Муза и генерал

      Теперь мое сердце там, где Лелик.
      С большими предосторожностями я распахнула дверь Натальиной квартиры. Меньше всего мне хотелось сейчас встретится с Борисом. По закону подлости, по которому и бутерброд падает с наибольшими потерями, не раньше, не позже, а в такт со мной на площадку вышел Борис.
      - Здравствуй, Варя, - сказал он.
      Я подняла на него глаза. Судя по тужурке, на которой погоны с четырьмя звездами, Борис собирался на службу.
      - Извини, мне некогда. - Я поспешно сбежала с лестницы.
      - Да мне тоже, - негромко с лестничной площадки сказал Борис; ключ у него, что ли, застрял в замке? - На лодке объявили двухчасовую готовность.
      Я остановилась от его голоса, была в нем какая-то обреченность.
      - Когда вернешься, Боря? - спросила я.
      - Пока не знаю. Было бы куда возвращаться.
      Он наконец-то справился с дверью и, взяв сумку, стоявшую у ног, размеренно начал спускаться. Мы вышли из подъезда, яркое утреннее солнце слепило глаза.
      Прищурившись, как от слез, Борис сказал мне:
      - Прощай, Варька, - и чмокнул меня в щеку.
      Он заметил мой взгляд на его окно, темное, завешанное шторой.
      - Людмилу ночью вызвали к экстренному больному.
      Никогда прежде Борис не называл жену столь официально.
      - Ты зайдешь к ней? - спросила я.
      - Нет. - Подумав, добавил: - Передай Люсе...
      От его глаз, смотрящих на пустое окно, пустое без Люськи, у меня защемило сердце. Что мы все наделали?
      - Ладно, не надо ничего передавать, - бросил он и стремительно зашагал прочь от меня, прочь от своего дома и этого зияющего пустотой окна.
      - До свидания, Боря, - крикнула я вдогонку Борису, уходившему в сторону пирса.
      Хлопнула дверь соседнего подъезда, кто-то обнял меня за плечи.
      - Что, птичка-синичка, надолго залетела в наш гарнизон?
      Я обернулась - Костя Титов, руки-ноги-голова на месте, значит, вышла амнистия. Надолго ли? Тем более что Титов имеет привычку обнимать всех и каждого. Не потому, что хочется обнять, больше по долгу службы. Как у каждого резидента есть своя легенда, так и у особиста Титова есть свой коронный способ выпытывать секреты.
      Сначала, когда старший лейтенант Титов был еще заместителем командира по воспитательной работе, а проще говоря - замполитом, я приняла его за простофилю, который что видит, то и говорит. Чего стоят его нелепые вопросы: "Курит ли Киселева?", "Что пили у Чукиных?" и "Правда ли, что Муза Пегасовна, когда не приезжает к нам в гарнизон, дает в городе частные уроки?" Простодушие Титова шокировало постоянно, но более всего, когда он с улыбкой деревенского дурачка выкладывал всю подноготную своей семьи, что жена Света умеет готовить одни макароны, и те у нее неизменно слипаются, что моется она раз в месяц и так же редко привечает мужа.
      Слушаешь его пустые разговоры - и рука непроизвольно тянется к виску, делая вращательное движение. Возможно, я бы так и крутила пальцем у виска, если б однажды, доведенная до белого каления, не спросила напрямую у Титовой:
      - Как ты можешь с ним жить?
      За Константином тогда только захлопнулась дверь. Всю ночь он просидел на моем объекте, неся какую-то несусветную чушь из жизни родных и близких. Пикантность ситуации заключалась в том, что за тонкой перегородкой несла вахту жена рассказчика. Измученная изощренной пыткой старшего по званию, я вломилась на коммутатор.
      - Титова, как ты можешь с ним жить? - задыхаясь, бросила я.
      Еще хорошо, что я не захлебнулась в их семейных помоях. Любая женщина, услышав в свой адрес даже треть сказанного, давно бы билась в рыданиях или готовила скалку в качестве оружия мести. Может, с точки зрения юриспруденции это подстрекательство, но ради такого дела я и свою скалку не пожалею. Однако, оплеванная мужем с головы до пят, Титова спокойно пила утренний кофе, хрустя барбарисками.
