Комиссар Мегрэ - Висельник из Сен-Фольена

— Вам все равно ничего не удастся раскрыть, комиссар, — устало произнес Ван Дамм.

— Тогда чего вы боитесь? — спросил Мегрэ, отодвигая диван, под которым не оказалось ничего, кроме густого слоя пыли.

— Двести тысяч французских франков. Я могу сейчас же написать вам чек на эту сумму.

— Вы что, хотите, чтобы я вам дал пощечину?

Это было сказано таким грубым голосом, что Ван Дамм невольно поднял руки, пытаясь заслонить лицо. При этом у него из кармана показалась рукоятка револьвера. Поняв, что Мегрэ это заметил, он выхватил его и направил на комиссара с явным намерением разрядить всю обойму..

— Бросьте это, — грозно сказал комиссар. Пальцы Ван Дамма разлезлись, пистолет упал на пол. Мегрэ, повернувшись к нему спиной, продолжал рыться в груде разношерстных вещей.

— Скажите, Ван Дамм…

Почувствовав что-то необычное в его молчании, Мегрэ обернулся. Ван Дамм пальцами вытирал влажные от слез щеки.

— Вы плачете?

— Я?! — это было сказано очень насмешливо и воинственно.

— В каком роде войск вы служили?

Тот ничего не понял, но, готовый ухватиться за любой луч надежды, ответил:

— В школе унтер-офицеров запаса.

— Пехотинец?

— Кавалерист…

— Иначе говоря, ваш рост колеблется между 165 и 170 сантиметрами. Весили вы в то время килограммов 70. Вы сильно потолстели с тех пор.

Мегрэ отодвинул в сторону стул. Под ним валялось несколько черновиков письма, на которых была написана одна и та же фраза: «Мой дорогой, старый друг!» При этом он искоса следил за Ван Даммом, который вдруг, переменившись в лице, испуганно закричал:

— Это не я! Клянусь вам, что это не мой костюм! Клянусь…

Мегрэ отшвырнул ногой валявшийся на полу револьвер. На лестнице послышались шаги.

Глава 9

Члены Братства Апокалипсиса

В проеме отворившейся двери появился Морис Беллуар. Его взгляд, скользнув по дрожащему от страха Ван Дамму, опустился на валявшийся на полу револьвер и остановился на Мегрэ, который с безмятежным видом рылся в старых бумагах, не выпуская изо рта трубки.

— Ломбар сейчас придет, — ни к кому не обращаясь, уронил Беллуар. Все трое напряженно смотрели друг на друга. Ван Дамм первым нарушил молчание.

— В каком он состоянии?

— Похож на сумасшедшего… я пытался его успокоить… но он от меня удрал, разговаривая вслух и жестикулируя…

— Он вооружен? — спросил Мегрэ.

— Да, вооружен.

Морис Беллуар прислушался, не идет ли Ломбар.

— Вы что, оба дожидались на улице результата моей встречи с Ван Даммом? — спросил комиссар. Бельгиец утвердительно кивнул головой.

— Итак, вы сообща договорились предложить мне…

Не было нужды заканчивать фразу, все было понятно с полуслова. Понятно даже молчание, казалось, что каждый из них читал мысли другого.

На лестнице послышались поспешные шаги. Кто-то обо что-то ударился, яростно при этом выругавшись. Дверь с шумом отворилась, вбежал Жеф Ломбар, смотря на всех безумными глазами. Его била лихорадка. Достаточно было одной секунды, чтобы вся эта сцена закончилась трагедией. В его вытянутой руке дрожал заряженный револьвер. Мегрэ внешне спокойно наблюдал за ним, но из груди невольно вырвался вздох облегчения, когда Ломбар, бросив на пол оружие и схватившись руками за голову, громко разрыдался, восклицая:

— Я не могу… Я не могу, слышите вы, не могу больше… не могу, господи Боже мой! — и он уперся обеими руками в стену, раскачиваясь из стороны в сторону.

