перенести мои вещи под крышу, а за это я накормлю тебя ужином. Согласен?

Фриц толком не ел два дня, устал как собака и пару раз едва не околел от холода, и если эта самая судьба посылала Фрица Карлу Барбе, то Фриц был вправе надеяться на взаимность. Он не раздумывал ни секунды, ему даже в голову не взбрело спросить, почему сбежал прежний мальчишка. В крайнем случае он сам в любой момент мог поступить точно так же.

— Согласен!

— Va bene! — Кукольник грузно слез с сундука, заправил для удобства бороду в карман, подобрал огромный толстый зонт, которым пользовался вместо трости, и указал им на ближайший ящик: — Хватайся за ту ручку, я возьмусь с другой стороны. Не бойся, он не такой тяжёлый, каким кажется. Так, где очки-то мои… а, вот они. Ну, взяли!

Переноска вещей под навес заняла весь остаток дня до вечера. Уже после Фриц сообразил, что запросто мог поторговаться — кукольник сам поставил себя в невыгодные условия, раскрыв ему все тягости своего положения, но тут во Фридрихе проснулась совесть. В конце концов, путешествовать с взрослыми удобнее, а одинокий мальчишка всегда вызывает подозрение, да и четыре патара в месяц были совсем не лишними. Плюс ещё стол… В общем, Фриц передумал торговаться. Но одна мысль в голове всё-таки засела. Если уж их свела судьба, как утверждал господин кукольник, было бы неплохо спросить об этом у самой судьбы напрямую. И пока бородач договаривался с хозяином трактира, Фриц урвал минутку, уединился за большим столом и вынул из кармана мешочек с костяными плашками.

Пока руны лежали в кармане, Фриц был спокоен, но стоило кожаному мешочку оказаться в ладони, как мальчишкой овладела непонятная робость. Одно дело играться с ними просто так, и совсем другое — спрашивать совета, собираясь ему следовать. Как ни крути, это разные вещи. Вдобавок, как истолковать расклад, если толком в них не разбираешься? Единорога в помощь рядом больше не было. Впрочем, помнится, Жуга когда-то говорил, что предсказание само не так уж и важно, важнее разобраться с собственными мыслями и чувствами, понять, что происходит, а потом уже решать, что делать и как быть. Фриц тряхнул головой, зубами развязал тесёмки горловины и решительно запустил руку в мешочек. Пальцы нащупали холодную кость и снова замешкались.

Какой задать вопрос? Что для него сейчас важней всего?

Он посмотрел на дверь, потом на кукольника, который всё ещё говорил с трактирщиком, и решил спросить насчёт него: что за человек и стоит ли ему, Фрицу, принять его предложение. Он попытался сконцентрироваться, для чего напряг затылок и наморщил лоб, и стал перебирать костяшки пальцами, пока по спине не пошёл холодок, а одна из них не зацепилась между средним и безымянным. Вытащил и выложил на стол, как оказалось — оборотной стороной.

Перевернул.

Символ показался Фридриху смутно знакомым. Больше всего он походил на заглавную «М». И даже лёг как будто правильно, не вверх ногами… Но вот что он означал, какой давал совет, оставалось только гадать: ни на своём браслете, ни на каминной полке в доме травника, ни где-нибудь ещё Фриц этой руны не видал.

— Это «Эйвас», — вдруг сказали прямо у него над ухом. Фриц подпрыгнул от неожиданности и торопливо прикрыл костяшку ладонью. Обернулся.

У стола, который он облюбовал, стояла девочка с кувшином и лепешками — стояла и с любопытством наблюдала за его действиями. Худенькая, опрятная, ростиком чуток пониже Фрица, а годами, вероятно, чуть помладше. Открытое лицо, зелёные глаза, курносый нос и рыжеватые кудряшки, выбивающиеся из-под накрахмаленного чепчика. Синее суконное платье было ношеное, в нескольких заплатках, но без дырочек, и выглядело очень аккуратным. Фриц, поглощённый своим делом, совершенно проворонил её появление и теперь сидел, тараща на неё глаза и скомкав в кулаке мешочек с рунами. Девчушка тем временем улыбнулась, поставила кувшин и хлеб на стол и сделала книксен.

— Это ты сказала? — невпопад спросил Фриц.

— Я. Я сказала, что это «Эйвас», — терпеливо повторила она. Голосок у неё оказался неожиданно сильным для такой малышки.

— Где?

— Ну, там, у тебя в кулаке, — указала она подбородком. — Ты ведь разбрасывал руны?