      - Не думай, что Титов глупее тебя, это у него метода такая, косить под идиота, - перекатывая барбариску за щекой, сообщила Света.
      Увидев мое недоумение, она добавила:
      - Да расслабься ты.
      Достала из тумбочки чашку и наполнила ее до краев.
      - Выпей-ка, Варюха, кофеек, будешь бодрой весь денек. А Коську меньше слушай, больше мимо ушей пропускай. Это он в особый отдел рвется, вот и упражняется в сборе информации. С умным человеком замыкается, боится не то ляпнуть, а с глупым - мелет все подряд. Кстати, хочешь попробовать мой пирожок?
      Она вытащила из тумбочки пакет с пирожками, развернула и выложила на стол передо мной. Аккуратно, как опытный экспонат, я двумя пальцами извлекла пирожок за румяный бок на свет и долго разглядывала его. Со слипшимися макаронами достойный представитель кулинарного искусства не имел ничего общего.
      - В одном Коська не лжет: спим мы нерегулярно - да и зачем ему утруждать себя тем, что могут сделать другие, - сочно потягиваясь произнесла Света.
      В ее словах не было сожаления, здесь и понимать нечего: на фоне недалекого супруга записной мачо Гужов был более чем равноценной заменой. В остальное, что касалось нюансов мыслительной деятельности Титова, я не очень-то поверила. Женщина виноватая склонна не только оправдывать, но и идеализировать обманутого мужа в глазах окружающих. В устах грешницы муж зачастую выглядит святым, в устах святой - грешником. Нет суровее критика, чем верная супруга.
      Но за короткое время старший лейтенант Титов стал капитаном, а затем и оперуполномоченным особого отдела дивизии. От его назначения я страдала не одни сутки: не сболтнула ли чего лишнего той долгой ночью, пытаемая бессонницей? Дабы больше не мучиться невозможностью послать старшего по званию туда, куда Макар телят не гонял, я раз и навсегда решила бороться с Титовым его же оружием: отныне на все его вопросы я отвечала вопросами. Может, тогда и проклюнулось во мне журналистское начало...
      - А ты куда, Константин? - спросила я.
      Можно было и не спрашивать. В этот неурочный час, когда солдат спит, а служба идет, люди в черных шинелях спешат только по экстренному сбору на подводную лодку. Баул в руках, напряженный взгляд в сторону пирса, Светлана в ночной сорочке, которая высунулась из окна и посылает воздушные поцелуи, все составляющие серьезной разлуки налицо. Как бы ни торопился Титов, как бы поминутно ни глядел на часы, но выйти из игры первым ему профессиональная гордость не позволяла.
      - Как ты думаешь, Варюха, какая сегодня будет погода? - скороговоркой вопросил он.
      - А что мне про нее думать? - уклонилась я от прямого ответа.
      Несмотря на быстрые ноги, готовые сорваться в сторону вертолетной площадки, и чуткие уши, настроенные на шум лопастей, я уважаю словесный пинг-понг в жестком временном режиме, чего никак не скажешь про затейника этой увлекательной игры. Разрываемый на части от необходимости бежать и желания добиться от меня хоть одного внятного ответа, Титов плавится на глазах, даже снял фуражку, стер капли пота со взмокшего лба. А ведь погода, прогнозом которой он так настойчиво интересовался, не располагает к перегреву. Как стреноженный конь, он борется с путами вопросов без ответов. Напоследок, когда поток черных шинелей, растворявшийся вдали, у пирса, иссяк, он задает мне заведомо легкий вопрос, ответ на который я знаю наверняка:
      - В какой газете ты сейчас пишешь?
      - Константин, какой временной отрезок ты обозначил наречием "сейчас"? выворачиваюсь я.
      Титов остановил бег своих ног, которые я грозилась вырвать у него, но так и не вырвала, и уставился на меня.
      - Костик, ты опоздаешь, - долетел до нас окрик Титовой.
      Голос заботливой супруги лихо пришпорил особита. Схватив в охапку сумку с фуражкой, он делает спринтерский рывок в сторону пирса. На полном ходу, когда Света хлопнула рамой, закрывая окно, он развернулся ко мне лицом и, продолжая бег спиной вперед, крикнул:
      - Синицына, ты молодец! Ценю!
