Муза и генерал

      Превентивные меры возымели действие, журналистка бросилась по следу, проложенному Бибигоном, с усердием натасканной борзой. В одном просчитался контр-адмирал: буквально перед тем, как я вскрыла сейф, Тимофей Георгиевич положил в него дискету с файлом груз "Х". Тогда я не знала, что мой домашний компьютер подключен к удаленному доступу. Когда наркобарон увидел на мониторе своего компьютера, какая информация оказалась у меня в руках, забыв о своей чувствительности, он приказал Климочкину убрать меня с помощью гранатомета.
      Дальнейшее известно: меня спасла Сенькина, оказавшаяся в ту ночь под боком у Климочкина.
      Вместе с Бибигоном, Климочкиным и командиром ПЛ К-130 на скамье подсудимых оказался и особист Титов. Его нашли по пустой пачке "Вог". Помните ночь, когда мы все с Гужовым и Люсей бежали за Борисом? Тогда он скрылся от нас в подъезде Бибигона, но не затем, чтобы жаловаться на Гужова. Борис действительно был хорошим шифровальщиком. И когда он расшифровал криптограмму, то понял, что торпеда, которой выстрелила лодка, пошла не на полигон, а в район активного промысла. Бывает же так: из всех криптограмм, приходящих на телеграф пачками, Наталья запомнила именно эту.
      Как только экипаж по команде "Все вниз, погружаемся!" спустился с мостика, где накануне наслаждался свежим воздухом, Титов ударил Чукина кортиком прямо в сердце. Потом, обшарив одежду Бориса, вытащил у него из нагрудного кармана тужурки то, что искал: пачку с криптограммой. Пачка лежавшая у самого сердца, была пробита насквозь. Следствие установило идентичность следов крови на кортике, найденном у Титова при обыске, и сигаретной пачке. Те же показатели крови были записаны в медицинской карточке Бориса.
      Бросив истекающего кровью Чукина на мостике, Титов спустился в отсек, откуда и доложил на центральный пост командиру лодки Гужову о присутствии всего личного состава на борту.
      После команды Гужова "По местам стоять, к погружению!" лодка опустилась на глубину. Волны смыли тело Бориса с ограждения рубки, заполняющегося при подводном положении водой.
      Кроме убийства, трибунал инкриминировал Титову и участие в организованной преступной группе, занимающейся сбытом наркотиков: под руководством особиста рыжий матрос, скончавшийся от передозировки, закладывал героин в торпеду.
      Из-за координат квадрата, в который отправлялась героиновая торпеда, погиб и штурман Миша. Командир ПЛ К-130 убрал его после того, как штурман стал много говорить о районе активного промысла.
      Осужденный на солидный срок, Бибигон каменной рукой командора еще раз попытался дотянуться до генерала. Возможно, и сделал бы из Тимофея Георгиевича труп, хотя бы политический, если б не Муза Пегасовна. Ввергнутый в круговорот всех этих следствий, очных ставок и показаний свидетелей, генерал отошел от предвыборной борьбы за губернаторское кресло. Казалось, окончательно.
      В один из последних дней предвыборной кампании "Пионер столицы" напечатал статью журналиста Виталия Бонивура "Генерал в дамках". Обвинительный лейтмотив звучал довольно-таки примитивно: генерал-де человек плохо образованный, обучен только одному языку - как он будет искать инвесторов для нищей области? Чтобы доводы выглядели еще убедительнее, к статье был приложен аттестат зрелости о среднем образовании будущего генерала, где в каждой строчке - только тройка.
      В дело разрушения политического имиджа генерала запустили и судебный процесс над наркодельцом, бывшим контр-адмиралом Мотылевским. Мол, рука руку моет, все генералы одним миром мазаны, просто этого еще не поймали.
      Вопреки ожиданиям Бибигона, заказавшего статью еще в хорошие для него времена, все изложенное лихой рукой столичного журналиста не привело генерала в уныние. Напротив, вдохновленный пламенными речами Музы Пегасовны о чести и достоинстве, генерал, рейтинг которого после длительного отсутствия на политической арене был близок к нулю, встретился в последний день предвыборной кампании с избирателями.