— Ну… — замялся Фриц. — Как бы да.

— Ну так я и говорю, что тебе выпал «Эйвас». Руна лошади.

Фриц гулко сглотнул и крепче сжал вспотевшую ладонь.

— А он чего-то означает? А ты не знаешь?

— Нет. А что?

Девочка пожала плечиком.

— Доверие и преданность, партнёрство. Перемены, движение… Много чего. А ты о чём их спрашивал?

— Да так… ни о чём… — Фриц был слегка ошарашен таким ответом и поспешил укрыть своё смятение за нарочитой грубостью: — А тебе-то эту хрень откуда знать?

— Меня дед научил, — простодушно пояснила она. — Он лоцман, много плавал, когда был молодой, и много знал. Когда моя мама вышла замуж, он очень ждал внука, но внук не родился, а родилась я. Так что он, когда со мной возился, много всякого мне понарассказывал.

— Э-э-э… да? А где он сейчас?

Девчушка вздохнула и, как показалось Фрицу, слегка погрустнела.

— Дедушка умер, — сказала она.

— О… Прости, я не знал.

— Ничего. Как тебя зовут?

— Фриц. А тебя?

— Октавия, — представилась девочка. — Меня зовут Октавия.

— Ты что, прислуживаешь здесь, такая маленькая?

— Нет, что ты! — рассмеялась она, — Обычно я при кухне или на дворе. Сегодня просто хозяйки дома нет. И вовсе я не маленькая, мне уже почти десять с половиной. — Она положила маленькую ладонь на горлышко кувшина. — Здесь молоко и хлеб. Чего-нибудь еще хочешь? Тот бородатый господин сказал, что за тебя заплатит, если ты не будешь заказывать много и слишком дорогое. И пива велел тебе не подавать. Это твой хозяин? Ты что, путешествуешь с ним, да?

— Ну… э… ага.

— Как здорово! Я так тебе завидую! — Глаза девчушки вспыхнули, но тут же погрустнели. Настроение у девочки менялось, как погода осенью. — А мне никуда не разрешают ходить, говорят, что я ещё маленькая, а я не маленькая, мне уже тринадцать… скоро будет. Так и сижу дома, кроме веника и тарелок на кухне, ничего не видела… А вы откуда?

Фридрих насупился. Отвечать сразу расхотелось.

— Ниоткуда.

— Ой, — спохватилась Октавия, — я тут болтаю, а ты же, наверное, голодный. Так чего тебе принести?

— Мне? — растерялся Фриц. — Я бы съел… м-м… я бы съел… Я даже не знаю, — наконец признался он, — А чего есть?

Девчонка задумалась. Подняла взгляд к потолку, пошевелила губами. Тряхнула головой. Давай я принесу тебе кровяных колбасок и фасоли с подливкой, — предложила она. — Можно ещё поджарить треску у нас хорошая треска, ледник ещё не успел растаять. А на сладкое — блинчиков. Потом, если надумаешь ещё чего-нибудь, скажи. Так как? Нести?

— Неси! — с облегчением распорядился Фридрих и так гулко сглотнул набежавшую слюну, что на мгновение устыдился, будто сделал что-то неприличное.

Девчушка кивнула и, топоча по полу несуразными башмаками-деревяшками, убежала на кухню. Фриц проводил её взглядом. Светловолосая, опрятная, зеленоглазая, она напомнила ему его сестру, которую вместе с матерью арестовали и куда-то увезли солдаты инквизиции. Боже, неужели это всё произошло всего лишь прошлой осенью? Он так ничего и не узнал о их судьбе — сперва необходимо было просто уцелеть, потом — добраться до травника, потом он заболел, потом поправлялся, а потом… потом…

Мальчишка вздохнул. Всё приходилось откладывать на потом. Беда только, что это «потом» всё никак не наступало. И сейчас, глядя на ладненько обтянутую недорогим сукном девчачью спинку, Фриц испытал болезненный укол забытой совести и вновь проснувшегося страха. Что же с ними сталось? Где они? Куда их увезли? А главное — зачем? И как теперь найти их, самому оставшись незамеченным? И что делать дальше?

Когда зверь болен, то ему не до кормёжки, не до водопоя и вообще ни до чего. Какая-то потребность говорит ему, чтоб он искал целебную траву, чтоб он, беспомощный, залёг и спрятался куда-нибудь, где его не тронут, не найдут. Фриц, как тот зверь, был тоже болен, болен тяжело и навсегда своим ненужным, сладким и опасным даром волшебства, с которым он не мог расстаться, равно как не мог и совладать. Браслет ли травника иль волшебство его же — что поставило препону на пути потока Силы, Фриц не знал, а если бы и знал, навряд ли бы осмелился её убрать.

