Гиперион (№4) - Восход Эндимиона

К причастию пошли только близнецы Переллы. Как всегда.

— Corpus Christe [6], — произнес де Сойя, протягивая им гостию. Он боролся с желанием бросить взгляд на таинственную фигуру в тени.

Месса закончилась почти в полной темноте. Вой ветра заглушил завершающую молитву и ответное «аминь». Электричества в часовне не было — здесь никогда не было электричества, — и десяток мерцающих свечей не мог разогнать мрак. Отец де Сойя благословил паству, отнес чашу в темную ризницу и поставил ее на малый алтарь. Пабло вбежал следом, скинул стихарь и натянул анорак.

— До завтра, отец.

— Да, спасибо, Пабло. Не забудь…

Поздно. Мальчишка уже выскочил из церкви и помчался к мельнице — он работал там вместе с отцом и дядьями. В неплотно прикрытую дверь мгновенно просочился красный песок.

Будь все, как обычно, отец де Сойя должен был бы сейчас снять облачение и убрать его в шкаф. Позже, днем, он отнес бы одежду домой и привел в порядок. Но сейчас он медлил. Почему-то ему казалось, что облачение еще пригодится, будто это — пластокевларовая боевая броня и он сейчас не на Мадре-де-Диос, а на борту факельщика, в битве в Угольном Мешке.

Высокая фигура остановилась у входа в ризницу. Отец де Сойя молча ждал, борясь с желанием осенить себя крестным знамением, схватить святые дары и выставить их перед собой как щит — от вампира или от дьявола. Ветер за стенами церкви застонал как баньши.

Незнакомец шагнул вперед, и свет лампы упал на его лицо. И де Сойя узнал капитана Марджет By, адъютанта адмирала Марусина, командующего Имперским Флотом. И второй раз за это утро де Сойя мысленно поправил себя — не капитана, теперь уже адмирала Марджет By на ее воротнике поблескивали адмиральские шевроны.

— Отец капитан де Сойя? — спросила Марджет By.

Иезуит медленно покачал головой. На этой планете, где в сутках всего двадцать три часа, было всего семь тридцать утра, но он уже чувствовал себя бесконечно усталым.

— Просто отец де Сойя, — ответил он.

— Отец капитан де Сойя, — повторила адмирал By, и на этот раз в ее голосе не было вопроса. — Вы вновь призваны на действительную военную службу. У вас десять минут на сборы.

Федерико де Сойя вздохнул и закрыл глаза. Он чуть не плакал. «Прошу тебя, Господи, Отче, да минует меня чаша сия». Когда он открыл глаза, чаша по-прежнему стояла на алтаре, а адмирал By по-прежнему выжидающе смотрела на него.

— Есть, — тихо ответил он и медленно, бережно начал снимать свое облачение.

На третий день после смерти и погребения Папы Юлия Четырнадцатого в саркофаге началось движение. Тончайшие пуповины и чуткие зонды скользнули в сторону и исчезли. Сначала человек, лежавший на каменной плите, казался безжизненным, только поднималась и опадала грудная клетка, затем он вздрогнул, застонал и — долгие, томительные минуты спустя — приподнялся на локте и осторожно сел. Богато расшитый льняной покров соскользнул с него, обнажив до пояса.

Несколько минут человек сидел на краю мраморной плиты, обхватив голову дрожащими руками. Потом поднял взгляд и посмотрел на панель, скрывавшую потайной ход в стене часовни. Панель с еле слышным шипением сдвинулась. Кардинал в пурпурном облачении шагнул в сумрак зала. Тихо шелестел шелк. Постукивали четки. Следом за кардиналом вошел высокий стройный мужчина с пепельными волосами и серыми глазами. На нем был простой элегантный костюм из серой — под цвет волос и глаз — фланели. В трех шагах позади кардинала и мужчины в сером вышагивали два швейцарских гвардейца в оранжево-черных мундирах эпохи Возрождения. Оружия при них не было.