      По совету Музы Пегасовны, для этой встречи генерал зафрахтовал самый большой зал города. Не ограничившись советами, ради такого мероприятия Муза Пегасовна заложила в ломбард переходящую, как красное знамя, соболью шубу. Взамен потребовала единственное: рояль должен стоять на сцене, а не в кустах. Счастливые соперники, с коими трудно было не согласиться, - через день выборы, - находили потуги генерала абсурдными и вне всякого сомнения запоздалыми. Но только не Муза.
      Мало того, отринув все разумные доводы, день перед встречей с избирателями Муза посвятила музыкальному образованию Тимофея Георгиевича. С утра до вечера, пока партитура не покорилась целиком и полностью генералу, они в четыре руки и соло штудировали единственную мелодию - "Прощай, любимый город". Генерала уже тошнило от "любимого города" и "седого боевого капитана", но Муза вновь и вновь, игнорируя стуки соседей по батарее, требовала безупречного исполнения. И она добилась своего: генерал клевал клавиши носом, но бацал грамотно, без фальши.
      Оснащенная огромным букетом желтых георгинов, Муза Пегасовна первой вошла в пустой концертный зал и заняла место в первом ряду. Всегда безупречно одетая, в этот день она превзошла самое себя. И если раньше я повторяла "Кармен на пенсии", то сегодня решилась исключительно на "Кармен". Настолько несовместны были эта красавица, с горящими глазами, прямой спиной, белозубой улыбкой, в шикарном брючном костюме красного цвета, и пенсия, да еще такая жалкая, как у наших стариков.
      - Что он говорит! - громко шептала мне Муза Пегасовна, слушая речи генерала, обещавшего наладить жизнь области в пределах истинных возможностей. - Ну кому интересны дороги, отопление и наличие рыбы в магазинах? Надо обещать глобально, врать по-крупному.
      Видимо, в ее словах была сермяжная правда, а может, электорату окончательно наскучило однообразие предвыборных обещаний, но зал сидел как заторможенный, словно пустой, ни вздоха, ни выкрика.
      - Кого могут возбудить эти занудливые речи?
      Муза Пегасовна поднялась с места и, тряхнув головой, встала на сцену.
      - Отправилась возбуждать, - шепнула я сидевшему рядом он.
      - От этого бывают дети, - заметил Лелик.
      - От этого бывают губернаторы, - поправила я его.
      Я знаю Музу Пегасону, как знает бессменную руководительницу всевозможных хоров треть жителей нашего региона, певшая под взмахи ее властных рук. Попробуйте пройти с Музой Пегасовной по широкому проспекту города и не встретить того, кто открывал рот под ее руководством. Желаю вам успеха!
      Стремительной походкой проследовав на сцену и вызвав восторг уже от одного узнавания, она вложила генералу в руку желтые хризантемы и ненавязчиво отодвинула его от микрофона на полуслове.
      - Я старуха! - с вызовом бросила она в ряды.
      От ее низкого, завораживающего тембра проснулись все.
      - Я старуха! - громко повторила Муза Пегасовна.
      - Сколько старухе лет? - крикнул чей-то молодой голос.
      - Мне еще нет девяноста, - гордо ответила Муза.
      Заскучавший было народ развеселился.
      - А дети есть? - неслось с галерки.
      - Дети есть, и внуки тоже, - сообщила Муза Пегасовна. - Я предводитель стада в девять голов.
      - В десять голов, - наклонясь к микрофону, поправил ее генерал.
      По его выразительному взгляду, брошенному на Музу Пегасовну, все поняли - генерал посчитал себя.
      - Десятая голова пока под вопросом, - не растерялась Муза Пегасовна. Беру только губернаторами.
      Зал восторженно взвыл от такой санта-барбары, развернувшейся на их глазах. Словно фокусница, она раскрыла газету, непонятно каким образом оказавшуюся у нее в руках.