Комиссар подошел к двери и закрыл ее. Жеф Ломбар вытер платком лицо, откинул назад волосы и посмотрел вокруг себя пустыми глазами, какие обычно бывают у людей после нервного припадка. Пальцы его дрожали, он сделал усилие, пытаясь заговорить, но ему помешал новый взрыв рыданий, вырвавшийся из его груди.

— Что пришлось перенести, чтобы довести себя до такого состояния, — отчетливо произнес он и дико засмеялся. — Девять лет. Почти десять! Я остался без специальности, без копейки денег, — казалось, что он говорит все это для себя, не замечая присутствующих, при этом он не отрывал глаз от этюда обнаженной девушки. — Десять лет ежедневных усилий, огорчений, трудностей, страха… и, несмотря на это, я женился… мне захотелось иметь детей… я, как дурак, упорно трудился, стараясь создать им пристойную жизнь… приобрел дом, мастерскую, вы все это видели, но не видели одного — тех нечеловеческих усилий, которые я делал, чтобы этого добиться, чтобы победить отвращение к жизни, которое я испытал… Вчера у меня родилась дочь. Я едва осмелился на нее взглянуть. Моя жена, привыкшая к совсем другому обращению, меня не узнает, она с боязнью смотрит на меня, заметив, как я изменился за эти дни, приписывая это моему нездоровью. Мои рабочие заметили, как я изменился в эти дни; а я не знаю, что им ответить… Все кончено… все погибло! Внезапно, глупо, в течение нескольких дней. Все уничтожено, разбито на мелкие части, все! И лишь потому, что… — стиснув кулаки, он посмотрел на лежащее на полу оружие, потом на Мегрэ.

— Пора со всем этим кончать! Кто из нас будет рассказывать? Все это так глупо… так глупо! — повторил он опять.

Казалось, что он вновь заплачет, но кризис прошел. Он уселся на край дивана, подперев подбородок руками.

— Я вам не помешаю? — раздался веселый голос неожиданно вошедшего столяра. — Итак, вы пришли сюда снова. Хотите полюбоваться на все это? — сказал он, показывая рукой на стены.

Никто не ответил.

— Вы не забыли, что остались должны мне за последний месяц двадцать франков? О! Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вам об этом напомнить. Сколько раз я весело смеялся, вспоминая, что в тот день, когда вы уезжали отсюда, бросив весь этот хлам, вы говорили: «Возможно, что настанет день, когда лишь один из этих набросков будет стоить дороже всего вашего дома». Я, конечно, этому не поверил, но однажды привел сюда торговца картинами, который унес несколько рисунков, дав за них целых три франка. Вы до сих пор пишете картины? А вот вас я что-то не узнаю, — обратился столяр к Мегрэ. — Разве вы тоже посещали их сборища?

— Нет.

— Ох, и лихие же это парни были! Моя жена все советовала выгнать их вон, потому что они зачастую забывали платить за квартиру, но они мне так нравились, черт побери, и так забавляли, что я их не трогал. Они были из тех, кто носит самые широкополые шляпы, курит самые длинные трубки, проводит ночи за бутылкой вина, распевая при этом хором песни. А какие красивые девушки к ним иногда приходили! Кстати, господин Ломбар, знаете ли вы, что случилось с той, портрет которой валяется здесь на полу? Она вышла замуж за инспектора крытого рынка и живет неподалеку отсюда. У нее родился сын, который учится в одной школе вместе с моим.

Ломбар встал, подошел к окну, ничего не отвечая, в надежде, что столяр наконец уберется вон.

Наконец далее он заметил, что здесь происходит что-то необычное.

— Похоже, что я вам помешал, ну ладно, я вас оставляю… Может, здесь не хватает чего-нибудь? Хотя, уверяю вас, что мне никогда и в голову не приходило взять себе что-нибудь, хотя нет… извините, один пейзаж я все-таки взял и повесил у себя в столовой, но если он вам нужен, я сейчас же принесу его обратно.

Возможно, что он еще долго бы болтал, но его позвали снизу.

— До скорого свидания, господа. Мне доставило большое удовольствие увидеть вас всех вместе, и… — голос затих, так как дверь захлопнулась.