Обнаженный человек на мраморной плите моргнул, словно его глазам был невыносим даже приглушенный свет, проникавший в сумрак часовни. Наконец взгляд его сфокусировался.

— Кардинал Лурдзамийский, — прошептал воскресший.

— Да, отец Дюре, — сказал кардинал. Он бережно держал в руках огромную серебряную чашу.

Обнаженный человек поморщился и облизнул губы, словно проснулся с ощущением неприятного вкуса во рту. Он был стар — худое, изможденное лицо, печальные глаза, испещренное шрамами тело. На груди, как две опухоли, мерцали лилово-красным два крестоформа.

— Какой нынче год? — спросил он после долгого молчания.

— 3131 от Рождества Христова, — ответил кардинал.

Отец Поль Дюре закрыл глаза.

— Пятьдесят семь лет с моего последнего воскрешения. Двести семьдесят девять лет с Падения порталов… — Он открыл глаза и посмотрел на кардинала. — Двести семьдесят лет с тех пор, как вы отравили меня, убив Папу Тейяра Первого.

Кардинал Лурдзамийский издал смешок.

— Хорошо считаете. Быстро вы восстановились после воскрешения.

Поль Дюре перевел взгляд на человека в сером.

— Альбедо. Посмотреть пришли? Или ручных иуд приходится подбадривать?

Высокий человек ничего не ответил. Кардинал Лурдзамийский побагровел, поджал свои и без того тонкие губы — теперь их уже невозможно стало различить в багровых складках щек.

— Может, хочешь еще что-нибудь сказать напоследок, антипапа проклятый?

— Не тебе, — прошептал Поль Дюре и закрыл глаза в молитве.

Два швейцарских гвардейца схватили отца Дюре за руки. Иезуит не сопротивлялся. Гвардеец резко запрокинул ему голову, и на тощей старческой шее выступил кадык.

Кардинал Лурдзамийский осторожно подошел поближе. Из складок алого шелкового рукава выскользнул острый кинжал с роговой рукоятью. Кардинал взмахнул рукой — легко и небрежно. Из перерезанной артерии Поля Дюре хлынула кровь.

Отступив, чтобы не запачкать одежды, Симон Августино спрятал нож в складки рукава, поднял огромную чашу и подставил ее под пульсирующую струю. Когда чаша наполнилась почти до краев, а струя иссякла, он кивнул швейцарским гвардейцам, и те тут же отпустили голову отца Дюре. Воскресший снова был мертв. Голова его запрокинулась, глаза были закрыты, рот разинут в немом крике, края раны разошлись, словно губы в зловещей ухмылке. Швейцарские гвардейцы уложили тело на плиту и сдернули с него покров. Обнаженный мертвец был жалок — перерезанное горло, испещренная шрамами грудь, длинные белые пальцы, впалый живот, дряблые гениталии, костлявые ноги… Смерть и в эпоху воскрешения лишает достоинства всех, даже тех, кто всю жизнь прожил в суровой аскезе. Гвардейцы держали роскошный покров на безопасном расстоянии.

Кардинал Лурдзамийский плеснул кровью из чаши в мертвые глаза, в открытый рот, в ровную ножевую рану на горле, на грудь, на живот, в пах — и все покрылось алыми, в тон кардинальской мантии, брызгами.

— Sie aber seid nicht fleischlich, sondern geistlich, — произнес кардинал. — He плотью, но духом ты сотворен.

Высокий человек в сером поднял бровь:

— Бах?

— Разумеется — Кардинал поставил опустевшую чашу на мраморную плиту, кивнул швейцарским гвардейцам, и те накрыли тело сложенным вдвое покровом. Роскошная ткань мгновенно пропиталось кровью. — Jesu meine Freunde [7], — добавил кардинал.

— Именно. — Человек в сером вопросительно поглядел на Симона Августино.

— Да, — кивнул кардинал Лурдзамийский. — Пора.

