Илион (№2) - Олимп

Однако титаны, те, кого мой отец одолел и забросил в Тартар, эту преисподнюю преисподних, это царство ночных кошмаров, размещенное гораздо ниже царства мёртвых, где витает сейчас, подобно выпущенному кем-то вонючему газу, душа вашего брата Париса, накрасили свои лица мелом, явились, точно духи покойных, напали на меня и разорвали голыми, набелёнными руками на семь частей, после чего швырнули в кипящий котёл, стоявший тут же на треножнике, над пламенем гораздо более жарким, чем ваш убоги и костерок…

– Ты закончил? – поинтересовался Гектор, поднимая меч.

– Почти. – Голос олимпийца звучал уже гораздо веселее и громче, отдаваясь эхом от весьма удалённых стен, которые только что гудели от слов Приамида, – Меня сварили, потом поджарили на семи вертелах, и аппетитный запах моего мяса привлёк на пиршество самого Громовержца, пожелавшего отведать сладкое кушанье. Но, заметив на вертеле детский череп и ручки сына в бульоне, отец поразил титанов молниями и зашвырнул обратно в Тартар, где они по сей день жестоко страдают и трепещут от ужаса.

– Это всё? – произнёс Гектор.

– Почти, – отозвался Дионис, обратившись лицом к царю Приаму и прочим важным персонам, собравшимся на балконе святилища Зевса. Теперь уже маленький божок ревел, как раненый бык. – Впрочем, кое-кто утверждает, будто бы мои варёные останки были брошены в землю, и так появились первые виноградные лозы, дающие смертным вино; впрочем, один кусочек тела не сгорел на костре и не разложился в почве. Его-то Паллада Афина и отнесла Громовержцу, который доверил мою kriaios Dionisos Гипте – это малоазиатское имя Великой Матери Реи, – чтобы та носила меня в своей голове. Знаете, отец употребил эти слова – kriaios Dionisos – шутки ради, поскольку kradia на языке древних означает «сердце», а krada – «смоковницу», то есть…

– Хватит! – воскликнул Гектор.,– Бесконечная болтовня не продлит твою пёсью жизнь, и не мечтай. Данай договаривай в: словах, или я сам тебя оборву.

– Да сожрите вы меня, – только и вымолвил бог. Приамид обеими руками занёс тяжёлый клинок и взмахом обезглавил бессмертного. Толпы троянцев и греков ахнули. Бескрайние ряды солдат как один человек отшатнулись от ужасного зрелища. Несколько мгновений укороченное тало стояло, пошатываясь, на нижней платформе и вдруг рухнуло, точно марионетка, у которой разом обрезали нити. Гектор ухватил упавшую голову с широко разинутым ртом, поднял за жидкую бородку и высоко закинул на сруб, между конскими и собачьими трупами. Работая мечом как топором, он ловко отсёк мертвецу сначала руки, потом ноги, потом гениталии, разбрасывая отрезанные части по всему срубу – впрочем, не слишком близко к смертному «у Париса, чьи благородные кости воинам нужно будет собрать среди золы, отделив от недостойных останков собак, жеребцов и бога. В конце концов Приамид разрубил тело на дюжины мясных ломтиков; большая часть пошла на костёр, остальное полетело на корм уцелевшим собакам, которых до сей минуты держали на привязи, а теперь выпустили на площадь.

Как только затрещали последние кости и лопнул последний хрящ, над жалкими останками Диониса поднялась чёрная туча, будто бы стая невидимого гнуса или маленькая дымовая воронка вертелась в воздухе, да так яростно, что Гектору пришлось прервать свою мрачную работу и отступить назад. Шеренги троянских и ахейских героев отпрянули ещё на шаг, а женщины на стене запричитали в голос, закрывая лица ладонями или лёгкими покрывалами.

Но вот облако рассеялось; Приамид швырнул на вершину дровяной кучи оставшиеся розовато-белые, словно тесто, куски плоти, после чего поддел ногой позвоночник и рёбра жертвы, пнул их на толстую охапку хвороста и принялся снимать обагренные доспехи. Прислужники торопливо унесли прочь забрызганную бронзу. Один из рабов поставил таз с водой. Высокий, статный герой дочиста омыл от крови свои ладони, руки, лоб и принял предложенное полотенце.