«Где она, моя целебная трава?»

Он покосился на браслет, потом — на руну на ладони и вздохнул.

Значит, говоришь, «доверие и преданность»… — пробормотал он, — Ладно, попробуем довериться.

Всё равно ничего больше в голову не приходило. Он спрятал костяшку в мешочек, а мешочек — в карман, проверил, как там чувствует себя под рубахой Вервольф, разломил лепёшку и, не дожидаясь бородатого, принялся за еду.

…Две пары ног шагали по оттаявшей земле; две пары; первая — в сандалиях на босу ногу, сношенных, но всё ещё не ветхих, и вторая — в ладных, по погоде тёплых башмаках. Шагали не спеша, задерживаясь на песке и островках пробившейся травы и обходя большие пятна не растаявшего снега.

— Я не одобряю ваших методов.

При словах, произнесённых выше, башмаки остановились.

— Право слово, брат мой, я не совсем вас понимаю. Что вы хотели этим сказать? Что наши действия вам неприятны?

Остановились и сандалии.

— Здесь не может быть «приятия» и «неприятия», любезный брат, поскольку эти термины неприменимы к решению Святой Церкви. Её слова — закон для доброго католика, такой же, как Священное Писание, и инквизиция не исключение. Я счастлив оказать вам помощь и гостеприимство. Но не могу и не отметить, что вам, последователям святого Доминика, свойственно больше внимания уделять целям, нежели средствам.

— Вы так полагаете?

— Да. Я так полагаю, — прозвучало после паузы. — Я мало имел дело с посланцами святейшей инквизиции, но большинство этих встреч не оставили у меня хороших воспоминаний.

— Не сухая рассудочность и суетная учёность, а всепоглощающая любовь к Богу открывает спасительную истину. А ваш деятельный ум, ваша пытливая натура заставляет вас доискиваться истины любым, зачастую далеко не лучшим способом. Некоторое время царила тишина: собеседник оценивал невольный каламбур. Затем шаги возобновились.

— Что ж, это тоже точка зрения, она вполне заслуживает права на существование. Я сожалею. Но надеюсь, что моё пребывание здесь позволит вам изменить её.

— Я тоже искренне на это… надеюсь.

Снова — пауза, но её, в отличие от первой, смог бы различить лишь очень опытный и ловкий диспутант.

Геймблахская обитель просыпалась. Только что прошли заутреня и завтрак. Монахи-бернардинцы расходились на дневные работы, всюду царила сосредоточенная молчаливая суета. Не было никого посторонних — в отличие от прочих орденов, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, соответственно у них и не было зависимых крестьян. Поблизости располагалось с полдесятка деревень, но то были деревни не вассальные, а просто самые обычные деревни.

Место для обители было выбрано исключительно удачно. Монастырь располагался в живописнейшей низине и был относительно новым — ему не исполнилось и двух веков. Такое случалось не часто — лишь цистерцианцы предпочитали закладывать свои обители «в пустыни» — в ещё не обжитых человеком местах, ибо только в бедности и простоте надеялись осуществить устав святого Бенедикта досконально. Когда-то здесь и впрямь была болотистая пустошь, которую не брались поднять даже трудолюбивые фламандские крестьяне. Сам монастырь был строг, без всяческих излишеств и архитектурных украшений, монахи одевались в небелёный холст, но наблюдателю со стороны не стоило наивно думать, что обитель была нищей: цистерцианские монастыри подобны Ноеву ковчегу, на который братья собрали все богатства, оставив снаружи запустение. Грамотно построенный и полностью независимый от внешнего мира, при случае монастырь смог бы даже выдержать недолгую осаду — братия вполне обеспечивала себя всем необходимым. Небольшое озерцо в пределах стен снабжало обитель чистой водой — вот и сейчас брат Себастьян мимоходом пронаблюдал, как пятеро конверсов[6] тащат сачком большого зеркального карпа. Наверное, подумал монах, так и должна выглядеть жизнь, обустроенная сообразно божественным заповедям, и аббатства sacer ordo cisterciensium[7] являли тому осуществлённый пример. Несуетливые, похожие скорей на пчёл, чем на муравьев, приверженные в большей степени труду, нежели монашеской аскезе, бернардинцы больше времени проводили в поле, на скотном дворе или в винограднике, чем в скриптории, школе или храме за богослужением. Они мало что значили в духовной жизни мира, отторгали городской уклад, но в устройстве хозяйства, в освоении земель и разумном их использовании им не было равных.