Человек в сером обошел саркофаг и встал позади гвардейцев, всецело поглощенных своей работой. Когда, тщательно расправив покров, они выпрямились и отошли от саркофага, человек в сером поднял руки и приложил ладони к их шеям. Гвардейцы широко распахнули глаза, открыли рты — но не успели даже закричать глаза их вспыхнули, кожа сделалась прозрачной, и сквозь нее проступило оранжевое пламя. Еще мгновение — и они исчезли, испарились, разлетелись на мельчайшие частицы.

Человек в сером вытер ладони, стряхивая тончайший слой пепла.

— Какая жалость, советник Альбедо, — густым басом пророкотал кардинал.

Человек в сером посмотрел, как оседает в воздухе пыль, перевел взгляд на кардинала и вновь вопросительно поднял бровь.

— Нет-нет-нет, — пробасил кардинал. — Я о покрове. Эти пятна ничем не выведешь. После воскрешения придется ткать новый. — Он повернулся и, шелестя одеждами, направился к потайной двери. — Пойдемте, Альбедо. Нам нужно поговорить, а мне еще мессу служить.

Дверь скользнула на место, и в полумраке часовни осталось лишь накрытое дорогим покровом тело. Легкий серый дымок таял, поднимаясь к куполу, словно отходили души тех, кто был убит здесь несколько минут назад.

Глава 2

В ту неделю, когда Папа Юлий умер в девятый раз и в пятый раз был убит отец Поль Дюре, мы с Энеей находились в 160 000 световых годах от Пасема, на похищенной планете Земля — на Старой Земле, настоящей Земле, — вращавшейся вокруг чужой звезды класса G в чужой галактике — Малом Магеллановом Облаке.

Для нас это была необычная неделя. Мы, конечно, не знали, что Папа умер, — между похищенной Землей и планетами Империи не существовало никакой связи, кроме, разве что, бездействующих порталов. На самом-то деле — теперь я это знаю — до Энеи известие о кончине Папы дошло, и дошло таким способом, о котором мы тогда даже не догадывались, но она никогда не говорила о том, что происходит в Священной Империи (чаще мы называли ее между собой Орденом), а нам и в голову не приходило об этом расспрашивать. Все годы изгнания на Земле наша жизнь была настолько простой, спокойной и полноценной, что сейчас это даже трудно понять, а вспоминать — почти что больно. Ту неделю мы прожили весьма полноценно, хоть и не сказать, чтобы спокойно: в понедельник умер Старый Архитектор (Энея училась у него последние четыре года). Во вторник, холодным зимним вечером, его похоронили в пустыне — похоронили печально и впопыхах. В среду Энее исполнилось шестнадцать. На Талиесин опустился покров беды и смятения, и только А.Беттик и я постарались отпраздновать с ней день рождения.

Андроид испек шоколадный торт — любимое лакомство Энеи, а я подарил ей для прогулок изящную резную трость. Я сам вырезал ее из необычайно твердой ветки, которую мы нашли во время очередной вылазки в горы, устроенной Старым Архитектором. В тот вечер в уютной маленькой хижине Энеи мы ели торт и пили шампанское. Энея казалась подавленной — смерть старика и всеобщее смятение выбили ее из колеи. Сейчас мне понятна истинная причина: Энея уже знала о смерти Папы, знала о тех бурных событиях, что ждут нас, и о том, что четыре самых безмятежных года нашей жизни подошли к концу.

Помню наш разговор в тот вечер, в день ее шестнадцатилетия. Стемнело рано и тут же похолодало. За стенами уютной хижины бушевала песчаная буря, кусты полыни и юкки скрипели и гнулись к земле. Мы уже выпили шампанское и теперь сидели у чадящей лампы, держа в руках кружки с горячим чаем, и тихонько беседовали под завывания ветра.

— Странно, — сказал я. — Мы знали, что он старый и больной, но никто, похоже, не верил, что он умрет. — Я, конечно, говорил о Старом Apхитекторе, а не о каком-то абстрактном Папе. И — как и все мы, изгнанники на Земле, — наставник Энеи не принял крестоформа. Он в отличие от Папы умер раз и навсегда.