Оставшись в одной тунике и сандалиях, он поднял над головой золотую чашу с только что срезанными прядями, взошёл по широкой лестнице на вершину, где покоилось просмолённое ложе, и высыпал волосы дорогих Парису людей на синий покров. Тут у Скейских ворот показался бегун – самый стремительный из всех, кто принимал участие в Троянских играх. С длинным факелом в руках он трусцой устремился сквозь толпу воинов и простых зрителей – те едва успевали почтительно расступаться – и взлетел по просторным ступеням на вершину сруба.

Проворный бегун передал мерцающий факел Приамиду, кивнул и, не поднимая головы, спустился по лестнице.

Атрид возводит глаза и видит, как на город наползает чёрная туча.

– Феб Аполлон решил испортить нам день, – угрюмо шепчет Одиссей.

Стоит Гектору опустить конец факела к просмолённым дровам, обильно политым туком жертв, как налетает холодный западный ветер. Дерево чадит, но не спешит загораться.

Сердце Менелая, всегда более пылкого в битвах, чем расчётливый Агамемнон и прочие хладнокровные греки-убийцы, начинает гулко стучать: надвигается час расплаты. Воина не тревожит собственная близкая гибель: лишь бы эта стерва Елена, визжа, низверглась в Аид хотя бы минутой раньше. Будь его воля, изменницу поглотили бы неизменно более глубокие бездны Тартара, где по сей день вопят и корчатся среди кромешного мрака, боли и страшного рёва титаны, о которых разглагольствовал покойный Дионис.

По знаку Гектора быстроногий Ахилл подаёт бывшему врагу пенистых кубка, наполненных до краёв, и сходит вниз по широкой лестнице.

– О ветры запада и севера! – взывает сын Приама, поднимая сосуды над головой. – О шумный Борей и быстровейный Зефир с холодными перстами! Прилетите и разожгите своим дыханием костер, где возложен Парис, о котором сокрушаются все троянцы и даже достойные аргивяне! Явись, Борей, явись, Зефир, раздуйте палящее пламя! Обещаю вам щедрые жертвы и возлияния вот этих вот пенистых кубков!

Высоко на храмовом балконе Елена склоняется к Андромахе и шепчет:

– Сумасшествие какое-то. Он потерял рассудок. Мало того что наш возлюбленный Гектор молит о помощи своих врагов, бессмертных; в придачу он просит предать огню обезглавленное тело казненного им же бога!

Жена героя не успевает ответить. Укрывшаяся в тени Кассандра разражается громким хохотом, так что Приам и стоящие рядом Старейшины сердито косятся на женщин,

Провидица не обращает внимания ни на их укоризненные взгляды, ни на злобное шиканье товарок.

– Сссссумасшессссствие, точчччно. Я же вам говорила. Всё это – безумие. Особенно кровавые помыслы Менелая, который мечтает прирезать тебя, Елена, с таким же зверством, как Гектор убил Диониса. Осталось недолго ждать.

– Что ты несёшь, Кассандра? – шипит виновница Троянской войны, побледнев как полотно. Сновидица улыбается.

– Я говорю о твоей смерти, о женщина. И она уже близка. Задержка лишь за костром, который никак не желает гореть.

– Менелай?

– Твой благородный супруг, – смеётся в ответ Кассандра. – Твой бывший благородный супруг. Не тот, чти бесполезно гниёт на куче дров, словно горстка обугленного компоста. Разве не слышишь, как тяжело он дышит, готовясь рассечь твоё горло? Не чуешь запах липкого пота? Не ощущаешь, как бьётся злодейское сердце? Я слышу и чувствую.

Отвернувшись от погребальной сцены, Андромаха надвигается на лунатичку. Пора увести её в глубь святилища, подальше от лишних глаз и ушей.

Пророчица вновь хохочет; в её руке сверкает короткий, но отточенный кинжал.

– Попробуй тронь меня, стерва. Разделаю, как ты сама разделала сына рабыни, которого выдала за своего сына.