Мегрэ закурил трубку. Болтовня столяра разрядила напряженную обстановку, и комиссар, показывая на надпись под одной картиной — «Друзья Апокалипсиса», спросил:

— Так вы называли свои сборища?

Беллуар ответил почти спокойным голосом:

— Да, я вам все объясню. Поздно теперь уже от чего-нибудь отпираться.

— Я хочу говорить… дайте мне возможность все рассказать, — прервал его Жеф Ломбар.

— Это было немногим более десяти лет тому назад. Я проходил курс учения живописи в академии, носил шляпу с большими полями и вместо галстука широкий бант. Со мною вместе там же учились еще двое… Гастон Жанин на скульптурном отделении и маленький Клейн на живописном. Каждый из нас воображал себя по крайней мере Рембрандтом.

Все произошло стихийно. Мы много читали, увлекались эпохой романтизма, иногда несколько дней клялись именем какого-нибудь писателя, потом так же неожиданно от него отрекались, для того чтобы поклоняться другому.

Маленький Клейн снял помещение, где мы сейчас находимся, и у нас вскоре вошло в привычку собираться здесь зимними вечерами. Нас особенно настраивала на романтический лад атмосфера средневековья, царящая в этих стенах. Мы пели старинные баллады, читали наизусть Франсуа Вийона.

Я не помню, кто из нас первым наткнулся на Апокалипсис, стал его читать. Одналсды мы где-то познакомились с несколькими студентами — Беллуаром, Армандом Лекоком Д'Арневилем, Ван Даммом и неким Морте, у его отца неподалеку отсюда была мясная лавка, где он торговал требухой и потрохами. Мы пригласили студентов к себе в гости. Самому старшему из нас в то время еще не было двадцати двух лет. Самый старший из нас был ты, Ван Дамм, не правда ли?

С тех пор, как он начал свой рассказ, ему стало заметно легче. Голос окреп, взгляд стал тверже.

— Кажется, идею объединить нас в какое-то общество и образовать «Братство Апокалипсиса» подал я. В те времена я зачитывался романами о тайных обществах, существовавших в прошлом веке, статьями о сборищах в университетах Германии, о клубах, объединяющих науку и искусство, — и Ломбар, не удержавшись от насмешливой улыбки, показал на стены.

— Нас было трое мазил: Клейн, Жанин и я, представлявших собой искусство… Господа студенты олицетворяли науку. Мы долго пили, доводя себя до крайнего возбуждения. Гасили свет, устраивали полумрак и курили, воздух становился синим от дыма.

Сборища наши заканчивались приблизительно около трех часов утра. Мы очень гордились собой. В этом нам помогало дешевое вино, которым мы наполняли желудки.

Я как сейчас вижу Клейна. Он был очень слаб здоровьем. Мать не могла помогать ему, и он жил на сущие пустяки, зачастую обходясь одним вином. Напиваясь, мы чувствовали себя гениями.

Студенческая группа была немного более благоразумной, она состояла из сыновей обеспеченных родителей, кроме Лекока Д'Арневиля.

Мы были убеждены, что когда проходим по бульвару, все смотрят на нас с восхищением и страхом, и поэтому назвали себя гордо «Последователями Апокалипсиса». Думаю, что никто из нас не прочел его всего целиком. Только один Клейн, когда он был совершенно пьян, цитировал какие-то отрывки.

Было решено оплачивать помещение для сборищ всем сообща. Находились девчонки, соглашавшиеся бесплатно нам позировать. Они соглашались и на все остальное, вы понимаете… Мы воображали их гризетками, героинями бульварных романов. Одна из них, глупая, как телка, но очень красивая, портрет которой валяется на полу, служила нам моделью для мадонны.

Из-за состояния чрезмерного возбуждения, в котором мы постоянно находились, нервы у нас были натянуты как струны, особенно это касалось Клейна.

У нас были свои собственные взгляды на великие проблемы, занимавшие умы человечества. Мы презирали все вокруг, презирали буржуазное общество и праведный образ жизни.