— Похоже, он знал, — тихо проговорила Энея. — За последний месяц он побеседовал с каждым из своих учеников. Своего рода передача последней крупицы мудрости.

— И какой же последней крупицей мудрости он поделился с тобой? — спросил я. — Ну, то есть если это не секрет… или не что-то такое, слишком личное.

Энея улыбнулась:

— Напомнил, что заказчик непременно заплатит вдвое больше, если сообщать о дополнительных расходах постепенно и только после того, как будет заложен фундамент и конструкция начнет обретать форму. Он сказал, что тогда отступать уже некуда, и клиент не сорвется с крючка.

Мы с А.Беттиком рассмеялись. В нашем смехе не было ничего оскорбительного — Старый Архитектор принадлежал к числу тех редких созданий, в которых истинный гений сочетается с очень сильной личностью, — но, даже вспоминая его с грустью и любовью, мы вынуждены были признать: хитрость и эгоизм тоже были частью его натуры. Старый Архитектор был кибридом Франка Ллойда Райта — человека, жившего еще до Хиджры, в двадцатом веке от Рождества Христова. И хотя в Талиесинском братстве все — даже самые старшие ученики, его ровесники, — уважительно называли его «мистер Райт», я всегда думал о нем только как о Старом Архитекторе: ведь именно так назвала своего будущего наставника Энея, когда еще только собиралась отправиться к нему на Старую Землю. А.Беттик, видимо, думал о том же, что и я.

— Забавно, — проговорил он.

— Ты о чем? — спросила Энея.

Андроид улыбнулся и потер культю. Эта привычка появилась у него в последние несколько лет. Автохирург катера, на котором мы улетели сквозь портал с Рощи Богов, спас А.Беттику жизнь, но руку вырастить не сумел — метаболизм андроида слишком отличен от человеческого.

— Да вот… Церковь обладает огромной властью во всех делах человечества, но на вопрос, есть ли у человека душа, которая покидает тело после смерти, до сих пор нет однозначного ответа. Однако в случае мистера Райта мы знаем, что его личность кибрида все еще существует отдельно от его тела — или по крайней мере существовала какое-то время после его смерти.

— Можем ли мы утверждать это с полной уверенностью? — усомнился я. Чай был горячий и вкусный. Мы с Энеей купили его — точнее, выменяли — на индейском рынке, в пустыне, там, где когда-то стоял город Скоттсдейл.

На мои вопрос ответила Энея:

— Да. Личность моего отца пережила смерть тела и хранилась в петле Шрюна, вживленной в голову матери. Более того, нам известно, что затем она самостоятельно существовала в мегасфере, после чего на время перешла в бортовой компьютер корабля Консула. Личность кибрида продолжает свое существование в виде волнового пакета, который распространяется вдоль матриц данных инфосферы — или в мегасфере, — пока не достигнет Иск-Ина-источника в Техно-Центре.

Я знал это, но никогда не понимал.

— Хорошо, — сказал я, — но к какому Иск-Ину отправился волновой пакет мистера Райта? Магелланово Облако никак не связано с Техно-Центром. И инфосферы тут тоже нет.

Энея отставила пустую чашку.

— Связь должна быть, иначе ни мистер Райт, ни другие кибриды, которые бывали на Земле, не смогли бы здесь существовать. Вспомни, пока умирающая Гегемония не уничтожила нуль-порталы, Техно-Центр втайне использовал планково пространство как среду-носитель.

— Связующая Бездна, — повторил я слова из «Песней» старого поэта.

— Именно, — кивнула Энея. — Мне всегда казалось, что это название ни о чем не говорит.

— Как бы она там ни называлась, я все равно не понимаю, как это ей удалось добраться сюда… в другую галактику.

— Среда-носитель Техно-Центра распространяется повсюду, она проходит сквозь время и пространство. — Энея нахмурилась. — Нет, не так… Пространство и время вплетены в нее… Связующая Бездна — выше пространства и времени.