– Молчи! – срывается жена Гектора.

Её глаза внезапно загораются гневом.

Приам и другие опять недовольно смотрят на женщин; слов эти туговатые на ухо старики явно не разобрали, зато безошибочно распознали свирепый тон дамского шёпота.

У Елены трясутся руки.

– Кассандра, ты же сама говорила, будто все твои мрачные предсказания пошли прахом. Помнишь, как ты годами клялась нам, что Троя будет разрушена? А город ещё стоит. И царь жив, а не заколот в этом самом храме, согласно твоим речам. Ахилл и Гектор по-прежнему с нами, хотя должны были якобы умереть ещё до падения Илиона, как ты твердила годами. Да и мы все здесь. Разве не должен был Агамемнон уволочь тебя в свой дворец, где Клитемнестра заколола бы неверного мужа кинжалом вместе с троянской наложницей и вашими малыми детками? А что с Андромахой?..

Провидица запрокидывает голову и беззвучно воет. Внизу, под балконом, Гектор без устали сулит богам ветров прекрасные жертвы и возлияния сладкого вина, пусть только заполыхает огонь под гробом его дорогого брата. Если бы человечество уже придумало театр, зрители наверняка бы подумали, что драма начинает граничить с фарсом.

– Это всё в прошлом, – шипит Кассандра и водит острым, как бритва, лезвием по собственной белой руке. На мрамор капают струйки крови, но ей наплевать. Пророчица не отрывает взора от Елены и Андромахи. – Прежнее будущее не вернётся, сестры. Мойры ушли навсегда. Наш мир и его судьба канули в небытие, на смену им явилось нечто новое – какой-то чуждый, неведомый космос. Однако ясновидение, этот проклятый дар Аполлона, не оставляет меня, сестры. Мгновение-другое – и Менелай устремится сюда, чтобы вонзить клинок прямо в твою прелестную грудь, о Елена Троянская. – Последние, полные издёвки слова похожи на ядовитый плевок.

Дщерь Зевса грубо хватает пророчицу за плечи. Андромаха вырывает у той кинжал, и женщины вдвоём заталкивают безоружную подругу за мраморные колонны, в холодный сумрак святилища. Там они прижимают девушку к белокаменным перилам и нависают над ней, словно фурии. супруга Гектора подносит острое лезвие к бледной шее снохи.

– Мы долгие годы были подругами, – сипло выдыхает она, – но произнеси ещё хоть слово, полоумная тварь, и захлебнёшься кровью. Прирежу, как откормленную свинью на праздник.

Кассандра показывает зубы.

Елена берёт Андромаху за руку – трудно сказать зачем; возможно, желая поучаствовать в убийстве. Другую ладонь она опускает на плечо ясновидящей.

– Значит, Менелай решил прикончить меня? – шепчет красавица на ухо жертве.

– Нынче он дважды придёт за тобой, и дважды ему помешают – бесцветным голосом отзывается та. Затуманенные глаза царской дочери уже ни на кого не смотрят. Её улыбка больше всего напоминает оскал черепа.

– Когда это будет? – допытывается Елена, – И кто его остановит?

– Сначала, когда запылает погребальный костёр Париса, – также невыразительно и равнодушно, будто припоминая забытую детскую сказку, бормочет Кассандра. – И снова, когда огонь догорит.

– Кто его остановит? – повторяет Зевсова дочь.

– В первый раз на пути Менелая встанет жена Париса, – изрекает пророчица и закатывает очи, оставив на виду одни белки. – Потом – Агамемнон и та, что жаждет убить Ахиллеса – Пентесилея.

– Амазонка Пентесилея? – Изумлённый голос Андромахи вкатывается долгим эхом под сводами храма. – Она за тысячи лиг отсюда, да и великодержавный Атрид тоже. Как, интересно, они доберутся к нам прежде, чем угаснет пламя?

– Тихо ты! – шипит Елена и вновь обращается к ясновидице, чьи веки странно подрагивают: – Говоришь, Менелаю сперва помешает супруга Париса? И как же? Как я это сделаю?