      - Здесь пишут, - сказала она просто, без всякого надрыва, с мягкой душевной интонацией, - что Тимофей Георгиевич не знает иностранных языков, владеет только родным - русским.
      Газета плавно полетела в зал.
      - Я хочу поклониться генералу. Поклониться до земли за то, что он знает наш могучий, богатый русский язык. Спасибо вам, Тимофей Георгиевич, за любовь к родной земле, ее народу!
      Муза Пегасовна отвесила благородный поклон в сторону генерала, тот растроганно поцеловал ей руку.
      - Надо ли нам, гражданам России, живущим на одной восьмой части суши, знать иностранные языки? - торжественно спросила она у зала, ловившего каждое ее слово. И сама ответила: - Надо! Но, прежде чем штудировать английский или японский, следует научиться полноценно изъясняться на своем родном языке. Может ли губернатор, не умеющий ясно выражать свои мысли на русском языке, быть губернатором? Представляете, в какие коллизии он может ввергнуть область! Так что, если губернатору, - Муза Пегасовна сделала жест рукой в сторону генерала, - положен по протоколу переводчик, у него будет переводчик!
      На последних словах своей пламенной речи Муза Пегасовна махнула залу рукой, и он, послушный ее воле, бурно и страстно зааплодировал. На волне публичного признания она села к роялю. Затихшая аудитория вздохом расположения откликнулась на первые аккорды, летящие в зал из-под прекрасных Музиных рук.
      - Споемте, друзья, - обратилась Муза Пегасовна к собравшимся.
      - Ведь завтра в поход, - облокотясь на крышку рояля, с улыбкой продолжал генерал.
      - Уйдем в предрассветный туман, - пели генерал и его Муза. - Споем веселей, пусть нам подпоет...
      - Седой боевой капитан, - хором Пятницкого слаженно грянул зал.
      - Прощай, любимый город, уходим завтра в море. И ранней порой, мелькнет за кормой знакомый платок голубой.
      На этих словах Муза кивком приглашает генерала присоединиться. Следуя приглашению, генерал элегантно делит с ней стул и клавиатуру. От их игры в четыре руки, когда он - на басах, она - в скрипичном диапазоне, когда их руки летают над клавишами, перекликаясь нотами, народ восторженно стонет.
      "Да, с роялем Муза в яблочко, - думаю я. - Ну кто теперь, после того как Тимофей Георгиевич продемонстрировал свое умение музицировать, посмеет назвать его необразованным солдафоном?" Не знаю, как другие, но человеку, играющему на фортепиано, я ставлю зачет автоматом по всем другим предметам. Даже знание сора, из которого выросла нынешняя музыка, не лишает меня удовольствия делить коллективное ликование.
      Не прекращая петь, Муза оставляет рояль на попечение генерала и направляется к центру сцены, вдохновенно дирижируя поющим электоратом. Вверху над ней, как символ венценосности, горит сотней лампочек огромная восьмиярусная люстра. Словно понимая это, Муза Пегасовна нет-нет, да и бросает взгляд под самый потолок.
      Я только успеваю подумать, что Муза, прочувствовав ситуацию, складывающуюся в пользу генерала, уже позирует для фото- и кинокамер, фиксирующих победу, потому и голову задирает: ведь именно такой ракурс наиболее выгодно отражает шею и другие коварные места женской наружности как светящаяся громадина поползла вниз.
      Нет, люстра не рухнула, не вломилась в сцену и размахивающую руками Музу, не взорвалась на глазах онемевшего зала гирляндой осколков. Она медленно, с точностью снайпера сжимала пространство между собой и Музой, стоящей на ее пути.
      И так же медленно, словно угроза нависла не только над Музой, истлела песня, лишь генерал продолжал бить по клавишам. И от этого все происходящее за его спиной наполнялось ужасом. Кто-то сдавленно ойкнул. Генерал обернулся. В безмолвии, словно это не лучший дворец города, а пустыня, лишь раздавался скрип троса, скрип отчетливый, до зябких мурашек; трос скрипел, быстрее и быстрее раскачивая люстру и повергая ее вниз.