Я огляделся. Лампа освещала маленькую комнату, но за ее стенами царил непроглядный мрак и завывал ветер.

— Значит, Центр может и до нас добраться?

Энея покачала головой. Мы это уже обсуждали. Тогда я не понял, в чем дело. Не понимал я этого и сейчас.

— Эти кибриды связаны с Иск-Инами, которые на самом деле не являются частью Техно-Центра. Мистер Райт… Мой отец… второй кибрид Китса… они с Техно-Центром не связаны.

Я окончательно перестал что-либо понимать.

— В «Песнях» сказано, что кибриды Китса — и твой отец в том числе — созданы Уммоном, Иск-Ином Техно-Центра. Уммон рассказал твоему отцу, что кибриды — результат их экспериментов. Энея встала и подошла к выходу. Брезент трепетал под напором ветра, но держался, не пропуская песок. Да, она выстроила надежный дом.

— «Песни» написал дядя Мартин. Он хотел честно изложить истину и сделал все, что мог. Но были там моменты, которых он не понимал.

— Я тоже. — Я подошел к Энее, обнял ее за плечи и почувствовал, насколько она повзрослела за эти четыре года. — С днем рождения, детка! Она оглянулась и положила голову мне на грудь.

— Спасибо, Рауль.

Да, сильно она изменилась с тех пор, как мы увиделись впервые — ей тогда только-только исполнилось двенадцать. Я мог бы сказать, что за эти годы она выросла и обрела женское естество, но, хоть бедра ее и округлились, а грудь отчетливо проступала под старым свитером, я по-прежнему не воспринимал ее как женщину. Да, она уже не ребенок, но еще не женщина. Она… Энея. Блестящие темные глаза были все те же — умные, вопросительные, немного печальные от некоего тайного знания, — и ощущение физического прикосновения, возникающее, когда она обращала на вас свой пристальный, понимающий взгляд, было таким же сильным, как и всегда. Русые волосы за эти годы чуть потемнели, она их остригла прошлой весной, теперь они были короче, чем у меня десять лет назад, когда я служил в гиперионских силах самообороны. Я положил руку ей на голову, взлохматил короткие-короткие волосы и отыскал взглядом такие знакомые светлые пряди, выгоревшие под безжалостным солнцем Аризоны.

Пока мы стояли и слушали, как бьется о брезент песок, а А.Беттик молчаливой тенью сидел позади нас, Энея взяла мою руку в свои. Сегодня ей исполнилось шестнадцать, и она уже не девочка, скорее молодая женщина, но ее руки все равно казались крошечными в моей огромной ладони.

— Рауль?…

Я молча смотрел на нее и ждал.

— Сделаешь для меня кое-что? — Она сказала это нежно, очень нежно. — Да. — Я не колебался ни секунды.

Она сжала мою руку и посмотрела мне в глаза. Нет, точнее, заглянула мне в душу.

— Сделаешь для меня кое-что завтра?

— Да.

Она все так же пристально смотрела на меня и все так же сжимала мою руку.

— Ты сделаешь для меня что угодно?

На этот раз я ответил не сразу. Я знал, что влекут за собой такие клятвы, пусть даже это странное, удивительное дитя ни разу еще не просило меня что-нибудь для нее сделать — не просила, чтобы я отправился с ней в эту безумную одиссею. Я обещал это старому поэту, Мартину Силену, еще до того, как познакомился с Энеей. Я знал, что есть веши, которые я не смог бы — ни в здравом уме, ни в помутнении рассудка — заставить себя сделать. Но чего я не мог бы сделать никогда — это хоть в чем-либо отказать Энее.

— Да, — сказал я. — Я сделаю все, о чем ты попросишь.

В это мгновение я понял, что умер, — и воскрес. Энея больше ничего не сказала, только кивнула, сжала в последний раз мою ладонь и вернулась к свету, к торту, к ожидавшему нас другу-андроиду. Прошло несколько дней — и я узнал, о чем она просила и как трудно остаться верным клятве.