Кассандра валится на пол без чувств. Аккуратно запрятав кинжал в лёгкие складки одеяния, Андромаха с силой хлещет упавшую по лицу вновь и вновь. Но та не приходит в себя. Елена пинает обмякшее тело ногой.

– Провалиться бы ей в преисподнюю. Ну как я могу не дать Менелаю убить себя? Остались, наверное, считанные…

С площади доносится дружный вопль аргивян и троянцев. Женщины слышат знакомый гул и свист.

Это Борей и Зефир ворвались в город через Скейские ворота. Сухой трут поймал искру, дерево занялось. Костёр запылал.

На глазах у Менелая буйные вихри дохнули на уголья, выбили несколько тонких, мерцающих язычков, и вот уже сруб охватило бурное пламя.

«Пора», – решил Атрид.

Шеренги ахейцев, нарушая порядок, подались назад от внезапного жара. В суматохе Менелай незаметно проскочил мимо своих товарищей и начал пробираться через толпу троянцев. Он уверенно приближался к храму Зевса и заветной лестнице. Кстати, ветры дули в том же направлении. На ходу воин успел отметить, что зной и снопы летящих искр вынудили Приама, Елену и прочих отступить с балкона немного вглубь, а главное – разогнали солдат, которые занимали нижние ступени.

«Путь свободен. Ещё чуть-чуть, и я поверю, что боги на моей стороне», – подумал Менелай.

Может статься, так оно и было. В последнее время троянцы и аргивяне то и дело вступали в общение с отвергнутыми олимпийцами. Простое объявление войны между кратковечными и бессмертными ещё не означало полного разрыва всех уз, основанных на кровном родстве и закоренелой привычке. Насколько знал Атрид, целые дюжины знатных ахейцев тайно, под покровом ночи, приносили жертвы тем же богам, с которыми сражались при свете дня. Разве сам Гектор не взывал только что к Зефиру и Борею, умоляя разжечь погребальный костёр под телом несчастного брата? И разве могучие божества западного и северного ветров не вняли его настойчивой просьбе, хотя и ведали, что на тех же дровах, подобно поганым начаткам, которые без сожаления швыряют псам, разбросаны кости и кишки Диониса, родного сына Тучегонителя?

«Смутное времечко. Не разберёшь, как теперь и жить».

«Не забивай голову, – усмехнулся внутри знакомый циничный голос, предлагавший убить Елену. – Тебе-то уже недолго осталось».

У подножия лестницы Менелай остановился и обнажил клинок. Никто не проявил интереса: все взгляды приковал к себе костер, который выл и бушевал на расстоянии трёх десятков футов. К тому же каждый из многих сотен воинов прикрывал рукой лицо и глаза.

Атрид опустил ногу на первую ступень.

В тот же миг из портика святилища Зевса, в десяти футах от Менелая, возникла женщина, одна из тех, что подавали в начале ритуала мёд и масло, и двинулась прямо на костёр. Взоры зрителей разом обратились к ней; Атриду пришлось замереть на месте, опустив оружие, ибо он оказался в точности за её спиной и не желал излишнего внимания.

Женщина откинула с лица тонкое покрывало. Толпа троянцев напротив погребального сруба изумлённо ахнула.

– Энона! – воскликнул наверху женский голос.

Менелай вытянул шею. Приам, Елена и прочие вернулись на балкон, привлечённые шумом. Кричала не изменница, кто-то из рабынь.

Энона? Где-то Атрид уже слышал это имя, ещё до начала Троянской войны, однако не напрягать же память теперь, когда цель с близка! Ещё полминуты. Елена там, наверху, до неё лишь пятнадцать ступеней, и ни единого мужчины на пути.

– Я настоящая жена Париса! – Даже в такой близи возглас мнимой девы еле пробивался сквозь вой ветров и яростный треск огня, пожирающего мёртвое тело.

Настоящая жена Париса? Ошеломленный Менелай замешкался. Из храма и с прилегающих улиц нахлынули новые любопытные зрители. Лестница стала заполняться людьми. Рыжеволосый аргивянин припомнил тёмные слухи"некогда носившиеся по Спарте: дескать, прежде Парис был женат на дурнушке на десять лет старше себя, но ухитрился забыть о ней, как только боги помогли ему выкрасть Елену.