      Из слов, посланных с расстояния в десять шагов, делаю вывод: не знаю, стану ли я большим российским писателем, а вот к службе в контрразведке готова.
      Такое впечатление, что это не гарнизон, а база олимпийского резерва опять бегу, на этот раз в медсанчасть. До посадки в вертолет остались считанные минуты, сознание того, что генерал способен оставить меня за бортом, не дает покоя, но я не могу улететь, не попрощавшись с Люськой. Уже издалека вижу несвойственное тихой лечебнице скопление машин. Стоящий в дверях Бибигон, беспрестанно утирая лысину, напряженно слушает начальника медслужбы. Чтобы не мозолить им глаза, я обегаю здание по тропинке, протоптанной к заднему крыльцу. Здесь, в зарослях пожухлых лопухов, привалившись спиной к деревянным перилам, как васнецовская Аленушка, сидит поникшая Люся.
      - Это ужасно, - стонет она, - за одну ночь - двое.
      Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи. Медленно, вздыхая через каждое слово, она выговаривается:
      - Сначала привезли матроса, молоденький, совсем пацан, через полгода дембель. Дурачок, где-то нашел героин. Варь, ответь мне, ну где в нашей пупырловке можно найти героин? Мы же не в Штатах живем! Скончался от передозировки...дурак... смешной, рыжий... месяц назад с флюсом приходил, бормашины боялся до одури, Магаськин его фамилия. Все, отбоялся.
      - Можно я посмотрю на него?
      Чукина молча кивает, даже моя нелепая просьба не удивляет ее. Мы заходим в барак медсанчасти. Люся ведет меня по длинному, пропахшему лекарствами коридору, по скрипучему деревянному настилу; вокруг - ни души, лишь приглушенные голоса доносятся из-за парадной двери. Одна палата приоткрыта, в образовавшуюся щель я замечаю лежащего на кровати черного как негр человека, медики в белых халатах с капельницами и шприцами суетятся вокруг него. Какая-то женщина, стоя на коленях у кровати, - я вижу ее со спины, - воет тихо и жутко.
      - Шапка-добро, - кричат черные губы.
      Даже я, от ужаса застывшая на пороге, слышу его плавающий в забытье голос, мучительный и пугающий.
      Люся тянет меня от двери, но "шапка-добро" преследует нас по всему коридору.
      - Помрет, наверное, - шепчет Люся, - капитан-лейтенант с лодки, возвращавшейся с полигона. Ожог семьдесят процентов. При смене каких-то там пластин в отсеке произошел взрыв. Представляешь, мужик, живой и здоровый, возвращался с дальнего похода домой. Два месяца земли не видел, о жене, детях скучал, а прямо накануне всплытия - взрыв... и нет мужика. Да ты знаешь его жену, в строевом отделе базы служит, невысокая такая, с каре, в очках.
      - О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже на таком удалении от палаты я слышу стон обгоревшего подводника.
      - Не знаю, - говорит Люся, - все о какой-то шапке твердит. Ждем санитарный вертолет из госпиталя.
      Люся открывает дверь, пропускает меня. Как в ледяную воду, я ныряю в холод прозекторской. Мы приближаемся к столу в центре зала; под простыней угадываются очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит как от минусовой температуры, ноги сводит судорога, я слышу клацанье своих зубов. Люся откидывает простынь с лица, я сразу узнаю золотую голову курившего ночью у ангара. Моя челюсть набирает бешеный темп, я пытаюсь держать ее руками, я обхватываю подбородок ладонями, но противная тряска, неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.
      Накинув простынь на лицо покойника, Чукина тянет меня за руку из прозекторской. Как на привязи, я следую за ней по коридору. Хрупкой Люсе стоит больших усилий волочь меня, тормознутую, за собой. Уже на свежем воздухе, при утреннем солнце, когда я упала в траву, осенние запахи и невысохшая роса, разбросанная по желтеющим листьям, освежили мою голову. Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной волной, низко пошел на посадку. Подскочив, Чукина бросилась к бараку, с крыльца махнула мне рукой.
      - Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.
      Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не сложилось и как сложится - неизвестно. Постояла, задумчивая и прекрасная в своей задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и, минуя все проложенные тропы, по заросшим буеракам зашагала к вертолетной площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?
      РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ
      Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только в небе есть дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся на самом краешке серых вод Баренцевого моря, я гадала на фактах и домыслах. Зачем Бибигон заставил Люсю написать записку? Уж не спер ли генерал в силу привычки воровать у Бибигона любимую котлету? И что могло стать при такой полярности их дивизий - где море, где небо - яблоком раздора? В связи с чем такая спешка на водах, почему вытащили из благоустроенной норки тыловую крысу - особиста? Неужели Борис, офицер-подводник, за плечами которого не один боевой поход, действительно бегал ябедничать? И что он там, на ходу, спросил про криптограмму, что спросил... При всей изощренности моей фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.
      На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он не торопился бежать навстречу, распахнув объятия. Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая всеми ветрами. Под его ровным взглядом, когда любая суета наигранна, я медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его рыжие глаза и буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная уверенность сквозила во всей его невысокой властной фигуре, уверенность в том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.
      Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору: над нами - высокое синее небо, вокруг нас - легкая дымка тумана. Почти вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества. Достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного и терпкого от утреннего бритья.
      Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что Лелику в моем лице? Наконец-то я внятно разбираю надпись на его груди: "Полковник Алексей Власов".
      - Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.
      И это первые слова за нашу встречу. И я вижу, как Лелик медлит, как жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.
      - Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.
      Уже другим тоном, более пригодным для разговора с солдатами или лошадьми, а не с девушкой, которая на твоих глазах спустилась с небес на землю, говорит:
      - Скажи свой адрес.
      - Зачем?
      Лелика не оскорбляет мой вопрос, или он просто не считает нужным реагировать на женские уловки, когда к желаемому результату идешь не напрямую, а только посредством отрицания.
      - Приду после полетов, - говорит Лелик.
      - А если я буду занята? - Я продолжаю кочевряжиться и без всякой логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.
      - Запомни, Вака, - Лелик крепко держит мой локоть, - ты оккупирована мной.
      - И что мы будем делать? - спрашиваю я, не пытаясь вырваться. Мне нравится его рука на моей руке.
      - Пить кофе, - говорит Лелик и небрежно, как о чем-то несущественном, добавляет: - Потом я тебя изнасилую.
      - А если я против? - невозмутимо, словно живу на валерьянке, интересуюсь я.
      - Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.
      - Лелик, - укоряю его я, - если так говорит командир полка, что требовать от подчиненных?
      Вопрос о подчиненных остается открытым, вместо этого Лелик привлекает меня к себе одной рукой и рычит:
      - Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.
      Оказывается, он страшно спешит, все пилоты полка уже расчехлили истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят непонятно чем. Разве что не убегает. Что за привычка бросать меня на полуслове, когда есть что сказать, когда нет точки в разговоре, сплошные многоточия?
      Встреча с Леликом затмила все ужасы гарнизона. Казалось, не нынче, а где-то в другой жизни я видела обгоревшего подводника и мертвого матроса. День прошел в розовом угаре: я слонялась по редакции, курила с Ирочкой Сенькиной на крыльце, выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и пламенем зажигалки строчила статью о генеральском визите в гарнизон подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.
      Каждый раз, когда я подносила к губам чашку с обжигающим кофе, я вспоминала о Лелике, о том, что через несколько часов он вот так же прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.
      Поздним днем, незаметно переходящим в ранний вечер, в приподнятом настроении я шла по городу. Умиротворение легло на мою душу, было просто хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где, наслаждаясь днями из ушедшего лета, бродит народ. И листья шуршат под ногами. Я иду в плаще нараспашку, и сумочка легко болтается в моей руке. Оказывается, возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.
      - Девушка.
      Из толпы вынырнул молодой парень и взял меня за локоть. Симпатичный, улыбается. Я приготовилась к самым занятным предложениям, мысленно обвела себя взглядом: прикид подходящий, бокал мартини в ближайшем кафе под аккомпанемент комплиментов и горловой бас Армстронга гармонично впишутся в мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я востребована подрастающим поколением. Что ни говори, женщина прощает ревность, но никогда - ее отсутствие.