Мы считали себя элитой, маленькой группой гениев, которых «господин случай» соединил вместе для того, чтобы переделать весь мир. Мы объявили себя сверхчеловеками, не признающими законов и людского суда, исполнителями воли божьей, околевающими от голода, но гордо шагающими по улице, обдавая прохожих презрительными взглядами.

Мы расходились не раньше, чем на улице покажется гасильщик фонарей. Зябко поеживаясь от предутренней прохлады, при тусклом свете наступающего утра, расходились мы по домам.

В ту зиму у меня не было пальто. Старое совсем износилось, а на деньги, которые отец дал мне для покупки нового, я предпочел купить себе шляпу с широкими полями.

На упреки отца я ответил, что холод такой же предрассудок, как и все другое. Подстрекаемый нашими идеями, я объявил моему отцу, честному человеку, оружейному мастеру, ныне скончавшемуся, что родительская любовь является самым неблагодарным из всех чувств, достойным всяческого презрения, голым эгоизмом, и что первый долг ребенка заключается в том, чтобы отречься от своих родителей.

Нас было семеро, семеро, вообразивших себя альфой и омегой, семь сверхчеловеков, семь гениев, семь мальчишек!

Жанин работает в Париже на фабрике, изготовляющей манекены. Беллуар стал банкиром, Ван Дамм — коммерсант, я — фотогравер.

Наступило напряженное молчание.

— Клейн повесился в дверях церкви. Лекок застрелился в Бремене. — Снова наступило молчание. На этот раз не месте не усидел Беллуар. Он встал и направился к окну.

— Вы все время рассказываете про шестерых, а что сталось с седьмым? — спросил Мегрэ. — Его, кажется, звали Мортье? Что же случилось с сыном торговца потрохами?

Ломбар так впился в него взглядом, что комиссар стал опасаться нового истерического припадка. Ван Дамм вскочил, опрокинув стул.

— Это было в декабре, не правда ли? Что же случилось с ним тогда? — настаивал Мегрэ, — Через месяц будет десять лет после того, как здесь что-то произошло… Этому «что-то» через месяц наступает срок давности.

Он быстро встал и, подняв с пола автоматический пистолет Ван Дамма и барабанный револьвер Жефа Ломбара, положил их в карман. Это было вовремя, так как одновременно с ним за этим оружием потянулась рука Ломбара. Видя, что он опоздал, Ломбар повернул к комиссару свое залитое слезами лицо и в бешенстве закричал:

— Из-за вас, из-за вас одного я даже не прижал к груди свою малютку, мою новорожденную дочь. Я даже не знаю, как она выглядит! Понимаете вы это?

Глава 10

Сочельник на улице Пот-о-Нуар

Стремительные низкие облака закрыли солнце, нахмуренное небо затянуло свинцовыми тучами. Казалось, сработал какой-то невидимый переключатель, и мгновенно все изменилось. Стало почти совсем темно, и находящиеся в комнате предметы приобрели однообразный серый вид.

Мегрэ ясно представил себе состояние Клейна, пробуждающегося среди пустых бутылок, разбитых стаканов, в грязной прокуренной комнате, куда даже через открытое окно с трудом проникал тусклый свет.

С Ломбаром произошла внезапная перемена. Охватившее его возбуждение сменилось тупым спокойствием. Он продолжал упорно молчать. Тогда заговорил Беллуар.

— Вы позволите мне продолжить, комиссар? Скоро станет совсем темно, а здесь нет электричества. Я должен рассказать о Вилли Мортье. Он один среди нас был достаточно хорошо обеспечен. Он был так же расчетлив, как его отец, который, приехав из Льежа без копейки денег, не побрезговал торговлей требухой вразнос и так на этом разбогател, что вскоре смог открыть свой магазин.

Вилли получал от него пятьсот франков в месяц на карманные расходы. Для нас это была баснословная сумма. Он редко переступал порог университета, заказывал конспекты лекций своим бедным товарищам и сдавал экзамены при помощи различных махинаций и взяток. К нам он ходил только из любопытства. С нами у него не было да и не могло быть ни общих вкусов, ни идей.