Настоятель бернардинского монастыря аббат Микаэль был невысок и основателен. Черноволосый, с крупным носом, с глазами навыкате, он шёл, сосредоточенно глядя перед собой, грел руки в рукавах рясы и мало обращал внимания на происходящее вокруг. Это его сандалии с коротким хрустом подминали схваченную поздним инеем зелёную траву.

Башмаки носил брат Себастьян. — Что вы намерены делать? — после некоторого молчания спросил аббат. — Как поступите с девицей?

— Я думаю над этим.

Холодный ветер пах не снегом, но уже дождём, весенний лёд стеклил пустые лужи, над головой цвиркали ласточки, слепившие под козырьками монастырских крыш такую прорву гнёзд, что их хватило бы на пропитание не одной дюжине китайцев, которые, как известно, до них весьма охочи. Солнце помаленьку начинало пригревать. Когда отряд испанцев больше месяца тому назад притопал в монастырь, ещё царили холода, теперь всё в природе говорило, что весна уже не за горами.

Что же касается их юной пленницы, её судьбы к всей дальнейшей участи, то тут брат Себастьян не торопился. Удалённое от городов, спокойное, надёжное и тихое аббатство бернардинцев было удачным местом, чтоб остановиться и как следует подумать.

А подумать было о чём.

Брат Себастьян испытывал странное ощущение, сродни тому, которое, должно быть, чувствует охотник, много лет преследующий дичь, но находящий только клочья шерсти, капли крови и остывшие следы. Сейчас же, если придерживаться этих аналогий, в челюстях капкана оказалась лапа, намертво зажатая и потому отгрызенная бестией, в борьбе за жизнь пожертвовавшей малым, чтоб спасти большое. И даже если двести раз сказать себе, что тварь действительно мертва, успокоение не наступало, ибо не было главного свидетельства успеха — тела.

А лапа… Да мало ли, какая, от кого и где осталась лапа!

Лис ускользал, подбрасывая инквизитору загадку за загадкой, может быть, с каким-то умыслом, а может быть, непроизвольно, и наконец исчез совсем, подбросив напоследок самую большую. Девушка, захваченная испанцами в лесу близ рудника, та самая «оторванная лапа», вынутая ловчим из капкана, оставалась для священника загадкой. Кто она? Откуда? Как её зовут? Зачем была при травнике? Куда бежала, почему? Куда исчез её товарищ, да и был ли мальчик? Какое колдовство им застило глаза во время штурма дома и каким бесовским наваждением убило астурийского наёмника?

Кто был отцом её, покамест нерождённого, ребёнка?

Как это могло произойти-то, наконец?

Когда брат Себастьян поднял вопрос о содержании пленницы под стражей, настоятель обители был против присутствия женщины на территории монастыря, но в интересах следствия такое дозволялось, и ему пришлось уступить. Первое время её держали в помещении для раздачи милостыни, потом перевели в лечебницу и наконец — в странноприимный дом, где девушке, по крайней мере, можно было обеспечить должные уход и содержание и не особо напрягаться, выставляя стражу: окон было мало, находились эти окна высоко, а дверь наружная была одна и крепко запиралась.

Там же разместили и охрану.

…Две пары рук неспешно перебрасывались картами; две пары: одна — с мосластыми суставами, с неряшливыми сбитыми ногтями на коротких пальцах, жёлтая от табака, и вторая — поухоженней, почище и с кольцом на среднем пальце правой. Перебрасывались резко, но без напряжения: день только-только начался.

— Восьмёрка.

— Дама.

— Ну а мы её тузом, тузом! Ага? Что скажешь?

— Что скажу? А вот тебе на это тоже туз! И вот ещё один. И вот ещё.

— Dam! — Руки с кольцом задержались, сложили и бросили карты. — Ну и везёт же тебе, ты, старый sacra plata![8]

— Хорош ругаться, лучше гони выигрыш.

Кольцо было недавно выигранным, сидело неплотно, стянулось легко. Звякнуло об стол и закрутилось, словно золотистый шарик. Упало. Легло. Первые руки подхватили его и преловко надели на палец.

— Ну что, ещё разок?

— Сдавай.