Я прервусь ненадолго. Я понимаю, что вы ничего обо мне не знаете, если вы не читали первую часть моего повествования, а первая часть моего повествования существует только в памяти скрайбера, ведь я пишу на микровеленовых страницах, которые каждый день очищаю заново. На этих уничтоженных страницах я рассказал всю правду. Или по крайней мере ту правду, которую я знаю. Или по крайней мере старался говорить правду. Большей частью.

Итак, микровеленовые страницы очищены, скрайбер — здесь, рядом со мной, и значит, первую часть не читал никто. Тот факт, что она была написана в «кошачьем ящике» Шредингера на орбите Армагаста («кошачий ящик» — маленькая сверхнепроницаемая энергетическая оболочка, эллипсоид, удерживающий атмосферу, в нем есть система рециркуляции воздуха и воды, синтезатор пищи, койка, стол, скрайбер и капсула с цианидом, которая разобьется, когда будет зарегистрирован определенный случайный изотоп), практически гарантирует, что вы не читали первых страниц.

Но я не уверен.

Странные вещи происходили тогда. Странные вещи происходят с тех пор. Я не берусь судить о том, читал ли кто-нибудь (и прочтет ли кто-нибудь) те — или эти — страницы.

Так или иначе, но лучше я еще раз представлюсь. Я — Рауль Эндимион. Моя фамилия происходит от «заброшенного» университетского города на забытой Богом планете Гиперион. Я специально взял в кавычки слово «заброшенный», потому что именно в этом всеми забытом городе я познакомился со старым поэтом — Мартином Силеном, древним автором запрещенной эпической поэмы, «Песней», — и там-то начались мои приключения. Слово «приключения» я употребил с долей иронии и еще в том смысле, что сама наша жизнь — уже приключение. И хотя мое странствие началось как настоящее приключение — с попытки (причем успешной) спасти двенадцатилетнюю Энею от всей мощи Священной Империи и доставить ее живой и невредимой на далекую Старую Землю, — оно растянулось на целую жизнь, и в этой жизни была любовь, была утрата и было чудо.

Как бы то ни было, в то время, о котором я рассказываю, в ту неделю, когда умер Папа, когда умер Старый Архитектор, когда Энея невесело отметила в изгнании свое шестнадцатилетие, мне было тридцать два года, я был все так же высок, все так же крепок, все так же любил охотиться, иногда — подраться и еще — смотреть, как командуют другие, был все так же неопытен, и только балансировал на краю пропасти, но еще не влюбился навеки в девочку, которую оберегал как младшую сестренку и которая — как мне показалось в тот вечер — стала уже взрослой женщиной, не сестрой — но другом.

А еще я должен сказать, что все, что я здесь описываю — события в Священной Империи, убийство Поля Дюре, извлечение из камня Радаманты Немез, мысли отца Федерико де Сойи, — не литературная версия, не экстраполяция и не вымысел, нет, это совсем не то, что было в романах древних авторов, современников Мартина Силена. Я это знаю. Знаю, о чем думал отец де Сойя, знаю, как выглядел в тот день советник Альбедо. Знаю не потому, что я всеведущ, но лишь благодаря событиям и откровениям, которые подарили мне доступ к всеведению.

Вы все поймете позже. По крайней мере я надеюсь, что поймете.

Простите мне это очередное неуклюжее выступление. Человек, личность которого была воспроизведена в кибриде, отце Энеи, — поэт Джон Ките — писал в прощальном письме к своим друзьям: «Я всегда откланивался неуклюже». Вот так и я — не важно, прощальный это поклон или приветственный, как сейчас.

Итак, я возвращаюсь к своим воспоминаниям и прошу вас быть снисходительными, если они покажутся вам несколько сбивчивыми и не совсем понятными.