– Феб Аполлон не убивал Париса, Приамова сына! – надевалась Энона. – Это сделала я!

Послышались крики, грубая брань, кое-кто из троянцев шагнул вперёд с намерением схватить сумасшедшую, однако их удержали свои же товарищи. Большинство хотели послушать, что скажет эта сука.

Сквозь пламя Атрид отчётливо видел Гектора: даже величайший герой Илиона был не в силах вмешаться, поскольку между ним и женщиной полыхало алчное пламя.

Энона приблизилась к огню, и над её одеждой начал куриться пар. Похоже, дамочка заранее окатила себя водой, готовясь к выступлению. Под вымокшим платьем явственно проступали тяжёлые, полные груди.

– Париса убила не молния Аполлона! – визжала гарпия. – Когда десяток дней назад мой муж и бог ушли в Медленное Время, они, как и было задумано, пустили друг в друга стрелы, но промахнулись оба, Супруга обрёк на гибель выстрел простого смертного – коварного Филоктета! Вот кто во всём виноват! – И она ткнула пальцем в старика, застывшего в группе ахейцев по правую руку от Большого Аякса.

– Врёшь! – завопил седовласый лучник, совсем недавно спасённый Одиссеем с безлюдного острова ради битвы с богами.

Пропустив его выкрик мимо ушей, Энона подступила ещё ближе к костру. Её лицо и нагие руки раскраснелись. Дым от мокрых одежд окутывал тело густым призрачным облаком.

– Когда раздосадованный Аполлон квитировался на Олимп, аргивский трус Филоктет, не забывший прежних обид, пустил отравленную стрелу в мошонку моему супругу!

– Откуда тебе это знать, женщина? – Слова Ахиллеса прогремели стократ сильнее вдовьего писка. – Никто из нас не следовал за Приамидом и сребролуким в Медленное Время. Никто не видел сражения!

– Узнав о предательстве, Аполлон квитировал мужа на склоны горы Ида, где я жила изгнанницей более десяти лет… – продолжала Энона.

Теперь, не считая нескольких выкриков, большая часть гигантской городской площади, запруженной тысячами троянцев, переполненные стены и крыши домов умолкли. Все ждали.

– Парис молил принять его обратно, – рыдала женщина, от мокрых волос которой так же яростно валил пар, как и от одежды. Даже слезы её мгновенно улетучивались. – Он умирал от греческого яда. Яйца, пах и прежде любимый член уже почернели, но муж всё равно упрашивал исцелить его.

– Как может обычная старая карга снять последствия смертельного яда? – впервые проревел Гектор, перекрывая богоподобным голосом шум ветров и костра.

– Некий оракул предсказал супругу, что я одна сумею излечить его роковую рану, – отозвалась Энона.

Либо у неё иссякали силы, либо жар и вой огня возросли. Атрид мог разобрать отдельные слова, хотя и сомневался, что это под силу другим на площади.

– Корчась от боли, он умолял приложить к отравленной ране бальзам, – надсаживалась женщина. – "Забудь свою ненависть, – плакал он.

– Я покинул тебя лишь по велению судьбы. Лучше бы я умер, не успев доставить эту сучку в отцовский дворец. Заклинаю, Энона, во имя нашей прежней любви, ради прежних клятв, прости меня и спаси мою жизнь". На глазах Менелая женщина сделала ещё пару шагов. Багрово-золотые языки принялись лизать её, лодыжки почернели, носки сандалий начали заворачиваться.

– Я отказалась! – возвысила охрипший голос Энона. – И он скончался. Мой единственный любимый, любовник и муж, ушёл из жизни. Умер в ужасных мучениях, осыпая весь мир проклятиями. Мы со служанками хотели сами сжечь труп – дать моему бедному, обречённому Судьбой супругу достойное погребение. Но деревья стары и тверды, их так тяжело рубить, а мы всего лишь слабые женщины… Простое дело, но я не справилась даже с ним. Увидев, как жалко мы почтили останки благородного Париса, Феб Аполлон вторично смилостивился над павшим врагом, квитировал обгорелое тело назади выбросил на поле боя из Медленного Времени, будто бы сын Приама сгорел в сражении. Я так жалею, что не исцелила его! Обо всём жалею…

Тут она развернулась в сторону балкона; хотя вряд ли успела разглядеть что-либо из-за пламени, дымной пелены и рези в глазах.