Разбогатев, его отец скупал по дешевке картины. Вилли нас презирал, сюда он приходил для того, чтобы покуражиться над нами, заставить нас почувствовать разницу между нами и им. Он никогда не напивался пьяным и с отвращением смотрел на того из нас, с кем это случалось… Что же касается наших бесконечных споров, то он никогда в них не участвовал, с удовольствием присутствуя при них, для того чтобы двумя-тремя словами, действующими как ушат холодной воды, поддеть кого-нибудь из нас.

Мы все с трудом его переносили, но особенно неистово ненавидел его Клейн. Напиваясь, он высказывал ему все, что у него накопилось на сердце, а Мортье, бледнея, слушал его, сжимая губы. Самым искренним из нас, без сомнения, был Клейн и еще Лекок Д'Арневиль. Их связывала братская привязанность. У обоих было тяжелое детство, обоих воспитали бедные матери. Оба метили высоко, и у обоих было чрезмерно уязвимое самолюбие.

Чтобы иметь возможность посещать академию, Клейн вынужден был работать на стройке маляром. Лекок переписывал лекции, давал уроки французского языка студентам-иностранцам.

Морис Беллуар глухим голосом продолжал:

— Впоследствии мне доводилось слышать в гостиных, среди собравшегося там веселого общества, шутливо задаваемый вопрос: «Могли бы вы при той или иной ситуации убить человека?» У нас тоже не раз обсуждался этот вопрос. Незадолго до Рождества кто-то из нас прочел в отделе хроники газеты «Монд» о каком-то таинственном убийстве. В этот день шел снег. Забравшись с ногами на диван, мы пылко обсуждали тему: «Что стоит человеческая жизнь». Одни говорили, что человек — это не что иное, как плесень на земной коре, другие — что жалость это не что иное, как болезнь. Что большие животные пожирают мелких, а люди поедают и тех, и других.

После нескольких бутылок вина мы серьезно занялись обсуждением морального права человека на убийство. Мы находились в том состоянии, когда теоретически уже все позволено.

Мы чувствовали себя на краю пропасти, умирая от страха при одной мысли о возможности убийства, но, скрывая это друг от друга, хвастались своей жестокостью и храбростью. Мы играли с огнем, шутили со смертью, которую призывали и которая, казалось, витала между нами.

Кажется, Ван Дамм, он в детстве пел в церковном хоре, запел заупокойную молитву. Мы подхватили ее хором. В эту ночь никто не был убит. В четыре часа утра я благополучно перелез через забор и вернулся домой.

Когда мы собрались на другой день, Клйен вернулся к этой теме: «Как вы думаете, трудно убить человека?» Несмотря на то что мы давно уже все протрезвели, нам не захотелось отступать, и мы утвердительно ответили: «Конечно, нет».

Наступил Сочельник. Каждый принес свою долю выпивки в еды. Пили, пели. К полуночи все были вдребезги пьяны. Мы вывернули карманы и тянули жребий, кому идти еще за вином. И вот в этот момент появился Вилли Мортье — в смокинге, в белоснежной крахмальной рубашке, которая, казалось, излучает свет, розовый, надушенный. Он объяснил нам, что удрал с великосветского бала.

«Сходи за вином», — крикнул ему Клейн.

«Ты пьян, мой друг, я пришел сюда, чтобы пожать вам руки».

«Ты хочешь сказать, поиздеваться над нами».

Никто из нас не мог даже представить, что случится потом. У Клейна стало страшное лицо. Он был без галстука, волосы в беспорядке, по лбу струился пот.

«Ты пьян, как свинья, Клейн».

«Отлично, пусть я свинья, но я приказываю тебе сходить за вином».

Мне кажется, что в этот момент Вилли испугался. Он был не так уж глуп.

«Не могу сказать, что у вас здесь очень весело. Там, откуда я пришел, было намного веселее».

«Я приказал тебе идти за вином», — сверкая глазами, прервал его Клейн, подойдя к нему вплотную.