      - Слушаю вас, молодой человек. - Вслед за юношей я послушно стала пробираться в глубину площади.
      Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.
      - Девушка, поздравляем вас, вы выиграли самый дорогой приз нашей лотереи: музыкальный центр.
      Я оглянулась: по обе стороны и за спиной - оцепление нехилой братвы. Только тут до меня дошло: приняла лохотронщика за кавалера. Грежу наяву, совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не видит, КАК я востребована подрастающим поколением.
      Я рассмеялась на всю округу. Душившие меня приступы смеха привели в недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в их рядах. Уже на свободе, вне зоны досягаемости, оборачиваюсь к предмету своих заблуждений:
      - Дружок, я кажусь тебе дурой?
      По выражению его лица было ясно: однозначно, без вариантов - кажусь. Несмотря на нелестную оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело в том, что природа моя труслива, я боюсь многого: высоты, глубины, темных улиц, начальства. Весь перечень огласить невозможно. Конечно, оправдываю хилость своего характера. И не чем иным, как воображением, свойственным нам творческим натурам. Дескать, заранее, в красках представляю последствия своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще с детского сада помню, что бояться - стыдно, то всячески побуждаю себя на отважные поступки, когда все поджилки трясутся от ужаса. Особенно мне это удается в миру, при скоплении народа. Редкий наблюдатель может усомниться в естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю о присущем мне изъяне - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь соврать - скажи правду".
      Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:
      - Девушка, можно вас.
      Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за руку малышку в шапочке с миккимаусовскими ушами. То ли молодая мать засиделась дома и жаждала приключений, то ли была раззявой по натуре, но проявила неосмотрительность - без тени сомнений, с пылкой готовностью последовала за этим шарлатаном. По причине ли известного недостатка своей натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики из толпы, я прервала их ход.
      - Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.
      Мамаша уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так смотрел Станиславский и приговаривал: "Не верю, не верю". По-моему, я наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.
      - Идите, идите, - сказала я, - там их целое кодло, обдерут вас как липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.
      Первой мои слова услышала дочка: уцепившись руками за уши, она отозвалась басом заматеревшей тетки. Подхватив в охапку свое громогласное создание, мамаша рванула прочь. Потом я пожалела, что не составила им компанию, а сейчас моя компания - лохотронщик. Чтобы отправить меня в нокдаун, хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит решил истребить меня, как вредителя лохотронного бизнеса, всерьез и надолго. Его грозящий кулак замелькал перед моим лицом.
      - Щас как врежу.
      - А я закричу.
      Из глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.
      Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг. Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за плащ к своему уху, и мои ноги потеряли точку опоры.
      - Что ты бормочешь, детка?
      - Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.
      - Кричать будет, - продублировал дуболом.
      Лохотронщики попадали от хохота, надрывая животы, они тыкали в меня пальцами и повторяли как сумасшедшие:
      - Кричать будет! Кричать будет!
      На редкость благодарная публика, не будь я предметом истязаний. Не знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:
      - Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.
      И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова, одним грубым жестом разбудил в моем парализованном теле условные и безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем, как и другие конечности, дернулась и с силой опустила сумочку на его бритую макушку. Шум и ярость! Ария бизонов на два голоса! Утробный вой ушибленного дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.
      Не снижая скорости, преследуемая топотом, на больших оборотах я залетела в подъезд. На втором пролете догнала мужчину, дернулась, чтобы обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и серых брюках, прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке". Я еще едва успела отпрыгнуть на верхний этаж, потом смотрю - он через двор, в машину и был таков. Ничего себе смена декораций! Зачем он вернулся? За рублем, как его... Константина? Некуда бежать: за дверью и на лестнице сплошные опасности. Единственная уловка - мобильник, я выхватила его из сумки. Звонить! Звонить! Лелику, Роману, Музе Пегасовне? Всем - SOS! Пальцы уже нажимали кнопки.
      Вполоборота, с верхней ступеньки, мужчина оглянулся на меня. Едва успев спрятать лицо и мобильник, я склонилась к туфле.