– Одно хорошо: этой сучке Елене уже не увидеть его живым! Глухой ропот воинов Трои перерос в оглушительный рёв. Дюжина городских стражников запоздало кинулась к Эноне, чтобы увести её для дальнейшего допроса.

Женщина шагнула в пылающий сруб.

Сначала вспыхнули волосы, потом платье. Невероятно, немыслимо, однако вдова продолжала взбираться по ступеням из брёвен, даже когда её кожа занялась, почернела и сморщилась, как обуглившийся пергамент. И только в последний миг Энона содрогнулась и упала. Вопли несчастной несколько долгих, томительных минут разносились над площадью и притихшей толпой.

Обретя наконец дар речи, троянцы первым делом потребовали от аргивян выдать им Филоктета.

Разъярённый, смешавшийся Менелай бросил взгляд наверх, царская охрана окружила на балконе всех и каждого. Дорогу к Елене преграждала стена из круглых троянских щитов и частокол из копий.

Спрыгнув с нижней ступени, Атрид ринулся наперерез через густевшее пространство у самого сруба. Жара ударила в лицо не хуже могучего кулака, и воин почувствовал, как обгорают брови. Спустя минуту он обнажил клинок и примкнул к товарищам. Аякс, Диомед, Одиссей, Тевкр и другие окружили старого лучника плотным кольцом, держа наготове оружие.

Несметные толпы троянцев подняли щиты, затрясли пиками, стали напирать на две дюжины обречённых греков со всех сторон.

Внезапно голос Гектора загрохотал так, что все окаменели:

– Стойте! Я запрещаю! Лепет Эноны – если это вообще была Энона, ибо лично я не узнал каргу, – ничего не значит. Она сумасшедшая! Мой брат погиб в роковой схватке с Аполлоном.

Судя по виду разгневанных троянцев, речь их не убедила. Вокруг по-прежнему кровожадно щетинились острия мечей и пик. Менелай огляделся. В то время как Одиссей хмурил брови, а Филоктет прятался за спины обречённых товарищей, Большой Аякс довольно щерился, словно предвкушая близкую сечу, которая оборвёт его жизнь.

Прошествовав мимо сруба, Приамид встал между кучкой обречённых ахейцев и троянскими копьями. Он был без оружия и даже без доспехов, однако вдруг всем стало понятно: перед ними самый опасный противник.

– Эти люди – наши союзники, гости, приглашённые на погребение моего брата! – воскликнул Гектор. – Вы не причините им вреда. Любой, кто ослушается приказа, падёт от моей руки. Клянусь костями покойного Париса!

Из-за платформы, поднимая щит, выступил Ахиллес. Вот он-то был и в лучших доспехах, и при оружии. Сын Пелея более не шелохнулся, даже не произнёс ни слова, но каждый на площади ощутил его присутствие.

Троянцы посмотрели на своего вождя, перевели взгляды на быстроногого мужеубийцу, в последний раз обернулись на жаркий костёр, пожравший тело женщины, – и отступили. Увидев смятение на смуглых лицах горожан, Атрид почувствовал, как воинственный дух покидает озлобленную толпу.

Одиссей смекнул, что пора уводить аргивян от греха подальше, и тронулся в сторону Скейских ворот. Менелай и прочие опустили мечи, однако не спешили прятать их в ножны. Троянцы неохотно расступались, будто море, покорное приказу бури, но всё ещё жаждущее трупов. За городской стеной стояли новые и новые шеренги недавних врагов. Филоктет шагал в середине тесного круга.

– Клянусь богами… – зашептал он. – Даю вам слово…

– Заткнись, мать твою! – прорычал могучий Диомед. – Ещё раз откроешь рот, пока мы не вернулись к черным судам, и я тебя сам прикончу.