В углу кто-то спорил о теории Канта, кто-то плакал, проклиная жизнь, утверждая, что она бессмысленна.

Мы все были настолько не в своей тарелке, что не заметили, как Клейн, подскочив к Мортье, ударил его чем-то в грудь… Кровь забила фонтаном… Вилли широко отрыл рот.

— Не надо, — взмолился Ломбар, вскочив с места, глядя на Беллуара ошалевшими глазами. Но ничто уже не могло остановить Беллуара.

— Мы увидели, как Клейн уронил на пол перочинный нож, и уставился на качающегося из стороны в сторону Вилли. Все происходило совсем не так, как люди себе это представляют. Я не могу, не сумею толково объяснить…

Мортье все еще продолжал держаться на ногах, несмотря на то, что кровь все сильнее и сильнее била из раны, заливая его крахмальную рубашку… Все явственно слышали, как он сказал: «Свиньи!..»

Он оставался стоять на том же самом месте, раздвинув слегка ноги, как бы для того, чтобы не потерять равновесие. Если бы не бьющая из раны кровь, можно было подумать, что он просто очень пьян. Его большие глаза в этот момент казались еще больше. Левая рука цеплялась за пуговицы смокинга, правая щупала карман брюк. Кто-то в страхе закричал. Мне кажется, что это был Жеф… И тут мы увидели в правой руке Вилли револьвер, который он вынул из кармана. Маленький черный предмет из твердой стали.

Клейн катался по полу в припадке. С треском разбилась упавшая со стола бутылка…

А Вилли все не умирал, все глядел на нас, стараясь поднять руку с револьвером. Один из нас бросился отнимать у него оружие, но, поскользнувшись в луже крови, упал, увлекая за собой Мортье… Резкий толчок от падения, казалось, должен был приблизить конец, но раненый все еще жил, его большие глаза оставались открытыми, и, все еще силясь выстрелить, он без умолку повторял:

«Свиньи, ах какие же вы свиньи!..»

Тогда я, не выдержав, сдавил его горло, хотя в нем и так еле теплилась жизнь. Я весь перепачкался в крови, пока Мортье на распластался неподвижно на полу.

— Ван Дамм и Жеф Ломбар с ужасом смотрели на своего товарища.

Беллуар продолжал:

— …Нам с трудом удалось уложить Клейна, который порывался бежать в полицию, чтобы доложить о случившемся… Никто не нарушил молчания. Как это ни странно, но я был совершенно спокоен и трезв. Повторяю вам, мы были напичканы глупыми идеями, повлекшими за собой эту драму… Я вызвал на площадку Ван Дамма, чтобы обсудить создавшееся положение, стараясь не слушать завывания продолжающего биться в истерике Клейна.

Но помню, когда мы вынесли тело на улицу. На реке начался паводок. Вода поднялась сантиметров на восемьдесят и совершенно залила городскую небережную. Мой костюм был весь в крови, лацканы порваны. Я оставил его в комнате Клейна. Ван Дамм принес мне из своего дома другой. Утром я сочинил своим родным какую-то историю…

— Вы продолжали опять встречаться? — спросил Мегрэ.

— Нет. Мы в панике покинули улицу Пот-о-Нуар… Лекок Д'Арневиль остался жить с Клейном. С той самой ночи мы с обоюдного согласия избегали друг друга, а если нам случалось нечаянно встретиться, то мы издалека раскланивались, отводя в сторону глаза…

По счастливой случайности, благодаря сильному наводнению тело Вилли не нашли. Он никогда никому не говорил о знакомстве с нами, считая, что мы не те, дружбой с которыми стоило хвастаться. Сначала родители думали, что он куда-то сбежал, потом они забеспокоились и начали искать его по разным злачным местам, где он имел обыкновение заканчивать свои ночи…

Через три недели я первым покинул Льеж… Постепенно перестал ходить на лекции, заявил родителям, что хочу уехать во Францию, чтобы сделать себе там карьеру. Я поступил на службу в один из банков Парижа…

Из газет я узнал, что в феврале Клейн повесился в дверях церкви Сен-Фольен.