      Ноги в пыльных ботинках после мгновенного замедления поднялись к двери, скрежет отворяемого замка, выскочившая на порог собака, потявкивая от восторга, облизала мужчине лицо. Дверь за ним захлопнулась.
      Так и не разогнувшись, в позе "бегун на старте", я вся обратилась в слух. Тихо, очень тихо. Ни топота, ни дыхания. Мгновенно выдохшись, я сползла по стене на ступеньку. Черт бы побрал мои фантазии, неужели набег на мою квартиру - только плод воображения? Тогда как объяснить монету? Лечиться, матушка, только лечиться. Резко обессилев, я поплелась на свой этаж. Достав из сумочки ключ, повернула его в замке.
      Я с трудом подняла голову. Прежде единое целое, теперь голова страшно гудит и раскалывается. Что-то произошло. И это "что-то" очень страшное. Это произошло, когда я открывала дверь. Кто-то сзади, со спины, зажал мне огромной ладонью рот, чтобы я не могла пикнуть, и грубо втолкнул в квартиру. От ужаса и невозможности дышать я впилась зубами в мясистую ладонь, и тут же - удар сверху, по голове, искры из глаз. Остальное - за кадром.
      Оказывается, я распласталась на полу кухни в опасной близости от перевернутого табурета. Прислушиваюсь к себе: болит где-то в области брови, пытаюсь дотронуться рукой и не чувствую своего лба, ладонь будто каменная. Обнаруживаю зажатый в руке мобильник. Судорожно роюсь в развалах памяти. Повезло, но отчасти: номер Лелика сгинул под обломками, а вот менее ценный номер оперативного дежурного - невредим.
      - Алле, - кричу я в микрофон, - соедините меня с полковником Власовым.
      Линия страшно гудит, и я с трудом разбираю:
      - Власов на полетах, в воздухе.
      - Передайте, звонила Варя, меня убивают, - говорю я и проникаюсь пиететом к себе. Как глубоко все-таки в нашем сознании уважение к покойнику, пусть даже потенциальному.
      В подтверждение того, что реально существую, трогаю голову, прикасаюсь к брови и вздрагиваю от прикосновения - кровь на пальцах. Судя по лежачему положению табурета, мы с ним встречались. На четвереньках ползу в коридор, к зеркалу. Видок еще тот, врагу не пожелаешь: разбитая бровь кровоточит и пухнет на глазах. А если учесть, что и в глазах двоится... Остальное вроде бы на месте и без акцентирующих данное происшествие синяков.
      Ничего себе на месте! Я вскрикиваю и забываю обо всех болячках: нет сумочки! А была ли сумочка?! Была - не была? Я начинаю сомневаться в ее наличии, многого из того, что было сегодня, в действительности не было. Если учесть, что она ревела как бизон, хранила ключи и провоцировала своей тяжестью сколиоз моего позвоночника, то сумочка - была. А теперь - нет.
      Я обшарила все закутки: под столами, под кроватью, в ванной. Я даже залезла на шкаф - пустой номер. Сумки нет. Угнали вместе с противоугонным устройством. Да, такую ситуацию Кулибин не закладывал в свое изобретение.
      В комнату врывается гул сирены, я подскакиваю к окну. По проспекту наперекор светофорам и всем правилам дорожного движения мчится "уазик", следом за "уазиком" как на привязи несется кавалькада из милицейских машин. Гудящие сирены оглашают всю округу.
      - Водитель 2144, остановитесь!
      Наперерез, по тротуару, через двор, бороздя колесами рыхлую насыпь, на детскую площадку врывается "уазик". На ходу из машины выскакивает Лелик, я шарахаюсь от подоконника и с разбега укладываюсь на пол. Сердце бьется как бешеное. С одной стороны - Лелик бросил самолет. Это серьезно. Ведь я отчетливо понимаю, что у меня одна конкурентка - авиация и ради меня он пренебрег ею. С другой - для его десантирования нужны веские причины, царапина над бровью не из их числа. Найди Лелик меня недостаточно мертвой, он доведет меня до могилы собственными руками. С той стороны лестничной площадки раздался страшный грохот, дрогнула под ударом дверь и, сорвавшись с петель, вместе с Леликом ввалилась в коридор.