Три дня и три ночи после шестнадцатого дня рождения Энеи завывал ветер и клубился песок. И все это время девочка отсутствовала. За минувшие четыре года я привык к ее «отлучкам» — так она их называла — и уже не изводил себя так, как в первое ее исчезновение. Но в этот раз я беспокоился сильнее обычного: из-за смерти Старого Архитектора все двадцать семь учеников и шестьдесят с лишним человек обслуги в лагере среди пустыни — Старый Архитектор называл его Талиесин-Уэст — пребывали в тревоге и в смятении. К тому же всех нервировала песчаная буря — она всегда всех нервирует. Люди семейные и обслуга жили неподалеку, в одном из тех каменных строений, которые мистер Райт велел своим ученикам возвести к югу от главного здания. Лагерь очень напоминал форт наружные стены, внутренние дворы и крытые переходы (во время песчаной бури по ним очень здорово было перебегать из дома в дом), — но каждый, пусть даже самый удачный день, прожитый без солнца или без Энеи, приносил мне все больше тревоги и беспокойства.

И каждый день по несколько раз я приходил к ее хижине: она отстояла дальше всех от основного комплекса, почти в четверти мили к северу, если идти в сторону гор. И каждый раз, приходя, я не заставал ее. Дверной полог не был привязан, а на столе лежала записка, в которой она просила меня не беспокоиться, сообщала, что это — просто очередная ее экспедиция и что воды она взяла достаточно. Я все равно беспокоился, но с каждым посещением все больше и больше восхищался ее домом.

Четыре года назад, когда мы с ней прибыли сюда на катере, украденном с боевого корабля Ордена, оба разбитые, обессиленные, обожженные (я уже не говорю об искалеченном андроиде в автохирурге), Старый Архитектор и его ученики приняли нас очень тепло и сердечно. Мистера Райта даже не удивило (а если и удивило — он сумел это скрыть), что двенадцатилетний ребенок переходил через порталы с планеты на планету ради того, чтобы найти его и попроситься к нему в учение. Помню, как в первый же день Старый Архитектор спросил Энею, что она знает об архитектуре. «Ничего, — тихо ответила она, — кроме того, что вы тот, у кого я должна учиться».

Очевидно, ответ оказался правильным. Мистер Райт рассказал ей, что всем своим ученикам, прибывшим на Землю еще до Энеи — как выяснилось, их было двадцать шесть, — он давал задание спроектировать и построить себе в пустыне жилище. Старый Архитектор предложил ей строительные материалы — брезент, камень, цемент, немного драгоценной древесины, — но что из этого сотворить, Энея должна придумать сама.

Прежде чем Энея взялась за работу (мне-то было проще — я просто разбил палатку рядом с лагерем), мы осмотрели постройки других учеников. Выяснилось, что почти все они спроектированы по типу шатров — довольно прочные, иногда с претензией на стиль, — но вряд ли могут служить защитой от песка, дождя и сильного ветра. Мы не увидели ничего запоминающегося.

Одиннадцать дней трудилась Энея над своим жилищем. Я помогал ей — таскал тяжести, копал ямы (А.Беттик в то время лежал в автохирурге), но проект девочка полностью разработала сама, да и большую часть работы проделала тоже сама. И в результате получился замечательный дом.

Сначала Энея выкопала глубокую яму — она хотела, чтобы большая часть жилища располагалась ниже уровня земли. Затем из гладких каменных плит выложила пол. Тщательно подогнав камни, чтобы не осталось никаких щелей, она застелила пол яркими ковриками и попонами, которые выменяла на индейском рынке в пятнадцати милях от лагеря. Потом Энея возвела каменные стены — на метр в высоту (изнутри казалось, что они выше). Она использовала ту самую технику грубой «пустынной кладки», в которой мистер Райт сложил стены лагеря. Не знаю, как ей это удалось, ведь тогда она еще не слышала уроков Старого Архитектора.

Сначала Энея собирала камни — она находила их в пустыне, в небольших ручейках и сухих руслах неподалеку от лагеря. Камни были всех размеров и цветов — багровые, черные, ржаво-красные и темно-коричневые, а на некоторых были петроглифы или окаменелости. Закончив собирать камни, Энея соорудила деревянную опалубку и уложила самые большие камни гладкой стороной внутрь. Затем она несколько дней под палящим солнцем выгребала песок из сухого русла и возила в тачке к месту строительства, замешивала цементный раствор и заливала им камни.