      И когда сноп света, направленный падающей восьмиярусной кометой, сжался до маленького круга, за пределами которого - тьма, а внутри уже едва помещалась Муза, когда круг вот-вот разрешится точкой, генерал бросился, опрокинув стул, - как-то неловко, спиной, но отчаянно - к Музе в красном полыхающем костюме, чарующей и трагической от близости опасного светила, и вытолкнул ее из опаленного круга.
      От последовавшего за его резким броском режущего стеклянного грохота я в ужасе закрываю лицо ладонями, Лелик прижимает меня к своему плечу. Я не хочу открывать глаза, я не хочу видеть, что стало с Музой Пегасовной и генералом после того, как на них упала люстра.
      - Вака, ты что? Вот дурочка! - трясет меня Лелик, отнимая мои руки от лица. - Вака, открой личико, все живы.
      По тому, как он нервно смеется и совершенно необоснованно целует меня то в макушку, то в лоб, я понимаю: Лелик напуган не меньше меня.
      Люстра теперь мирно качается на тросе у самой сцены, на излете, но все же она пометила лоб того, кто метит в губернаторы. С перевязанной бинтом, на котором проступает кровь, головой генерал - герой всех героических эпосов, да и только.
      Сцена уже заполнена людьми, Муза Пегасовна принимает комплименты по поводу ее самообладания под падающей люстрой, генералу оказана первая медицинская помощь. И вместе - восторги всех и каждого. Нет в зале ни одного равнодушного, неспособного оценить поступок настоящего мужчины Тимофея Чуранова, спасшего на глазах у всего честного народа любимую женщину Музу Пегасовну.
      Безоглядно и доверчиво, словно под Новый год, люди верят в любовь и благородство. Невесть откуда на сцене появляются ящики с водкой, и все как одна семья, все как родные, плача и смеясь одновременно, поднимают тосты, главный из которых "Горько!", и уж потом - "За губернатора".
      Сквозь праздничность толпы, будто сегодня новогодний карнавал, мы с Леликом протискиваемся к Музе и генералу. Кармен с энтузиазмом целует нас, генерал наполняет стаканы водкой.
      - За люстру! - произношу я тост. - Если б ее не было, то следовало бы придумать.
      - Тогда за газировку, которой ты меня окатила. - Генерал трогательно обнимает Музу за плечи.
      - Что газировка! - снисходительно говорю я. - Это не случайность, там было все выверено до мелочей и проведено в жизнь лично мною.
      Генерал отстраняется от Музы и довольно подозрительно пялится на нее.
      - Что-то не так? - спрашивает Муза, заботливо поправляя бинт на его голове. - Болит, Тима?
      - Муза, если б ты не стояла там, куда летела эта дура, я бы подумал, что ты подпилила трос, - несколько обескураженно, однако с хитрым прищуром заявляет генерал.
      Как институтка, пойманная со шпаргалкой, Муза выдыхает горячо и обиженно:
      - За кого ты меня принимаешь?
      - За тетку этой журналюги, - кивая на меня, не верит генерал.
      И следует признать - обоснованно. О, я знаю эту ее горячность, я знаю, когда Муза Пегасовна сама честность и благородство. Только при полном отсутствии и того и другого. Привстав на цыпочки, через плечи и головы я смотрю на люстру, вокруг которой суетятся рабочие. Черт возьми, как Муза сумела ее оторвать от потолка и приблизить к сцене? Может, методом гипноза? А что, с нее станется!
      Я легко, без лишней аффектации подношу сжатую в кулак ладонь к самому лицу генерала и раскрываю пальцы.
      - Вот.
      На ладони покоится рубль Константина. Настоящий.
      - Откуда он у тебя? - Взяв монету, генерал пристально рассматривает ее.
      Я не хочу отвечать на его вопрос и посему немедленно перехожу к следующему пункту.
      - Можете не сомневаться, ваша.
      - Муза, ты только посмотри, что принесла Варвара.
      Обняв Кармен за плечи, генерал поясняет:
      - Это очень редкая монета, рубль Константина, их было отчеканено всего семь штук.