Но вот позади остались ахейские караулы, защитные рвы и силовые поля моравеков. Как ни странно, на берегу царило возбуждение, хотя сюда ещё не могли докатиться слухи о беде, чуть но не разразившейся в Илионе. Менелай оторвался от своих и устремился вперёд – разузнать, в чём дело. Мимо промчался копьеносец, отчаянно дуя в раковину моллюска.

– Царь вернулся! – кричал на бегу мужчина. – Предводитель вернулся!

«Это не Агамемнон, – мелькнуло в голове Атрида. – Его ещё мессяц ждать, а то и два».

И тут же увидел брата, застывшего на косу огромнейшего из тридцати чёрных как смоль кораблей, которые составляли весь его маленький флот. Золотые доспехи царя сверкали на солнце, гребцы проворно вели длинное, тонкое судно через прибой на встречу гальке.

Менелай вошёл прямо в волны, пока вода не покрыла бронзовые наголенники.,

– Брат! – воскликнул он, радостно, точно мальчишка, развивая над головой руками. – Ну, что дома? Где подкрепление, с которым ты сулил возвратиться?

До берега оставалось шесть или семь десятков футов. Чёрный нос корабля рассекал пенистые буруны. Агамемнон прикрыл глаза рукой, как если бы послеполуденное солнце вызывало у него резь, и прокричал в ответ:

– Пропали, брат Атрид! Все до единого!

Томас Хокенберри, бакалавр гуманитарных наук из колледжа Уобаш, магистр гуманитарных наук и доктор филологии из Йеля [2], в прошлом преподаватель Индианского университета – вернее, глава отделения классической литературы вплоть до смерти от рака в две тысячи шестом году от рождества Христова, – а в течение последних девяти лет из девяти лет и восьми месяцев после своего воскрешения – схолиаст Олимпа, в чьи обязанности входило ежедневно в устной форме отчитываться перед Музой по имени Мелета о ходе Троянской войны, а точнее, о сходстве и расхождениях событий с теми, что были описаны в гомеровской «Илиаде» (боги оказались неграмотными, словно трёхлетние дети), перед наступлением сумерек покидает площадь с погребальным костром, которому предстоит полыхать всю ночь напролёт, и лезет на вторую по высоте башню Илиона – довольно, кстати, разрушенную и опасную, – чтобы спокойно поесть хлеба с сыром и выпить вина. По мнению Хокенберри, день выдался долгий и полный странностей.

Постройка, давно уже избранная им для уединения, находится ближе к Скейским воротам, чем к центру города – дворцу Приама, однако не на главной проезжей дороге, и львиная доля лавок у её подножия в эти дни пустует. Строго говоря, башня – одна из самых внушительных в довоенной Трое – закрыта для посторонних. В первую неделю битвы с Олимпом сброшенная богами бомба снесла три этажа из четырнадцати, а также разбила по диагонали шарообразное утолщение у пика, напоминавшее формой маковую коробочку на стебле, уничтожив потолок у нескольких верхних комнат. Фасад изрезали пугающие трещины, а узкую винтовую лестницу усеяли штукатурка, обломки кладки и даже кирпичи, вылетевшие из стен. Два месяца назад Хокенберри с немалым трудом расчистил себе дорогу наверх, к одиннадцатому этажу. По настоянию Гектора моравеки оклеили входы оранжевой лентой с графическими пиктограммами, которые предупреждали всякого, кто посмеет забраться внутрь, о том, какие ужасы его ждут (согласно самым жутким из картинок, башня собиралась рухнуть в любую минуту), и под угрозой царского гнева велели держаться подальше.

Охотники за наживой обчистили строение за семьдесят два часа, после чего местные жители и в самом деле стали обходить пустое, никчёмное здание стороной. Бывший схолиаст пролезает между оранжевыми лентами, включает ручной фонарик и начинает долгое восхождение, нимало не тревожась о том, что его арестуют, ограбят или просто застанут врасплох. Мужчина вооружился ножом и коротким клинком. Кроме того, Томас Хокенберри, сын Дуэйна, слишком хорошо известен как приятель… ну, может, и не приятель, но по крайней мере собеседник… Ахиллеса и Гектора, не говоря уже о более коротком знакомстве с моравеками и роквеками, которым он так хвастался. В общем, любой троянец или грек хорошенько подумает, и не раз, прежде чем осмелится напасть на него.