У нее получилась грубая кладка, камень в бетоне — «пустынная кладка», как называл это мистер Райт, — но выглядело все это непривычно, причудливо — и прекрасно, неровные разноцветные камни проступали из бетона, вся поверхность была покрыта живописными изломами… Стены получились достаточно толстыми, чтобы днем не пропускать жар пустыни, а ночью удерживать драгоценное тепло.

Ее жилище было куда более продуманным, чем казалось с первого взгляда, — прошли месяцы, пока я наконец полностью оценил все архитектурные тонкости. Итак, вы откидываете брезентовый полог и, пригнувшись, входите в вестибюль, затем спускаетесь по трем широким ступеням винтовой лестницы и оказываетесь у деревянной арки в каменной стене — это вход в комнату. Так вот, наклонный, петляющий коридор — своего рода воздушный шлюз, заслон от песка и зноя пустыни, а полог на входе — брезентовые полотнища внахлест — усиливает эффект. Комната, которую Энея называла «главной», размером была всего три на пять метров, но казалась гораздо больше. У стены — высокий каменный стол, вокруг стола — встроенные скамьи, у северной стены — самый настоящий очаг, рядом, в нишах, еще скамьи. И настоящий, встроенный в стену дымоход, который нигде не соприкасался ни с деревом, ни с брезентом. Там, где кончалась каменная кладка (примерно на уровне глаз, если сидеть на скамье), во всю длину северной и южной стены Энея сделала защищенные экранами окна, при желании их можно было наглухо задраить изнутри брезентом или прикрыть скользящими деревянными ставнями. Из стекловолоконных реек, найденных в груде лагерного хлама, Энея соорудила каркас для брезентового потолка: правильные арки, резкие пики, своды — как в кафедральном соборе, и таинственные глубокие ниши.

Она устроила себе самую настоящую спальню, куда можно было пройти из гостиной, поднявшись на две ступени и повернув при этом на шестьдесят градусов. Напротив входа, у стены, стоял огромный валун — он был здесь еще до постройки дома. Водопровода не было — мы все пользовались общими душевыми и уборными, но Энея сложила из камня очаровательный маленький бассейн — прямо рядом с кроватью (лист фанеры с матрацем и подушками) — и несколько раз в неделю нагревала воду на общей кухне и таскала ее, ведро за ведром, в свое жилище, чтобы принять ванну.

Свет, проникавший сквозь брезентовые стены и потолок, был тепло-розовым на рассвете, масляно-желтым в полдень и оранжевым вечером. Кроме того, Энея специально расположила дом так, чтобы цереусы, кустарники и кактусы в разное время суток отбрасывали на брезентовые стены разные тени. Да, славное это было жилище. И щемяще пустое, когда моя девочка уходила куда-нибудь.

Я уже говорил, что после смерти Старого Архитектора его ученики и обслуга пребывали в смятении. Возможно, точнее было бы сказать — в растерянности. За трое суток, пока Энея отсутствовала, я вдоволь наслушался причитаний — все-таки девяносто человек, вместе они не сходились, даже за едой: мистер Райт не любил больших скоплений народа. Паника нарастала с каждым днем, и не последнюю роль тут играло отсутствие Энеи. Она была самой младшей ученицей в Талиесине — и вообще самой младшей, — но все уже привыкли спрашивать ее совета и прислушиваться к ее словам. За одну неделю они потеряли своего наставника и своего лидера.

На четвертое утро после ее дня рождения кончилась песчаная буря, и Энея вернулась. Я привычно бегал трусцой, как всегда, сразу после рассвета, и заметил ее издалека: она шла по пустыне со стороны гор — темный силуэт в утренних лучах, тоненькая фигурка с короткими волосами, сияющими, как нимб, — и в эту секунду я вспомнил, как впервые увидел ее на Гиперионе, в долине Гробниц Времени.