      Водрузив на нос извлеченные из сумочки очки, Муза Пегасовна повернувшись к свету, изучает рубль.
      - Неужели только семь? Это же раритет, антиквариат, культурная ценность мирового масштаба! Рубль, чей ты сказал?..
      - Константина, - говорит генерал.
      - Везет же этому Константину, - тускнеет Муза Пегасовна.
      - У меня был когда-то такой рубль, тетка оставила. Очень похож, задумчиво произносит генерал и, словно встряхнувшись, обращается к Музе: - А Константин - один из несостоявшихся царей, я тебе потом расскажу. Между прочим, очки тебе к лицу, ты в них похожа на гимназистку.
      Смущаясь, Муза Пегасовна поглубже усаживает очки на переносицу, но из контекста выхватывает реплику про тетку.
      - И какая тетка делает тебе такие подарки?
      - Сводная сестра моей матери, - хохочет генерал, нежно сжимая Музину ладонь. - Все называли ее Лили, я тоже. Ее дед был резчиком монетного двора в Петербурге. Семья считала, что у Лили в голове ветер: я думаю, они ошибались: там был ураган. Девчонкой она отморозила пальцы на ногах во время похорон Ленина и до старости заплетала косы. Страшно стеснялась своей хромоты и очень хотела выйти замуж. Так и прожила всю жизнь старой девой. Меня Лили обожала. Между прочим, рубль она стащила у своего папеньки хотела отдать на нужды революции, но после ампутации пальцев разочаровалась и в революции.
      Радуясь тому, что генерал увлечен хроникой своей семьи, я делаю шаг в сторону, но Лелик, читающий на аверсе через плечо Музы Пегасовны, хватает меня за рукав.
      - 1825 год. И сколько он сегодня стоит?
      - Дорого стоит. Иногда такую цену заломят... - отвечает генерал. Оказалось, за него можно продать друга, честь. У тебя минус?
      Он берет у Музы очки и, держа их на весу, как пенсне, изучает монету.
      - А ведь действительно, очень напоминает мою. Ты видишь, Муза, характерная неровность гурта. Варвара, так где ты взяла рубль?
      Смыться не удалось. И все из-за Лелика, вцепившегося в меня в самую неподходящую минуту. В ожидании исповеди меня буравят три пары глаз. Ладно бы один генерал, с ним бы я еще справилась, а вот с Музой Пегасовной не забалуешь, хватка у нее мертвая.
      Почему я не хочу отвечать на этот вопрос? Мне стыдно. Это черный квадрат моей совести. Как дурно мне от того, что я обманула Еву. Воспользовалась доверием ничего не подозревающей Бибигонши. Возможно, клад под пальмой отыскала бы следственная группа, которую я опередила буквально на несколько минут. В их действиях не было бы вероломства, а в моих есть: я обманула Еву, верящую мне. Даже если бы в ее квартиру ворвался Роман и, угрожая ножом или пистолетом, вскрыл паркет под пальмой, он не был бы так подл, потому что не демонстрировал дружелюбие. А я - демонстрировала. И пока Ева разливала чай, нарезала яблочную шарлотку, я взяла монеты, не принадлежавшие Бибигону.
      Воровать стыдно, воровать ворованное - не очень. Но почему-то, когда я вспоминаю великаншу Еву, радостно распахнувшую мне дверь, Еву, еще не ведавшую о грядущих переменах, которые разлучат ее с мужем, разрушат ее жизнь, этот постулат не утешает меня.
      - Да ваша это монета, ваша! - От злости я перехожу на крик. - Юнеев уже успел получить заключение экспертов.
      - Спасибо, - не находя других слов, неловко бормочет генерал.
      С силой, расталкивая толпу, я тяну Лелика со сцены. Мне не нужна никакая благодарность, я хочу забыть гостеприимную Еву и ванильный запах шарлотки.