      Прямо в одежде я лежу на кровати поверх покрывала. Лелик обрабатывает мою растерзанную бровь зеленкой. Судя по его измазанным рукам, не только бровь, но и все мое лицо приобрело изумрудный цвет. Не столько от боли, сколько из желания положить конец санитарной вакханалии, я пищу с каждым его прикосновением - но разве у него вырвешься? Больше пугает не рана, а последствия врачевания. Утром встреча с генералом - и как я ему зеленая? Наконец, отступив на шаг и удовлетворившись результатом обработки, Лелик говорит:
      - Ну что, Вака, будешь жить.
      Я сползаю с кровати и ковыляю к зеркалу. Не будь потрясений минувшего дня, дрожать бы мне от ужаса: из зеркала таращится архизеленое изображение. В одном Лелик не обманул - такими незрелыми не умирают. Большая удача сирых и убогих, что Власов пошел в авиацию, а не в медицину.
      - Спасибо, Лелик, спас. - Я возвращаюсь в постель, больные должны лежать, особенно когда есть кому ухаживать.
      - Лелик, ты будешь мне родной матерью? - слабым голосом, в надежде на кофе и сигарету в постель, вопрошаю я.
      - Лучше отцом, - говорит он и заваливается рядом.
      Ничего себе родитель! Не спросясь, он укладывает мою голову себе на плечо.
      - Вака, надо вызвать милицию.
      - И что я скажу милиции? Квартира не моя, Костомаров узнает о нехорошей квартирке и попрет меня с жилплощади. Лелик, ты когда-нибудь жил без крыши над головой?
      - Нет.
      - Тогда молчи. Принеси-ка сигареты, в столе на кухне... и зажигалка там.
      Вроде бы мелочь, пустяк, но по безропотной готовности исполнить мое желание, по тому, что обычно морщащийся от сигаретного дыма Лелик не подвергает критике мой грех, а, напротив, садится на край кровати, выбивает сигарету из пачки и, сделав глубокую затяжку, передает мне, понимаю, что он - не посторонний. Что все, произошедшее со мной, произошло и с ним. Я беру его ладонь, подношу к своим губам. Впервые в жизни я целую мужчине руку.
      - Поживи у меня, Вака, - говорит Лелик.
      - А дальше, когда поживу, что делать со мной будешь? - спрашиваю я.
      - Не знаю.
      - Узнаешь - позовешь. Иди ко мне. - Я пододвигаюсь, Лелик кладет голову мне на живот, я перебираю его волосы. - Расскажи мне, каким ты был маленьким.
      - Я жил с мамой и бабушкой в коммуналке, одна большая комната... укладывали меня спать, к маме приходили подруги, разговаривали. Лежу и слушаю. Я тогда очень хорошо разбирался в женщинах.
      - Поэтому до сих пор не женился?
      Снизу, задрав подбородок, Лелик смотрит на меня.
      - Вака, у меня времени на тебя не хватает, а ты хочешь, чтобы я женился.
      Вот это откровение! Ромка не одинок: интимофобия переступила эпидемический барьер, интимофобы пошли косяками, один больной - рядом. Ну ничего, и тебя, дружок, вылечим.
      - Лелик, ты любишь пирожные? - тоном сестры милосердия спрашиваю я. Хочешь, я тебе их испеку? - Вспомнив о своих кулинарных разочарованиях, корректирую: - Нет, куплю. Огромный торт, с кремом! А, Лелик!
      Что-то настораживает его в моем заманчивом предложении. Не найдя ничего лучшего, он бросает в меня подушку.
      - Хитра, Вака, хитра. Колись, отравить меня задумала?
      Я брыкаюсь руками и ногами, смех эффективнее подушки душит меня. Я откидываю подушку с лица и встречаюсь с его глазами, и забываю, что только что было смешно до колик. Мы молчим, ни слова - но каков диалог! Его долгий взгляд, и это как дверь: всегда закрытая, она вдруг без малейшего усилия и повода - отворилась.
      - Вака, подарки у нас буду делать я. Кстати, где у тебя кассета?