Однажды я встретил в Париже Жанина, но мы не обмолвились с ним ни словом о произошедшей в Льеже драме. Он также перехал жить во Францию.

— Я один остался здесь, — сказал, понуря голову, Ломбар.

— Чтобы рисовать повешенных, церкви и колокольни?.. — вставил Мегрэ, вспомнив рисунки в кабинете Ломбара, маленькие квадратные переплеты окон, фонтан во дворе, портрет молодой женщины и девочку, родившуюся в день, когда он туда пришел.

Разве не прошло с тех пор десять лет? Разве жизнь, за это время не вошла понемногу в свое нормальное русло?

Ван Дамм рыскал по Парижу, как и двое других. Судьба привела его в Германию. Он получил наследство от родителей и стал в Бремене важным деловым человеком.

Морис Беллуар вступил в выгодный брак. Он поднялся выше по социальной лестнице!

Заместитель директора банка!.. А красивый новый дом по улице Весль… Его ребенок, учившийся играть на скрипке…

По вечерам Беллуар проводил время за бильярдом в компании таких же важных людей, как и он, в уютном зале «Кафе де Пари»…

Жанин довольствовался случайными связями с разными подружками, зарабатывая на жизнь манекенами, скульптурами своих любовниц…

А разве не женился и Лекок Д'Арневиль? И у него были жена и ребенок в цветочном магазине на улице Пикпюс…

Отец Вилли Мортье продолжал скупать, обрабатывать и продавать требуху грузовиками, вагонами, подкупая коммунальных советников и увеличивая свое состояние.

Его дочь вышла замуж за офицера кавалерии, и так как тот не захотел вступить в дело, Мортье отказался выплатить ему обещанное приданое.

Дочь и ее муж жили в военном гарнизоне какого-то маленького городка.

Глава 11

Догоревшая свеча

Стемнело. В сером полумраке еле вырисовывались лица находящихся в комнате людей.

— Да зажгите же наконец свет! — вскричал Ломбар. Внутри фонаря нашли небольшой огарок свечи, оставшийся здесь еще с тех времен, вместе со всем барахлом, продавленным диваном, куском индийской ткани, разбросанным по частям скелетом и множеством карандашных рисунков, сделанных с одной и той же натурщицы. Мегрэ зажег фонарь, и по стенам причудливо затанцевали разноцветные тени.

— Когда Лекок Д'Арневиль пришел к вам в первый раз? — спросил Мегрэ у Мориса Беллуара.

— Приблизительно года три тому назад. Я никак его не ожидал… Постройка моего дома подходила к концу, сын только начал ходить. Меня потрясло его сходство с Клейном. Казалось, его пожирал тот же внутренний жар, такая же болезненная нервозность. Он сразу же повел себя крайне враждебно. Казался чем-то глубоко уязвленным, в чем-то отчаявшимся, не могу сейчас правильно определить его состояние.

Он паясничал, говорил высокопарным тоном и то насмехался надо всем вокруг, то принимался с преувеличенным восхищением восторгаться моей обстановкой, моим домом, положением в обществе. За всеми его словами и поступками чувствовалось что-то ненормальное. Такая же истерия бывала у Клейна, когда он чересчур напивался.

Он упрекал меня в том, что я все забыл, но это была неправда. Я только пытался жить… понимаете? И для того, чтобы жить, работал, как каторжный, а он не смог… Правда, ему пришлось после той рождественской ночи провести бок о бок с Клейном еще два месяца… Мы-то удрали, а он остался с ним вдвоем и в этой же самой комнате, где…

Не могу объяснить вам, что я почувствовал, когда впервые увидел вошедшего ко мне Лекока Д'Арневиля. После стольких лет разлуки он остался таким же как был. Казалось, что жизнь прошла мимо него, не оставив на его лице никакого следа.