      Наутро вся область твердила о мужественном поступке генерала. Как на дрожжах росли слухи, что спасение дамы - не первый подвиг в его послужном списке. Телевидение и газеты пестрели интервью с людьми, которых генерал вытащил своими руками из воды и пламени. Сюжет о самоотверженном броске генерала под люстру, без устали транслирующийся региональными телеканалами, затмил, особенно в среде домохозяек, все мыльные сериалы. В день выборов народ слаженно, с первой попытки, отдал свои голоса Чуранову Тимофею Георгиевичу. В первый же день губернаторства он, собственноручно забив в стену своего кабинета гвоздь, повесил портрет Музы Пегасовны.
      Тимофей Георгиевич Чуранов пропал. Конечно, губернатор не пуговица и не иголка, чтобы теряться, тем не менее все обстояло именно так. Может быть, для администрации области, для штата помощников и секретарши он безотлучно восседал в губернаторском кресле, но для Музы Пегасовны отсутствовал четвертые сутки. Особо настаиваю на сутках, так как именно в этот период она отсчитывала каждый час без него, исключив даже перерывы на сон и обед.
      Это случилось после того, как генерал, ставший губернатором, вбил гвоздь. Он, между прочим, любезно пригласил нас с Музой полюбоваться на его новый кабинет, и молодая секретарша, прелестная и значительная, что свойственно девушкам ее профессии, расположив нас за столом, под портретом моей подружки, принесла кофе.
      После того как мы распили кофе, сдобренное коньяком, генерал-губернатор пропал. Звонок Музы Пегасовны застал меня на редакционной планерке. Я не узнала ее голос, такой он был потерянный.
      - Варя, приезжай, мне плохо, - услышала я.
      - Скорую вызвали? - переполошилась я.
      - Скорая не поможет, - печально изрекла она.
      - Владимир Николаевич, мне срочно надо, - заканючила я.
      - Синицына, - постукивая паркером по столу, нахмурился Костомаров, - вы работаете в нашей газете почти месяц, из них я видел вас, дай бог, раз пять.
      - Может быть, в этом ваше везение. - Я уже просачивалась в приоткрытую дверь.
      - Чтобы завтра пришла с готовым материалом, - раздавалось за моей спиной ворчание редактора.
      Так я узнала об исчезновении генерала из жизни Музы - длиной в четыре дня.
      - И четыре ночи, - подсказывает мне бедолага.
      Она возлежит на своем бархатном диване, на другой половине комнаты рояль, над ним - Клеопатра, бросающая жемчужину в бокал. Еще неделю назад я признавала за Музой Пегасовной сходство с возлюбленной Антония. Но сегодня она - обычная российская женщина на пенсии, о завершающем жизненном этапе которой говорит не пенсионное удостоверение, а потухший взор. Видимо, для того чтобы быть Клеопатрой, необходим Антоний. Сигары - единственное, что осталось от прежней Музы Пегасовны, их она смолит не переставая.
      - Я вышла в тираж...
      Тяжело поднявшись, Муза Пегасовна подходит к зеркалу.
      - Варвара, ты посмотри, какие у меня брыльки, - говорит она как о смертельной болезни, постукивая при этом ладонью подбородок, - прямо как у бульдога.
      - А у кого их нет? - утешаю я старушку.
      - У тебя. Когда мне было тридцать, как тебе, я чувствовала себя девочкой, и ни один мужчина не смел тогда обращаться со мной подобным образом. Между прочим, большие брыльки - признак породы. С годами я становлюсь породистее.
      Вернувшись на диван, она кутается в одеяло.
      - Конечно, я могла бы заплакать, но это будет жалкое зрелище - старуха, рыдающая из-за мужчины. И потом, я отеку, у меня распухнут глаза. Как в таком виде прикажешь идти на сцену? Нет, рыдать я не буду, лучше достань "Зеленую фею". И поставь "Реквием".
      В полутьме, когда мы с Музой Пегасовной обжигаем свои внутренности напитком, культивированным артбогемой, ее слова звучат как исповедь уходящего в иной мир.
      - Я не понимаю, Варя, зачем живу. Когда на горизонте шестьдесят, существование утрачивает смысл. Меня уже пора заносить в красную книгу как реликт... За его здоровье. - Она звонко ударяет своим бокалом по моему и залпом опустошает его. - Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться, философствует она.