Два испанских солдата несли караул в комнатушке возле входа. Странноприимный дом был практически пуст: бродяги и нищие с наступлением тёплых деньков спешили разойтись по городам в надежде захватить пораньше паперти, трактирные задворки, берега каналов и другие хлебные места, в лечебнице тоже почти никого не было, кроме пары простудившихся монахов и ещё двух тяжелобольных, на днях постриженных ad seccurendum[9]: им в общей монастырской спальне было слишком холодно. Никто караульщиков не тревожил — брат Себастьян пребывал в размышлении, десятник пьянствовал и большей частью спал, изловленная дева тоже не доставляла неприятностей; приятели дули вино и резались в карты.

Алехандро Эскантадес сгрёб колоду со стола, вложил рассыпанные карты, постучал, чтоб подровнять, и начал тасовать, сверкая жёлтым ободком на безымянном пальце.

— Альфонсо, compadre, везение тут вовсе ни при чём, наставительно проговорил он. — Ведь что такое игра? Игра это quazi uno fantasia. Она, если хочешь знать, почти искусство; а в искусство надо верить, иначе никакое везение тебе не поможет, хоть тресни. А ты сидишь, ходы просчитываешь — сколько, где, куда, и думаешь, что угадал.

— Как будто ты их не высчитываешь…

— Есть такое. Только всё равно всего не просчитаешь. Вон, взять хотя б Хосе: ты бы сел играть с ним?

Родригес поморщился:

— Что-то не особо хочется.

— А-a! — Алехандро дал партнёру срезать, раскидал и важно поднял палец: — То-то и оно. А он считать умеет только до пяти… — Он развернул свои карты веером. — Что у тебя?

— Десятка.

— A, caspita! Тройка. Заходи,

По грязному столу зашлёпали карты. Фортуна вопреки пословице на этот раз себя явила женщиной непеременчивой: так же быстро, как и первую, Родригес проиграл вторую игру, после чего взгляды обоих задержались на бутылке.

— Угу?

— Угу.

Вино забулькало по кружкам.

— А неплохо здесь, — опустошив свою до дна, довольно ощерился Санчес.

Альфонсо тоже оторвался от кружки, перевёл дух и потянулся за сыром.

— Что говоришь? — спросил он.

— Неплохо здесь, я говорю. — Санчес вытер подбородок и усы. — Когда пришли сюда, я грешным делом про себя подумал: всё, Санчо, отбегался, сиди теперь в монастыре, карауль чёртову девку, набирайся святости и пой псалмы, пока хрен не отсохнет. Ан нет, смотри-ка ты: жратва хорошая, тепло, а вино вообще — нектар, а не вино. И кислит, и сладит, и в голову ударяет. Не иначе, им сам Бог виноград помогает растить. Одна беда — делать нечего, даже подраться толком не с кем, да и до девок топать далеко.

— Ничего, как станет потеплее, дальше пошагаем. Алехандро с сомнением покосился на собеседника:

— Думаешь?

— Угу. Вон, и Мануэль так говорит. Да сам посуди: была б нужда, padre Себастьян давно уже собрал бы тройку и провёл дознание, а он чего-то ждёт.

— А он что ждёт?

— Бог знает. Может, посоветоваться хочет с кем-то знающим, а может, хочет заседать в привычной обстановке. А может, просто ищет толкового экзекутора. Но между нами… — Тут солдат на всякий случай огляделся и наклонился к собеседнику. — Между нами, я думаю, что если мы на днях отсюда не уйдём, то просидим ещё полгода, а то и дольше.

— Это почему?

— Да потому. Смотри сюда. Una baraja[10]. — Родригес перебрал рассыпанные карты, вытащил даму треф и положил ее картинкой кверху для наглядности. — Мы эту девку взяли? Взяли. Так вот, смекаю так: сама она сознаться не захочет, а свидетелей-то нет, один лишь Михелькин с ножом.

Из колоды вслед за дамой явился валет и вопреки всем правилам наискосок лёг поверху. — Так?

— Так… — Алехандро, насупившись, сосредоточенно наблюдал за происходящим.

— А если так, тут надобен juez de lettras[11], чтобы засудить, а никакой не инквизитор, — торжествующе сказал Родригес, снова перебрал колоду, отыскал там короля и побил им обе карты. — Но тогда её наверняка утопят. (Он перевернул все три.) A padre Себастьяну… (тут он подобрал пикового туза и положил его поверх всех остальных)… padre Себастьяну этого не надо, он, должно быть, хочет разузнать, чего с ней там творилось, на поляне, а не в том хлеву с Мигелем.