Он рассказал мне, что переменил фамилию для того, чтобы ничего не напоминало ему о произошедшей драме, что в корне изменил свой образ жизни, не прочел с. тех пор ни одной книги. Он вбил себе в голову, что обязан наказать себя, изменив своему призванию. Он стал рабочим. Все эти сведения он бросал мне в лицо с иронией, упреками, чудовищными обвинениями.

Часть его души навсегда осталась здесь, в этой комнате. Ему казалось, что с нами все было иначе, но это не так. Ни для кого из нас ничего не прошло даром, но мы переживали все это не с таким отчаянием и не так болезненно. Мне кажется, что Д'Арневиля не столько преследовали воспоминания о Вилли, сколько образ Клейна, мертвое лицо которого никто из нас, кроме него, не видел. Он женился, обзавелся ребенком, но все равно его мучила тоска. Он был не способен не только быть счастливым, но далее добиться для себя видимости покоя.

Он кричал мне в лицо, что обожает свою жену, но покинул ее потому, что рядом с ней и ребенком он слишком счастлив, на что не имеет права. Он считал нас и себя ворами, укравшими чужое счастье… счастье, которое было предназначено Клейну… и тому… другому…

Видите ли, с тех пор я много размышлял надо всем этим… И мне кажется, что я понял… Мы играли ужасными идеями, впали в мистицизм, какие-то извращения…

Это была всего лишь игра… Игра мальчишек… Но по меньшей мере двое из нас, самых экзальтированных, восприняли эту игру всерьез… Клейн и Лекок Д'Арневиль… И когда встал вопрос, чтобы убить, Клейн вызвался это сделать!.. А потом покончил с собой!.. Напуганный, полностью сломленный Лекок переживал этот кошмар всю свою жизнь… Другие же, в том числе и я, постарались забыть все и вести нормальное существование…

Лекок не позволял себе ничего забывать, ежечасно ворошил он свои воспоминания, копался в своей совести, упивался ее угрызениями, предавался безысходному отчаянию и, наконец, искалечив жизнь своей жене и ребенку, ополчился на нас, решив испортить ее и нам…

Обо всем этом я догадался не сразу. Только впоследствии мне стало понятно, что почувствовал он, увидев мой дом и мой образ жизни, которые он счел своим долгом разрушить для того, чтобы отомстить этим за Клейна и за себя.

Он начал мне угрожать. Он сохранил мой костюм, покрытый пятнами крови. В его руках находилось вещественное доказательство события той рождественской ночи. Он стал требовать у меня денег, прекрасно понимая, в какой зависимости от него я находился.

Жизнь и свобода Ван Дамма, Ломбара, моя, а также Жанина были на острие ножа.

Лекок бил наверняка. Он ходил от одного из нас к другому, таская с собой чемодан с окровавленным костюмом, требовал от нас все большие и большие суммы, не скрывал своей радости, что ставит нас этим в затруднительное положение.

Вы были у меня в доме, комиссар!.. Так вот, этот дом заложен, приданое моей жены, которое она считает помещенным на хранение в банк, истрачено, от него не осталось ни сантима…

Часто ездил он в Бремен, вымогать деньги у Ван Дамма. Начисто обобрал Ломбара.

Нас было шестеро возле трупа Вилли. Клейн повесился, Лекок, живший в постоянном напряжении, не сумевший добиться чего-нибудь в жизни, решил сделать нас такими же несчастными, как он.

Деньгами нашими он ни разу не воспользовался, продолжая жить так же бедно, как и прежде… Он их просто сжигал…

Три года мы боролись, стараясь удержаться на поверхности, но ему все-таки удалось довести нас до полного разорения.

Все эти три года мы не осмеливались далее переписываться. Помимо нашей воли он возвратил нас в атмосферу «Общества братьев Апокалипсиса».

На днях Ван Дамм известил нас телеграммами о том, что Д'Арневиль покончил с собой, и назначил нам всем встречу в моем доме…

Мы собрались… явились вы… стало ясно, что чемодан с одеждой находится у вас и что вы напали на след…

— Кто украл у меня на вокзале чемодан?

— Жанин, — ответил Ван Дамм. — Я прибыл в Париж раньше вас, вызвал его, поручил ему это.