Хотя, конечно, боги… Но это уже другая песня.

На третьем этаже у Хокенберри начинается одышка. К десятому он с лёгким присвистом хватает ртом воздух. Добравшись до полуразрушенного одиннадцатого – пыхтит, будто несчастный «паккард» сорок седьмого года выпуска, некогда принадлежавший его отцу. За девять с лишним лет, проведённых бок о бок с кратковечными полубожествами, которые сражались, пировали и занимались любовью с такой грацией, словно работали ходячей рекламой самого процветающего в мире клуба здоровья, не говоря уже об олимпийцах и их прекрасных дамах, которые, пожалуй, послужили бы ходячей рекламой лучшего клуба здоровья во Вселенной, Томас Хокенберри так и не нашёл времени заняться собственной формой. Типичная ошибка", – морщится он.

Узкие ступени круто вьются по сердцевине круглого здания, дверных проёмов здесь нет; рассеянный предзакатный свет проникает с двух сторон через окна тесных комнатушек, однако сама лестница утопает во мраке. Только луч фонарика позволяет вечернему гостю убедиться, что ступени ещё на месте и не засыпаны новыми каменными осколками. Хорошо хоть стены девствено чисты от граффити. «Одно из многих благословений поголовной неграмотности», – усмехается про себя схолиаст.

В который раз, достигнув маленькой ниши на верхнем – теперь уже – этаже, расчищенной его руками от пыльной штукатурки, хотя и открытой ветрам и дождю, он понимает, что восхождение «стоило свеч».

Усевшись на свой любимый камень, Хокенберри откладывает фонарик – подарок моравеков, опускает под ноги мешок, достаёт из него свежий хлеб и заветренный сыр, а потом выуживает бурдюк с вином. Вечерний бриз, налетая с моря, колышет отросшую бороду и длинные волосы схолиаста. Тот не спеша нарезает боевым ножом куски сыра, отхватывает ломти от буханки, любуется пейзажем и чувствует, как исподволь, капля по капле, рассеивается напряжение трудного дня.

Что и говорить, вид отсюда впечатляет. Обзор почти в триста градусов, ограниченный лишь уцелевшим обломком стены за спиной, позволяет рассмотреть не только большую часть города – погребальный костёр Париса в нескольких кварталах к востоку с такой высоты кажется расположенным почти под ногами, – но и стены Трои, на которых в этот час начинают зажигать факелы, а также лагерь ахейцев, простершийся к северу и к югу вдоль побережья. Сотни далёких огней напоминают Хокенберри картину, однажды увиденную мельком из окна самолёта, снижающегося в сумерках над Лейк-Шор-Драйв: на глади чикагского озера точно так же сверкало и переливалось драгоценное ожерелье из отражений прожекторов и бесчисленных гостиничных окон. Вдали, еле видные на волнах винноцветного моря, темнеют полсотни с чем-то кораблей Агамемнона. Длинные суда покачиваются на якорях: лишь незначительную их часть успели втащить на берег. Пустовавший полтора месяца, а нынче оживлённый как никогда, греческий лагерь пылает заревом костров.

Да и на небосклоне сегодня вечером тоже не скучно. На северо-востоке от него отсекает здоровенный кусок единственная уцелевшая… не то червоточина, не то… Забыл, как правильно, и к тому же последние полгода её зовут просто Дыркой. Она соединяет долины Илиона с океаном иной планеты. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода: хоть бы трещинка по земле пробежала. Багровые отблески – там сейчас чуть раньше, чем у нас, – выделяют очертания чужеродного круга на фоне более тёмных туч старой Земли. Десяток-другой дозорных шершней моравеков, мигая то алыми, то зелёными огнями, летают вокруг самой Дырки, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымаются поросшие лесами пики горы Иды.