      - Это вы про люстру? - бесцеремонно требую я пояснений. - Муза Пегасовна, как вы это сделали?
      - Не говори глупостей, при чем тут люстра? - обрывает она меня.
      Но уже по тому, что сразу, с одного слова понимает, о чем идет речь, я делаю вывод: это только яблоки падают произвольно, а люстры - по заказу. Я бы еще полюбопытствовала, но Муза Пегасовна душит в зародыше мой профессиональный рефлекс.
      - Довольно об этом, - безжалостно резюмирует она.
      Здесь можно поставить точку. Муза Пегасовна навсегда исключила генерала - пусть даже сегодня он губернатор - из своей жизни. Я знаю, что больше мы не вспомним о нем. Во всяком случае, вслух. После длительного молчания, протекающего под музыку Моцарта, она говорит:
      - И хватит, Варвара, подымать меня на дыбу жизни.
      - При чем тут я?
      Ну вот, за неимением других виноватых моя подружка вычислила крайнего.
      - При всем. Хотя бы потому, что хочется мне есть. С сегодняшнего дня я буду доживать свой век, как подобает старухе: чинно и благородно. Не буду суетиться, усмирю свои желания и перестану красить волосы...
      - О, седеющая брюнетка - это очень модно. - Развалясь в кресле, я неучтиво смеюсь. И уж совсем вне всяких приличий закидываю ноги на стол. Отчего-то мне совсем не грустно, напротив - весело как от щекотки. Наверное, под влиянием абсента. - Такие волосы называются соль с перцем, их носят самые продвинутые модницы.
      - Тогда я буду краситься, - угрожающе произносит Муза Пегасовна, - но никаких стрижек, только старческий пучок. Подай-ка мне вон ту шкатулку.
      Без зеркала, на ощупь, она сооружает на своей голове извлеченными из шкатулки шпильками недоразвитую бабетту.
      - Заметь, Варвара, я даже не спрашиваю тебя, как я выгляжу, меня это теперь не интересует.
      - Я бы промолчала, даже если б вы и спросили. Сказать-то о новом причесоне нечего, - куражусь я над Музой Пегасовной, насильно загоняющей себя в старшую возрастную группу.
      - А ну, мотай отсюда! - негодует она; запущенная ее рукой подушка с золотыми кистями, врезавшись в голову, откидывает меня в кресло.
      От порывистого движения, свойственного скорее метателю молота, но никак не примерной старушенции, Муза Пегасовна преображается. И хотя она еще норовит восстановить на голове рассыпавшийся пучок, я вижу, как горят ее глаза, хотя комната уже погрузилась в сумерки.
      - Узнаю вас, Муза Пегасовна! - на полном серьезе радуюсь я: если она состарится здесь и сейчас, что будет с нашей дружбой?
      Из-за пронзительного звонка, корабельной рындой ворвавшегося в величественные аккорды "Реквиема", я не успеваю закончить спич о здравии, зато получаю индульгенцию. Муза Пегасовна больше не гонит меня, мало того распорядительным жестом возвращает в изголовье подушку с золотыми кистями. С грациозностью львицы, совсем не так, как прежде, она располагается на диване.
      - "Реквием" выключи, - спокойно, не пытаясь перекричать настырный звонок, говорит она, - и открой дверь.
      Предчувствие нас не обмануло: так настойчиво терзать кнопку звонка и наши уши мог только Тимофей Георгиевич. Сегодня он больше генерал, чем губернатор. В белом парадном мундире, на погонах - шитые золотом звезды, на черных брюках - голубые лампасы, на фуражке - золотая кокарда, в руках немыслимый букет желтых хризантем. Он переступает порог, неся с собой запах хорошего одеколона и осенней свежести. От сочетания офицерской выправки с природной роскошью цветов я охаю. Хорошо еще, не очень громко - Муза Пегасовна, объявившая мораторий на генерала, мне бы этого не простила.
      - Здравствуй, Варя!
      Генерал всучивает мне в руку фуражку.
      - Где? - спрашивает он.
      Я киваю в сторону комнаты. Ужасно интересно, что сейчас будет: сразу Муза прогонит генерала или для порядка помучает? И что я вижу, выглядывая из-за генеральской спины? Представляете, моя старшенькая, минуту назад божившаяся стать бабушкой, уже успела выкинуть шпильки из прически и накрасить губы. Не знаю, что она там еще успела, пока я встречала генерала, но ее проворности в создании имиджа можно позавидовать: двадцать, конечно, не дашь, но выглядит на все сто. В смысле сто процентов, когда каждый прожитый год - во благо. Если вы скажете: так не бывает - значит, вы просто не знаете Музу Пегасовну. Мужчины не могут устоять перед такой женщиной. Вот и наш генерал опускается на колено. На Музу, возлежащую на диване с длинным узким бокалом абсента в руке, это не производит ни малейшего впечатления. Запрокинув голову, она глядит на коленопреклоненного генерала через стекло и смакует вкус полыни.
      - Я думал, ты потеряла меня, а ты пьянствуешь, - обескураженно говорит генерал.
      - Что ты хочешь? - спрашивает Муза голосом инквизитора.
      - Пригласить тебя в ресторан, - смущается генерал.
      Рука Музы, прекрасная в своей зрелости, унизанная кольцами, ласкает восковые лепестки хризантем. Я вижу, как замер генерал в ожидании вердикта, как ждет он ее ответа.
      - Так не отказывай себе в этом, - шепчет Муза Пегасовна.
      - Что? - словно не расслышав, переспрашивает генерал.
      - Не отказывай себе в этом, - четко повторяет Муза Пегасовна.
      - Что?! - не унимается генерал, едва удерживаясь от смеха.
      - В ресторан! - Крик Музы Пегасовны оглушает нас.
      И пока она вот так победно голосит, генерал, приговаривая: "Так это против правил" - закидывает ее хризантемами, цветок за цветком.
      О, как божественно красива ликующая Муза Пегасовна на диване цвета горького шоколада, усыпанная лоскутным одеялом из желтых хризантем! Я чуть не вою от зависти. Вскочив с дивана, она ступает по цветам, устлавшим пол. Потом распахивает крышку рояля. Проехавшись всей ладонью по клавишам, как по катку, она наяривает "Мурку".
      - Здравствуй, Ляпидевский, здравствуй, лагерь Шмидта, здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай, - голосит Муза Пегасовна.
      - Мы пошухарили на полярной льдине, а теперь награду получай, аккомпанирует генерал в басовом ключе.
      Я не знаю слов, поэтому сдабриваю свое "ля-ля-ля" постукиванием пальцами по крышке рояля.
      - Шмидт сидит на льдине, словно на малине, и качает длинной бородой, самозабвенно, в блатной манере, горланит дуэт.
      Оторвав левую руку от клавиш, генерал достает из внутреннего кармана узкую коробку.
      Внутри на белом атласе - солидный WATERMAN; корпус ручки инкрустирован серебром и трехкаратным золотом. Такой крутой в нашей редакции нет даже у Костомарова. Оказывается, это - подарок мне. Не знаю, поднимется ли моя рука применить столь роскошный подарок по его прямому назначению? Интересно, с чего бы? Муза Пегасовна смолкает, вместе мы вопросительно смотрим на генерала.
      - Рубль Константина действительно оказался моим, столичные эксперты подтвердили его подлинность, - говорит генерал, продолжая наигрывать воровской гимн.
      Мы с Музой Пегасовной переглядываемся: так вот где долгих четыре дня пропадал генерал.
      - Спасибо, Тимофей Георгиевич, это вы слишком, - растерянно говорю я, не выпуская ручки из рук, - даже не представляю, как можно просто так писать этой уникальной вещью! Может, сразу под стекло замуровать?
      - Брось свои комплексы, Варвара! - рубит сплеча генерал. - Ручка не стоит и сотой доли рубля Константина. Так что нечего на нее любоваться: не мы для вещей, а вещи для нас. Пиши статьи, чтобы каждая - на вес золота.